Страница:
Александра Матросова товарищи застали бездыханным. Вокруг его стриженой солдатской головы посвечивало слабое сияние. Военнослужащие старших возрастов, которые прежде, до советской власти, верили в Бога, вспомнили, что такое сияние бывает только вокруг голов святых и называется оно нимбом.
Александру Матросову было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды и ордена Ленина. Его имя загуляло по всем фронтам, партийные пропагандисты и агитаторы рвали глотки перед солдатами, призывая их повторить подвиг Александра Матросова.
В Н-ском подразделении Литовской дивизии, которым командовал подполковник тов. Штанько, не отставали от всей страны и тоже рвали глотки. С еврейским акцентом.
Особенно усердствовали старший политрук Кац и партийный агитатор старший сержант Циля Пизмантер. Солдат собирали в блиндажах, под тремя накатами бревен, где не так был слышен грохот артиллерии, и втолковывали им, как это славно — умереть за Родину.
— Повторим подвиг Александра Матросова! — вбивал в стриженые солдатские макушки старший политрук Кац.
Циля Пизмантер повторяла то же самое, но у нее это получалось хуже. Она не выговаривала букву «р», а эта буква, как назло, повторялась и в имени и в фамилии героя.
Моня Цацкес вместе с другими отогревался в блиндаже, слушая вполуха, как его призывают повторить то, что сделал Александр Матросов, и со свойственной ему обстоятельностью думал, что толкать людей на подобные поступки, по крайней мере, бесхозяйственно. Ведь если все подряд солдаты повторят подвиг Александра Матросова, то Советский Союз останется без армии, и Германия выиграет войну. Правда, все амбразуры немецких дотов будут до отказа набиты русским мясом, но так ли уж это отравит немцам радость их победы?
Так думал Моня. Рядовой солдат. А в прошлом — рядовой парикмахер. Не гений и не полководец. Но начальство рассуждало иначе.
— Дадим своего Александра Матросова! — такой лозунг брошен был в каждом подразделении, и батальоны и полки соревновались, кто раньше выставит своего самоубийцу.
Литовская дивизия тоже хотела не ударить в грязь лицом. Здесь занялись поисками своего, литовского, Александра Матросова.
В Н-ской части, где командиром подполковник тов. Штанько, этот вопрос обсуждался в штабе. Под председательством самого подполковника Штанько. В присутствии командиров рот и батальонов, старшего политрука Каца и партийного агитатора старшего сержанта Цили Пизмантер. Рядовые на совещание не были приглашены: их дело выполнять решение совещания — лечь грудью на амбразуру указанного начальством дота.
И все же один рядовой присутствовал на этом совещании. Моня Цацкес. Подполковник Штанько давал руководящие указания, а Моня Цацкес в это время брил подполковничью голову. Так как уши у него не были заткнуты, он все слышал и запомнил гораздо подробнее, чем это было зафиксировано в протоколе, который вела старший сержант Пизмантер.
После обязательного общего трепа с непременным упоминанием имени товарища Сталина и славной коммунистической партии большевиков перешли к делу. Кому оказать доверие прославить полк? Кого из личного состава послать умирать на амбразуре дота?
Подполковник Штанько сразу предупредил совещание, что хороший человеческий материал он на это дело не пустит.
— Для такого подвига, — сказал он, сидя в кресле в белой чалме из мыльной пены, — большого ума не нужно. — И, подумав, добавил: — Нужна лишь горячая любовь к Родине. Ясно? Поэтому отбирайте из слабосильной команды, кто к строевой не годен.
— Совершенно верно, товарищ командир, — подхватил старший политрук Кац. — Есть предложение: пусть амбразуру вражеского дота закроет писарь Шляпентох.
Партийный агитатор Циля Пизмантер поставила кляксу в протоколе и, забыв, что она на совещании, допустила вольность — громко расхохоталась, отвлекая участников совещания заколыхавшейся грудью.
— Что вы в этом видите смешного, старший сержант? — вспыхнул старший политрук Кац.
— Ой, ой, он меня доведет до истерики. — Циля Пизмантер вытерла выступившие слезы. С некоторых пор и по некоторым причинам она ни к кому из старших офицеров, кроме подполковника Штанько, не проявляла положенного по субординации уважения.
— По-вашему, этот шлимазл Шляпентох может закрыть амбразуру дота? — Циля Пизмантер прищурилась и посмотрела на старшего политрука как на идиота. — Да он же физически не способен это сделать. У него слишком узкая грудь.
— Ну, если исходить из размера груди, — парировал старший политрук Кац, — то лучшего кандидата в герои, чем вы, не найти во всей дивизии. Вы, Пизмантер, можете заткнуть сразу две амбразуры.
В полку блюлась военная тайна. У личных отношений тайны не было. И офицеры, пряча улыбки, ждали, как поступит командир полка, чьей фаворитке публично бросили вызов.
Подполковник Штанько с вафельным полотенцем на шее и с мылом на голове, как и все присутствующие, смотрел на распиравшую гимнастерку грудь старшего сержанта и, по глазам видать, тоже прикидывал, можно ли этой грудью заткнуть сразу две вражеские амбразуры.
Циля Пизмантер ждала от него мужского поступка.
— Разговорчики, понимаешь… — сказал Штанько совсем не по-мужски. — Дисциплинка хромает. Ближе к делу, товарищи. Какие будут предложения?
Старший политрук Кац попросил слова:
— Не забывайте, товарищи, что наша кандидатура должна отвечать всем политическим требованиям, служить олицетворением, так сказать, нашего советского человека…
— Иметь чистую анкету? Верно я понял? — уточнил подполковник Штанько. — Тогда бери моего парикмахера. Жертвую для общего дела.
Рядовой Цацкес тем временем старательно скоблил бритвой затылок подполковника. До него не сразу дошло, что в этот самый момент ему вынесли смертный приговор. А когда он осознал, что подполковник имел в виду его, Моню Цацкеса, бритва дрогнула в его руке, и подполковник поморщился от боли:
— Эй, Цацкес, не зарежь! Ты еще не Герой Советского Союза… посмертно.
— И не буду, — мрачно сказал Цацкес, нарушив субординацию.
— А если Родина попросит? — Подполковник скосил глаза на своего парикмахера.
— Не попросит.
— Почему ты так уверен?
— По двум причинам.
— Каким?
— Политическим.
