уверенность - ту, что нынче стал уже забывать. Шел быстро и точно, не
сдернув ни единого камушка. Минут через двадцать кулуар оказался под нами.
Здесь группа связалась двойками, и мы с Граковичем вышли первой связкой.
На коротком отрезке стены, выводившем на небольшую уютную площадку,
нашлось много зацепок, уступов, каменных ступенек. Он будто специально
создан для лазания. Я поймал себя на том, что испытываю нетерпение
охотничьего пса, завидевшего подранка. У меня было чувство, будто вернулся
домой после долгих лет странствий. Вот она, долгожданная, счастливая встреча
с самим собой. Я узнаю себя... Нет, не вчерашнего. Образца десятилетней
давности! Вчера я был уже не таким. Вчера я был тяжеловесней, сдержанней,
ироничней. Вчера в горах все было будничным, привычным и мало что могло
вызвать этот юношеский трепет. Вчера праздничным оставались лишь сами горы.
Я стоял с задранной вверх головой, пытаясь придать лицу приличное моему
альпинистскому ранту спокойствие. Руки буквально зудели. Гракович кинул на
меня тайный взгляд, и в глазах его вспыхнул все тот же радостный огонек.
- Валяй первым, - сказал он.
Я прошел этот участок, как говорят, на одном дыхании. На площадке,
обеспечив страховку, стал ждать Граковича. Он поднялся и, отдуваясь,
произнес:
- Ну, ты даешь! За тобой не угонишься. Дальше к вершине нас вел
довольно изрезанный скальный рельеф. Путь, однако, просматривался хорошо. Он
и впрямь весь маркирован крючьями.
Валентин вышел первым. На пути стоял небольшой скальный барьерчик.
Гракович стал ко мне на плечи, ухватился за острый гребешок, подтянулся и
перекинулся на другую сторону. Там он натянул веревку, и я, отталкиваясь
ногами, шагая по стенке, быстро перебрался к нему.
Здесь перед нами открылась многометровая отвесная стена, венчавшаяся
широким карнизом. Путь к нему вел прорезавший скалу, удобный для лазания
камин. Поднялись по нему без происшествий и очутились на потолке.
Карниз испещрен крючьями. Вбиты разумно, с пониманием дела. Остается
лишь вешать лесенки. Все хорошо. Я увлечен своим занятием, ничто не смущает
мою душу, ничто не пробуждает сомнения: ни надежность крюка, на котором я
болтаюсь в воздухе, упираясь ногами в две веревочные лесенки, ни страшная
высота подо мной. Я чувствую себя здесь уверенней, чем в собственной
квартире, когда становлюсь на стул, чтобы ввернуть лампочку.
Все было хорошо... пока я не увидел этот перегиб - тот самый, что
выводит с потолка снова на стену. Увидел? Все время, что здесь работал, он
мелькал у меня реред глазами. Но то были иные глаза - сосредоточение на
трудном, опасном деле. Сейчас перегиб смотрелся на фоне другой картины, на
фоне другого перегиба. Снежного, неприметного, каких сотни на пике Ленина,
но на всю жизнь отмеченного в моей памяти торчащими из-за белого гребешка,
взметнувшимися и навеки застывшими руками женщины. В них застыла мольба о
спасении. В них - предсмертный крик. Они - самое страшное, что когда-либо
видел я в своей жизни.
Он снова навалился на меня, мой страх. Я смотрю, с каким трудом
преодолевает Гракович этот острый перелом камня, как трется веревка о
рашпильное ребро, и покрываюсь холодным потом. Мышцы становятся дряблыми, и
кажется, будто хватит небольшого усилия, что-бы они расползлись, как волокна
ваты.
Я завис посреди карниза, беспомощно болтаюсь на лесенке, лихорадочно
впившись руками в веревку, и панически ищу выхода. Я хочу назад, я хочу
вниз, где есть великая опора, именуемая землей. Но назад так же страшно, как
и вперед. Назад и нельзя - не пустит веревка... А главное - там, на стене,
Гракович...
Нынче, вспоминая тот трудный момент, я с удовлетворением думаю: в самую
острую минуту болезни мне ни разу, ни на мгновение не пришла подлая,
предательская мысль отвязать веревку - нить, на которой висела жизнь моего
партнера. Под натиском хвори дрогнули мои восходительские навыки, но
нравственные остались неколебимыми. И это главный и, возможно, единственный
понастоящему веский аргумент, который дает мне право считать себя до конца
состоявшимся альпинистом.
Тянется время. Или оно и вовсе остановилось? Для меня? Кажется, я буду
находиться в этом подвешенном состоянии до скончания века, потому что нет у
меня сил сделать следующий шаг...
Внезапно что-то скрипнуло надо мной. Я поднял голову и вдруг подумал,
что, покачиваясь на лесенках, разбалтываю крюк... Он снова спас меня, этот
буйный, разносящий нутро страх. Мне показалось, что крюк вот-вот выскочит,
что еще несколько секунд и все, что составляет мое "я", уйдет в пропасть и
там, на дне, распадется на мелкие части, раскидается по камням бесформенными
ошметками. Мгновенно с неожиданной четкостью я осознал ситуацию, вернулось
ощущение времени, и стало понятно: Гракович вряд ли успел обеспечить
страховку. Значит, он уйдет вместе со мной... Выход нашелся сразу. Он
ошарашил меня своей простотой и легкостью. Господи! До чего же он
примитивен! Пустяк, раз плюнуть: повесить на следующий крюк третью лесенку,
ступить на нее правой ногой, перевесить сюда же одну из двух, на которых
держусь теперь, для опоры левой и полностью перенести сюда свое тело.
А дальше: снимается лесенка, оставшаяся сзади, переносится на следующий
крюк... Словом, начинается новый такт. А за ним - пресловутый перегиб.
Я одолел его с легкостью, которой мог позавидовать даже Сережа Бершов.
И оказавшись на стене, придя в себя, понял вдруг, что под действием страха
изобрел "велосипед". Этим способом такие участки проходят альпинисты. Именно
так прошел карниз Валя Гракович. Именно так дошел до середины потолка и я.
Здесь меня остановила паника. Зато страх, который я осмелюсь назвать
"мужским", выдав мне иллюзию от"ытия, заставил двигаться дальше.
Ничего не подозревавший Гракович спокойно ожидал моего появления. Он
вышел на полку, набросил веревку петлей на каменную тумбу и на всякий случай
крепко держал провисший конец. Мои переживания под дном скалы заняли слишком
мало времени, чтобы заподозрить о них человеку со стороны. Информацию эту
можно было сделать своим, так сказать, личным достоянием. Но я все-таки
решил поделиться: и потому, что он все равно догадывался, и потому, что
чувствовал его искреннее дружеское отношение. Устроившись рядом на полке для
десятиминутного отдыха, я рассказал ему о случившемся.
