веревки... Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол
пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху,
увидал...
...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным
бесстрастием отваливалась скала - громада в полсотни шагов в поперечнике и
столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала,
куда податься - встать на место или рухнуть вниз? - потом, перевалив эту
точку, с огромным ускорением ринулась на меня...
Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не
помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил
страха, воли, самосохранения?
Шагах в пяти от меня рантклюфт - зазор между ледником и скалой. Лед,
подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее
может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника.
О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с
растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по
альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения
все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не
больше, чем собственная мебель в квартире.
Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на
небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена
нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается -
солнце здесь бывает недолго.
Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня
было два варианта: "принять на спину" смертоносную скалу или броситься в
щель, имея при этом небольшие шансы на спасение.
Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не
было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился
вниз...
Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение,
будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта,
как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились
вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака
врезались в тело и угрожающе затрещали...
Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более
метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак - в полтора
раза шире плеч - начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился
окончательно.
Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько,
что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги,
разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что
потом и вытащить бы не сумели.
В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по
рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней.
И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я
еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного
специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам
пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на
голову.
Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя
понимал, что опасность миновала.
В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В
щели заклинились десятки каменных пробок - на разных уровнях, разных
размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной
породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая,
искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что
наступить ногой, за что уцепиться руками.
До поверхности метров семь-восемь... Рюкзак спасти не удастся - забитый
в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь
разве что взрывать... Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда
услышал над собой: "Володя! Володя! Шатаев!" - кричал Уткин. Я отозвался.
- Жив?!
- Порядок!
- Молодец! К веревке прицепиться сумеешь?
- Кидайте...
Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся,
обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как:
- Вот так да!.. Ну и ну!..
Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут
назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка
засоренная камнепадом, царил хаос - нагромождение розоватых свеженаколотых
глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной
безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется
двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт.
- Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, - сказал неожиданно и не
вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В
истеричном бешенстве я обругал его - злобно, ядовито и не по делу. Он сперва
посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза
жесткими - понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить,
подчинить собственной воле.
- Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора
шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня
"утюгами" стреляла?! Благо, что не достала, - успей я спуститься двумя
метрами ниже, была бы мне крышка. Мы пробрались сквозь этот затор и, когда
вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и
Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на
месте. И в очень странном положении.
А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов - впереди
Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно
безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у
самых ног Вербового... разверзлась "земля" - ледяной пласт раскололся,
образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину.
Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к
Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон,
разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел.
- Мы ведь тебя похоронили... - сказал он, когда подошли. - Видели, как
на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была... Так и передали туда:
Шатаев, дескать, погиб... - Несколько секунд он молчал, глядя на меня
изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: - Все же пришла
гора к Магомету...
- Ну как горы? - спросил Вербовой.
- Не пойму... Землетрясение, что ли? - развел руками Уткин.
- Да так... Маленькое... в девять баллов...
- Девять баллов?! На Кавказе?!
В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием - там уже
знали. Знали больше - красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая
находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался
большой спасательный отряд.
Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов - Радимов. К
пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа
спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь,
по которому шли, завел их в тупик- маршрута больше не существует, нужно
спускаться и заходить с другой стороны.
Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации,
оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся
сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай
- Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на
недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и
спасснаряжением...
В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи,
шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала
подобного масштаба спасательных работ... Основная группа спасателей начала
восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя,
вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз
перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще
и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном
расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно
протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое
время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на
подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь,
который вывел непосредственно к пострадавшим.
...Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся
преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями
мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит
заурядно.
Романов и его товарищи - Ворожищев и Коротков - находились в тяжелом
состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков - у него насчитали около
двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал,
врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы
пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и
делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь...
У Короткова не было, что называется, живого места - сплошная боль...
Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с
суперрессорами и не по гладкому асфальту... А спуск длился шесть дней! Что
еще можно сказать? Что добавить? Только одно - он выстоял. Внизу врачи,
осмотрев, сказали: "Инвалид на всю жизнь... если удастся спасти..."
Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5б
категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в
нескончаемую повесть о настоящих людях...
Ушба входит в весьма короткий перечень труднейших вершин планеты и
венчает академическое мастерство восходителя. Но ее минус именно в том, что
она слишком академична и популярна. Всякий альпинист, выходящий на дорогу
большого спорта, непременно экзаменует себя на ушбинских вертикалях, ибо они
стали традиционным пробным камнем, проверкой на виртуозность...