— Ух ты какой! — заиграл бровями подполковник Штанько. — Политически грамотный. Ну, растолкуй нам, дуракам, почему тебя нельзя послать на героическую смерть и какая из этого выйдет политическая ошибка.
— Во-первых, — Моня спрятал свою бритву и указательным пальцем правой руки загнул левый мизинец, — у меня не чистая пролетарская биография. Я был буржуй. Эксплуататор, как справедливо говорит на политзанятиях наш агитатор товарищ Пизмантер. У меня в парикмахерской были два подмастерья, и я их жестоко эксплуатировал. Я же не знал, что к нам скоро придет советская власть, а то бы я с ними был помягче. Но что было, то было, и правду скрывать от советской власти не хочу.
Участники совещания переглянулись, и лица их выразили полное согласие с доводами рядового Цацкеса. Особенно усердно кивал старший политрук Кац, который не мог допустить, чтобы человеку с нечистой пролетарской биографией доверяли такую героическую смерть.
— Во-вторых, — с нарастающим воодушевлением загнул Моня второй палец, нашей дивизии нужен литовский герой. А не литовский еврей. В Литовской дивизии подвиги надо уступать литовцам. Это будет политически правильно.
— Ай да Цацкес! — восхитился Штанько. — Мудер, брат. Ничего не скажешь. А какого литовца ты посоветуешь? Их-то у нас не густо.
— Я знаю! — вскочила Циля Пизмантер, и грудь подпрыгнула вместе с ней и еще долго колыхалась. — Почтальон Валюнас. Он не строевой, его любой заменит. И биография чистая, что редко бывает. Из беднейших крестьян. Чистокровный литовец. Из Юрбаркаса. И хорошо будет выглядеть на портрете.
Старший политрук Кац ничего не смог возразить. Остальные одобрительно закивали. Кандидатуру Йонаса Валюнаса в Герои Советского Союза посмертно утвердили.
Дальше все шло как по нотам. Почтальон Йонас Валюнас, человек простой и малоразговорчивый, принял новость без особой радости, по и прекословить не стал: надо, так надо. Все равно погибать. Так уж лучше умереть, как начальство прикажет.
Но Йонас выставил одно условие: дать ему перед смертью отвести душу — попить спирта вволю.
Просьбу уважили. Кое-что — выделил медсанбат, остальное добавил из своих личных запасов командир полка.
У Йонаса началась прекрасная жизнь. От несения службы его освободили. Полковые портные сшили ему по мерке новое обмундирование из офицерского сукна: предстояло делать фотографию для газеты — последний портрет героя перед совершением подвига. И потом это обмундирование будет хорошо выглядеть на похоронах. На кухне ему давали хлеба без нормы, отваливали тройную порцию супа и добавляли мяса из офицерского котла. Йонас разгуливал как именинник по расположению полка — сыт, пьян и нос в табаке. Пил он в одиночку, разбавляя спирт водой. Или на пару с подполковником Штанько, уже не разбавляя. а запивая спирт водой, чтобы уважить обычай командира.
Они запирались в штабном блиндаже, выставляя всех посторонних, и совсем на равных, как два закадычных друга, хлестали спирт и коротали время в задушевных разговорах.
— Вот я тебе, если честно сказать, завидую, — бил себя в грудь подполковник Штанько. — Я — командир полка, а звание Героя мне не светит. Ты — рядовой. извини меня, лапоть, а Золотая Звезда тебе обеспечена… Несправедливо это…
— Так точно… — соглашался почтальон.
— Тут, понимаешь, еврейчики норовили перехватить золотую звездочку. Забегали, запрыгали, а им — стоп! А ну, кыш отсюда! Хер вам, а не звезду героя! Наш человек получит! И тебя, понимаешь, русского человека, назначил.
— Я… не совсем… русский… — пытался уточнить Йонас Валюнас.
— Ну, литовец… — нехотя уступал Штанько. — Какая разница? Лишь бы не еврей. Не люблю… ихнего брата…
— И я, — охотно соглашался почтальон.
— А вот Родину — люблю!
— И я… — уже не так охотно соглашался почтальон.
— Давай выпьем!
— Давай.
Кроме рядового Йонаса Валюнаса, литовца, из беднейшего крестьянства, беспартийного, но уже подавшего заявление в партию, для повторения подвига Александра Матросова нужен был еще и дот. Вражеский. С амбразурой, расположенной так, чтоб ее было удобно закрыть человеческой грудью. И чтоб оттуда стреляли в это время. Иначе как награждать Валюнаса посмертно?
На всей линии противника перед расположением полка даже в бинокль не просматривался ни один дот, подходящий для совершения такого подвига. Правда, стоял на нейтральной полосе подбитый танк. На одной гусенице, без движения. Немцы иногда заползали туда и постреливали из пулемета. На худой конец, можно было лечь на этот пулемет и заставить его замолчать.
В тот день, когда этот танк подбили, командир полка, который, бреясь, любил порассуждать со своим парикмахером, сказал Моне:
— Слушал сюда, Цацкес. На нашем участке подбит немецкий танк. Один. Запомни. А кто стрелял по танку? Мы — раз. И послали рапорт выше: мол, один подбитый танк на нашем счету. Артиллеристы — два. И они послали рапорт. Один подбитый танк, мол, на нашем счету. Дальше. Бронебойщики — три. Тоже себе записали этот танк. Авиация бомбила? Бомбила. Значит, четыре рапорта пошло в ставку. Там суммируют: подбито четыре немецких танка. А в сводке читаем: пять! Дали круглую цифру.
Повторить, подвиг Александра Матросова Ионасу Валюнасу не довелось. Упился до белой горячки и едва не откусил ухо подполковнику Штанько. Командиру полка наложили повязку, и он из строя не выбыл. Рядового Валюнаса в связанном виде доставили в госпиталь, а оттуда быстренько спровадили подальше в тыл, в специальное лечебное заведение.
Старший политрук Кац собрался подыскивать замену Валюнасу среди полковых литовцев, но тут на одном из участков советско-германского фронта был совершен новый подвиг, затмивший прежний, и из Политуправления последовала команда сделать его примером для каждого советского солдата. Удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза, рядовой Юрий Смирнов, попав в плен к врагам, был распят ими на кресте, но не выдал военную тайну.
У начальства появились новые заботы-найти достойного кандидата из литовцев, готового повторить подвиг Юрия Смирнова и гордо умереть на кресте.
