температурой. И хотя сыграла роль той самой отрезвляющей "колотушки", на
склоны пика Коммунизма я вышел сильно ослабленным.
Я руковожу восхождением, но иду в хвосте. Неловко, но ничего не
поделаешь. Сначала двинулся по привычке первым, вытоптал сотню шагов, но
понял, что не по силам. Ребята заметили - предложили идти сзади. Они правы:
группе это невыгодно - переоценка сил одним из участников может сорвать
восхождение.
Еще правильней было бы выйти двумятремя днями позже. Этого мне бы
хватило, чтоб прийти в себя. Прогноз позволял. Не позволяло другое: один из
участников торопился на чемпионат СССР на Кавказе. Будем его называть Петром
Петренко. Альпинист крепкий, один из сильнейших наших спортсменов. До звания
"Снежный барс" ему не хватало последней вершины - пика Коммунизма. (Этот
восходительский титул дается тем, кто покорил все четыре семитысячника
страны: пик Корженевской, пик Ленина, пик Победы и пик Коммунизма.) Нынешнее
восхождение принесет ему почетное звание. Я радовался, что подобралась
сильная группа: большинство участников - ведущие мастера альпинизма.
Времени до чемпионата оставалось немного, поэтому ради Петренко был
составлен весьма жесткий график подъема и спуска. За четыре дня полагалось
нам выйти к вершине маршрутом: с ледника Фортамбек на ребро Буревестника,
далее по Большому Памирскому фирновому плато к Большому барьеру (6900
метров), затем по западному склону вершины.
Ад... Почему его представляют темным, бурлящим, клокочущим? Я его видел
Он идеально белый, идеально тихий, идеально застывший. Над ним идеально
синее, небо с идеально недвижным, висящим, злым, жарящим солнцем. Вся эта
идеальность и есть ад. Он вовсе не подземелье - он в виде цирка, в виде
глубокой вогнутой чаши.
Ад - это гнетущая однородность. Он манит своей идеальностью и
незаметно, но быстро выматывает, доводит до обморочной усталости
неподвижностью, беззвучием, одноцветностью - не на чем задержать глаза, не к
чему прислушаться, нечего ощутить, кроме равномерно жгущего солнца. Когда
нет ничего, кроме идеальной, растянутой на весь мир белизны, тишины,
стылости... Чтобы испытать адовы муки, надо пробыть здесь не более часа...
Мы спустились на дно такой чаши - диаметром метров в сто - и через
двадцать минут обессилели. Нужно скорее уходить, а ноги не слушаются -
хочется лечь и закрыть глаза... Рассудок все-таки крепче тела. Он как сучок,
на котором пила тормозится... Он еще в состоянии подчинить себе тело. Вяло,
с усилием переставляя ноги, мы покидаем впадину...
Теперь я иду и радуюсь: хорошо, что есть ветер, есть грохот, что скалы
невзрачно-серые, что, кроме отлогих склонов, есть сильная крутизна,
смертоносные пропасти, трещины, лавины и камнепады, что все это пересекает
наш путь, попадается слева и справа.
Мы идем быстро - нужно спешить. График велит нам к вечеру поспеть на
фирновое плато и здесь, преодолев тяжелый путь по глубокому снегу, подойти к
пещерам. Иначе Петренко опоздает на чемпионат.
Но странно - он почему-то торопится меньше всех... Все время плетется
сзади, ступая по отработанным, хорошо утоптанным следам. Как-то не вяжется
это левофланговое положение с его могучей, широкоплечей, огромного роста
фигурой. Впереди почти бессменно пробивает дорогу Игорь Рощин. Лишь иногда в
меру своих возможностей его подменяет Валя Гракович.
Длинной, растянутой цепочкой команда движется вверх. Меняются рельефы -
взлеты, впадины, "жандармы", кулуары... Вертикаль возрастает сотня за
сотней, а впереди по-прежнему Рощин. За ним Валентин Гракович из Минска,
Эльвира Шатаева, я, Василий Ковтун и Александр Фомин из Киева, Георгий
Корепанов - ленинградец. Цепочку замыкает Петренко...
Когда я остановил группу и сказал, что Рощина надо сменить, все
посмотрели на Петренко. Но он оставался безукоризненно вежливым, уступая
дорогу другим, и молчал, боясь, вероятно, перебить чужую инициативу.
Эльвира, тоже ни слова не говоря, вышла вперед. Теперь в колонне соблюдался
"зеркальный" ранжир: впереди самая маленькая - Эля, сзади самып крупный -
Петренко. Она отработала не менее сотни шагов, когда Валя
Гракович окончательно убедился, что это тот удивительный в
альпинистской среде случай, где моральные стимулы не работают, и вышел ее
подменить...
У пика Парашютистов, на высоте 5800, где началось плато, Петренко и
Ковтун остановились, извлекли из мешка палатку и стали готовить ночлег. По
плану ночевка предполагалась в пещерах, расположенных примерно посередине
этой горной равнины. До них еще несколько километров ходу. Это было совсем
уж непонятно: опаздывает Петренко - нам спешить некуда...
Я вдруг подумал: мы несправедливы к нему - при чем здесь мышцы и вес?!
Высота может скрутить и самого Илью Муромиа.
Я поделился с Эльвирой. Она иронично улыбнулась, и не ответив мне,
сказала громко для всех:
- По-моему, надо хоть попытаться выполнить свой план. Ведь мы не
новички - знали свои силы, когда намечали. Палатки всегда успеем поставить.
Все посмотрели на меня, ожидая решения. Я сказал, что время и
возможность еще есть, что сам я намерен идти дальше, но это необязательно
для всех - кто хочет, может ставить палатки.
Петренко, Ковтун и Фомин остались, а пятеро продолжили путь и затемно
подошли к пещерам. Утром сварили завтрак, в восемь закончили трапезу, а к
девяти, как и договорились с тройкой, оставшейся у пика Парашютистов, были
готовы продолжать восхождение.
...В одиннадцать наконец группа собралась вместе и, отправилась дальше.
Плато - участок технически простой. Трещин здесь[ ]не
водится, лазания не требуется. Зато снег попадается рыхлый, глубокий
настолько, что порою десятки метров "проходишь" ползком, пробивая траншею.
Мы торопимся - быстрее обычного топчем следы, переставляем ноги, но...
