Севела Эфраим. Мужской разговор в русской бане

   Я легонько приоткрыл один глаз и при нереальном синем свете ночника увидел рядом с моим распростертым под простыней телом совершенно реальные очертания головы нашей соседки с распущенными на ночь длинными волосами. Это ее ручка сдавливала мой член, а глаза, возбужденно мерцая, следили за моим лицом, словно гипнотизируя меня, заклиная не просыпаться.
   В моей голове все перемешалось. Кто мог предположить, что такая неприступная женщина, такой «синий чулок» вдруг проявит эдакую авантюрную прыть опытнейшей развратницы? Я возбудился до предела, мне так захотелось ее, что я позабыл о том, что в метре от нас бормочет во сне ее муж, а внизу спит и в любой момент может проснуться моя жена — баба ревнивая и способная закатить в ухо без предупреждения.
   Я выпростал руку из-под простыни и сжал ее локоть. Она не вздрогнула, не шевельнулась, не выпустила мой член из ладони, а только крепче сжала его. Палец левой руки она поднесла к своим губам, призывая меня к молчанию, и головой кивнула на дверь, приглашая следовать за ней. Затем она вытащила правую руку из-под простыни, запахнула халатик и молча взялась за ручку двери, без единого скрипа сдвинула ее и вышла из купе в слабо освещенный пустой коридор вагона. Дверь осталась раскрытой и после того, как ее фигура исчезла из проема, призывая меня к действию, если я считал себя мужчиной.
   Как акробат, пружиня на согнутых локтях и одной рукой упершись у самого носа ее мирно похрапывающего супруга, я беззвучно опустил свое голое тело на пол, сдернул простыню и завернулся в нее, как покойник в саван, словно бы извиняясь, поглядел в затылок непроснувшейся жены и выскользнул на цыпочках в коридор, задвинув без единого шороха за собой до отказа дверь купе.
   Ее фигурка в халатике маячила в самом конце полуосвещенного коридора. Там, где был туалет. Я приблизился к ней, пытаясь поймать ее взгляд и угадать, что она затеяла. Она отвела глаза и решительно распахнув узкую дверцу туалета, посторонилась, пропуская меня вперед.
   Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться, и, все еще укутанный в простыню, я, как привидение, скользнул мимо нее в узкий тесный квадратик туалета, где половину площади занимал белый унитаз с поднятой к сливному бачку черной пластмассовой крышкой.
   Она протиснулась вслед за мной, захлопнула двери, деловито повернула рукоятку на «занято», касаясь при этом моей спины своими упругими ягодицами. Я подчинился ее деловитости и тоже проявил активность. Опустил черную крышку на унитаз, превратив его в подобие сиденья, стряхнул со своих плеч простыню и, оставшись голым, сел, как на табурет, на крышку унитаза, раздвинув колени и устремив вверх возбужденный, «дымящийся» член. При матовом свете потолочного плафона она стояла, сбросив на нечистый мозаичный пол туалета свой халатик, легший темным холмиком на мою простыню, вся бронзовая от загара, с крепкими бедрами и стоячими налитыми, как у девушки, грудями. И груди, и треугольник кожи на лобке были молочно-белыми — все это укрыли от южного солнца бюстгальтер и трусики-плавки.
   Она как завороженная смотрела мне между ног, где торчал возбужденный член, и не шевелилась. Не зная, чего еще можно от нее ожидать, я решил проявить инициативу. Время-то работало против нас: в любой момент какой-нибудь сонный пассажир с переполненным мочевым пузырем начнет ломиться в запертую дверь туалета и не уйдет, пока мы не выйдем… вдвоем. Хотел бы я представить выражение глаз бедолаги при виде наших фигур: женской — в халатике и мужской — в белой простыне, покидающих тесный туалет, который мы занимали вдвоем непонятно для какой надобности. Да и наши половины могли проснуться в купе и удивиться нашему одновременному отсутствию.