Валентин ответил не сразу. Он долго потирал лоб, наконец сказал:
- Володя, я тоже должен тебе признаться в одной вещи... - Помолчав
немного, он выпалил: - У меня то же самое! После того как спустили тела,
девчонки не выходят из головы. Каждый день снятся. Почему так? тебя понятно
- ты потерял Эльвиру. Но я... В конце концов... мы много раз хоронили
товарищей. Это всегда трагично. Но ведь не было же такой реакции. Почему
теперь? У меня, правда, это проходит полегче, чем у тебя. Я с собой спокойно
справляюсь. Но все равно, почему?
- Не знаю. Боюсь об этом думать.
- А я думал. И придумал. Может, неверно, а может, и верно. Нас пожирает
комплекс вины. Мы все, мужики, виноваты перед ними. Я это остро почувствовал
там, на поляне Эдельвейсов, когда хоронили. Мы все больше и больше втягивали
их в эту игрушку. Мы обязаны были вовремя им сказать: стоп! Дальше вам ходу
нет. Играйте здесь - в эту дверь не входите. Далось всем это "чисто женское"
восхождение! Ходили бы в розницу - с нами. Хоть на Эверест! Это еще так-сяк.
В случае чего за них бы подумали, за них бы решили, их бы спасали. Бездумно
мы относились к их делам. Забыли, что на высоте все решает поведение людей.
Что главное там - умение разумом подавлять чувства. Сколько раз сами-то мы -
"зубры" альпинизма! - выползали оттуда чуть живыми?! Спасались, потому что
не раскисали, когда с кем-то что-то случалось... Ты извини, но я думаю,
главная причина трагедии в том, что они все голову потеряли, когда умерла
Любимцева. Начался разброд, паника. Группа тут же вышла из подчинения -
дисциплина, которую они так старались наладить, тут же рассыпалась прахом.
Элементарная вещь - в нужный момент надо уметь и по мордам надавать.
Способны они на это? А мы что ж, не знали этого?! Мы, Володя, не
напрягались. Все шло самотеком. Им захотелось сделать женское восхождение!
Мало ли кому что захочется! Мне вон захочется завтра к зверю в клетку войти.
Пустят меня туда?! Не потому, что зверь моими косточками может подавиться, а
ради меня, дурака. Наша вина, Володя! Она засела где-то в подкорке и гложет
нас. А человек не может всю жизнь тащиться с виной в душе. Он должен
избавиться от нее, иначе она его доконает. Вот и вышел у нас в мозгах
перевертыш: если виновны не мы, то кто-то другой или что-то другое. Что?
Альпинизм! И тут с ходу, в одно мгновение врубилась в башку коварная штука -
неверие в альпинизм. Точнее: вера в его уязвимость! В души наши закралось
нездоровое сопоставление - то, на которое восходитель не имеет ни малейшего
права: цены собственной жизни и гор! Нельзя эти вещи сопоставлять, нельзя их
класть на весы, ибо такое взвешивание означает конец нашей восходительской
жизни. Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что в девяти из десяти
случаев происшествий в горах виноваты не горы, а люди. Ты статистику знаешь
лучше меня. Там все виновники - черным по белому: беспечность,
неподготовленность, переоценка возможностей, петушиная бравада, тактическая
слепота, недооценка угрожающей перспективы, которая, кстати, в горах -
величина постоянная... О последней иногда забывают даже самые опытные люди.
Если б тогда, в 74-м, на пике Ленина не забыли об этом, то согнали б
девчонок с вершины самое позднее через два часа после выхода на нее. И
никакие траверсы в голову не пошли бы.
Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что квалификация альпиниста как
раз и зависит от того, насколько отягощают его искусство эти виновники.
Значит, все дело в квалификации восходителя, а не в самом альпинизме. И
нечего в нем сомневаться. В конце концов, есть круг мастеров, которые
выходят и всегда выходили победителями в самых острых спорах с горами.
Значит, возможно? Между прочим, сдается мне, что мы с тобой находимся внутри
этого круга, пусть даже с самого краешка. Это "между прочим" я тебе советую
вспомнить.
И другое. Я б к "виновникам" отнес излишнюю готовность нашего
начальства санкционировать любую попытку сделать новый шаг в альпинизме.
По-моему, сперва надо двадцать раз прокрутить, осмотреть со всех стopoн, а
потом уже давать добро. Это отчасти и в твой адрес, и в адрес федерации.
- Возможно, ты прав. Но я как-то проще объяснял свое состояние. Раньше
я шел в горы, вооруженный принципом: "С нами этого случиться не может". А
после смерти Эльвиры ощутил всеми своими клетками, что это может случиться и
со мной - в любой момент.
И все-таки от слов Граковича на душе у меня посветлело. Возможно,
потому, что хотел ему верить больше, чем себе, и поверил. И оттого еще, что
пережил этот психический перепад от сознания близкой гибели к спасению.
...Мы снова в пути. До вершины осталось немного. Работаем слаженно,
пожалуй что, весело и, главное, быстро. Маршрут сложный, но из тех, что
доставляет умелому восходителю удовольствие. Горный рельеф здесь настолько
четкий, логичный, что кажется, будто кто-то его искусственно составлял,
заглядывая при этом в альпинистский учебник. Словом, маршрут, который смело
можно назвать классикой скалолазания.
Сейчас, перед самой вершиной, мы подошли к "маятнику". Пройти этот
участок можно только одним способом - сделав перелет на веревке по
траектории маятника.
Гракович впереди. Он работает легко, точно, ритмично, без единой паузы
в движениях. Мне приятно смотреть на его действия.
И вдруг... Что случилось с моим партнером? Почему у него опустились
руки? Он растерянно оглядывает стену, ощупывает, словно слепец, шершавый
камень и, стоя на выступе, где помещаются лишь две ноги, рискованно тянется
рукой в сторону.
- Что у тебя? - спрашиваю я.
- Крюка нет.
- Не может быть. Плохо ищешь. Везде были, даже с лихвой. Здесь тем
более - без него тут пройти невозможно. Должен быть. Ищи. Без него тут
пройти невозможно. Без него на вершину можно только смотреть, без него она
так же недосягаема, как на небе звезда.
Валентин впивается глазами в скальную породу и ощупывает каждый
сантиметр участка, где по логике должен сидеть крюк.
- Нашел, - саркастично цедит он.
- Есть?!
- Есть... дырка от крюка. Чья-то злобная рука выбила его.
- Но Пит говорил...
- Говорил. От большо-ой любви к ближнему... Я еще тогда об этом
подумал, но не поверил себе и устыдился при этом.
- Что будем делать?