Чудеса, цирковой фокус! Словно во сне, барахтаемся, оставаясь на месте. Кто
сказал, что движение относительно? Это только внизу, если трамвай увеличил
скорость, то улица понеслась быстрее. Наша "улица", хоть галопом скачи, - ни
с места. Наша "улица" тянется на двенадцать километров - от пика
Парашютистов до пика Кирова. Сперва с небольшим, чуть заметным снижением, к
середине сбрасывая высоту метров на двести, а после таким же отлогим
подъемом возвращает свою начальную отметку 5800. В самых широких местах в
ней около двух километров. Наша "улица" с одним лишь правым рядом
"строений": пик Ленинград, пик Евгения Абалакова, пик Куйбышева. Слева она
обрывается бешеной крутизной - отсюда и сходят лавины, которые мы наблюдаем
с поляны.
Наша "улица" - Большое Памирское фирновое плато - уникальна: самое
высокое из крупных плато. Воздух на ней так разрежен, что не препятствует
космическим излучениям. Зная об этом, ученые намерены в ближайшей
перспективе построить здесь научную хижину-лабораторию со специальными
уловителями "пришельцев" из космоса.
Мы шагаем сейчас по плотно спрессованному насту, едва прикрытому
снегом, - идти легко - и тщетно поглядываем на вершины. Но они никак не
проходятся Поминутно, через каждый десяток шагов, оглядываемся назад - глаз
ищет подтверждения, хочется наглядно убедиться, что мы все-таки движемся -
за нами тянется длинный, скрывающийся вдали и переходящий в сплошную линию
след. Каждый раз он отрастает все больше и больше. Но впереди ничего не
меняется - пик Кирова все так же далек. Эта проклятая вершина может свести с
ума - она не сдвинулась ни на метр.
...И вдруг обнаруживаем, что горы все же "прошлись". Каким-то странным,
неведомым внизу диалектическим скачком. Неожиданно видим себя в самом конце
плато - перед нами вплотную пик Кирова...
Все эти ощущения для меня неновы, но, даже зная, чем кончится этот
зрительный парадокс, не мог отогнать от себя неотступное гнетущее чувство
безысходности - так и шел с ним весь путь.
За третий день мы поднялись на высоту 6900, дойдя до Большого барьера.
Провели здесь ночевку. А на четвертый, покинув этот последний бивак, вышли
на предвершинный склон. Впереди по-прежнему Игорь Рощин, сзади привычно
маячит крупная фигура Петра Петренко... Игоря подменяли - ненадолго, но
несколько раз - Корепанов, Гракович, Ковтун. Однако на всем маршруте он
оставался ведущим.
Высота и усталость все больше и больше "пришивают" нас к склону, и
каждое движение теперь добывается волей. Первый отдыхает каждые пять
шагов...
На отметке 7200 Рощин остановился, навалился на ледоруб и бессильно
обвис. Я подошел и увидел, что больше он группу вести не может. Солнце давно
на западе и, к сожалению, в сторону горизонта движется много бысгрее нас, а
нам предстоит еще триста метров.
Я понял, что на вершину не успеваем, и сказал об этом присевшей на
склоне группе. Но всем было ясно и без моих слов. Ясно и другое: если
сегодня вершины не будет, то на сей раз ее может не быть вообще.
- Полчаса отдохнем и начнем спуск, - сказал я группе. И тогда все
услышали голос Петренко.
- Я пойду первым, - сказал он. - Буду идти до самой вершины. Но
восхождение нужно продолжить.
У нас должна быть вершина. Остался пустяк - триста метров! Верно, до
титула "Снежный барс" оставалось каких-нибудь 300 метров!..
Он вышел вперед и двинулся, как бог, по воде. Нам, вымучившим здесь
каждый шаг, показалось это чудом. Он шел легко, быстро, оставляя удобные
следы, как резвый, затомившийся в доме мальчик, выскочивший на улицу, как
одержимый вдохновением поэт. Бодрый, упругий, веселый - казалось, нет для
него ни крутизны, ни высоты, ни вязкой дороги...
До самых скал он шел, ни разу не оглянувшись, не заботясь о том, что и
как у него за спиной. Мы отставали, даже следуя по готовым следам, и
оторвались на час-полтора пути. Мы наблюдали, как проходил он скалы и как
остановился, когда возник перед ним острый заснеженный гребень: идти по нему
в одиночку - безумие. Но читателю, видимо, ясно, что в недостатке здравого
смысла этого спортсмена не упрекнешь...
Он остановился и, вспомнив про нас, приветливо помахал ледорубом. Потом
обогнул скальный выступ и скрылся из виду.
Час спустя достигли гребня и мы. Но Петренко здесь не было. Это не
удивляло: ни секунды не думал, что он решится идти по нему в одиночку.
Искать его надо в окрестностях скал. Вопрос "почему его вообще нужно
искать?" пришел в голову лишь в первый момент, но сразу же затонул в
нахлынувшей тревоге.
Мы обшарили скалы, обыскали все закоулки, заглядывали в ниши,
осматривали впадины, наконец вопреки логике визуально, насколько хватал
глаз, изучили и гребень, его склоны, но следов нигде не было. Мы звали его -
кричали, складывая ладони рупором, но в ответ слышали только горное эхо...
Я подготовил рацию, чтобы сообщить в лагерь о предполагаемом несчастье,
когда вдруг раздался голос Эльвиры.-
- Володя, погоди! - крикнула она. - Нашла! Она нашла его в снежной
нише, "теплой", удобной, хорошо укрытой от ветра сугробом. Он полулежал,
привалившись спиною к стенке, слегка раскинув руки, уронив голову на грудь,
и... богатырски храпел. Мы не сказали ему ни слова - здесь не место для
таких разговоров, - разбились на двойки и вышли на гребень. В восемь часов
вечера заходящее солнце в последний раз брызнуло на вершину и осветило
ликующих восходителей...
Спуск проходил в темноте. На высоте 7300 метров окончательно выбился из
сил Валя Гракович. Гипоксия прихватила его еще на подъеме. Высоту хоть и
сбросили, но не настолько, чтобы избавиться от этой болезни. К тому же
предельное утомление - наш альпинистский рабочий день длился уже шестнадцать
часов.
Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я
поднимал его силой и заставлял идти.
Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид,
что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что
настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть
спуститься еще хоть на сотню метров.
На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они
уселись в снег, но я объявил:
- Разговаривать будем стоя.
- Люди устали, - сказала Эльвира. - Больше идти не могут.
- Я тоже. Что дальше?
- "Якать" не надо. Не о тебе - о группе идет речь. Будь ты один,
распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее
украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что
дисциплина для них святое дело...