При всей суперсложиости подъемы, как правило, удаются. Я думаю, столь
доброе имя эта каверзная гора сделала себе благодаря определенной психологии
альпинистов. Слава Ушбы такова, что она, по сути дела, исключает случайные
восхождения. Замахнуться на нее может только созревший для этого спортсмен.
Малоопытный предпочтет скорее пик Коммунизма, поскольку трудности высоты для
него штука незримая, не слишком понятная, а Ушба пугает глаз.
Повторяю, на нее претендуют только сильные спортсмены. Восхождение им
удается еще и потому, что для них это своего рода защита диссертации,
которой предшествует длительная, кропотливая подготовка.
Да! На Ушбу уходят только сильные... И тем не менее она захожена, как
вестибюли метро. Против этого-то, наверное, и взбунтовались наши души. В нас
созревали уже претензии горнопроходцев-первооткрывателей - не хотелось быть
ординарным и повторять уже столько раз повторенное...
"Зимой она недоступна!" - мысль, которая не вызывала дискуссий,
проглатывалась как само собой разумеющаяся истина. Из всех препятствий и
сложностей, встреченных нами во время ушбинской эпопеи, которая длилась два
года и унесла жизнь одного из нас, труднее всего было задать себе вопрос:
"Почему?" Дерзание, я думаю, высочайшая категория трудности. Задав себе этот
вопрос, мы сделали самый ценный, самый сложный, самый смелый шаг...
Зима меняет все. Как новая квартирная хозяйка создает интерьер на свой
вкус. Символы, обозначавшие на карте лавиноопасные участки, не только ничего
не стоили, но и, наоборот, дезориентировали - их теперь следовало
передвинуть в другие, никому не известные места, при этом количество их
сильно бы возросло Она разрисовала маршрут новыми трещинами, снежными
флагами, карнизами...
Что еще нас ожидало? Сорокаградусные морозы. Пронизывающие ветры,
постоянство которых в непостоянстве; направление вне видимой логики меняется
неожиданно, резко и порою крайне противоположно. Движение вслепую, на ощупь
- скальные щели, трещинки, необходимые для вколачивания крючьев, забиты
снегом, затянуты льдом. И другое - короткие зимние дни, которые ограничивали
время работы и удлиняли срок восхождения. Это то немногое общеизвестное и
обобщенное, что мы могли предположить. И еще мы предполагали, что больше
будет такого, чего и в голову не может прийти.
И все-таки кое-что мы предусмотрели. Даже веник взяли, чтобы расчищать
снег в поисках места для вколачивания крюка. А главное, мы с Кавуненко весь
январь выезжали в Царицыно и лазили на башня без рукавиц - руки должны
привыкнуть к морозу.
На маршрут вышли тремя двойками. В первой - Кавуненко и я, во второй -
Эдуард Мысловский и Владимир Вербовой и в третьей - Леонид Поляков и Лев
Добровольский. Руководил восхождением Кавуненко.
Рюкзаки на этот раз побили всякие рекорды. Как ни экономили, как ни
отбирали самое необходимое, как тщательно ни взвешивали продукты - буквально
до грамма, - вес поклажи каждого из нас перевалил за два пуда. Это
естественно - усиленный запас теплой одежды, страховочного снаряжения,
продуктов - восхождение должно быть длительным.
- Ничего, - шутил Кавуненко, - прочнее в землю упираться будем.
"Скучный" шхельдинский ледник скоро кончился. Зато стало "весело",
когда вышли на ушбинский ледопад. Растрескавшаяся блекло-серая полоса в
поперечнике около двухсот метров, зажатая меж скалами, уходила круто вверх и
напоминала остов огромного животного. Глетчер грозно и непрерывно шумел -
где-то рушились сераксы (ледяные столбы причудливой формы), скатывались,
отрывались ледяные глыбы.
Ледник здесь, преодолев гигантский каменный порог, разламывается на
перегибе и продолжает дальше колоться, корежиться, стекая вниз по крутому
обрывистому ложу.
Ледопад - классика ледового альпинизма. Нет ничего труднее прохождения
этого горного рельефа. Порою за весь маршрут не встретишь такого количества
трещин, как здесь. Нет никакой уверенности, что в момент, когда идешь по
нему, не появится еще одна, а именно: между твоей левой и правой ногой.
...Все имеет конец. Оказалось, что и ледопад тоже, хотя в это не
верилось. Он вывел нас на Большое Ушбинское плато.
Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта
вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но
трудно их распознать - замаскированы толщей снега.
...Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный "стол"
метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым
снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки.
На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на "кошках".
Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком
сложными и по альпинистским понятиям безопасными... Но лет двадцать назад
восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь
и погиб.
Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк - проблема.
Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый
гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не
"поганка", не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать
обратно - слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он
"поет", входя в тело скалы.
Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров
довольно быстро.
За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он
завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче,
мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но
на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо
пройти.
Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная,
словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным
высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней
кататься нельзя - можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность,
казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы.
Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же
попробовал пройтись на "кошках". Но с равносильным успехом мог бы это
сделать на мраморном полу - лед настолько крепкий, что "кошки" лишь царапали
его.
Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас
каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, "зимней"
структуры скалывался линзами. "Блюдца" разных калибров, мелкое крошево
катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал
внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали
болезненные ушибы.
В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от
предвершинного гребня. "Стояли", если этим словом можно обозначить позы
людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся
носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы
удержаться даже канатоходец - настолько острый, что Володя, увидев его,
сказал:
- Как бы рук не порезать...
Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве
что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский,
Поляков и Добровольский.
В самом низу, где "доска" смыкалась со стеной, на последней ледовой
ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла
привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему.
Погода порадовала нас еще утром - я вылез из пещеры и был приятно
удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и
показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру
добрался до пяти.
Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно,
плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего
места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от
Вербового до нижнего края "доски" - мы хорошо потрудились, чтобы искорежить
ее политуру...
Было тихо. И тишина эта длилась долго - весь вечер, и ночь, и следующий
день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое
говорят, что оно перед бурей, - природа не собиралась нам строить каверзы.
Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть,
неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение
где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь
тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного
его качества и наступило другое...
Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше.
Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с
шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей
Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки...
Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток:
"Камень!" Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу....
Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и
увидал, что Володя мертв...
Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько
возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не
в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя
полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил:
- Ты хорошо проверил? Может быть...
- Да, - ответил Мысловский снизу.
...О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и
думать - собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах.
Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь
позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали - не
заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на
"кошки".
Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не
было и такой возможности.
Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая.
"Физзарядка" затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на
ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по
бокам. Но это мало помогало.
Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем -
просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно
назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда
и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту
воображения. Сперва я вообразил горящий примус - просто так, отвлеченно, А
после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене...
Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту
затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока
установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали
последним теплом - а если разжечь не удастся? Но нам повезло - примус горел.
...Утром несчастье стало снова наглядным... Он так и стоял, откинувшись
на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами.
Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное "камень!",
кусок породы попал бы по каске - она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас,
много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что
предвидеть такой поворот было невозможно... Однако мысль эта всегда при мне.
И по сей день...
Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили
спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал
группу спасателей. Однако...
Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть
слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно...
Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не
уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз... Это
трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том
состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда.
Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на
ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и
дальнейшую транспортировку тела взял на себя.
На этом кончилась первая я столь печальная часть покорения зимней Ушбы.
Продолжение было в шестьдесят пятом году.
Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили
из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и
пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались
только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из
Алма-Аты, Владимир Безлюдный - москвич из "Труда", Виктор Тур из московского
"Спартака" и москвич-перворазрядник Николай Радимов.
Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто
пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических
рецидивов.
Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших
привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она
оказалась расколотой, как кожура семечка, - тело ее разделила надвое трещина
шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что
звук or падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее
"мусоропроводом" - кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки
еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и попятно, что трещина слишком
узка, чтобы быть опасной.
...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал
Кавуненко:
-Мне Вербовой снился.
Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил:
- Мне тоже.
Если она и впрямь существует - телепатическая связь, то у нас с
Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно - нет лучшей коммуникации,
чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два
нужных слова: "Выдай" и "Выбери". Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать
водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя.
Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая
видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности - увы! -
неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который
душу морозит больше, .чем тело.
За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не
смогут. Наверное, так и было.
Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость
неосуждаема. Трезвость - лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от
романтики и относятся к ней свысока...
Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого
не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими
трудностями, решили, что это им не годится.
Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо
не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них
подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев.
Это и есть трезвость - лучшее из человеческих качеств.
Они пошли вниз, мы - вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к
вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей
новой восходительской тактики. Я говорю "новой", хотя восходителям этот
прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не
пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху,
увидал...