   — Прошу, — с нервной усмешкой пригласил я ее и жестом показал, что лучшая поза для нее — сесть верхом на мои бедра лицом ко мне и попытаться при этом не промахнуться, чтоб все вошло, куда надо.
   — Пошляк! — с откровенным презрением сказала она. — Вам только одного и надо. Все вы одинаковы,
   И, брезгливо сморщив носик, села ко мне на колени и, как гайка на винт, плотно навинтилась на мой член. И так страстно взвыла, запрыгала на мне, что я, испугавшись не на шутку, что ее темпераментный вой слышен во всем вагоне и даже за его стенами, ничего лучшего не смог придумать, как нажать ногой на педаль, надеясь, что шум падающей в унитаз воды заглушит остальные звуки.
   Что еще к этому добавить? Мы вернулись в купе незамеченными, и оба молча легли каждый на свое место. Ее твердокаменный супруг по-прежнему храпел на расстоянии протянутой руки от меня. Внизу тревожно, но не просыпаясь, что-то бормотала во сне моя жена, ногами прикрывая сына от возможного падения с полки. И я уснул, беззвучно хихикая. Как она провела остаток ночи, не знаю. Да и не интересовался.
   Назавтра она снова приняла свой обычный неприступный вид, словно затянулась в мундир. Моя жена разговаривала с ней «через тряпочку», сама становясь кроткой в ее присутствии. А ее муж безотрывно читал свежий номер «Правды», купленный в Ростове, где мы простояли полчаса, и робко поглядывал на жену.
   Я же весь день провел в коридоре, глядя в окно на пробегающий пейзаж и показывая язык всему свету. Предстояла еще одна ночь в дороге, и я с нетерпением ожидал наступления сумерек.

 
   — Искать логику в женском поведении равносильно тому, что пытаться найти иголку в стоге сена. Бессмысленное и пустое занятие, — сказал Астахов.
   — Вот я вам сейчас задам задачку… по психологии женской… да и по логике дамского поведения… а вы, опытные мужички, профессора по этой части, пытайтесь разгадать, найти удовлетворительное объяснение уже непостижимым выкрутасам бабьей психики, — пообещал Зуев.
   — В твоей истории с вагонной спутницей, — сказал Лунин, — при всей пикантности ситуации и таком неожиданном эффектном финале я все же ничего загадочного не нахожу. Ради Бога, не подумай, что я хочу умалить твои достоинства, как рассказчика, — Боже упаси, — слушать тебя было для меня наслаждением. Но возьмем голые факты, так сказать, обнаженную канву этой… я повторяю, прелестнейшей истории и совершим простейший анализ… Что же мы обнаруживаем? Сексуальную и похотливую самочку, вынужденную по различным причинам и, в первую очередь, из-за среды… ханжеской и демонстративно высокоморальной… подавлять в себе кипящую лаву под личиной ультраскромности. Отсюда ее подчеркнутое поведение классной дамы, суровой монашки. Строгая оболочка, в которую, как в корсет, затянут и сдавлен бушующий пламень неутоленного секса, тонка и хрупка, как ломкая корочка земной коры на расплавленной магме. И вот она встретила тебя, и глаз жеребячий, которым ты ее обозрел, и легкая твоя скабрезность, пущенная, как пробный шар, разнесли эту корку и вызвали к жизни подлинную натуру этой сочной и алчной бабищи. Какая смелость проявлена… Даже удаль… Никакой оглядки на возможные последствия. Вулкан похоти повел ее, как сомнамбулу… и я бы восхитился ею, зааплодировал… если бы она до конца молчала, рта не раскрывала.
   Но она произнесла несколько слов в туалете и двумя мазками обнажила главное качество своей натуры. Пошлая, банальная мещанка. Смешно и жалко хорохорится, прежде чем сесть на член, которого она жаждет больше всего. Но без этих ее слов не было бы законченного портрета. И я тебе, как рассказчику, признателен, что ты не пощадил ее и нарисовал эту особу такой, какова она есть на самом деле, убрав загадочный флер, в каком она рисовалась поначалу.