- Ясно. Чего вы хотите?
- Ночевка нужна, Володя! - задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его
звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках.
- Где? На чем? Под чем?
- Пусть холодная. Но идти больше нет сил... Еще полсотни шагов, и
спустимся головой вниз...
- Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои
слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу
больше не сделал бы... Поступил бы как хочется - не как надо. Но завтра
должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы
пойдем вниз... хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках - осталось
триста метров...
Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги.
Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина!
В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус,
согрели чай и в тепле легли спать.
Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это
придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле
помнят больше плохое - их "хорошее" так однородно, так повседневно, так
буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность - отклонение
на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но
если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на
осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и
невзгодах, - если множество отрицательных всплесков венчается одним большим
положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает
много прочней.
Не прошло и двух дней после спуска, как пребывание на поляне стало меня
тяготить. Я был в горах, но меня потянуло в горы. Поляна для альпиниста не
горы.
Вечером, распивая чай в компании Рощина, Фомина и Граковича, я им
сказал:
- Может, заодно и на Корженевскую сходим?
- А что, золотая мысль! - сказал Игорь. - Кто против?
Все были "за". Рано утром другого дня наша четверка вышла на пик
Евгении Корженевской (7105 метров).
Мы одолели высшую точку и находились на спуске, когда на поляне
случились события вроде бы незаметные, но по смыслу достаточно важные.
* * *
Под вершиной пика Коммунизма, на высоте 7350 метров, на последнем
биваке уж год как находится мастер спорта, инструктор альпинизма, московский
инженер Блюминар Голубков. Высота, время, погода ему не вредят - он мертв.
Около года назад команда во главе с мастером спорта Борисом Ефимовым
совершала высотный траверс. Начинался он с пика Ленинград, последней
вершиной был пик Коммунизма. Ребята хлебнули все, что "отпущено" восходителю
на таком сложном и протяженном траверсе: горной болезни, разнузданной,
сокрушительной стихии, смертельной усталости, бессонницы, недоедания...
Еще на пике Ленинград Блюм, как для краткости называли его друзья,
почувствовал себя плохо. Но кому хорошо на этих высотах? Как узнать
допустимую норму здоровья? И где взять прибор, которым можно ее измерить?
До завершения траверса оставалось меньше ста пятидесяти метров, когда
на небольшом пологом пятачке команда Ефимова встретилась с другой группой.
Среди ее восходителей был врач Владимир Машков. Ефимова беспокоило состояние
Голубкова, и он попросил доктора осмотреть Блюма. После осмотра Машков отвел
в сторону руководителя и сказал:
- Срочно вниз!
Оба повернулись, чтобы договориться с Блюмом. Тот сидел на рюкзаке,
низко свесив голову.
- Блюм! - обратился Борис. Но, не услышав ответа, повторил: - Блюм! Ты
что, заснул?
Блюм не заснул. Он умер...
Спускать тело своими силами они не могли - их не было, своих сил. Их не
было даже для того, чтобы спуститься самим, - до поляны доползли на одной
лишь воле. И вообще: история мирового альпинизма не знает случая, когда бы
тело снимали с такой высоты. Точнее, говорить в этом смысле о мировом
альпинизме вообще не приходится. За рубежом восходители оставляют тела
погибших товарищей навечно в горах. Там думают так: нужно ли мертвому, чтобы
на его пути от одной могилы к другой возникли еще могилы?! К сожалению,
подобное было не раз.
Транспортировка тела сложна и опасна. Это "язычество", говорят нам
иностранные восходители, когда заходит об этом речь. Они рассуждают...
Впрочем, как они рассуждают, понятно. Логика очевидна. Против нее трудно
что-либо возразить. Только не все измеряется логикой.
Мы рискуем жизнью, чтобы вернуть тело товарища в лоно земли обитаемой,
потому что так нам велит наше сердце. Мы идем за останками смертоносными
тропами по зову души. Ведь и сам альпинизм - порождение зова души. А если по
логике, то мы воздаем душе, поскольку она в человеке так же важна, как и
разум.
А если по логике: может, ясные, точные, очевидные аргументы наших
зарубежных собратьев всего лишь соображения конъюнктуры? Может, они от
тактики, а не от стратегии альпинизма? Может, это уже вопреки всякой логике
- альпинисту легче, веселее, спокойней, если он знает: случись с ним
несчастье, останки его не будут частью затерянного, необитаемого хаоса?
Может, ему спокойней, если он знает, что люди зафиксируют значимость его
жизни именно тем, что, рискуя собственной жизнью, снимут с горы его тело,
чтобы покоилось ближе к ним? А если так, то ведь это в интересах развития
альпинизма. Хоть "интересы" - слово здесь неуместное. Но ведь я рассуждаю с
точки зрения чистой и очевидной логики.
Может, наконец, это способ напомнить живым о святости человеческой
жизни? И это стратегия с далеким, уходящим во все человеческое будущее
прицелом?
И все-таки каждый раз, когда узнаю, что при транспортировке тела
погибли люди, я отрекаюсь от собственных взглядов на этот счет. Тогда я
думаю: жертвовать жизнью можно только в одном случае - ради жизни.
Я не могу скрывать эту противоречивость, поскольку обойти молчанием
такую проблему в книге об альпинизме невозможно, а чтобы отстаивать какую-то
одну из двух этих позиций, недостаточно компетентен.
И вот теперь, пока штурмовали мы пик Корженевской, семеро восходителей
под руководством Вадима Кочнева работали с акьей (транспортировочными
санями), где находилось тело Блюминара Голубкова. Сначала их было
двенадцать. Двенадцатый - Георгий Корепанов - после одного из
акклиматизационных выходов заболел пневмонией. Когда он поправился, Кочнев
отпустил его с нами на пик Коммунизма.
Дело в том, что, отправляясь на эту вершину, мы захватили с собой часть
транспортировочного груза, чтобы забросить его к снежной могиле Голубкова.
Корепанов же был участником того печального траверса и знал, где лежит
Блюминар.
Осталось одиннадцать. В этом составе мы встретили их на плато у пещер
(5600 метров). Мы спускались - они поднимались. Им еще предстояло...
Предстояло с лихвой - добраться до отметки 7350 и оттуда тащить груженую
акью.
Но дело обернулось хуже, чем думали, - погода испортилась. От плато до
цели их сопровождал ледяной ветер, перед которым не могла устоять никакая
восходительская утепленность. Когда добрались до нужной точки, четверо из
одиннадцати оказались больны. И Кочнев немедленно отправил их вниз. Тяжесть
транспортировки легла на плечи семерых.