- Не знаю. Хоть вниз чеши... - Гракович прищурился, видимо, что-то
обдумывая, потом полез в карман и достал оттуда клемму Абалакова -
приспособление, которое в отдельных случаях может заменить крюк. Он вогнал
ее в подходящую щель и повернул для прочности. Затем, пристегнув карабин,
рванул на себя веревку. Клемма выскочила...
- Похоже, придется спускаться, - сказал он.
- Погоди... Давай еще разок.
Валентин проделал ту же операцию. На этот раз закладка осталась в
гнезде. Он проверял несколько раз - клемма застряла прочно. Мы благополучно
прошли "маятник" и вскоре поднялись на вершину. Часы показывали 13.15. Весь
путь наверх занял менее трети суток. Час спустя на вершину стали выходить
остальные двойки. Питер Лев, завидев нас, с веселой улыбкой спросил:
- Как вы сюда попали?
- Ножками, - ответил Валентин, холодно глядя в глаза.
- А "маятник"? Без крюка? Это невозможно. Как вы его прошли?
- Как? - вяло, будто подавляя зевоту, заговорил Валентин. - Я уже
сейчас и не помню. Володя, как мы "маятник" прошли?
- На крылышках.
- Ах, да, да... Вспомнил. На крылышках.
Ничуть не смутившись, Питер захохотал - звонким, чистым, праведным
смехом. Оставалось предполагать: то ли он ни в чем не виновен, то ли в
открытую считает, что плутовство - самая почетная норма общения. Хотелось бы
за истину принять первое. Спуск прошел спокойно, без приключений. Часа через
два мы были внизу.
Дома меня поджидал гость. Молодой, но уже известный в восходительском
мире альпинист. Мы встречались с ним три года назад в Англии, на молодежном
сборе. У нас с ним вышел любопытный разговор. Я не уверен, что он дал бы
свое согласие на публикацию этой беседы, поэтому на всякий случай скрою от
читателя его подлинное имя и назову своего английского приятеля Джоном Икс.
Там, в Англии, мы быстро нашли с ним общий язык, в трудных случаях, правда,
прибегая к помощи переводчика. Однако была тема, в которой общий язык не
сумел нас сблизить - каждый оставался на своей позиции. Но именно
разноголосица, несговорчивость будили в нас интерес друг к другу, именно они
нас сближали. Речь шла о скалолазании. Джо был ярым противником нашей идеи
сделать скалолазание спортом (как у нас в Союзе) и проводить международные
соревнования. Здесь нам помогал Непомнящий. После радостных приветствий и
общих слов я спросил Джона:
- Как ты здесь оказался?
- Приехал полазить на скалах.
- Ради этого пересек океан?
- Почему бы и нет? Здесь они интересней.
- Ты не находишь, что изменил самому себе?
- В каком смысле?
- Как же, лютый враг скалолазания едет из Старого Света в Новый, чтобы
пошататься по скалам.
- Не хитри, Володя. Ты же знаешь: я не враг скалолазання. Я только
против того, чтобы его превращали в спорт. Я с удовольствием лазаю, но не
хочу регламента - условий, ограничений, правил. Не хочу соревнований,
сравнений, соперничества. Я желаю одолевать стены, не ограничивая себя ни
временем, ни навязанным мне строгим маршрутом, не заботясь о том, хорошо ли
выгляжу снизу.
- Чепуха. Самообман. Свой результат ты все равно сравниваешь с
результатами знакомых или незнакомых, но знаменитых альпинистов. Радуешься,
когда он выше, Наоборот: тебя берет за живое, если чувствуешь, что уступил.
И обязательно вступишь с ними в соревнование, только неофициальное,
неорганизованное. Никакое не лазание по скалам, а именно "скалолазание" - же
спорт. Вы бежите от него как черт от ладана и надуваете самих себя. Я,
кстати, никак не ожидал такого ожесточенного неприятия нашего предложения.
- Ты имеешь в виду вашу пропаганду соревнований по скалолазанию?
- "Пропаганду"! Ладно, пусть будет пропаганда. Может, из-за этого слова
у вас такая непримиримость? Английский совет альпинизма предупредил, что он
выйдет из УИАА (Международный союз альпинистских оциаций. - Ред.), если этот
орган одобрит скалолазание как спорт. Австрийский Альпинистский клуб заявил:
мы, мол, не хотим заниматься спортом такого рода. Примерно то же сказали
американцы - они-де не желают развивать или поддерживать скалолазание или
какую-либо другую форму соревнований по альпинизму. А между тем еще в 64-м
году, помнится, в Италии, на Гран-Капуцине, на очень сложном маршруте нас
обогнала двойка французов. Шпарили в невиданном темпе и почти без страховки.
А как же иначе? Им нужен рекорд скорости! О чем говорить... Хотел бы
посмотреть на альпиниста, который не мечтает о рекордах - в том или ином
выражении. Рекорд вообще у вас, на Западе, - фетиш. А рекорд и соревнования
- понятия, как известно, неразделимые. Словом, не вижу логики в вашем
упорном нежелании признать скалолазание спортом.
- Повторяю, мы не хотим организованного альпинизма.
- То есть как?! Можно подумать, что у вас он неорганизован! А значок,
без которого не выйдешь на скалы в Шавангуке?! - Джон понял меня: я намекал
на плату за "пользование горами". - А контора по найму гидов? А спасслужба?
А двухдневная школа, которая за 75 долларов обещает в два дня сделать
альпинистом кого угодно, даже тюленя - были бы доллары?! Наконец, сам ААК -
это ли не организация?! Я говорю о Штатах, но и в Англии, и в любой другой
западной стране примерно то же.
- Ты неправильно понял. Я имею в виду сверхорганизованный альпинизм,
где восходитель ни шагу ни сделает без разрешений, проверок, ограничений,
без строгого надзора, где широта его прав зависит от его квалификации... Мы
хотим сохранить положение, которое любому человеку дает право ходить в
горах, когда ему хочется, где ему хочется, сколько ему хочется и с кем ему
хочется.
- Это ваше положение называется правом на самоубийство! Свобода
безумцам, психопатам. Мне непонятно, как может общество, которое считает
себя гуманным, так легковесно относиться к человеческой жизни?!
- Человек волен распоряжаться собой, как ему вздумается. Хочет
повеситься - пусть вешается. Это его право, его личное дело. Общество не
должно лишать его такой свободы.
- Самоубийство - результат аномального поведения личности. У нас
больных лечат, а не дают им "свободно" умирать. Если б я увидел тебя с
петлей на шее, то вытащил бы насильно.
- У тебя бы сил не хватило. Я сильней!-засмеялся Джо.
- Хватило! Потому что мое желание спасти сильнее, чем твое - умереть.