РАССКАЗ ЗУЕВА

   Не в моих правилах спать с женами моих приятелей. Да будь она самая раскрасавица и пусть делает мне самые откровенные намеки, я себе скорее член отрублю, нежели позволю нарушить традицию. Да как же иначе и быть-то может? Я с человеком встречаюсь, по службе ли, или в приятельской компании, мы друг другу в глаза глядим по-дружески, с доверием, я, наконец, к нему в дом хожу, вместе выпиваем — а потом, глядь, зазевался он, я его половину под себя сгреб, ноги заломил и деру, как Сидорову козу. Для этого надо уж совсем совести лишиться, облик человеческий потерять.
   Я, братцы, сами знаете, не монах и, помани меня стоящая баба, ринусь сломя голову и даже поставлю на карту репутацию и карьеру. Да и вы не лучше. Много заповедей нарушаем, берем грех на душу. Но кое-что и чтим неукоснительно. Например, не возжелай жены друга своего.
   Однажды я нарушил эту заповедь и горько поплатился. Видать, есть кто-то на небе, следит за нами, грешными, даже за такими безбожниками, как мы, коммунисты. И уж если мы очень наглеем, опускает карающую десницу, врезает как следует, а мы потом долго зад чешем и недоумеваем: откуда, мол, такое наказание.
   Сразу предупреждаю: не друг он мне был, муж Клавдии Ивановны, а сослуживец, и я его порядком не любил, потому как занимал он положение довольно высокое, и я ходил под его началом. Это, конечно, смягчает мою вину, но не совсем. Заповедь-то следует читать таким образом: не возжелай жены друга своего и сослуживца также.
   Клавдия Ивановна была баба в соку. Лет под тридцать. Формы — гитара. Рот — красный, жадный. Гладкая, сильная, как скаковой конь. Зад тяжеловат, и несет его слегка на отлете. Глянешь, слюнки текут. У моей-то жопа плоская, поэтому любой выпирающий зад я воспринимаю как чудо природы.
   Многие на нее облизывались. И я в том числе. Очень уж мне хотелось до нее добраться. Тем более что отмечал я ее заинтересованный взгляд.
   Для опытного мужчины этого вполне достаточно и слов никаких не требуется. Нужно позаботиться об укромном уютном гнездышке, где секретность обеспечена стопроцентная, и об удобном для дамы времени.
   Гостиницы отпадают. Паспортный режим, контроль. Уж лучше самому на себя написать донос. На дачу к приятелю? Клавдия Ивановна — баба осторожная, дорожит репутацией, не хочет ставить под удар свою семейную жизнь, потому лишних свидетелей как огня боится.
   Я выбрал самый нахальный вариант. Пригласил ее к себе домой. Благо, моя супружница с чадами отбыла на юг, и я один обитал в пустой, неубранной квартире. И у Клавдии Ивановны подвернулся удобный момент: муж в заграничной командировке, отлучиться из дому не составляет труда.
   Условились по телефону. Я дал ей мой адрес, подробно растолковал, как до меня добраться. Она в трубку томно вздыхает, доводя кровь в моих жилах до кипения:
   — Милый, в восемь я буду у тебя… И, возможно… если ты не оплошаешь… и оправдаешь… мои надежды… останусь у тебя до утра.
   Я застонал от сладострастного предчувствия и, ей-богу, от полноты чувств лизнул телефонную трубку.
   Как я дождался восьми вечера, один Бог знает. Убрал квартиру, хоть никогда прежде этим делом и занимался, цветов накупил, набил холодильник всяким вкусными вещами и, совсем как юнец, поглядывал каждые пять минут на часы, нетерпеливо торопил время.
   Пришла моя искусительница! Опоздав лишь на десять минут. И эти десять минут показались мне годом. Обезумел. Понимаете, эта баба из той породы, может мертвого возбудить. На нее глянешь — и в тебе просыпается зверь, сексуальный маньяк. Хочется зарычать, вцепиться зубами в ее мягкий загривок и потащить, урча, в постель, и чтоб распущенные русые волосы ее подметали пол, пока ты волочешь ее слабеющее тело до ложа любви.