Рядовой Моня Цацкес в эти дни старался на всякий случай не попадаться на глаза начальству.
Александру Матросову было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды и ордена Ленина. Его имя загуляло по всем фронтам, партийные пропагандисты и агитаторы рвали глотки перед солдатами, призывая их повторить подвиг Александра Матросова.
В Н-ском подразделении Литовской дивизии, которым командовал подполковник тов. Штанько, не отставали от всей страны и тоже рвали глотки. С еврейским акцентом.
Особенно усердствовали старший политрук Кац и партийный агитатор старший сержант Циля Пизмантер. Солдат собирали в блиндажах, под тремя накатами бревен, где не так был слышен грохот артиллерии, и втолковывали им, как это славно — умереть за Родину.
— Повторим подвиг Александра Матросова! — вбивал в стриженые солдатские макушки старший политрук Кац.
Циля Пизмантер повторяла то же самое, но у нее это получалось хуже. Она не выговаривала букву «р», а эта буква, как назло, повторялась и в имени и в фамилии героя.
Моня Цацкес вместе с другими отогревался в блиндаже, слушая вполуха, как его призывают повторить то, что сделал Александр Матросов, и со свойственной ему обстоятельностью думал, что толкать людей на подобные поступки, по крайней мере, бесхозяйственно. Ведь если все подряд солдаты повторят подвиг Александра Матросова, то Советский Союз останется без армии, и Германия выиграет войну. Правда, все амбразуры немецких дотов будут до отказа набиты русским мясом, но так ли уж это отравит немцам радость их победы?
Так думал Моня. Рядовой солдат. А в прошлом — рядовой парикмахер. Не гений и не полководец. Но начальство рассуждало иначе.
— Дадим своего Александра Матросова! — такой лозунг брошен был в каждом подразделении, и батальоны и полки соревновались, кто раньше выставит своего самоубийцу.
Литовская дивизия тоже хотела не ударить в грязь лицом. Здесь занялись поисками своего, литовского, Александра Матросова.
В Н-ской части, где командиром подполковник тов. Штанько, этот вопрос обсуждался в штабе. Под председательством самого подполковника Штанько. В присутствии командиров рот и батальонов, старшего политрука Каца и партийного агитатора старшего сержанта Цили Пизмантер. Рядовые на совещание не были приглашены: их дело выполнять решение совещания — лечь грудью на амбразуру указанного начальством дота.
И все же один рядовой присутствовал на этом совещании. Моня Цацкес. Подполковник Штанько давал руководящие указания, а Моня Цацкес в это время брил подполковничью голову. Так как уши у него не были заткнуты, он все слышал и запомнил гораздо подробнее, чем это было зафиксировано в протоколе, который вела старший сержант Пизмантер.
После обязательного общего трепа с непременным упоминанием имени товарища Сталина и славной коммунистической партии большевиков перешли к делу. Кому оказать доверие прославить полк? Кого из личного состава послать умирать на амбразуре дота?
Подполковник Штанько сразу предупредил совещание, что хороший человеческий материал он на это дело не пустит.
— Для такого подвига, — сказал он, сидя в кресле в белой чалме из мыльной пены, — большого ума не нужно. — И, подумав, добавил: — Нужна лишь горячая любовь к Родине. Ясно? Поэтому отбирайте из слабосильной команды, кто к строевой не годен.
— Совершенно верно, товарищ командир, — подхватил старший политрук Кац. — Есть предложение: пусть амбразуру вражеского дота закроет писарь Шляпентох.
Партийный агитатор Циля Пизмантер поставила кляксу в протоколе и, забыв, что она на совещании, допустила вольность — громко расхохоталась, отвлекая участников совещания заколыхавшейся грудью.
— Что вы в этом видите смешного, старший сержант? — вспыхнул старший политрук Кац.
— Ой, ой, он меня доведет до истерики. — Циля Пизмантер вытерла выступившие слезы. С некоторых пор и по некоторым причинам она ни к кому из старших офицеров, кроме подполковника Штанько, не проявляла положенного по субординации уважения.
— По-вашему, этот шлимазл Шляпентох может закрыть амбразуру дота? — Циля Пизмантер прищурилась и посмотрела на старшего политрука как на идиота. — Да он же физически не способен это сделать. У него слишком узкая грудь.
— Ну, если исходить из размера груди, — парировал старший политрук Кац, — то лучшего кандидата в герои, чем вы, не найти во всей дивизии. Вы, Пизмантер, можете заткнуть сразу две амбразуры.
В полку блюлась военная тайна. У личных отношений тайны не было. И офицеры, пряча улыбки, ждали, как поступит командир полка, чьей фаворитке публично бросили вызов.
Подполковник Штанько с вафельным полотенцем на шее и с мылом на голове, как и все присутствующие, смотрел на распиравшую гимнастерку грудь старшего сержанта и, по глазам видать, тоже прикидывал, можно ли этой грудью заткнуть сразу две вражеские амбразуры.
Циля Пизмантер ждала от него мужского поступка.
— Разговорчики, понимаешь… — сказал Штанько совсем не по-мужски. — Дисциплинка хромает. Ближе к делу, товарищи. Какие будут предложения?
Старший политрук Кац попросил слова:
— Не забывайте, товарищи, что наша кандидатура должна отвечать всем политическим требованиям, служить олицетворением, так сказать, нашего советского человека…
— Иметь чистую анкету? Верно я понял? — уточнил подполковник Штанько. — Тогда бери моего парикмахера. Жертвую для общего дела.
Рядовой Цацкес тем временем старательно скоблил бритвой затылок подполковника. До него не сразу дошло, что в этот самый момент ему вынесли смертный приговор. А когда он осознал, что подполковник имел в виду его, Моню Цацкеса, бритва дрогнула в его руке, и подполковник поморщился от боли:
— Эй, Цацкес, не зарежь! Ты еще не Герой Советского Союза… посмертно.
— И не буду, — мрачно сказал Цацкес, нарушив субординацию.
— А если Родина попросит? — Подполковник скосил глаза на своего парикмахера.
— Не попросит.
— Почему ты так уверен?
— По двум причинам.
— Каким?
— Политическим.
— Ух ты какой! — заиграл бровями подполковник Штанько. — Политически грамотный. Ну, растолкуй нам, дуракам, почему тебя нельзя послать на героическую смерть и какая из этого выйдет политическая ошибка.