- Но альпинисты не безумцы, не самоубийцы. Напротив, они идут в горы от
потребности полнее ощутить жизнь. Они идут сюда, чтобы подышать вольным
воздухом, хоть немного отдохнуть от жестоких ограничений жизни. А вы и здесь
хватаете за глотку, регламентируете каждый вздох.
- Ты не хуже меня знаешь, что горы - это огонь, что с огнем надо уметь
обращаться. И что к нему ни в коем случае нельзя подпускать маленьких детей.
Разве можно человека, который прошел двухдневное обучение в вашей
сверхскоростной школе, пускать, скажем, на Мак-Кинли, на Эль-Капитан или на
нашу Ушбу?! Ведь он рвется туда потому, что в нем сочетается желание
мальчишки, возмечтавшего стать героем, с младенческим непониманием, с чем он
имеет дело. Точно с таким же непониманием младенец сует палец в огонь.
Извини, но позволять такое, по-моему, не только безнравственно, но и
преступно.
- И тем не менее ваша восходительская система мне не по вкусу. Она
мешает свободному самоутверждению. Она препятствует быстрому развитию
таланта - он у вас вынужден проходить все ступени альпинистской иерархии,
хотя мог бы перескакивать через две на дтретью. Ваш порядок порождает
бюрократизм и бюрократов. Это не только мое мнение. Альпинисты, побывавшие у
вас в горах, не раз говорили об этом в газетных отчетах. Они видели, сколько
бумажек - всяческих разрешений и справок - должен собрать альпинист, чтобы
отправиться на маршрут. Сколько сезонов - стало быть, лет - нужно провести в
горах, чтобы получить право на более или менее серьезное восхождение.
Жесткая система.
- Жесткая! И самый ее существенный недостаток в том, что она еще
недостаточно жесткая. Вот железнодорожная, авиаслужба или газо-,
электроснабжения - хороши! Там военная дисциплина. Потому что эти системы
обязаны обеспечить безопасность людей. Нам бы такую жесткость! Что касается
бюрократизма... Я бы это скорее назвал формализмом. Разрешения, справки -
это мера предосторожности. Они нас тоже иногда раздражают. Но мы в душе
понимаем: в таком деле лучше перебор, чем недобор. В вопросах, связанных с
риском для жизни, порою уместен и формализм. Впрочем, есть и бюрократы,
потому что есть чиновники. Я и сам в свое время переживал из-за них
неприятные минуты. Эти люди портят нервы, однако довольно редко решают исход
событий. Все это издержки системы - те самые издержки, без которых не
обходится ни одно дело, - но не ее порочность.
- Ладно. Хочешь скажу тебе откровенно, без утайки, почему я против
того, чтобы альпинизм у нас становился спортом?
- Почему?
- Потому что спорт порождает страсти не только возвышенные,
благородные, но и низменные. И возможно, низменные не меньше, чем высокие.
Понимаешь, мы боимся черной биржи...
- Справедливо.
- Как только скалолазание станет спортом, к нему тут же прикоснутся
дельцы. Распахнутся двери для проходимцев. В горах появятся авантюристы,
всякие типы с отмычками, с набором разбойных способов делать деньги. Они
осквернят альпинизм.
- Но что поделаешь? А футбол, хоккей, бокс? ? Не упразднять же их из-за
этого?! Во всем есть своя оборотная сторона. Если судить по-твоему, то
человечеству следует отказаться, скажем, от такого домашнего животного, как
корова, и только потому, что из-под нее приходнтся убирать навоз.
- А мы не приучены к молоку. Мы его не знаем и не хотим знать,
поскольку пьем продукт более ценный:
амброзию. Спрашивается, зачем нам корова с ее навозом?! Да, мы -
спортсмены. Но в первородном понимании этого слова - когда "спортсмен" и
"джентльмен" были почти синонимы. Мы вправе считать себя спортивной элитой,
покуда наш альпинизм не получил статус спорта. Мы считаем себя элитой,
потому что наши горы и наши души не осквернены мелкими, пошлыми
страстишками. Мы держим наши горы в чистоте и не хотим превращать их в
плацдарм для мышиной возни.
Джон Икс прошелся, прижег сигарету и, пристально посмотрев на меня, как
бы оценивая, можно ли говорить, пойму ли правильно, продолжал:
- Я почти уверен, что появится некий тотализатор от скалолазания. На
нас будут ставить как на лошадей. Отсюда шулерство и шулеры. А для таких
типов человеческая жизнь гроша не стоит. Пойми: это не прогноз труса - вывод
просто напрашивается. Если понадобится, нас не задумываясь станут убивать.
Это не хоккей и даже не скачки. В горах убить человека - плевое и
безнаказанное дело. Пойди докажи, что восходитель не поскользнулся, что
камень упал ему на голову не случайно или что веревка оборвалась не сама по
себе. Дальше. Представь себе, что альпинист наслышан о случаях, когда в
связку подставляют наемных подонков. Ведь подозрительность буквально забьет
все его поры. Разве можно выходить на маршрут без полного доверия к своим
спутникам?! Отсюда неуверенность. Отсюда снижение альпинистского мастерства.
Джон, конечно, явно перебрал черной краски в нарисованной им
перспективе. Он сделал крайние выводы, забывая хотя бы о том, что на каждый
яд всегда найдется противоядие. Однако мне показалось, что определенная
правда в его речах все же звучит. Я тогда подумал: им, в конце концов, лучше
знать, что им годится, а что нет.
Толя Непомнящий, занятый до сих пор только ролью переводчика, обращаясь
ко мне, сказал: "Жаль,- нет здесь Виснера. Может, понял бы после такого
разговора, что социальный след на спорте куда более четок и глубок, чем ему
кажется".
...На другой день с утра снова шел дождь. После обеда прояснилось, и мы
отправились в Джексон. В магазине альпинистского снаряжения мы напомнили
себе тех женщин, что подолгу стоят у прилавка, невзирая на легковесность
кошелька и вообще отсутствие каких-либо шансов на покупку. Провели здесь
часа полтора и отправились бродить по аккуратному симпатичному городку. В
городской парк входила арка, удивившая нас своим странным видом. Никак не
могли понять: из чего она сделана? Переплетение ли тропических лиан, или это
оголенные древесные корни? И поразились, когда узнали, что сие - оленьи
рога. Их здесь тысячи. В былые времена арку можно было принять за символ
богатой охоты. Но теперь, зная, как строго охраняют природу в национальных
парках Америки, следовало сделать обратный вывод: смотрите, люди, на деяние
своих рук и стыдитесь!
На одной из улиц по обочинам дороги толпились люди. Мы задержались
здесь, и не зря. Актеры, возможно местные, разыграли сцену из жизни города
еще времен "золотой лихорадки". В запряженной тройкой карете, сопровождаемой
верховыми в ковбойской одежде, едет молодая женщина. Неожиданно экипаж
подвергается нападению бандитов. Пальба из пистолетов, крики, ржание
сдернув ни единого камушка. Минут через двадцать кулуар оказался под нами.