   Я взбрыкивал, как стреноженный конь, пока она в передней снимала шляпку и резиновые ботики, и ринулся на нее, как тигр, но она отстранила меня мягким, хоть и довольно решительным движением сильной, с вкуснейшими ямочками у локтя, руки.
   — Постой, милый. Не набрасывайся на меня, как деревенский мужик. Мы с тобой — интеллигентные люди. Не торопи события — впереди ночь.
   Давление во мне, как в перегретом котле, поднялось до критической отметки. Я изнемогал. Я желал ее, как прыщавый юнец, содрогающийся накануне первого грехопадения.
   Она меня томила не нарочно. Ей, видите ли, даме из партийных верхов, хотелось продемонстрировать мне правила хорошего тона, как ей казалось, необходимые при подобном деле. Она насмотрелась заграничных фильмов на закрытых просмотрах, и ей хотелось «сладкой жизни» на самый модный манер. Она меня извела до звона в голове.
   Вначале мы пили, и она не позволяла даже касаться ее. Лишь чувственно и многообещающе улыбалась мне своим алым и пухлым порочным ртом. Я грыз Зубами края рюмки.
   Она беспечно и кокетливо, как ей казалось, очень по-светски болтала со мной, совершенно бестактно расспрашивая о моей семейной жизни, о жене, с нездоровым интересом разглядывала ее портреты на стенах и в альбоме и хвалила ее, укоряя меня в неверности такой прелестной женщине. Я натерпелся по горло и все это глотал с угодливой, по-собачьи преданной улыбкой. Так я ее желал. До боли в суставах. До колокольного звона между ногами.
   Баба была не из великих умниц. Мозги заурядной и похотливой мещанки. Но разве мы за ум и добродетель любим женщин? Скорей всего, наоборот. Нам нужны сочное, гибкое тело и похотливый, томный взгляд. Такими сокровищами обладают чаще всего дуры.
   И мы, мужчины не последнего класса, гордость нации, ее сливки, стоим перед такой развратной сучкой на задних лапах, блеем, как бараны, и ждем до помутнения в глазах, когда она соблаговолит распахнуть перед нами свои жирные ляжки.
   Клавдия Ивановна, играя со мной, как кошка с мышкой, не забывала то и дело спрашивать одно и то же:
   — Но вы уверены, что я здесь в абсолютной безопасности? Никто войти сюда не может? Вы, надеюсь, не забыли, какое положение занимает мой супруг?
   И я в сотый раз клялся ей, что все предусмотрено. Я гарантирую, что ее честное, непорочное имя не будет запятнано, что я — рыцарь, и честь дамы для меня превыше всего.
   Где-то уже ближе к полуночи она велела поставить заграничную пластинку и под джазовый вой стала танцевать, сладострастно извиваясь, как сытый удав, и меня, отяжеленного брюшком, немолодого дурака, заставляла семенить ногами, топтаться на одном месте в качестве ее партнера по танцу.
   Танцевала она, действительно, здорово. Я давно заметил, что дуры отлично танцуют. Все дарование, а каждому человеку хоть какое-то дарование отпущено, у таких таится не в черепной коробке, а в мышцах, в звериной гибкости и чувстве ритма.
   Клавдия Ивановна закатила мне стриптиз. Настоящий. Не хуже, чем в каком-нибудь Париже. Заграничные фильмы дали свои плоды. Жена моего непосредственного начальства оказалась способной ученицей.
   Она плясала под негритянские ритмы, русоволосая, пышная, плотоядная, и небрежно, очень ловким и сексуальным движением всякий раз сбрасывала с себя кое-что из одежды, понемногу все больше и больше обнажаясь.
   Я был на грани умопомешательства и больше всего опасался, как бы со мной, как с мальчишкой, не случилась поллюция. Прямо в штанишки. Как это бывает у созревающих подростков, обреченных на долгое воздержание.