...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным
бесстрастием отваливалась скала - громада в полсотни шагов в поперечнике и
столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала,
куда податься - встать на место или рухнуть вниз? - потом, перевалив эту
точку, с огромным ускорением ринулась на меня...
Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не
помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил
страха, воли, самосохранения?
Шагах в пяти от меня рантклюфт - зазор между ледником и скалой. Лед,
подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее
может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника.
О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с
растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по
альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения
все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не
больше, чем собственная мебель в квартире.
Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на
небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена
нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается -
солнце здесь бывает недолго.
Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня
было два варианта: "принять на спину" смертоносную скалу или броситься в
щель, имея при этом небольшие шансы на спасение.
Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не
было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился
вниз...
Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение,
будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта,
как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились
вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака
врезались в тело и угрожающе затрещали...
Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более
метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак - в полтора
раза шире плеч - начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился
окончательно.
Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько,
что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги,
разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что
потом и вытащить бы не сумели.
В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по
рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней.
И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я
еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного
специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам
пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на
голову.
Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя
понимал, что опасность миновала.
В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В
щели заклинились десятки каменных пробок - на разных уровнях, разных
размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной
породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая,
искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что
наступить ногой, за что уцепиться руками.
До поверхности метров семь-восемь... Рюкзак спасти не удастся - забитый
в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь
разве что взрывать... Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда
услышал над собой: "Володя! Володя! Шатаев!" - кричал Уткин. Я отозвался.
- Жив?!
- Порядок!
- Молодец! К веревке прицепиться сумеешь?
- Кидайте...
Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся,
обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как:
- Вот так да!.. Ну и ну!..
Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут
назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка
засоренная камнепадом, царил хаос - нагромождение розоватых свеженаколотых
глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной
безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется
двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт.
- Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, - сказал неожиданно и не
вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В
истеричном бешенстве я обругал его - злобно, ядовито и не по делу. Он сперва
посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза
жесткими - понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить,
подчинить собственной воле.
- Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора
шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня
"утюгами" стреляла?! Благо, что не достала, - успей я спуститься двумя
метрами ниже, была бы мне крышка. Мы пробрались сквозь этот затор и, когда
вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и
Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на
месте. И в очень странном положении.
А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов - впереди
Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно
безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у
самых ног Вербового... разверзлась "земля" - ледяной пласт раскололся,
образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину.
Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к
Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон,
разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел.
- Мы ведь тебя похоронили... - сказал он, когда подошли. - Видели, как
на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была... Так и передали туда:
Шатаев, дескать, погиб... - Несколько секунд он молчал, глядя на меня
изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: - Все же пришла
гора к Магомету...
- Ну как горы? - спросил Вербовой.
- Не пойму... Землетрясение, что ли? - развел руками Уткин.
- Да так... Маленькое... в девять баллов...
- Девять баллов?! На Кавказе?!
В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием - там уже
знали. Знали больше - красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая
находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался
большой спасательный отряд.
Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов - Радимов. К
пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа
спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь,
по которому шли, завел их в тупик- маршрута больше не существует, нужно
спускаться и заходить с другой стороны.
Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации,
оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся
сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай
- Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на
недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и
спасснаряжением...
В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи,
шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала
подобного масштаба спасательных работ... Основная группа спасателей начала
восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя,
вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз
перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще
и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном
расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно
протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое
время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на
подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь,
который вывел непосредственно к пострадавшим.
...Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся
преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями
мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит
заурядно.
Романов и его товарищи - Ворожищев и Коротков - находились в тяжелом
состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков - у него насчитали около
двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал,
врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы
пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и
делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь...
У Короткова не было, что называется, живого места - сплошная боль...
Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с
суперрессорами и не по гладкому асфальту... А спуск длился шесть дней! Что
еще можно сказать? Что добавить? Только одно - он выстоял. Внизу врачи,
осмотрев, сказали: "Инвалид на всю жизнь... если удастся спасти..."
Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5б
категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в
нескончаемую повесть о настоящих людях...
Ушба входит в весьма короткий перечень труднейших вершин планеты и
венчает академическое мастерство восходителя. Но ее минус именно в том, что
она слишком академична и популярна. Всякий альпинист, выходящий на дорогу
большого спорта, непременно экзаменует себя на ушбинских вертикалях, ибо они
стали традиционным пробным камнем, проверкой на виртуозность...