Здесь группа связалась двойками, и мы с Граковичем вышли первой связкой.
На коротком отрезке стены, выводившем на небольшую уютную площадку,
нашлось много зацепок, уступов, каменных ступенек. Он будто специально
создан для лазания. Я поймал себя на том, что испытываю нетерпение
охотничьего пса, завидевшего подранка. У меня было чувство, будто вернулся
домой после долгих лет странствий. Вот она, долгожданная, счастливая встреча
с самим собой. Я узнаю себя... Нет, не вчерашнего. Образца десятилетней
давности! Вчера я был уже не таким. Вчера я был тяжеловесней, сдержанней,
ироничней. Вчера в горах все было будничным, привычным и мало что могло
вызвать этот юношеский трепет. Вчера праздничным оставались лишь сами горы.
Я стоял с задранной вверх головой, пытаясь придать лицу приличное моему
альпинистскому ранту спокойствие. Руки буквально зудели. Гракович кинул на
меня тайный взгляд, и в глазах его вспыхнул все тот же радостный огонек.
- Валяй первым, - сказал он.
Я прошел этот участок, как говорят, на одном дыхании. На площадке,
обеспечив страховку, стал ждать Граковича. Он поднялся и, отдуваясь,
произнес:
- Ну, ты даешь! За тобой не угонишься. Дальше к вершине нас вел
довольно изрезанный скальный рельеф. Путь, однако, просматривался хорошо. Он
и впрямь весь маркирован крючьями.
Валентин вышел первым. На пути стоял небольшой скальный барьерчик.
Гракович стал ко мне на плечи, ухватился за острый гребешок, подтянулся и
перекинулся на другую сторону. Там он натянул веревку, и я, отталкиваясь
ногами, шагая по стенке, быстро перебрался к нему.
Здесь перед нами открылась многометровая отвесная стена, венчавшаяся
широким карнизом. Путь к нему вел прорезавший скалу, удобный для лазания
камин. Поднялись по нему без происшествий и очутились на потолке.
Карниз испещрен крючьями. Вбиты разумно, с пониманием дела. Остается
лишь вешать лесенки. Все хорошо. Я увлечен своим занятием, ничто не смущает
мою душу, ничто не пробуждает сомнения: ни надежность крюка, на котором я
болтаюсь в воздухе, упираясь ногами в две веревочные лесенки, ни страшная
высота подо мной. Я чувствую себя здесь уверенней, чем в собственной
квартире, когда становлюсь на стул, чтобы ввернуть лампочку.
Все было хорошо... пока я не увидел этот перегиб - тот самый, что
выводит с потолка снова на стену. Увидел? Все время, что здесь работал, он
мелькал у меня реред глазами. Но то были иные глаза - сосредоточение на
трудном, опасном деле. Сейчас перегиб смотрелся на фоне другой картины, на
фоне другого перегиба. Снежного, неприметного, каких сотни на пике Ленина,
но на всю жизнь отмеченного в моей памяти торчащими из-за белого гребешка,
взметнувшимися и навеки застывшими руками женщины. В них застыла мольба о
спасении. В них - предсмертный крик. Они - самое страшное, что когда-либо
видел я в своей жизни.
Он снова навалился на меня, мой страх. Я смотрю, с каким трудом
преодолевает Гракович этот острый перелом камня, как трется веревка о
рашпильное ребро, и покрываюсь холодным потом. Мышцы становятся дряблыми, и
кажется, будто хватит небольшого усилия, что-бы они расползлись, как волокна
ваты.
Я завис посреди карниза, беспомощно болтаюсь на лесенке, лихорадочно
впившись руками в веревку, и панически ищу выхода. Я хочу назад, я хочу
вниз, где есть великая опора, именуемая землей. Но назад так же страшно, как
и вперед. Назад и нельзя - не пустит веревка... А главное - там, на стене,
Гракович...
Нынче, вспоминая тот трудный момент, я с удовлетворением думаю: в самую
острую минуту болезни мне ни разу, ни на мгновение не пришла подлая,
предательская мысль отвязать веревку - нить, на которой висела жизнь моего
партнера. Под натиском хвори дрогнули мои восходительские навыки, но
нравственные остались неколебимыми. И это главный и, возможно, единственный
понастоящему веский аргумент, который дает мне право считать себя до конца
состоявшимся альпинистом.
Тянется время. Или оно и вовсе остановилось? Для меня? Кажется, я буду
находиться в этом подвешенном состоянии до скончания века, потому что нет у
меня сил сделать следующий шаг...
Внезапно что-то скрипнуло надо мной. Я поднял голову и вдруг подумал,
что, покачиваясь на лесенках, разбалтываю крюк... Он снова спас меня, этот
буйный, разносящий нутро страх. Мне показалось, что крюк вот-вот выскочит,
что еще несколько секунд и все, что составляет мое "я", уйдет в пропасть и
там, на дне, распадется на мелкие части, раскидается по камням бесформенными
ошметками. Мгновенно с неожиданной четкостью я осознал ситуацию, вернулось
ощущение времени, и стало понятно: Гракович вряд ли успел обеспечить
страховку. Значит, он уйдет вместе со мной... Выход нашелся сразу. Он
ошарашил меня своей простотой и легкостью. Господи! До чего же он
примитивен! Пустяк, раз плюнуть: повесить на следующий крюк третью лесенку,
ступить на нее правой ногой, перевесить сюда же одну из двух, на которых
держусь теперь, для опоры левой и полностью перенести сюда свое тело.
А дальше: снимается лесенка, оставшаяся сзади, переносится на следующий
крюк... Словом, начинается новый такт. А за ним - пресловутый перегиб.
Я одолел его с легкостью, которой мог позавидовать даже Сережа Бершов.
И оказавшись на стене, придя в себя, понял вдруг, что под действием страха
изобрел "велосипед". Этим способом такие участки проходят альпинисты. Именно
так прошел карниз Валя Гракович. Именно так дошел до середины потолка и я.
Здесь меня остановила паника. Зато страх, который я осмелюсь назвать
"мужским", выдав мне иллюзию от"ытия, заставил двигаться дальше.
Ничего не подозревавший Гракович спокойно ожидал моего появления. Он
вышел на полку, набросил веревку петлей на каменную тумбу и на всякий случай
крепко держал провисший конец. Мои переживания под дном скалы заняли слишком
мало времени, чтобы заподозрить о них человеку со стороны. Информацию эту
можно было сделать своим, так сказать, личным достоянием. Но я все-таки
решил поделиться: и потому, что он все равно догадывался, и потому, что
чувствовал его искреннее дружеское отношение. Устроившись рядом на полке для
десятиминутного отдыха, я рассказал ему о случившемся.