Они подвели акью к вершине "жандарма" Верблюд - на 5200, то есть прошли
около двух третей пути, и здесь окончательно выдохлись. Вадим Кочнев
радировал в лагерь просьбу о помощи. Радиограмма пришла, когда мы -
Гракович, Рощин, Фомин и я - спускались с пика Корженевской. Приняла ее Эля.
Она сидела на связи, поскольку заниматься ничем другим не могла - на
маршруте подморозила палец ноги, врачи сделали ей блокаду, и теперь
передвигалась, только наступая на пятку.
Поляна никогда не пустует. И сейчас народу хватало. Но мастеров
альпинизма, тех, кто мог бы пойти в помощь кочневцам, кроме Петренко,
Корепанова, Ковтуна, нет. К ним-то и обратилась Эльвира. Ковтун заболел. На
Корепанова тоже расчет плохой - воспаление легких выбило его из обычной
формы на весь сезон. Он хуже многих других перенес восхождение и здесь, на
поляне, был еще слаб.
Петренко, подстелив под себя одежду, привалившись к готовому рюкзаку,
принимал горное солнце. Он ждал вертолета. Ждал уже несколько дней, чтобы
добраться до Оша и оттуда лететь на Кавказ. Вертолет все откладывали, но
сейчас сообщили, что он уже вылетел.
Впрочем, Петренко теперь не спешил, ожиданием не томился, не нервничал,
поскольку на чемпионат все равно опоздал. Сейчас на Кавказе он мог быть
только зрителем, но не участником.
Сама Эльвира, несмотря на больную ногу, тут же, что называется, взялась
за ботинки. Хотя понимала - толку от нее там немного. Но нельзя же, призывая
других к благородству, оставаться самой в стороне?
- Что будем делать? - обратилась она к Петренко.
- Я не могу. Мне на чемпионат надо. И вообще - Шатаев нас отпустил.
Считай, что вертолет пришел вовремя и я улетел.
Вертолет вскоре прибыл. Жители поляны - а здесь, как правило, знают все
всегда обо всем - напряженно, как говорят, затаив дыхание смотрели, как
направлялся Петренко к машине. Он шел медлительно, чуть вразвалку, лениво
опустив голову, как ходят обычно люди его стати. И все, кому этого очень
хотелось, видели в его неспешной походке проявление душевных колебаний,
нерешительности. Все ждали: вот-вот движение его и вовсе увянет, он
остановится, перемнется с ноги на ногу и повернет обратно. Но он подошел к
вертолету и легко взобрался в кабину...
Взревел мотор. Пошел винт... Но обороты вдруг заредели, и в проеме
фюзеляжа снова показался Петренко. Он спрыгнул и быстро, почти бегом,
ринулся к группе девушек, окруживших Эльвиру.
Они смотрели на него, как смотрят близкие на человека, перемахнувшего
ограду скамьи подсудимых после полного оправдания судом. Эля потом
рассказывала - дескать, совсем позабыла о тех, кто нуждался в помощи. Ей
казалось: истинно пострадавший - Петренко. Его хотелось спасать. И как стало
легко на душе, когда узрели это счастливое самоспасание!
"Спасенный" подошел к девушкам и сказал:
- Девчата, а где моя пиала? Никто не видал? Эльвира первая пришла в
себя. Ей захотелось быть утонченно внимательной и даже угодливой. Она
напрягла память и вспомнила, что вместе пили чай в палатке душанбинцев.
- Девочки, в самом деле, где же его любимая пиала? - захлопотала она. -
Поищите, пожалуйста... Дайте человеку улететь со спокойной душой.
Пиала нашлась. Петренко направился к вертолету и через минуту исчез "во
чреве машины"...
А Эля ушла в палатку, уткнулась в подушку и зарыдала. Истерика длилась
до поздней ночи. Ее никак и ничем не могли успокоить. Лагерный врач дал ей
несколько сильнодействующих таблеток. Но толку от них не больше, чем от
конфеток драже... Вера в человека, мне кажется, - проявление некоего
общественного инстинкта. Того, что понуждает людей к объединению и
взаимодействию. Известно: любое общество так или иначе вырабатывает единые
для всех идеалы, к которым оно стремится, в которые верит. Есть идеалы -
есть общество. Если их нет, то могут быть только разобщенные, неспособные к
жизни единицы. Чтобы жить, человек должен обладать способностью воссоздавать
идеалы и верить в них. Повторяю: думаю, что такая способность заложена в
людях в виде инстинкта и обладает его силой. Неудовлетворенный инстинкт, как
известно, вызывает порою бурную реакцию. Эльвира была из тех, у кого этот
инстинкт особенно развит.
Потом она говорила мне, что чувствовала себя обманутой "Может, все как
Петренко? - думала она. - Только делают вид, фарисействуют, играют рыцарей?
Может это всего лишь театр, цирк шапито? Может, и мой Володя?.. А я, как
дура, верю... Выходит, я просто неумный, наивный человек... И все они в душе
надо мной смеются... Может, Петренко-то самый искренний из них?.."
...Я рассказал о Петренко, чтобы подчеркнуть высокую нравственность
нашего альпинизма. Говорят, исключение подтверждает правило. Можно добавить:
чем сильней оно отклоняется от правила, тем достоверней выглядит само
правило.
...В десять вечера мы прибыли на поляну. Пока раздевался, разувался,
умывался, мне рассказали о положении кочневцев. А через полчаса в палатку ко
мне зашли Гракович и Рощин.
- Ну что, надеваем ботинки? - обратился ко мне Валентин.
- Пока тапочки... Пошли к рации...
Связавшись с Кочневым, я спросил, могут ли они подождать до утра. И
услышал в ответ: "Вполне".
Рано утром - пяти еще не было - мы вышли тройкой из лагеря, а в девять,
пройдя вертикаль 1300 метров кратчайшим путем, стояли на верхней точке
"жандарма" Верблюд. Взяли с собой шестьсот метров трехмиллиметрового
стального троса весом в пятнадцать килограммов, блок-тормоз (собственной
конструкции и изготовления Граковича) и еще кое-какие средства
транспортировки.
Валентин - человек, богатый умом и спортивностью. Талантов у него много
больше, чем времени, - на пять жизней хватит: кандидат географических наук,
неоднократный чемпион по горно-прикладным видам спорта, отличный
восходитель, скалолаз, спасатель и, как бывает у людей с пытливым умом, не
склоны пика Коммунизма я вышел сильно ослабленным.