— Во-первых, — Моня спрятал свою бритву и указательным пальцем правой руки загнул левый мизинец, — у меня не чистая пролетарская биография. Я был буржуй. Эксплуататор, как справедливо говорит на политзанятиях наш агитатор товарищ Пизмантер. У меня в парикмахерской были два подмастерья, и я их жестоко эксплуатировал. Я же не знал, что к нам скоро придет советская власть, а то бы я с ними был помягче. Но что было, то было, и правду скрывать от советской власти не хочу.
Участники совещания переглянулись, и лица их выразили полное согласие с доводами рядового Цацкеса. Особенно усердно кивал старший политрук Кац, который не мог допустить, чтобы человеку с нечистой пролетарской биографией доверяли такую героическую смерть.
— Во-вторых, — с нарастающим воодушевлением загнул Моня второй палец, нашей дивизии нужен литовский герой. А не литовский еврей. В Литовской дивизии подвиги надо уступать литовцам. Это будет политически правильно.
— Ай да Цацкес! — восхитился Штанько. — Мудер, брат. Ничего не скажешь. А какого литовца ты посоветуешь? Их-то у нас не густо.
— Я знаю! — вскочила Циля Пизмантер, и грудь подпрыгнула вместе с ней и еще долго колыхалась. — Почтальон Валюнас. Он не строевой, его любой заменит. И биография чистая, что редко бывает. Из беднейших крестьян. Чистокровный литовец. Из Юрбаркаса. И хорошо будет выглядеть на портрете.
Старший политрук Кац ничего не смог возразить. Остальные одобрительно закивали. Кандидатуру Йонаса Валюнаса в Герои Советского Союза посмертно утвердили.
Дальше все шло как по нотам. Почтальон Йонас Валюнас, человек простой и малоразговорчивый, принял новость без особой радости, по и прекословить не стал: надо, так надо. Все равно погибать. Так уж лучше умереть, как начальство прикажет.
Но Йонас выставил одно условие: дать ему перед смертью отвести душу — попить спирта вволю.
Просьбу уважили. Кое-что — выделил медсанбат, остальное добавил из своих личных запасов командир полка.
У Йонаса началась прекрасная жизнь. От несения службы его освободили. Полковые портные сшили ему по мерке новое обмундирование из офицерского сукна: предстояло делать фотографию для газеты — последний портрет героя перед совершением подвига. И потом это обмундирование будет хорошо выглядеть на похоронах. На кухне ему давали хлеба без нормы, отваливали тройную порцию супа и добавляли мяса из офицерского котла. Йонас разгуливал как именинник по расположению полка — сыт, пьян и нос в табаке. Пил он в одиночку, разбавляя спирт водой. Или на пару с подполковником Штанько, уже не разбавляя. а запивая спирт водой, чтобы уважить обычай командира.
Они запирались в штабном блиндаже, выставляя всех посторонних, и совсем на равных, как два закадычных друга, хлестали спирт и коротали время в задушевных разговорах.
— Вот я тебе, если честно сказать, завидую, — бил себя в грудь подполковник Штанько. — Я — командир полка, а звание Героя мне не светит. Ты — рядовой. извини меня, лапоть, а Золотая Звезда тебе обеспечена… Несправедливо это…
— Так точно… — соглашался почтальон.
— Тут, понимаешь, еврейчики норовили перехватить золотую звездочку. Забегали, запрыгали, а им — стоп! А ну, кыш отсюда! Хер вам, а не звезду героя! Наш человек получит! И тебя, понимаешь, русского человека, назначил.
— Я… не совсем… русский… — пытался уточнить Йонас Валюнас.
— Ну, литовец… — нехотя уступал Штанько. — Какая разница? Лишь бы не еврей. Не люблю… ихнего брата…
— И я, — охотно соглашался почтальон.
— А вот Родину — люблю!
— И я… — уже не так охотно соглашался почтальон.
— Давай выпьем!
— Давай.
Кроме рядового Йонаса Валюнаса, литовца, из беднейшего крестьянства, беспартийного, но уже подавшего заявление в партию, для повторения подвига Александра Матросова нужен был еще и дот. Вражеский. С амбразурой, расположенной так, чтоб ее было удобно закрыть человеческой грудью. И чтоб оттуда стреляли в это время. Иначе как награждать Валюнаса посмертно?
На всей линии противника перед расположением полка даже в бинокль не просматривался ни один дот, подходящий для совершения такого подвига. Правда, стоял на нейтральной полосе подбитый танк. На одной гусенице, без движения. Немцы иногда заползали туда и постреливали из пулемета. На худой конец, можно было лечь на этот пулемет и заставить его замолчать.
В тот день, когда этот танк подбили, командир полка, который, бреясь, любил порассуждать со своим парикмахером, сказал Моне:
— Слушал сюда, Цацкес. На нашем участке подбит немецкий танк. Один. Запомни. А кто стрелял по танку? Мы — раз. И послали рапорт выше: мол, один подбитый танк на нашем счету. Артиллеристы — два. И они послали рапорт. Один подбитый танк, мол, на нашем счету. Дальше. Бронебойщики — три. Тоже себе записали этот танк. Авиация бомбила? Бомбила. Значит, четыре рапорта пошло в ставку. Там суммируют: подбито четыре немецких танка. А в сводке читаем: пять! Дали круглую цифру.
Повторить, подвиг Александра Матросова Ионасу Валюнасу не довелось. Упился до белой горячки и едва не откусил ухо подполковнику Штанько. Командиру полка наложили повязку, и он из строя не выбыл. Рядового Валюнаса в связанном виде доставили в госпиталь, а оттуда быстренько спровадили подальше в тыл, в специальное лечебное заведение.
Старший политрук Кац собрался подыскивать замену Валюнасу среди полковых литовцев, но тут на одном из участков советско-германского фронта был совершен новый подвиг, затмивший прежний, и из Политуправления последовала команда сделать его примером для каждого советского солдата. Удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза, рядовой Юрий Смирнов, попав в плен к врагам, был распят ими на кресте, но не выдал военную тайну.
У начальства появились новые заботы-найти достойного кандидата из литовцев, готового повторить подвиг Юрия Смирнова и гордо умереть на кресте.
Рядовой Моня Цацкес в эти дни старался на всякий случай не попадаться на глаза начальству.