   Она сняла все, даже бюстгальтер, и, белея мясистыми формами, оттененными черными, едва не лопающимися трусиками, сказала, что примет душ и чтоб я к тому времени уже лежал в постели, дожидаясь ее, голый, как мать родила.
   Я разделся, срывая пуговицы, и плюхнулся в свою семейную двуспальную кровать, у изголовья которой висели в овальных рамах глупые портреты жены и мой, собственной персоной, — портреты времен свадьбы, с подкрашенными губами и непременным уголком белого платочка в нагрудном кармане пиджака. Из душа доносилось журчание воды и клекочущий голос Клавдии Ивановны, напевавшей от избытка чувств, старинный романс.
   Я был на пределе. Я содрогался от вожделения, и, хоть был в кровати пока еще один, кровать мелко подрагивала подо мной и скрипела.
   И вот тогда-то и наступила развязка. Как гром, как сто сирен воздушной тревоги, загремел звонок у входной двери. Был первый час ночи, и, если кто-нибудь ломился ко мне в эту пору, ничего хорошего от этого позднего визита ожидать не приходилось.
   Ко мне приехала теща. Мать моей жены. Из Киева. Оповестив о своем приезде телеграммой, которую я, как водится в таких случаях, не получил. Приехала Надежда Кузьминична, злая, как фурия, потому что я ее не встречал на вокзале. Эта баба меня всегда недолюбливала и в отличие от своей дочери, моей жены, постоянно подозревала в мужских проказах и супружеской неверности, о чем намекала моей жене, не стесняясь моим присутствием.
   Надо же, чтоб именно ее принесла нелегкая ко мне за полночь, когда у меня в ванной раздетая любовница, и живу я на седьмом этаже, откуда не выпрыгнешь и не спустишь даму по водосточной трубе.
   Западня. Волчья яма. Никакого спасения нет. Оставалось только одно: с достоинством принять гибель. Как подобает бывшему фронтовику и… коммунисту. Сейчас это вызывает смех, а тогда я покрылся гусиной кожей.
   Все! Моя жена такого не простит. Теща разнесет по всем инстанциям. Прощай семья, партийный билет, карьера. В один миг обрушивалось все, что я создавал годами. Я превращался в ничто, в нуль.
   До сих пор не могу вспомнить, как, каким образом меня осенила гениальная идея. Это произошло помимо моей воли, и все мои поступки, удивительно разумные и точные, управлялись не мною, а моим ангелом-хранителем.
   Я оделся с молниеносной быстротой, загнал онемевшую от страха Клавдию Ивановну из ванной в спальню, даже не глянув на нее, голенькую и мокрую, и заставил ее лечь в кровать, укрыться одеялом и ждать очередных указаний. Затем собрал в гостиной раскиданные по всему ковру предметы дамского туалета, которые так обольстительно снимала с себя в затянувшемся стриптизе Клавдия Ивановна, и все это передал в спальню. Я действовал быстро, без суеты, как в войну, когда попадал в безвыходное положение и, казалось, кроме гибели, мне ничего не уготовано. Даже успел галстук завязать и пригладить щеткой волосы и, совсем натурально зевая (зевота меня одолела на нервной почве), отпер дверь и выгрузил тещу с чемоданами из кабины лифта.
   — Я тебя разбудила? — с подозрением оглядела меня теща.
   — Н-не совсем… — сказал я. — Вы — не первая гостья нынче у меня… До вас приехали из Новосибирска мой приятель с женой…
   — Они у тебя остановились?
   — Н-не совсем… Жена его здесь… в нашей спальне… А он не захотел меня стеснять и отправился в гостиницу «Украина», где ему обещали номер… Но пока… там нет свободных номеров… Он звонил мне.
   — А где он сейчас… твой приятель? — прищурилась на меня теща, пытаясь уличить во лжи.
   — В гостинице «Украина». Сидит в фойе и ждет, когда освободится номер.