Валентин ответил не сразу. Он долго потирал лоб, наконец сказал:
- Володя, я тоже должен тебе признаться в одной вещи... - Помолчав
немного, он выпалил: - У меня то же самое! После того как спустили тела,
девчонки не выходят из головы. Каждый день снятся. Почему так? тебя понятно
- ты потерял Эльвиру. Но я... В конце концов... мы много раз хоронили
товарищей. Это всегда трагично. Но ведь не было же такой реакции. Почему
теперь? У меня, правда, это проходит полегче, чем у тебя. Я с собой спокойно
справляюсь. Но все равно, почему?
- Не знаю. Боюсь об этом думать.
- А я думал. И придумал. Может, неверно, а может, и верно. Нас пожирает
комплекс вины. Мы все, мужики, виноваты перед ними. Я это остро почувствовал
там, на поляне Эдельвейсов, когда хоронили. Мы все больше и больше втягивали
их в эту игрушку. Мы обязаны были вовремя им сказать: стоп! Дальше вам ходу
нет. Играйте здесь - в эту дверь не входите. Далось всем это "чисто женское"
восхождение! Ходили бы в розницу - с нами. Хоть на Эверест! Это еще так-сяк.
В случае чего за них бы подумали, за них бы решили, их бы спасали. Бездумно
мы относились к их делам. Забыли, что на высоте все решает поведение людей.
Что главное там - умение разумом подавлять чувства. Сколько раз сами-то мы -
"зубры" альпинизма! - выползали оттуда чуть живыми?! Спасались, потому что
не раскисали, когда с кем-то что-то случалось... Ты извини, но я думаю,
главная причина трагедии в том, что они все голову потеряли, когда умерла
Любимцева. Начался разброд, паника. Группа тут же вышла из подчинения -
дисциплина, которую они так старались наладить, тут же рассыпалась прахом.
Элементарная вещь - в нужный момент надо уметь и по мордам надавать.
Способны они на это? А мы что ж, не знали этого?! Мы, Володя, не
напрягались. Все шло самотеком. Им захотелось сделать женское восхождение!
Мало ли кому что захочется! Мне вон захочется завтра к зверю в клетку войти.
Пустят меня туда?! Не потому, что зверь моими косточками может подавиться, а
ради меня, дурака. Наша вина, Володя! Она засела где-то в подкорке и гложет
нас. А человек не может всю жизнь тащиться с виной в душе. Он должен
избавиться от нее, иначе она его доконает. Вот и вышел у нас в мозгах
перевертыш: если виновны не мы, то кто-то другой или что-то другое. Что?
Альпинизм! И тут с ходу, в одно мгновение врубилась в башку коварная штука -
неверие в альпинизм. Точнее: вера в его уязвимость! В души наши закралось
нездоровое сопоставление - то, на которое восходитель не имеет ни малейшего
права: цены собственной жизни и гор! Нельзя эти вещи сопоставлять, нельзя их
класть на весы, ибо такое взвешивание означает конец нашей восходительской
жизни. Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что в девяти из десяти
случаев происшествий в горах виноваты не горы, а люди. Ты статистику знаешь
лучше меня. Там все виновники - черным по белому: беспечность,
неподготовленность, переоценка возможностей, петушиная бравада, тактическая
слепота, недооценка угрожающей перспективы, которая, кстати, в горах -
величина постоянная... О последней иногда забывают даже самые опытные люди.
Если б тогда, в 74-м, на пике Ленина не забыли об этом, то согнали б
девчонок с вершины самое позднее через два часа после выхода на нее. И
никакие траверсы в голову не пошли бы.
Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что квалификация альпиниста как
раз и зависит от того, насколько отягощают его искусство эти виновники.
Значит, все дело в квалификации восходителя, а не в самом альпинизме. И
нечего в нем сомневаться. В конце концов, есть круг мастеров, которые
выходят и всегда выходили победителями в самых острых спорах с горами.
Значит, возможно? Между прочим, сдается мне, что мы с тобой находимся внутри
этого круга, пусть даже с самого краешка. Это "между прочим" я тебе советую
вспомнить.
И другое. Я б к "виновникам" отнес излишнюю готовность нашего
начальства санкционировать любую попытку сделать новый шаг в альпинизме.
По-моему, сперва надо двадцать раз прокрутить, осмотреть со всех стopoн, а
потом уже давать добро. Это отчасти и в твой адрес, и в адрес федерации.
- Возможно, ты прав. Но я как-то проще объяснял свое состояние. Раньше
я шел в горы, вооруженный принципом: "С нами этого случиться не может". А
после смерти Эльвиры ощутил всеми своими клетками, что это может случиться и
со мной - в любой момент.
И все-таки от слов Граковича на душе у меня посветлело. Возможно,
потому, что хотел ему верить больше, чем себе, и поверил. И оттого еще, что
пережил этот психический перепад от сознания близкой гибели к спасению.
...Мы снова в пути. До вершины осталось немного. Работаем слаженно,
пожалуй что, весело и, главное, быстро. Маршрут сложный, но из тех, что
доставляет умелому восходителю удовольствие. Горный рельеф здесь настолько
четкий, логичный, что кажется, будто кто-то его искусственно составлял,
заглядывая при этом в альпинистский учебник. Словом, маршрут, который смело
можно назвать классикой скалолазания.
Сейчас, перед самой вершиной, мы подошли к "маятнику". Пройти этот
участок можно только одним способом - сделав перелет на веревке по
траектории маятника.
Гракович впереди. Он работает легко, точно, ритмично, без единой паузы
в движениях. Мне приятно смотреть на его действия.
И вдруг... Что случилось с моим партнером? Почему у него опустились
руки? Он растерянно оглядывает стену, ощупывает, словно слепец, шершавый
камень и, стоя на выступе, где помещаются лишь две ноги, рискованно тянется
рукой в сторону.
- Что у тебя? - спрашиваю я.
- Крюка нет.
- Не может быть. Плохо ищешь. Везде были, даже с лихвой. Здесь тем
более - без него тут пройти невозможно. Должен быть. Ищи. Без него тут
пройти невозможно. Без него на вершину можно только смотреть, без него она
так же недосягаема, как на небе звезда.
Валентин впивается глазами в скальную породу и ощупывает каждый
сантиметр участка, где по логике должен сидеть крюк.
- Нашел, - саркастично цедит он.
- Есть?!
- Есть... дырка от крюка. Чья-то злобная рука выбила его.
- Но Пит говорил...
- Говорил. От большо-ой любви к ближнему... Я еще тогда об этом
подумал, но не поверил себе и устыдился при этом.
- Что будем делать?