При всей суперсложиости подъемы, как правило, удаются. Я думаю, столь
доброе имя эта каверзная гора сделала себе благодаря определенной психологии
альпинистов. Слава Ушбы такова, что она, по сути дела, исключает случайные
восхождения. Замахнуться на нее может только созревший для этого спортсмен.
Малоопытный предпочтет скорее пик Коммунизма, поскольку трудности высоты для
него штука незримая, не слишком понятная, а Ушба пугает глаз.
Повторяю, на нее претендуют только сильные спортсмены. Восхождение им
удается еще и потому, что для них это своего рода защита диссертации,
которой предшествует длительная, кропотливая подготовка.
Да! На Ушбу уходят только сильные... И тем не менее она захожена, как
вестибюли метро. Против этого-то, наверное, и взбунтовались наши души. В нас
созревали уже претензии горнопроходцев-первооткрывателей - не хотелось быть
ординарным и повторять уже столько раз повторенное...
"Зимой она недоступна!" - мысль, которая не вызывала дискуссий,
проглатывалась как само собой разумеющаяся истина. Из всех препятствий и
сложностей, встреченных нами во время ушбинской эпопеи, которая длилась два
года и унесла жизнь одного из нас, труднее всего было задать себе вопрос:
"Почему?" Дерзание, я думаю, высочайшая категория трудности. Задав себе этот
вопрос, мы сделали самый ценный, самый сложный, самый смелый шаг...
Зима меняет все. Как новая квартирная хозяйка создает интерьер на свой
вкус. Символы, обозначавшие на карте лавиноопасные участки, не только ничего
не стоили, но и, наоборот, дезориентировали - их теперь следовало
передвинуть в другие, никому не известные места, при этом количество их
сильно бы возросло Она разрисовала маршрут новыми трещинами, снежными
флагами, карнизами...
Что еще нас ожидало? Сорокаградусные морозы. Пронизывающие ветры,
постоянство которых в непостоянстве; направление вне видимой логики меняется
неожиданно, резко и порою крайне противоположно. Движение вслепую, на ощупь
- скальные щели, трещинки, необходимые для вколачивания крючьев, забиты
снегом, затянуты льдом. И другое - короткие зимние дни, которые ограничивали
время работы и удлиняли срок восхождения. Это то немногое общеизвестное и
обобщенное, что мы могли предположить. И еще мы предполагали, что больше
будет такого, чего и в голову не может прийти.
И все-таки кое-что мы предусмотрели. Даже веник взяли, чтобы расчищать
снег в поисках места для вколачивания крюка. А главное, мы с Кавуненко весь
январь выезжали в Царицыно и лазили на башня без рукавиц - руки должны
привыкнуть к морозу.
На маршрут вышли тремя двойками. В первой - Кавуненко и я, во второй -
Эдуард Мысловский и Владимир Вербовой и в третьей - Леонид Поляков и Лев
Добровольский. Руководил восхождением Кавуненко.
Рюкзаки на этот раз побили всякие рекорды. Как ни экономили, как ни
отбирали самое необходимое, как тщательно ни взвешивали продукты - буквально
до грамма, - вес поклажи каждого из нас перевалил за два пуда. Это
естественно - усиленный запас теплой одежды, страховочного снаряжения,
продуктов - восхождение должно быть длительным.
- Ничего, - шутил Кавуненко, - прочнее в землю упираться будем.
"Скучный" шхельдинский ледник скоро кончился. Зато стало "весело",
когда вышли на ушбинский ледопад. Растрескавшаяся блекло-серая полоса в
поперечнике около двухсот метров, зажатая меж скалами, уходила круто вверх и
напоминала остов огромного животного. Глетчер грозно и непрерывно шумел -
где-то рушились сераксы (ледяные столбы причудливой формы), скатывались,
отрывались ледяные глыбы.
Ледник здесь, преодолев гигантский каменный порог, разламывается на
перегибе и продолжает дальше колоться, корежиться, стекая вниз по крутому
обрывистому ложу.
Ледопад - классика ледового альпинизма. Нет ничего труднее прохождения
этого горного рельефа. Порою за весь маршрут не встретишь такого количества
трещин, как здесь. Нет никакой уверенности, что в момент, когда идешь по
нему, не появится еще одна, а именно: между твоей левой и правой ногой.
...Все имеет конец. Оказалось, что и ледопад тоже, хотя в это не
верилось. Он вывел нас на Большое Ушбинское плато.
Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта
вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но
трудно их распознать - замаскированы толщей снега.
...Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный "стол"
метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым
снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки.
На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на "кошках".
Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком
сложными и по альпинистским понятиям безопасными... Но лет двадцать назад
восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь
и погиб.
Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк - проблема.
Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый
гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не
"поганка", не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать
обратно - слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он
"поет", входя в тело скалы.
Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров
довольно быстро.
За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он
завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче,
мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но
на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо
пройти.
Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная,
словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным
высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней
кататься нельзя - можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность,
казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы.
Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же
попробовал пройтись на "кошках". Но с равносильным успехом мог бы это
сделать на мраморном полу - лед настолько крепкий, что "кошки" лишь царапали
его.
Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас
каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, "зимней"
структуры скалывался линзами. "Блюдца" разных калибров, мелкое крошево
катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал
внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали
болезненные ушибы.
В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от
предвершинного гребня. "Стояли", если этим словом можно обозначить позы
людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся
носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы
удержаться даже канатоходец - настолько острый, что Володя, увидев его,
сказал:
- Как бы рук не порезать...
Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве
что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский,
Поляков и Добровольский.
В самом низу, где "доска" смыкалась со стеной, на последней ледовой
ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла
привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему.
Погода порадовала нас еще утром - я вылез из пещеры и был приятно
удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и
показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру
добрался до пяти.
Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно,
плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего
места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от
Вербового до нижнего края "доски" - мы хорошо потрудились, чтобы искорежить
ее политуру...
Было тихо. И тишина эта длилась долго - весь вечер, и ночь, и следующий
день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое
говорят, что оно перед бурей, - природа не собиралась нам строить каверзы.
Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть,
неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение
где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь
тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного
его качества и наступило другое...
Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше.
Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с
шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей
Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки...
Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток:
"Камень!" Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу....
Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и
увидал, что Володя мертв...
Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько
возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не
в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя
полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил:
- Ты хорошо проверил? Может быть...
- Да, - ответил Мысловский снизу.
...О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и
думать - собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах.
Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь
позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали - не
заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на
"кошки".
Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не
было и такой возможности.
Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая.
"Физзарядка" затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на
ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по
бокам. Но это мало помогало.
Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем -
просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно
назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда
и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту
воображения. Сперва я вообразил горящий примус - просто так, отвлеченно, А
после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене...
Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту
затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока
установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали
последним теплом - а если разжечь не удастся? Но нам повезло - примус горел.
...Утром несчастье стало снова наглядным... Он так и стоял, откинувшись
на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами.
Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное "камень!",
кусок породы попал бы по каске - она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас,
много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что
предвидеть такой поворот было невозможно... Однако мысль эта всегда при мне.
И по сей день...
Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили
спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал
группу спасателей. Однако...
Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть
слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно...
Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не
уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз... Это
трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том
состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда.
Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на
ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и
дальнейшую транспортировку тела взял на себя.
На этом кончилась первая я столь печальная часть покорения зимней Ушбы.
Продолжение было в шестьдесят пятом году.
Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили
из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и
пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались
только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из
Алма-Аты, Владимир Безлюдный - москвич из "Труда", Виктор Тур из московского
"Спартака" и москвич-перворазрядник Николай Радимов.
Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто
пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических
рецидивов.
Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших
привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она
оказалась расколотой, как кожура семечка, - тело ее разделила надвое трещина
шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что
звук or падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее
"мусоропроводом" - кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки
еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и попятно, что трещина слишком
узка, чтобы быть опасной.
...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал
Кавуненко:
-Мне Вербовой снился.
Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил:
- Мне тоже.
Если она и впрямь существует - телепатическая связь, то у нас с
Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно - нет лучшей коммуникации,
чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два
нужных слова: "Выдай" и "Выбери". Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать
водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя.
Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая
видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности - увы! -
неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который
душу морозит больше, .чем тело.
За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не
смогут. Наверное, так и было.
Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость
неосуждаема. Трезвость - лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от
романтики и относятся к ней свысока...
Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого
не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими
трудностями, решили, что это им не годится.
Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо
не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них
подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев.
Это и есть трезвость - лучшее из человеческих качеств.
Они пошли вниз, мы - вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к
вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей
новой восходительской тактики. Я говорю "новой", хотя восходителям этот
прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не