   — И долго он там может прождать?
   — Ну, это… зависит… от разных обстоятельств… может… до утра…
   — И он твой близкий приятель?
   — Фронтовой товарищ, — не сморгнул я.
   — Врешь ты все! Не товарищ ты ему, — стоя над чемоданами, не сняв пальто, дала волю своей давней неприязни ко мне теща. — А равнодушная свинья. И черствый эгоист. Кто же отпускает товарища, да еще фронтового, ночью в гостиницу, когда у самого пустует огромная квартира в центре Москвы?
   Не знаю, как бы я выпутался из собственной лжи, если б на помощь мне не пришла Клавдия Ивановна. Она все слышала из спальни, ухватила нить моего вранья, быстренько оделась, взбила волосы и вышла к нам, излучая извиняющуюся скромную улыбку. Кошачий инстинкт, а не ум диктовал ей слова и поступки, и она в пять минут очаровала Надежду Кузьминичну, не оставив ни грана сомнения, что она действительно жена моего фронтового товарища из Новосибирска, первый раз в Москве, а муж, такой скромный, такой застенчивый, так боится быть кому-нибудь в тягость, что категорически отказался ночевать здесь и умчался искать места в гостинице, оставив ее подождать часок-другой на попечении друга.
   Надежда Кузьминична клюнула. Ей очень понравилась Клавдия Ивановна. Она тут же захлопотала: приготовила чай, достала киевские гостинцы — торт, конфеты, варенья.
   В третьем часу ночи мы хлебали чай втроем и я непривычно потел.
   Потом теща спохватилась:
   — А что ж ваш муж все не звонит? Он что, всю ночь там в кресле будет мучиться, ожидая номера? Так не годится. Бедная Клавдия Ивановна совсем изведется. Нет, мы сейчас позвоним в «Украину» и потребуем вашего мужа сюда. А утром, если не хочет с нами здесь оставаться, пусть займется гостиницей.
   Теща безапелляционно уставилась на меня, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Выходя из-за стола, я успел заметить, как стала бледнеть Клавдия Ивановна. Я поплелся в свой кабинет, где был второй телефон.
   Что мне оставалось делать? Нужно было раздобыть Клавдии Ивановне мужа, хоть самого захудалого, но живого, способного передвигаться и предстать пред светлы очи моей подозрительной тещи.
   Был у меня приятель. В Совете Министров работал. Холостой. Разведенный. Жена его бросила и сбежала на остров Сахалин с проезжим офицером. Представляете, каким надо быть занудой, чтоб на такое толкнуть женщину-москвичку? Тип, скажем откровенно, не из приятных. В нашем мужском кругу его Шакалом прозвали. За то, что питается падалью. Я имею в виду его амурные дела. Очень охочий до слабого пола, он не пользовался абсолютно никаким успехом у женщин, страдал от этого ужасно и пробавлялся тем, что приятели ему подкидывали. Спал с совершенно неразборчивыми бабами, которые спьяну не очень-то соображали, с кем делили ложе.
   Вот такому-то субъекту я и позвонил в третьем часу ночи, разбудил в одинокой постели, постарался вразумительно объяснить ситуацию и попросил немедленно ехать ко мне в качестве мужа Клавдии Ивановны. В противном случае — я погиб.
   Шакал согласился, не раздумывая, но только поставил меня в известность, что знаком с подлинным мужем Клавдии Ивановны, даже игрывал с ним в санатории в преферанс, и сама Клавдия Ивановна, несомненно, помнит его.
   Тем лучше, — сказал я. — Старайся быть с ней деликатным. Изображай любящего супруга. Провинциального малого из Новосибирска.
   Шакал примчался на такси. Клавдия Ивановна его, действительно, узнала, но справилась с собой и весьма правдоподобно изобразила соскучившуюся капризную жену. Шакал тоже что-то блеял. Моя теща была удовлетворена. И принялась командовать, устраивать всех на ночлег.