- Не знаю. Хоть вниз чеши... - Гракович прищурился, видимо, что-то
обдумывая, потом полез в карман и достал оттуда клемму Абалакова -
приспособление, которое в отдельных случаях может заменить крюк. Он вогнал
ее в подходящую щель и повернул для прочности. Затем, пристегнув карабин,
рванул на себя веревку. Клемма выскочила...
- Похоже, придется спускаться, - сказал он.
- Погоди... Давай еще разок.
Валентин проделал ту же операцию. На этот раз закладка осталась в
гнезде. Он проверял несколько раз - клемма застряла прочно. Мы благополучно
прошли "маятник" и вскоре поднялись на вершину. Часы показывали 13.15. Весь
путь наверх занял менее трети суток. Час спустя на вершину стали выходить
остальные двойки. Питер Лев, завидев нас, с веселой улыбкой спросил:
- Как вы сюда попали?
- Ножками, - ответил Валентин, холодно глядя в глаза.
- А "маятник"? Без крюка? Это невозможно. Как вы его прошли?
- Как? - вяло, будто подавляя зевоту, заговорил Валентин. - Я уже
сейчас и не помню. Володя, как мы "маятник" прошли?
- На крылышках.
- Ах, да, да... Вспомнил. На крылышках.
Ничуть не смутившись, Питер захохотал - звонким, чистым, праведным
смехом. Оставалось предполагать: то ли он ни в чем не виновен, то ли в
открытую считает, что плутовство - самая почетная норма общения. Хотелось бы
за истину принять первое. Спуск прошел спокойно, без приключений. Часа через
два мы были внизу.
Дома меня поджидал гость. Молодой, но уже известный в восходительском
мире альпинист. Мы встречались с ним три года назад в Англии, на молодежном
сборе. У нас с ним вышел любопытный разговор. Я не уверен, что он дал бы
свое согласие на публикацию этой беседы, поэтому на всякий случай скрою от
читателя его подлинное имя и назову своего английского приятеля Джоном Икс.
Там, в Англии, мы быстро нашли с ним общий язык, в трудных случаях, правда,
прибегая к помощи переводчика. Однако была тема, в которой общий язык не
сумел нас сблизить - каждый оставался на своей позиции. Но именно
разноголосица, несговорчивость будили в нас интерес друг к другу, именно они
нас сближали. Речь шла о скалолазании. Джо был ярым противником нашей идеи
сделать скалолазание спортом (как у нас в Союзе) и проводить международные
соревнования. Здесь нам помогал Непомнящий. После радостных приветствий и
общих слов я спросил Джона:
- Как ты здесь оказался?
- Приехал полазить на скалах.
- Ради этого пересек океан?
- Почему бы и нет? Здесь они интересней.
- Ты не находишь, что изменил самому себе?
- В каком смысле?
- Как же, лютый враг скалолазания едет из Старого Света в Новый, чтобы
пошататься по скалам.
- Не хитри, Володя. Ты же знаешь: я не враг скалолазання. Я только
против того, чтобы его превращали в спорт. Я с удовольствием лазаю, но не
хочу регламента - условий, ограничений, правил. Не хочу соревнований,
сравнений, соперничества. Я желаю одолевать стены, не ограничивая себя ни
временем, ни навязанным мне строгим маршрутом, не заботясь о том, хорошо ли
выгляжу снизу.
- Чепуха. Самообман. Свой результат ты все равно сравниваешь с
результатами знакомых или незнакомых, но знаменитых альпинистов. Радуешься,
когда он выше, Наоборот: тебя берет за живое, если чувствуешь, что уступил.
И обязательно вступишь с ними в соревнование, только неофициальное,
неорганизованное. Никакое не лазание по скалам, а именно "скалолазание" - же
спорт. Вы бежите от него как черт от ладана и надуваете самих себя. Я,
кстати, никак не ожидал такого ожесточенного неприятия нашего предложения.
- Ты имеешь в виду вашу пропаганду соревнований по скалолазанию?
- "Пропаганду"! Ладно, пусть будет пропаганда. Может, из-за этого слова
у вас такая непримиримость? Английский совет альпинизма предупредил, что он
выйдет из УИАА (Международный союз альпинистских оциаций. - Ред.), если этот
орган одобрит скалолазание как спорт. Австрийский Альпинистский клуб заявил:
мы, мол, не хотим заниматься спортом такого рода. Примерно то же сказали
американцы - они-де не желают развивать или поддерживать скалолазание или
какую-либо другую форму соревнований по альпинизму. А между тем еще в 64-м
году, помнится, в Италии, на Гран-Капуцине, на очень сложном маршруте нас
обогнала двойка французов. Шпарили в невиданном темпе и почти без страховки.
А как же иначе? Им нужен рекорд скорости! О чем говорить... Хотел бы
посмотреть на альпиниста, который не мечтает о рекордах - в том или ином
выражении. Рекорд вообще у вас, на Западе, - фетиш. А рекорд и соревнования
- понятия, как известно, неразделимые. Словом, не вижу логики в вашем
упорном нежелании признать скалолазание спортом.
- Повторяю, мы не хотим организованного альпинизма.
- То есть как?! Можно подумать, что у вас он неорганизован! А значок,
без которого не выйдешь на скалы в Шавангуке?! - Джон понял меня: я намекал
на плату за "пользование горами". - А контора по найму гидов? А спасслужба?
А двухдневная школа, которая за 75 долларов обещает в два дня сделать
альпинистом кого угодно, даже тюленя - были бы доллары?! Наконец, сам ААК -
это ли не организация?! Я говорю о Штатах, но и в Англии, и в любой другой
западной стране примерно то же.
- Ты неправильно понял. Я имею в виду сверхорганизованный альпинизм,
где восходитель ни шагу ни сделает без разрешений, проверок, ограничений,
без строгого надзора, где широта его прав зависит от его квалификации... Мы
хотим сохранить положение, которое любому человеку дает право ходить в
горах, когда ему хочется, где ему хочется, сколько ему хочется и с кем ему
хочется.
- Это ваше положение называется правом на самоубийство! Свобода
безумцам, психопатам. Мне непонятно, как может общество, которое считает
себя гуманным, так легковесно относиться к человеческой жизни?!
- Человек волен распоряжаться собой, как ему вздумается. Хочет
повеситься - пусть вешается. Это его право, его личное дело. Общество не
должно лишать его такой свободы.
- Самоубийство - результат аномального поведения личности. У нас
больных лечат, а не дают им "свободно" умирать. Если б я увидел тебя с
петлей на шее, то вытащил бы насильно.
- У тебя бы сил не хватило. Я сильней!-засмеялся Джо.
- Хватило! Потому что мое желание спасти сильнее, чем твое - умереть.
- Но альпинисты не безумцы, не самоубийцы. Напротив, они идут в горы от
потребности полнее ощутить жизнь. Они идут сюда, чтобы подышать вольным
воздухом, хоть немного отдохнуть от жестоких ограничений жизни. А вы и здесь
хватаете за глотку, регламентируете каждый вздох.