Я руковожу восхождением, но иду в хвосте. Неловко, но ничего не
поделаешь. Сначала двинулся по привычке первым, вытоптал сотню шагов, но
понял, что не по силам. Ребята заметили - предложили идти сзади. Они правы:
группе это невыгодно - переоценка сил одним из участников может сорвать
восхождение.
Еще правильней было бы выйти двумятремя днями позже. Этого мне бы
хватило, чтоб прийти в себя. Прогноз позволял. Не позволяло другое: один из
участников торопился на чемпионат СССР на Кавказе. Будем его называть Петром
Петренко. Альпинист крепкий, один из сильнейших наших спортсменов. До звания
"Снежный барс" ему не хватало последней вершины - пика Коммунизма. (Этот
восходительский титул дается тем, кто покорил все четыре семитысячника
страны: пик Корженевской, пик Ленина, пик Победы и пик Коммунизма.) Нынешнее
восхождение принесет ему почетное звание. Я радовался, что подобралась
сильная группа: большинство участников - ведущие мастера альпинизма.
Времени до чемпионата оставалось немного, поэтому ради Петренко был
составлен весьма жесткий график подъема и спуска. За четыре дня полагалось
нам выйти к вершине маршрутом: с ледника Фортамбек на ребро Буревестника,
далее по Большому Памирскому фирновому плато к Большому барьеру (6900
метров), затем по западному склону вершины.
Ад... Почему его представляют темным, бурлящим, клокочущим? Я его видел
Он идеально белый, идеально тихий, идеально застывший. Над ним идеально
синее, небо с идеально недвижным, висящим, злым, жарящим солнцем. Вся эта
идеальность и есть ад. Он вовсе не подземелье - он в виде цирка, в виде
глубокой вогнутой чаши.
Ад - это гнетущая однородность. Он манит своей идеальностью и
незаметно, но быстро выматывает, доводит до обморочной усталости
неподвижностью, беззвучием, одноцветностью - не на чем задержать глаза, не к
чему прислушаться, нечего ощутить, кроме равномерно жгущего солнца. Когда
нет ничего, кроме идеальной, растянутой на весь мир белизны, тишины,
стылости... Чтобы испытать адовы муки, надо пробыть здесь не более часа...
Мы спустились на дно такой чаши - диаметром метров в сто - и через
двадцать минут обессилели. Нужно скорее уходить, а ноги не слушаются -
хочется лечь и закрыть глаза... Рассудок все-таки крепче тела. Он как сучок,
на котором пила тормозится... Он еще в состоянии подчинить себе тело. Вяло,
с усилием переставляя ноги, мы покидаем впадину...
Теперь я иду и радуюсь: хорошо, что есть ветер, есть грохот, что скалы
невзрачно-серые, что, кроме отлогих склонов, есть сильная крутизна,
смертоносные пропасти, трещины, лавины и камнепады, что все это пересекает
наш путь, попадается слева и справа.
Мы идем быстро - нужно спешить. График велит нам к вечеру поспеть на
фирновое плато и здесь, преодолев тяжелый путь по глубокому снегу, подойти к
пещерам. Иначе Петренко опоздает на чемпионат.
Но странно - он почему-то торопится меньше всех... Все время плетется
сзади, ступая по отработанным, хорошо утоптанным следам. Как-то не вяжется
это левофланговое положение с его могучей, широкоплечей, огромного роста
фигурой. Впереди почти бессменно пробивает дорогу Игорь Рощин. Лишь иногда в
меру своих возможностей его подменяет Валя Гракович.
Длинной, растянутой цепочкой команда движется вверх. Меняются рельефы -
взлеты, впадины, "жандармы", кулуары... Вертикаль возрастает сотня за
сотней, а впереди по-прежнему Рощин. За ним Валентин Гракович из Минска,
Эльвира Шатаева, я, Василий Ковтун и Александр Фомин из Киева, Георгий
Корепанов - ленинградец. Цепочку замыкает Петренко...
Когда я остановил группу и сказал, что Рощина надо сменить, все
посмотрели на Петренко. Но он оставался безукоризненно вежливым, уступая
дорогу другим, и молчал, боясь, вероятно, перебить чужую инициативу.
Эльвира, тоже ни слова не говоря, вышла вперед. Теперь в колонне соблюдался
"зеркальный" ранжир: впереди самая маленькая - Эля, сзади самып крупный -
Петренко. Она отработала не менее сотни шагов, когда Валя
Гракович окончательно убедился, что это тот удивительный в
альпинистской среде случай, где моральные стимулы не работают, и вышел ее
подменить...
У пика Парашютистов, на высоте 5800, где началось плато, Петренко и
Ковтун остановились, извлекли из мешка палатку и стали готовить ночлег. По
плану ночевка предполагалась в пещерах, расположенных примерно посередине
этой горной равнины. До них еще несколько километров ходу. Это было совсем
уж непонятно: опаздывает Петренко - нам спешить некуда...
Я вдруг подумал: мы несправедливы к нему - при чем здесь мышцы и вес?!
Высота может скрутить и самого Илью Муромиа.
Я поделился с Эльвирой. Она иронично улыбнулась, и не ответив мне,
сказала громко для всех:
- По-моему, надо хоть попытаться выполнить свой план. Ведь мы не
новички - знали свои силы, когда намечали. Палатки всегда успеем поставить.
Все посмотрели на меня, ожидая решения. Я сказал, что время и
возможность еще есть, что сам я намерен идти дальше, но это необязательно
для всех - кто хочет, может ставить палатки.
Петренко, Ковтун и Фомин остались, а пятеро продолжили путь и затемно
подошли к пещерам. Утром сварили завтрак, в восемь закончили трапезу, а к
девяти, как и договорились с тройкой, оставшейся у пика Парашютистов, были
готовы продолжать восхождение.
...В одиннадцать наконец группа собралась вместе и, отправилась дальше.
Плато - участок технически простой. Трещин здесь[ ]не
водится, лазания не требуется. Зато снег попадается рыхлый, глубокий
настолько, что порою десятки метров "проходишь" ползком, пробивая траншею.
Мы торопимся - быстрее обычного топчем следы, переставляем ноги, но...