Погоны
В последних боях полк понес большие потери, свежего пополнения не поступало, и командование выскребло резервы из всех щелей и отправило на передовую в поредевшие роты. Личный парикмахер командира полка и полковой знаменосец рядовой Моня Цацкес попал в минометную роту лейтенанта Брохеса. Туда же загремел и полковой писарь Фима Шляпентох.
Судьба не давала им разлучиться. А так как несчастья липли к Шляпентоху как мухи на мед, то Моня Цацкес уже не сомневался, что минометная рота лейтенанта Брохеса обречена.
Минометчики занимали позицию в самом неудобном месте — в болотистой низине, а противник сидел на господствующих высотках и расстреливал их по своему выбору, как на огневых учениях.
Стоял поздний февраль. Оттепель сменилась холодами. Зарыться глубоко в землю не позволяла вода, заполнявшая любую выемку ледяной болотной жижей. Окончательно добивал пронизывающий ветер.
Случись такое в мирное время, все евреи минометной роты во главе с лейтенантом Брохесом свалились бы с высокой температурой, захлебнулись от простудного кашля и соплей. Короче говоря, вышли бы из строя. А кое-кто отправился бы прямиком на кладбище.
На войне действуют свои законы. Они распространяются и на медицину тоже. Люди спали мокрые на пронизывающем ветру, и хоть бы один чихнул для приличия. Как деревянные. За исключением рядового Шляпентоха. На его вогнуто-выгнутом узком лице и на цыплячьей шее выскочили фурункулы фиолетового цвета и в таком количестве, что их могло бы хватить на полроты.
Он тяжко страдал. Не меньше тех, кто был ранен немецкими осколками и оставался в строю, потому что эвакуировать раненых в тыл не представлялось возможным — противник держал все линии сообщения под постоянным огнем. Даже по ночам. Освещая мертвым дрожащим светом ракет болотистое пространство до самого штаба полка.
Минометчики остались без боеприпасов. Стволы ротных минометов сиротливо разевали в февральское небо голодные рты — на позиции не осталось ни одной мины. Израсходовали даже неприкосновенный запас. В винтовках — по обойме патронов. Курам на смех, если немцы вздумают атаковать. Да еще у лейтенанта Брохеса сохранилась граната-«лимонка», которую он приберег на случай безвыходного положения, чтоб взорвать себя и кто еще пожелает из евреев.
Несколько попыток доставить на позицию боеприпасы кончились плачевно. Солдаты, которые волокли из тыла ящики с минами, остались лежать в болоте, простроченные пулями, как стежками швейной машины.
Продовольствие кончилось еще раньше боеприпасов.
Небритые, грязные минометчики, продрогшие до костей в своих мокрых шинелях, заполняли желудки болотной гнилой водой. И тоже не болели. За исключением Шляпентоха.
Немцы могли бы взять позиций минометной роты голыми руками, но не решались на такую глупость: тогда они сами бы очутились под огнем.
Не видно было конца этой муке. Каждый божий день командир роты вычеркивал из списков новых убитых и умерших от ран и по привычке снимал их с довольствия, хотя довольствия давно не было. Ни вещевого, ни пищевого. Никакого.
Единственная ниточка связывала роту с миром: тоненький провод полевого телефона тянулся по топким кочкам и замерзшей воде до полкового узла связи. Эта нитка приносила мало утешения. В основном по ней передавался простуженный, охрипший мат. В оба конца.
Правда, в последние дни мат все больше уступал место иным словам. Близился праздник — День Красной Армии. И политотдел дивизии направлял в роту весь агитационный материал устно — по проводу.
Из штаба сытыми голосами зачитывались бесконечные приказы командования, которые надлежало записать на бумагу и зачитать затем всему личному составу. Телефонист Мотл Канович по-русски писать не умел, а у лейтенанта Брохеса было достаточно других дел. Поэтому телефонная трубка лежала на бруствере окопа, скрипя и потрескивая. Из этих звуков можно было составить отдельные слова: Сталин… советский народ… во имя… до последней капли… торжества коммунизма.
Телефонист Мотл Канович сидел в сторонке и, чтобы отвлечься от мыслей о еде, штопал суровыми нитками дырку на рукаве шинели Мони Цацкеса. И Мотл, и Моня иногда косили скорбный еврейский глаз на шипящую трубку, потом друг на друга, и оба со вздохом пожимали плечами:
— А!..
Однажды к телефону потребовали Моню Цацкеса. Лично. Старший политрук Кац с того конца провода поздравил рядового Цацкеса с наступающим праздником и пожелал дальнейших успехов в боевой и политической подготовке.
Моне сразу стало не по себе. Как человек неглупый, он понимал: политрук Кац зря трепаться не станет, ему что-то нужно от Цацкеса. Предчувствие не обмануло Моню.
— Слушайте, Цацкес, — бодрым голосом сказал старший политрук Кац. — Мы решили оказать вам большую честь. И принять в славные ряды нашей коммунистической партии.
В трубке стало тихо. Только потрескивало слегка. Это политрук сопел в ожидании ответа.
— Больше ничего вы не решили?
— А что, этого мало? — удивился Кац. — Цацкес, вы должны радоваться и благодарить за доверие… Мы тут… в связи с обстановкой… ваша рота отрезана от штаба… решили принять вас заочно… И подготовили ваше заявление… Могу зачитать, если хотите.
— Читайте, — вздохнул Моня.
Его клонило в сон, и он не все слышал из того, что бубнил по проводу политрук:
— …дело Ленина — Сталина… окончательную победу над врагом… если погибну в бою… прошу считать меня коммунистом…
— Постойте, Кац, — встрепенулся Моня. — Почему вы меня хороните? А если я останусь жив?
— Тем более! — воскликнул Кац. — Я сам пожму вам руку и вручу партийный билет.
— Так куда вы спешите? Если я выберусь из этой дыры, я сам к вам приду, и мы поговорим по душам. Зачем такая спешка?
— Двадцать третьего февраля — день Красной Армии — большой праздник всего советского народа… Разве вам непонятно, Цацкес?
— Послушайте, Кац, я не могу вас перекричать. Потому что я — голодный, а чтобы иметь силы кричать, надо хоть что-нибудь подержать во рту. Так вот… Еще через год снова будет двадцать третье февраля. И, если, Бог даст, мы оба доживем до этого дня, вернемся к нашему разговору.