- Ты не хуже меня знаешь, что горы - это огонь, что с огнем надо уметь
обращаться. И что к нему ни в коем случае нельзя подпускать маленьких детей.
Разве можно человека, который прошел двухдневное обучение в вашей
сверхскоростной школе, пускать, скажем, на Мак-Кинли, на Эль-Капитан или на
нашу Ушбу?! Ведь он рвется туда потому, что в нем сочетается желание
мальчишки, возмечтавшего стать героем, с младенческим непониманием, с чем он
имеет дело. Точно с таким же непониманием младенец сует палец в огонь.
Извини, но позволять такое, по-моему, не только безнравственно, но и
преступно.
- И тем не менее ваша восходительская система мне не по вкусу. Она
мешает свободному самоутверждению. Она препятствует быстрому развитию
таланта - он у вас вынужден проходить все ступени альпинистской иерархии,
хотя мог бы перескакивать через две на дтретью. Ваш порядок порождает
бюрократизм и бюрократов. Это не только мое мнение. Альпинисты, побывавшие у
вас в горах, не раз говорили об этом в газетных отчетах. Они видели, сколько
бумажек - всяческих разрешений и справок - должен собрать альпинист, чтобы
отправиться на маршрут. Сколько сезонов - стало быть, лет - нужно провести в
горах, чтобы получить право на более или менее серьезное восхождение.
Жесткая система.
- Жесткая! И самый ее существенный недостаток в том, что она еще
недостаточно жесткая. Вот железнодорожная, авиаслужба или газо-,
электроснабжения - хороши! Там военная дисциплина. Потому что эти системы
обязаны обеспечить безопасность людей. Нам бы такую жесткость! Что касается
бюрократизма... Я бы это скорее назвал формализмом. Разрешения, справки -
это мера предосторожности. Они нас тоже иногда раздражают. Но мы в душе
понимаем: в таком деле лучше перебор, чем недобор. В вопросах, связанных с
риском для жизни, порою уместен и формализм. Впрочем, есть и бюрократы,
потому что есть чиновники. Я и сам в свое время переживал из-за них
неприятные минуты. Эти люди портят нервы, однако довольно редко решают исход
событий. Все это издержки системы - те самые издержки, без которых не
обходится ни одно дело, - но не ее порочность.
- Ладно. Хочешь скажу тебе откровенно, без утайки, почему я против
того, чтобы альпинизм у нас становился спортом?
- Почему?
- Потому что спорт порождает страсти не только возвышенные,
благородные, но и низменные. И возможно, низменные не меньше, чем высокие.
Понимаешь, мы боимся черной биржи...
- Справедливо.
- Как только скалолазание станет спортом, к нему тут же прикоснутся
дельцы. Распахнутся двери для проходимцев. В горах появятся авантюристы,
всякие типы с отмычками, с набором разбойных способов делать деньги. Они
осквернят альпинизм.
- Но что поделаешь? А футбол, хоккей, бокс? ? Не упразднять же их из-за
этого?! Во всем есть своя оборотная сторона. Если судить по-твоему, то
человечеству следует отказаться, скажем, от такого домашнего животного, как
корова, и только потому, что из-под нее приходнтся убирать навоз.
- А мы не приучены к молоку. Мы его не знаем и не хотим знать,
поскольку пьем продукт более ценный:
амброзию. Спрашивается, зачем нам корова с ее навозом?! Да, мы -
спортсмены. Но в первородном понимании этого слова - когда "спортсмен" и
"джентльмен" были почти синонимы. Мы вправе считать себя спортивной элитой,
покуда наш альпинизм не получил статус спорта. Мы считаем себя элитой,
потому что наши горы и наши души не осквернены мелкими, пошлыми
страстишками. Мы держим наши горы в чистоте и не хотим превращать их в
плацдарм для мышиной возни.
Джон Икс прошелся, прижег сигарету и, пристально посмотрев на меня, как
бы оценивая, можно ли говорить, пойму ли правильно, продолжал:
- Я почти уверен, что появится некий тотализатор от скалолазания. На
нас будут ставить как на лошадей. Отсюда шулерство и шулеры. А для таких
типов человеческая жизнь гроша не стоит. Пойми: это не прогноз труса - вывод
просто напрашивается. Если понадобится, нас не задумываясь станут убивать.
Это не хоккей и даже не скачки. В горах убить человека - плевое и
безнаказанное дело. Пойди докажи, что восходитель не поскользнулся, что
камень упал ему на голову не случайно или что веревка оборвалась не сама по
себе. Дальше. Представь себе, что альпинист наслышан о случаях, когда в
связку подставляют наемных подонков. Ведь подозрительность буквально забьет
все его поры. Разве можно выходить на маршрут без полного доверия к своим
спутникам?! Отсюда неуверенность. Отсюда снижение альпинистского мастерства.
Джон, конечно, явно перебрал черной краски в нарисованной им
перспективе. Он сделал крайние выводы, забывая хотя бы о том, что на каждый
яд всегда найдется противоядие. Однако мне показалось, что определенная
правда в его речах все же звучит. Я тогда подумал: им, в конце концов, лучше
знать, что им годится, а что нет.
Толя Непомнящий, занятый до сих пор только ролью переводчика, обращаясь
ко мне, сказал: "Жаль,- нет здесь Виснера. Может, понял бы после такого
разговора, что социальный след на спорте куда более четок и глубок, чем ему
кажется".
...На другой день с утра снова шел дождь. После обеда прояснилось, и мы
отправились в Джексон. В магазине альпинистского снаряжения мы напомнили
себе тех женщин, что подолгу стоят у прилавка, невзирая на легковесность
кошелька и вообще отсутствие каких-либо шансов на покупку. Провели здесь
часа полтора и отправились бродить по аккуратному симпатичному городку. В
городской парк входила арка, удивившая нас своим странным видом. Никак не
могли понять: из чего она сделана? Переплетение ли тропических лиан, или это
оголенные древесные корни? И поразились, когда узнали, что сие - оленьи
рога. Их здесь тысячи. В былые времена арку можно было принять за символ
богатой охоты. Но теперь, зная, как строго охраняют природу в национальных
парках Америки, следовало сделать обратный вывод: смотрите, люди, на деяние
своих рук и стыдитесь!
На одной из улиц по обочинам дороги толпились люди. Мы задержались
здесь, и не зря. Актеры, возможно местные, разыграли сцену из жизни города
еще времен "золотой лихорадки". В запряженной тройкой карете, сопровождаемой
верховыми в ковбойской одежде, едет молодая женщина. Неожиданно экипаж
подвергается нападению бандитов. Пальба из пистолетов, крики, ржание