Чудеса, цирковой фокус! Словно во сне, барахтаемся, оставаясь на месте. Кто
сказал, что движение относительно? Это только внизу, если трамвай увеличил
скорость, то улица понеслась быстрее. Наша "улица", хоть галопом скачи, - ни
с места. Наша "улица" тянется на двенадцать километров - от пика
Парашютистов до пика Кирова. Сперва с небольшим, чуть заметным снижением, к
середине сбрасывая высоту метров на двести, а после таким же отлогим
подъемом возвращает свою начальную отметку 5800. В самых широких местах в
ней около двух километров. Наша "улица" с одним лишь правым рядом
"строений": пик Ленинград, пик Евгения Абалакова, пик Куйбышева. Слева она
обрывается бешеной крутизной - отсюда и сходят лавины, которые мы наблюдаем
с поляны.
Наша "улица" - Большое Памирское фирновое плато - уникальна: самое
высокое из крупных плато. Воздух на ней так разрежен, что не препятствует
космическим излучениям. Зная об этом, ученые намерены в ближайшей
перспективе построить здесь научную хижину-лабораторию со специальными
уловителями "пришельцев" из космоса.
Мы шагаем сейчас по плотно спрессованному насту, едва прикрытому
снегом, - идти легко - и тщетно поглядываем на вершины. Но они никак не
проходятся Поминутно, через каждый десяток шагов, оглядываемся назад - глаз
ищет подтверждения, хочется наглядно убедиться, что мы все-таки движемся -
за нами тянется длинный, скрывающийся вдали и переходящий в сплошную линию
след. Каждый раз он отрастает все больше и больше. Но впереди ничего не
меняется - пик Кирова все так же далек. Эта проклятая вершина может свести с
ума - она не сдвинулась ни на метр.
...И вдруг обнаруживаем, что горы все же "прошлись". Каким-то странным,
неведомым внизу диалектическим скачком. Неожиданно видим себя в самом конце
плато - перед нами вплотную пик Кирова...
Все эти ощущения для меня неновы, но, даже зная, чем кончится этот
зрительный парадокс, не мог отогнать от себя неотступное гнетущее чувство
безысходности - так и шел с ним весь путь.
За третий день мы поднялись на высоту 6900, дойдя до Большого барьера.
Провели здесь ночевку. А на четвертый, покинув этот последний бивак, вышли
на предвершинный склон. Впереди по-прежнему Игорь Рощин, сзади привычно
маячит крупная фигура Петра Петренко... Игоря подменяли - ненадолго, но
несколько раз - Корепанов, Гракович, Ковтун. Однако на всем маршруте он
оставался ведущим.
Высота и усталость все больше и больше "пришивают" нас к склону, и
каждое движение теперь добывается волей. Первый отдыхает каждые пять
шагов...
На отметке 7200 Рощин остановился, навалился на ледоруб и бессильно
обвис. Я подошел и увидел, что больше он группу вести не может. Солнце давно
на западе и, к сожалению, в сторону горизонта движется много бысгрее нас, а
нам предстоит еще триста метров.
Я понял, что на вершину не успеваем, и сказал об этом присевшей на
склоне группе. Но всем было ясно и без моих слов. Ясно и другое: если
сегодня вершины не будет, то на сей раз ее может не быть вообще.
- Полчаса отдохнем и начнем спуск, - сказал я группе. И тогда все
услышали голос Петренко.
- Я пойду первым, - сказал он. - Буду идти до самой вершины. Но
восхождение нужно продолжить.
У нас должна быть вершина. Остался пустяк - триста метров! Верно, до
титула "Снежный барс" оставалось каких-нибудь 300 метров!..
Он вышел вперед и двинулся, как бог, по воде. Нам, вымучившим здесь
каждый шаг, показалось это чудом. Он шел легко, быстро, оставляя удобные
следы, как резвый, затомившийся в доме мальчик, выскочивший на улицу, как
одержимый вдохновением поэт. Бодрый, упругий, веселый - казалось, нет для
него ни крутизны, ни высоты, ни вязкой дороги...
До самых скал он шел, ни разу не оглянувшись, не заботясь о том, что и
как у него за спиной. Мы отставали, даже следуя по готовым следам, и
оторвались на час-полтора пути. Мы наблюдали, как проходил он скалы и как
остановился, когда возник перед ним острый заснеженный гребень: идти по нему
в одиночку - безумие. Но читателю, видимо, ясно, что в недостатке здравого
смысла этого спортсмена не упрекнешь...
Он остановился и, вспомнив про нас, приветливо помахал ледорубом. Потом
обогнул скальный выступ и скрылся из виду.
Час спустя достигли гребня и мы. Но Петренко здесь не было. Это не
удивляло: ни секунды не думал, что он решится идти по нему в одиночку.
Искать его надо в окрестностях скал. Вопрос "почему его вообще нужно
искать?" пришел в голову лишь в первый момент, но сразу же затонул в
нахлынувшей тревоге.
Мы обшарили скалы, обыскали все закоулки, заглядывали в ниши,
осматривали впадины, наконец вопреки логике визуально, насколько хватал
глаз, изучили и гребень, его склоны, но следов нигде не было. Мы звали его -
кричали, складывая ладони рупором, но в ответ слышали только горное эхо...
Я подготовил рацию, чтобы сообщить в лагерь о предполагаемом несчастье,
когда вдруг раздался голос Эльвиры.-
- Володя, погоди! - крикнула она. - Нашла! Она нашла его в снежной
нише, "теплой", удобной, хорошо укрытой от ветра сугробом. Он полулежал,
привалившись спиною к стенке, слегка раскинув руки, уронив голову на грудь,
и... богатырски храпел. Мы не сказали ему ни слова - здесь не место для
таких разговоров, - разбились на двойки и вышли на гребень. В восемь часов
вечера заходящее солнце в последний раз брызнуло на вершину и осветило
ликующих восходителей...
Спуск проходил в темноте. На высоте 7300 метров окончательно выбился из
сил Валя Гракович. Гипоксия прихватила его еще на подъеме. Высоту хоть и
сбросили, но не настолько, чтобы избавиться от этой болезни. К тому же
предельное утомление - наш альпинистский рабочий день длился уже шестнадцать
часов.
Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я
поднимал его силой и заставлял идти.
Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид,
что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что
настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть
спуститься еще хоть на сотню метров.
На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они
уселись в снег, но я объявил:
- Разговаривать будем стоя.
- Люди устали, - сказала Эльвира. - Больше идти не могут.
- Я тоже. Что дальше?
- "Якать" не надо. Не о тебе - о группе идет речь. Будь ты один,
распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее
украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что
дисциплина для них святое дело...
- Ясно. Чего вы хотите?