— С вами, Цацкес, будут разговаривать в другом месте…
— Вы имеете в виду на том свете?
— Нет, Цацкес, сперва еще с вами поговорят наши органы. Понятно?
— Понятно… Так как многих русских слов не знаю, то перейду на мамелошен[6]. Дорогой товарищ Кац, кус мир ин тохес[7].
Рядовой Цацкес отважился на такую дерзость не потому, что был такой храбрый, а потому что был уверен: живым ему отсюда не выйти, а мертвому ни политрук Кац, ни все его органы ничего сделать не могли. И просчитался. Ровно через сутки рядовой Цацкес стоял по стойке «смирно» перед старшим политруком Кацем и командиром полка подполковником Штанько.
А случилось вот что. Осколок немецкого снаряда перебил провод, связь со штабом прервалась, и телефон замолчал, как убитый. Лейтенант Брохес послал Мотла Кановича найти повреждение и наладить связь. Бывший портной из Йонавы не сказал в ответ ни слова. Он сразу постарел на двадцать лет, и Моня подумал, что так, наверно, бывает с осужденными, когда они выслушивают смертный приговор.
Мотл неуклюже вылез из окопа и, упираясь локтями в жидкую грязь, пополз, держась озябшими руками за провод. С немецкой стороны раздался одиночный выстрел, и этого оказалось достаточно. Мотл Канович воткнулся лицом в воду по самые уши и больше головы не поднял.
— Хороший был портной. — Моня пощупал пальцем аккуратную штопку на рукаве своей шинели. — Но зато он больше хоть голодать не будет.
Лейтенант Брохес, усохший до того, что на его небритом лице остались одни близорукие глаза — очки разбились, — достал из нагрудного кармана почерневший лист со списком личного состава роты и к густым рядам прочерков добавил еще одну неровную карандашную линию.
— Теперь совсем конец, — вздохнул он. — Если даже подохнем, никто не узнает.
Моня поднял на него глаза:
— Хотите, я пойду?
— Твое дело… — равнодушно ответил лейтенант.
— Но с одним условием, — сказал Моня. — Если исправлю линию и останусь жить — назад не вернусь. Поползу в тыл, чтобы чего-нибудь пожрать.
Лейтенант Брохес не ответил. Он только судорожно глотнул набежавшую слюну, и кадык на его заросшей щетиной шее прыгнул вверх и вниз, как рукоятка затвора винтовки, когда ее ставят на боевой взвод.
Моня порылся в оставшемся от покойного телефониста хозяйстве, сунул в карман плоскогубцы, кусок провода, изоляционную ленту и вылез из окопа.
То ли немецкие наблюдатели проспали, то ли снайпер пулю пожалел, но Моня добрался до обрыва на линии, подтянул оба конца и соединил их, обмотав лентой.
Он приполз в расположение штаба грязным как черт, и его повели на кухню, где по личному приказу командира полка выдали недельный паек. Моня съел все, без остатка. И там же, на кухне, у теплого бока полевого котла, уснул как был, в мокрой шинели: с недельной щетиной на лице. Десятки солдат, гремя котелками, приходили на кухню, перешагивали через спящего и галдя уходили, а он ничего не слышал… Лишь дважды во сне звучно испортил воздух. Один раз при солдатах, и это ему сошло с рук. Во второй раз — в присутствии старшего политрука Каца. Политрук велел разбудить его. И доставить в штаб. К командиру полка.
Не прочухавшись после короткого сна, мучаясь изжогой, рядовой Цацкес вяло козырнул подполковнику Штанько, вышедшему ему навстречу. Всегда гладкая, бритая голова командира полка поросла серым ворсом — сказывалось отсутствие парикмахера.
— Виноват, товарищ командир, — покорно сказал Моня.
— Чем это ты провинился? — вскинул брови подполковник Штанько.
— У него спросите… — кивнул на политрука Моня.
— Мне нечего спрашивать. Ты — герой, Цацкес. В трудных условиях, под огнем противника, наладил связь. В честь Дня Красной Армии. Молодец!
Потом подошла начальник узла связи старший сержант Циля Пизмантер и от имени связистов полка с чувством пожала Моне руку, упершись в него грудью. Но Моня этого не почувствовал. Он спал стоя. С открытыми глазами.
Моня видел все как во сне. У всех штабных почему-то были на плечах погоны. У подполковника — золотые, а у остальных — суконные, защитного цвета. Это было смешно. Потому что погон в Красной Армии никогда не носили. Погоны были только у противника.
Но чего человеку не приснится? Особенно когда он спит стоя.
Возвращайся в роту, — услышал он голос командира полка. — Отнесешь товарищам подарки к празднику.
На Моню навьючили тяжелый мешок и вытолкнули в озаренную ракетами холодную ночь.
Противник засек его на полдороге. Застрочил пулемет, подняв фонтанчики грязи у Мониного лица. Ударил немецкий миномет, и Моню обдало холодной водой. Осколки мягко чавкали в болотной жиже.
— Моня! Цацкес! — орали осипшими голосами минометчики, словно они могли криком уберечь Моню и его драгоценную ношу от прямого попадания.
Моня не помнил, как свалился в свой окоп. Солдаты нетерпеливо сорвали с его плеч мешок, не стали развязывать, а вспороли ножами. Посыпались в грязь связки политических брошюр и разноцветных листовок. На дне мешка лежали связанные попарно мягкие зеленые погоны, которые предписывалось надеть на плечи всему личному составу в канун праздника — Дня Красной Армии.
Погонов прислали вдвое больше, чем в роте осталось плеч. В штабе не учли убыль личного состава.
Погоны парами сыпались из мешка в грязь. Никто их не поднимал. Из траншей минометной роты, как салют наступающему празднику, устремился к небу многоголосый голодный вой. Чуткое ухо могло в нем различить нотки еврейского акцента. И литовского. И татарского. И других братских народов СССР.
Позвонили из штаба, и старший политрук Кац стал зачитывать праздничный приказ Верховного Главнокомандующего. Телефонная трубка валялась на бруствере, изрыгая в хмурое небо булькающие звуки. Немецкий снаряд угодил совсем близко, трубку вырвало с куском провода, как с корнем, и зашвырнуло далеко в болото. После чего стало тихо.
Судьба не давала им разлучиться. А так как несчастья липли к Шляпентоху как мухи на мед, то Моня Цацкес уже не сомневался, что минометная рота лейтенанта Брохеса обречена.