   Моих «новосибирских» гостей она уложила в спальне, сама устроилась в кабинете, а меня поместила на диване в гостиной. Как раз у двери в спальню. Очень тонкой двери. Не скрывавшей ни одного звука, доносившегося с моей супружеской кровати.
   Шакал, очутившись наедине с женщиной, об обладании которой он и мечтать не мог, проявил все качества подлого, зверя, чье имя носил по достоинству. Зловещим шепотом он запугал Клавдию Ивановну, что выведет все на чистую воду, если она не уступит его домогательствам. И она уступила, прикинув, к каким тяжким последствиям для ее семейной жизни приведет отказ.
   Бог мой, что творилось всю ночь в спальне! После долгого воздержания Шакал был неутомим и буквально не слезал со своей жертвы. А она? Эта сука быстро переборола брезгливость, вошла во вкус и стала издавать такие страстные вопли, что не только я в гостиной, но и теща в кабинете чуть не дошла до оргазма. Я не сомкнул глаз всю ночь и утром принял сердечные капли, чтоб хоть как-то прийти в норму.
   Без сомнения, я был реабилитирован в глазах тещи. Но какой ценой? Клянусь честью, я был на грани инфаркта.
   Утром «новосибирские супруги» вышли из спальни с синими кругами под глазами, и оба, как нашкодившие кошки, старались не смотреть в мою сторону. Теща их завтраком накормила и откровенно любовалась этой парочкой воркующих голубков. Потом они распрощались с нами и отбыли в «гостиницу». А я остался с тещей. И с большим запасом сердечных капель.
   Я потом встречал Клавдию Ивановну. В театре. На официальных приемах со своим сановным мужем, не скрывавшим удовлетворения при виде облизывающихся на его жену мужчин. Как-то я столкнулся с ней нос к носу. Она сделала вид, что едва со мной знакома, и в ее кошачьих порочных глазах я уловил откровенную насмешку.
   Шакал долго избегал меня. Но я уж позаботился и нашел путь, как извлечь его на свет божий и расквитаться. Я его тоже довел до сердечного приступа и, если вы не устали, могу поведать, как была осуществлена месть.
   Заманить Шакала в западню можно было только бабой. На такую приманку он, постоянно сексуально озабоченный, непременно клюнет. И эту приманку мы ему подкинули. Приманку отравленную. Потому что бабой, которую ему подсунули, был я.
   Был у меня в ту пору друг один, известный журналист. Назовем его Иванов. Потому что подлинное имя его знакомо, пожалуй, каждому грамотному человеку в России. Несмотря на свою славу, был он шаловлив и проказлив, как школьник, и его проделки, особенно на сексуальной почве, достойны отдельного рассказа.
   Он тоже знал Шакала и, как любой уважающий себя мужчина и сердцеед, относился к нему с нескрываемым пренебрежением. Его увлекла идея проучить Шакала.
   Как раз в ту пору квартира Иванова пустовала (жена была в отъезде), и мы там вдвоем, коротая вечерок за рюмкой, одни, без баб, думали, как бы порезвиться, а заодно дать урок Шакалу. Слегка навеселе, Иванов, осененный идеей, а на выдумки он был мастак, поволок меня в спальню, распахнул дверцы шкафа и стал рыться в грудах нижнего белья своей жены. Мне он велел раздеться догола.
   Еще не зная задуманного им плана, я все же безропотно покорился. Иванов извлек из шкафа дамские фланелевые трусики цыплячье-желтого цвета. Жена его была дамой объемной, и я поэтому смог натянуть трусы на свой зад без особого труда.
   Поверх трусов он закрепил на моей талии дамский пояс с болтающимися резинками, к которым крепятся чулки. На груди, стянув меня, как обручем, закрепил бюстгальтер, засунув в обе чашечки по теннисному мячу. На голову мою он повязал цветастую косынку, и, глянув в зеркало, я увидел довольно пышную, с жировыми складками бабищу и даже был неприятно поражен, с какой легкостью я лишился всех мужских признаков.