- Ночевка нужна, Володя! - задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его
звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках.
- Где? На чем? Под чем?
- Пусть холодная. Но идти больше нет сил... Еще полсотни шагов, и
спустимся головой вниз...
- Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои
слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу
больше не сделал бы... Поступил бы как хочется - не как надо. Но завтра
должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы
пойдем вниз... хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках - осталось
триста метров...
Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги.
Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина!
В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус,
согрели чай и в тепле легли спать.
Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это
придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле
помнят больше плохое - их "хорошее" так однородно, так повседневно, так
буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность - отклонение
на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но
если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на
осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и
невзгодах, - если множество отрицательных всплесков венчается одним большим
положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает
много прочней.
Не прошло и двух дней после спуска, как пребывание на поляне стало меня
тяготить. Я был в горах, но меня потянуло в горы. Поляна для альпиниста не
горы.
Вечером, распивая чай в компании Рощина, Фомина и Граковича, я им
сказал:
- Может, заодно и на Корженевскую сходим?
- А что, золотая мысль! - сказал Игорь. - Кто против?
Все были "за". Рано утром другого дня наша четверка вышла на пик
Евгении Корженевской (7105 метров).
Мы одолели высшую точку и находились на спуске, когда на поляне
случились события вроде бы незаметные, но по смыслу достаточно важные.
* * *
Под вершиной пика Коммунизма, на высоте 7350 метров, на последнем
биваке уж год как находится мастер спорта, инструктор альпинизма, московский
инженер Блюминар Голубков. Высота, время, погода ему не вредят - он мертв.
Около года назад команда во главе с мастером спорта Борисом Ефимовым
совершала высотный траверс. Начинался он с пика Ленинград, последней
вершиной был пик Коммунизма. Ребята хлебнули все, что "отпущено" восходителю
на таком сложном и протяженном траверсе: горной болезни, разнузданной,
сокрушительной стихии, смертельной усталости, бессонницы, недоедания...
Еще на пике Ленинград Блюм, как для краткости называли его друзья,
почувствовал себя плохо. Но кому хорошо на этих высотах? Как узнать
допустимую норму здоровья? И где взять прибор, которым можно ее измерить?
До завершения траверса оставалось меньше ста пятидесяти метров, когда
на небольшом пологом пятачке команда Ефимова встретилась с другой группой.
Среди ее восходителей был врач Владимир Машков. Ефимова беспокоило состояние
Голубкова, и он попросил доктора осмотреть Блюма. После осмотра Машков отвел
в сторону руководителя и сказал:
- Срочно вниз!
Оба повернулись, чтобы договориться с Блюмом. Тот сидел на рюкзаке,
низко свесив голову.
- Блюм! - обратился Борис. Но, не услышав ответа, повторил: - Блюм! Ты
что, заснул?
Блюм не заснул. Он умер...
Спускать тело своими силами они не могли - их не было, своих сил. Их не
было даже для того, чтобы спуститься самим, - до поляны доползли на одной
лишь воле. И вообще: история мирового альпинизма не знает случая, когда бы
тело снимали с такой высоты. Точнее, говорить в этом смысле о мировом
альпинизме вообще не приходится. За рубежом восходители оставляют тела
погибших товарищей навечно в горах. Там думают так: нужно ли мертвому, чтобы
на его пути от одной могилы к другой возникли еще могилы?! К сожалению,
подобное было не раз.
Транспортировка тела сложна и опасна. Это "язычество", говорят нам
иностранные восходители, когда заходит об этом речь. Они рассуждают...
Впрочем, как они рассуждают, понятно. Логика очевидна. Против нее трудно
что-либо возразить. Только не все измеряется логикой.
Мы рискуем жизнью, чтобы вернуть тело товарища в лоно земли обитаемой,
потому что так нам велит наше сердце. Мы идем за останками смертоносными
тропами по зову души. Ведь и сам альпинизм - порождение зова души. А если по
логике, то мы воздаем душе, поскольку она в человеке так же важна, как и
разум.
А если по логике: может, ясные, точные, очевидные аргументы наших
зарубежных собратьев всего лишь соображения конъюнктуры? Может, они от
тактики, а не от стратегии альпинизма? Может, это уже вопреки всякой логике
- альпинисту легче, веселее, спокойней, если он знает: случись с ним
несчастье, останки его не будут частью затерянного, необитаемого хаоса?
Может, ему спокойней, если он знает, что люди зафиксируют значимость его
жизни именно тем, что, рискуя собственной жизнью, снимут с горы его тело,
чтобы покоилось ближе к ним? А если так, то ведь это в интересах развития
альпинизма. Хоть "интересы" - слово здесь неуместное. Но ведь я рассуждаю с
точки зрения чистой и очевидной логики.
Может, наконец, это способ напомнить живым о святости человеческой
жизни? И это стратегия с далеким, уходящим во все человеческое будущее
прицелом?
И все-таки каждый раз, когда узнаю, что при транспортировке тела
погибли люди, я отрекаюсь от собственных взглядов на этот счет. Тогда я
думаю: жертвовать жизнью можно только в одном случае - ради жизни.
Я не могу скрывать эту противоречивость, поскольку обойти молчанием
такую проблему в книге об альпинизме невозможно, а чтобы отстаивать какую-то
одну из двух этих позиций, недостаточно компетентен.
И вот теперь, пока штурмовали мы пик Корженевской, семеро восходителей
под руководством Вадима Кочнева работали с акьей (транспортировочными
санями), где находилось тело Блюминара Голубкова. Сначала их было
двенадцать. Двенадцатый - Георгий Корепанов - после одного из
акклиматизационных выходов заболел пневмонией. Когда он поправился, Кочнев
отпустил его с нами на пик Коммунизма.
Дело в том, что, отправляясь на эту вершину, мы захватили с собой часть
транспортировочного груза, чтобы забросить его к снежной могиле Голубкова.
Корепанов же был участником того печального траверса и знал, где лежит
Блюминар.
Осталось одиннадцать. В этом составе мы встретили их на плато у пещер
(5600 метров). Мы спускались - они поднимались. Им еще предстояло...
Предстояло с лихвой - добраться до отметки 7350 и оттуда тащить груженую
акью.
Но дело обернулось хуже, чем думали, - погода испортилась. От плато до
цели их сопровождал ледяной ветер, перед которым не могла устоять никакая
восходительская утепленность. Когда добрались до нужной точки, четверо из
одиннадцати оказались больны. И Кочнев немедленно отправил их вниз. Тяжесть
транспортировки легла на плечи семерых.