Минометчики занимали позицию в самом неудобном месте — в болотистой низине, а противник сидел на господствующих высотках и расстреливал их по своему выбору, как на огневых учениях.
Стоял поздний февраль. Оттепель сменилась холодами. Зарыться глубоко в землю не позволяла вода, заполнявшая любую выемку ледяной болотной жижей. Окончательно добивал пронизывающий ветер.
Случись такое в мирное время, все евреи минометной роты во главе с лейтенантом Брохесом свалились бы с высокой температурой, захлебнулись от простудного кашля и соплей. Короче говоря, вышли бы из строя. А кое-кто отправился бы прямиком на кладбище.
На войне действуют свои законы. Они распространяются и на медицину тоже. Люди спали мокрые на пронизывающем ветру, и хоть бы один чихнул для приличия. Как деревянные. За исключением рядового Шляпентоха. На его вогнуто-выгнутом узком лице и на цыплячьей шее выскочили фурункулы фиолетового цвета и в таком количестве, что их могло бы хватить на полроты.
Он тяжко страдал. Не меньше тех, кто был ранен немецкими осколками и оставался в строю, потому что эвакуировать раненых в тыл не представлялось возможным — противник держал все линии сообщения под постоянным огнем. Даже по ночам. Освещая мертвым дрожащим светом ракет болотистое пространство до самого штаба полка.
Минометчики остались без боеприпасов. Стволы ротных минометов сиротливо разевали в февральское небо голодные рты — на позиции не осталось ни одной мины. Израсходовали даже неприкосновенный запас. В винтовках — по обойме патронов. Курам на смех, если немцы вздумают атаковать. Да еще у лейтенанта Брохеса сохранилась граната-«лимонка», которую он приберег на случай безвыходного положения, чтоб взорвать себя и кто еще пожелает из евреев.
Несколько попыток доставить на позицию боеприпасы кончились плачевно. Солдаты, которые волокли из тыла ящики с минами, остались лежать в болоте, простроченные пулями, как стежками швейной машины.
Продовольствие кончилось еще раньше боеприпасов.
Небритые, грязные минометчики, продрогшие до костей в своих мокрых шинелях, заполняли желудки болотной гнилой водой. И тоже не болели. За исключением Шляпентоха.
Немцы могли бы взять позиций минометной роты голыми руками, но не решались на такую глупость: тогда они сами бы очутились под огнем.
Не видно было конца этой муке. Каждый божий день командир роты вычеркивал из списков новых убитых и умерших от ран и по привычке снимал их с довольствия, хотя довольствия давно не было. Ни вещевого, ни пищевого. Никакого.
Единственная ниточка связывала роту с миром: тоненький провод полевого телефона тянулся по топким кочкам и замерзшей воде до полкового узла связи. Эта нитка приносила мало утешения. В основном по ней передавался простуженный, охрипший мат. В оба конца.
Правда, в последние дни мат все больше уступал место иным словам. Близился праздник — День Красной Армии. И политотдел дивизии направлял в роту весь агитационный материал устно — по проводу.
Из штаба сытыми голосами зачитывались бесконечные приказы командования, которые надлежало записать на бумагу и зачитать затем всему личному составу. Телефонист Мотл Канович по-русски писать не умел, а у лейтенанта Брохеса было достаточно других дел. Поэтому телефонная трубка лежала на бруствере окопа, скрипя и потрескивая. Из этих звуков можно было составить отдельные слова: Сталин… советский народ… во имя… до последней капли… торжества коммунизма.
Телефонист Мотл Канович сидел в сторонке и, чтобы отвлечься от мыслей о еде, штопал суровыми нитками дырку на рукаве шинели Мони Цацкеса. И Мотл, и Моня иногда косили скорбный еврейский глаз на шипящую трубку, потом друг на друга, и оба со вздохом пожимали плечами:
— А!..
Однажды к телефону потребовали Моню Цацкеса. Лично. Старший политрук Кац с того конца провода поздравил рядового Цацкеса с наступающим праздником и пожелал дальнейших успехов в боевой и политической подготовке.
Моне сразу стало не по себе. Как человек неглупый, он понимал: политрук Кац зря трепаться не станет, ему что-то нужно от Цацкеса. Предчувствие не обмануло Моню.
— Слушайте, Цацкес, — бодрым голосом сказал старший политрук Кац. — Мы решили оказать вам большую честь. И принять в славные ряды нашей коммунистической партии.
В трубке стало тихо. Только потрескивало слегка. Это политрук сопел в ожидании ответа.
— Больше ничего вы не решили?
— А что, этого мало? — удивился Кац. — Цацкес, вы должны радоваться и благодарить за доверие… Мы тут… в связи с обстановкой… ваша рота отрезана от штаба… решили принять вас заочно… И подготовили ваше заявление… Могу зачитать, если хотите.
— Читайте, — вздохнул Моня.
Его клонило в сон, и он не все слышал из того, что бубнил по проводу политрук:
— …дело Ленина — Сталина… окончательную победу над врагом… если погибну в бою… прошу считать меня коммунистом…
— Постойте, Кац, — встрепенулся Моня. — Почему вы меня хороните? А если я останусь жив?
— Тем более! — воскликнул Кац. — Я сам пожму вам руку и вручу партийный билет.
— Так куда вы спешите? Если я выберусь из этой дыры, я сам к вам приду, и мы поговорим по душам. Зачем такая спешка?
— Двадцать третьего февраля — день Красной Армии — большой праздник всего советского народа… Разве вам непонятно, Цацкес?
— Послушайте, Кац, я не могу вас перекричать. Потому что я — голодный, а чтобы иметь силы кричать, надо хоть что-нибудь подержать во рту. Так вот… Еще через год снова будет двадцать третье февраля. И, если, Бог даст, мы оба доживем до этого дня, вернемся к нашему разговору.
— С вами, Цацкес, будут разговаривать в другом месте…
— Вы имеете в виду на том свете?
— Нет, Цацкес, сперва еще с вами поговорят наши органы. Понятно?
— Понятно… Так как многих русских слов не знаю, то перейду на мамелошен[6]. Дорогой товарищ Кац, кус мир ин тохес[7].
Рядовой Цацкес отважился на такую дерзость не потому, что был такой храбрый, а потому что был уверен: живым ему отсюда не выйти, а мертвому ни политрук Кац, ни все его органы ничего сделать не могли. И просчитался. Ровно через сутки рядовой Цацкес стоял по стойке «смирно» перед старшим политруком Кацем и командиром полка подполковником Штанько.
А случилось вот что. Осколок немецкого снаряда перебил провод, связь со штабом прервалась, и телефон замолчал, как убитый. Лейтенант Брохес послал Мотла Кановича найти повреждение и наладить связь. Бывший портной из Йонавы не сказал в ответ ни слова. Он сразу постарел на двадцать лет, и Моня подумал, что так, наверно, бывает с осужденными, когда они выслушивают смертный приговор.
Мотл неуклюже вылез из окопа и, упираясь локтями в жидкую грязь, пополз, держась озябшими руками за провод. С немецкой стороны раздался одиночный выстрел, и этого оказалось достаточно. Мотл Канович воткнулся лицом в воду по самые уши и больше головы не поднял.
— Хороший был портной. — Моня пощупал пальцем аккуратную штопку на рукаве своей шинели. — Но зато он больше хоть голодать не будет.
Лейтенант Брохес, усохший до того, что на его небритом лице остались одни близорукие глаза — очки разбились, — достал из нагрудного кармана почерневший лист со списком личного состава роты и к густым рядам прочерков добавил еще одну неровную карандашную линию.
— Теперь совсем конец, — вздохнул он. — Если даже подохнем, никто не узнает.
Моня поднял на него глаза:
— Хотите, я пойду?
— Твое дело… — равнодушно ответил лейтенант.
— Но с одним условием, — сказал Моня. — Если исправлю линию и останусь жить — назад не вернусь. Поползу в тыл, чтобы чего-нибудь пожрать.
Лейтенант Брохес не ответил. Он только судорожно глотнул набежавшую слюну, и кадык на его заросшей щетиной шее прыгнул вверх и вниз, как рукоятка затвора винтовки, когда ее ставят на боевой взвод.
Моня порылся в оставшемся от покойного телефониста хозяйстве, сунул в карман плоскогубцы, кусок провода, изоляционную ленту и вылез из окопа.
То ли немецкие наблюдатели проспали, то ли снайпер пулю пожалел, но Моня добрался до обрыва на линии, подтянул оба конца и соединил их, обмотав лентой.
Он приполз в расположение штаба грязным как черт, и его повели на кухню, где по личному приказу командира полка выдали недельный паек. Моня съел все, без остатка. И там же, на кухне, у теплого бока полевого котла, уснул как был, в мокрой шинели: с недельной щетиной на лице. Десятки солдат, гремя котелками, приходили на кухню, перешагивали через спящего и галдя уходили, а он ничего не слышал… Лишь дважды во сне звучно испортил воздух. Один раз при солдатах, и это ему сошло с рук. Во второй раз — в присутствии старшего политрука Каца. Политрук велел разбудить его. И доставить в штаб. К командиру полка.
Не прочухавшись после короткого сна, мучаясь изжогой, рядовой Цацкес вяло козырнул подполковнику Штанько, вышедшему ему навстречу. Всегда гладкая, бритая голова командира полка поросла серым ворсом — сказывалось отсутствие парикмахера.
— Виноват, товарищ командир, — покорно сказал Моня.
— Чем это ты провинился? — вскинул брови подполковник Штанько.
— У него спросите… — кивнул на политрука Моня.
— Мне нечего спрашивать. Ты — герой, Цацкес. В трудных условиях, под огнем противника, наладил связь. В честь Дня Красной Армии. Молодец!
Потом подошла начальник узла связи старший сержант Циля Пизмантер и от имени связистов полка с чувством пожала Моне руку, упершись в него грудью. Но Моня этого не почувствовал. Он спал стоя. С открытыми глазами.
Моня видел все как во сне. У всех штабных почему-то были на плечах погоны. У подполковника — золотые, а у остальных — суконные, защитного цвета. Это было смешно. Потому что погон в Красной Армии никогда не носили. Погоны были только у противника.
Но чего человеку не приснится? Особенно когда он спит стоя.
Возвращайся в роту, — услышал он голос командира полка. — Отнесешь товарищам подарки к празднику.
На Моню навьючили тяжелый мешок и вытолкнули в озаренную ракетами холодную ночь.
Противник засек его на полдороге. Застрочил пулемет, подняв фонтанчики грязи у Мониного лица. Ударил немецкий миномет, и Моню обдало холодной водой. Осколки мягко чавкали в болотной жиже.
— Моня! Цацкес! — орали осипшими голосами минометчики, словно они могли криком уберечь Моню и его драгоценную ношу от прямого попадания.
Моня не помнил, как свалился в свой окоп. Солдаты нетерпеливо сорвали с его плеч мешок, не стали развязывать, а вспороли ножами. Посыпались в грязь связки политических брошюр и разноцветных листовок. На дне мешка лежали связанные попарно мягкие зеленые погоны, которые предписывалось надеть на плечи всему личному составу в канун праздника — Дня Красной Армии.
Погонов прислали вдвое больше, чем в роте осталось плеч. В штабе не учли убыль личного состава.
Погоны парами сыпались из мешка в грязь. Никто их не поднимал. Из траншей минометной роты, как салют наступающему празднику, устремился к небу многоголосый голодный вой. Чуткое ухо могло в нем различить нотки еврейского акцента. И литовского. И татарского. И других братских народов СССР.
Позвонили из штаба, и старший политрук Кац стал зачитывать праздничный приказ Верховного Главнокомандующего. Телефонная трубка валялась на бруствере, изрыгая в хмурое небо булькающие звуки. Немецкий снаряд угодил совсем близко, трубку вырвало с куском провода, как с корнем, и зашвырнуло далеко в болото. После чего стало тихо.
Предсказатель судеб
Знаете ли вы, что это такое, когда воинскую часть отводят с передовой на отдых и пополнение? Это значит, что от части остались ее номер и знамя, поредевший штаб да считанные единицы личного состава. Воинское подразделение в таких случаях почти полностью формируется заново, получает новую материальную часть, а уцелевшие ветераны знают все друг друга в лицо и по имени.
Н-скую часть под командованием подполковника Штанько отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов, чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних мужчин, ушла на запад.
Н-скую часть под командованием подполковника Штанько отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов, чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних мужчин, ушла на запад.