Они подвели акью к вершине "жандарма" Верблюд - на 5200, то есть прошли
около двух третей пути, и здесь окончательно выдохлись. Вадим Кочнев
радировал в лагерь просьбу о помощи. Радиограмма пришла, когда мы -
Гракович, Рощин, Фомин и я - спускались с пика Корженевской. Приняла ее Эля.
Она сидела на связи, поскольку заниматься ничем другим не могла - на
маршруте подморозила палец ноги, врачи сделали ей блокаду, и теперь
передвигалась, только наступая на пятку.
Поляна никогда не пустует. И сейчас народу хватало. Но мастеров
альпинизма, тех, кто мог бы пойти в помощь кочневцам, кроме Петренко,
Корепанова, Ковтуна, нет. К ним-то и обратилась Эльвира. Ковтун заболел. На
Корепанова тоже расчет плохой - воспаление легких выбило его из обычной
формы на весь сезон. Он хуже многих других перенес восхождение и здесь, на
поляне, был еще слаб.
Петренко, подстелив под себя одежду, привалившись к готовому рюкзаку,
принимал горное солнце. Он ждал вертолета. Ждал уже несколько дней, чтобы
добраться до Оша и оттуда лететь на Кавказ. Вертолет все откладывали, но
сейчас сообщили, что он уже вылетел.
Впрочем, Петренко теперь не спешил, ожиданием не томился, не нервничал,
поскольку на чемпионат все равно опоздал. Сейчас на Кавказе он мог быть
только зрителем, но не участником.
Сама Эльвира, несмотря на больную ногу, тут же, что называется, взялась
за ботинки. Хотя понимала - толку от нее там немного. Но нельзя же, призывая
других к благородству, оставаться самой в стороне?
- Что будем делать? - обратилась она к Петренко.
- Я не могу. Мне на чемпионат надо. И вообще - Шатаев нас отпустил.
Считай, что вертолет пришел вовремя и я улетел.
Вертолет вскоре прибыл. Жители поляны - а здесь, как правило, знают все
всегда обо всем - напряженно, как говорят, затаив дыхание смотрели, как
направлялся Петренко к машине. Он шел медлительно, чуть вразвалку, лениво
опустив голову, как ходят обычно люди его стати. И все, кому этого очень
хотелось, видели в его неспешной походке проявление душевных колебаний,
нерешительности. Все ждали: вот-вот движение его и вовсе увянет, он
остановится, перемнется с ноги на ногу и повернет обратно. Но он подошел к
вертолету и легко взобрался в кабину...
Взревел мотор. Пошел винт... Но обороты вдруг заредели, и в проеме
фюзеляжа снова показался Петренко. Он спрыгнул и быстро, почти бегом,
ринулся к группе девушек, окруживших Эльвиру.
Они смотрели на него, как смотрят близкие на человека, перемахнувшего
ограду скамьи подсудимых после полного оправдания судом. Эля потом
рассказывала - дескать, совсем позабыла о тех, кто нуждался в помощи. Ей
казалось: истинно пострадавший - Петренко. Его хотелось спасать. И как стало
легко на душе, когда узрели это счастливое самоспасание!
"Спасенный" подошел к девушкам и сказал:
- Девчата, а где моя пиала? Никто не видал? Эльвира первая пришла в
себя. Ей захотелось быть утонченно внимательной и даже угодливой. Она
напрягла память и вспомнила, что вместе пили чай в палатке душанбинцев.
- Девочки, в самом деле, где же его любимая пиала? - захлопотала она. -
Поищите, пожалуйста... Дайте человеку улететь со спокойной душой.
Пиала нашлась. Петренко направился к вертолету и через минуту исчез "во
чреве машины"...
А Эля ушла в палатку, уткнулась в подушку и зарыдала. Истерика длилась
до поздней ночи. Ее никак и ничем не могли успокоить. Лагерный врач дал ей
несколько сильнодействующих таблеток. Но толку от них не больше, чем от
конфеток драже... Вера в человека, мне кажется, - проявление некоего
общественного инстинкта. Того, что понуждает людей к объединению и
взаимодействию. Известно: любое общество так или иначе вырабатывает единые
для всех идеалы, к которым оно стремится, в которые верит. Есть идеалы -
есть общество. Если их нет, то могут быть только разобщенные, неспособные к
жизни единицы. Чтобы жить, человек должен обладать способностью воссоздавать
идеалы и верить в них. Повторяю: думаю, что такая способность заложена в
людях в виде инстинкта и обладает его силой. Неудовлетворенный инстинкт, как
известно, вызывает порою бурную реакцию. Эльвира была из тех, у кого этот
инстинкт особенно развит.
Потом она говорила мне, что чувствовала себя обманутой "Может, все как
Петренко? - думала она. - Только делают вид, фарисействуют, играют рыцарей?
Может это всего лишь театр, цирк шапито? Может, и мой Володя?.. А я, как
дура, верю... Выходит, я просто неумный, наивный человек... И все они в душе
надо мной смеются... Может, Петренко-то самый искренний из них?.."
...Я рассказал о Петренко, чтобы подчеркнуть высокую нравственность
нашего альпинизма. Говорят, исключение подтверждает правило. Можно добавить:
чем сильней оно отклоняется от правила, тем достоверней выглядит само
правило.
...В десять вечера мы прибыли на поляну. Пока раздевался, разувался,
умывался, мне рассказали о положении кочневцев. А через полчаса в палатку ко
мне зашли Гракович и Рощин.
- Ну что, надеваем ботинки? - обратился ко мне Валентин.
- Пока тапочки... Пошли к рации...
Связавшись с Кочневым, я спросил, могут ли они подождать до утра. И
услышал в ответ: "Вполне".
Рано утром - пяти еще не было - мы вышли тройкой из лагеря, а в девять,
пройдя вертикаль 1300 метров кратчайшим путем, стояли на верхней точке
"жандарма" Верблюд. Взяли с собой шестьсот метров трехмиллиметрового
стального троса весом в пятнадцать килограммов, блок-тормоз (собственной
конструкции и изготовления Граковича) и еще кое-какие средства
транспортировки.
Валентин - человек, богатый умом и спортивностью. Талантов у него много
больше, чем времени, - на пять жизней хватит: кандидат географических наук,
неоднократный чемпион по горно-прикладным видам спорта, отличный
восходитель, скалолаз, спасатель и, как бывает у людей с пытливым умом, не