---------------------------------------------------------------
Ш28 Категория трудности /Лит. запись И. Якубзона. - 2-е изд., доп. -
М.: Мол. гвардия, 1982. - 222 с. - (Спорт и личность).
OCR: Павел Нудельман
---------------------------------------------------------------
- Что вы находите в горах?
- Философский камень.
Из разговора туриста и альпиниста.
Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрами
фирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись без
моей на то воли - по инерции уходившего из меня вместе с силами,
вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогда
я развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад,
слежавшийся снег...
Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица -
я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и о
глупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой верой
в эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысяч
метров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У них
росла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой,
непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко и
холодно, где каждая молекула кислорода на счету...
Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометра
вверх... ради игры, которая - мне теперь ясно - не стоит свеч...
Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется...
как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: у
меня гипоксия - горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могу
не вставать - там, на земле, людям в моем состоянии дают кислородную
подушку...
Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем в
высотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, поскольку
считал это важным, - от этого зависело не только восхождение, но и успех
сезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Они
ничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закон
альпинистской связки обязывает спускать меня вниз...
...Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зе-нит диковинного,
неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины и
прозрачности. Это неподвиж-но нависший бескрайний потолок, густо
намалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба.
Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру...
В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящем
масштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побывать
здесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы,
мараем его ослепительную белизну.
Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние и
интимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же все
огромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и в
самом деле только что было изречено библейское: "Да будет свет!"
Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а что
близко. Нет визуальных пропорций - до тех далеких отрогов, которые по правую
руку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, - сутки.
Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебя
гремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают в
глазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, а
загадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишь
два направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое тепло
и совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, ни
другого...
...Мне повезло - мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, где
базовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказывает
анекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускали
Сашу Воронова.
Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками и
ледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тот
не пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще не
вышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его - второй сезон неудача. "Пик
Коммунизма не принимает его", - говорили в лагере. Было время, когда Олега
снимали с высоты 7200 метров - заболел, не дотянув до вершины 245 метров...
На этот раз ему удалось побывать только на разведке югозападного ребра, по
которому мы хотели сперва идти к вершине. Когда воз-вращались обратно, он
прыгнул через трещину - простенькую, элементарную - и растянул себе ногу. И
это Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть как
акробат-виртуоз...
Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение - мы
идем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлось
прыгать через крупные трещины и блуждать среди ле-са сераксов - причудливых
ледяных столбов, - пона-чалу все шло довольно гладко.
Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Но
до темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть до
плато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку для
ночевки - копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало!
Казалось, так оно и будет до самой вершины.
Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказал
Воронову:
- Хочешь, я отгадаю, что у тебя в левой руке? Воронов помолчал и угрюмо
кинул
- Что ж, мне теперь носовой платок из кармана нельзя достать?..
- Злишься?.. В горах не новичок, знаешь, чем такие вещи кончаются.
Лучше сейчас скажи, пока не поздно. Завтра с утра и спустим.
- В горах не новичок, знаю и говорю - идти могу!
- Ну-ну... можешь так можешь.
Утром вышли в том же составе. Несколько часов спустя мы с Кавуненко
оторвались от второй связки и намного ушли вперед. На 6600 решили подождать
Пискулова и Воронова. Пискулов вскоре пришел. А Саши Воронова нет и нет...
Через некоторое время он появился, еле волоча ноги... Я спросил его молча -
глазами. Он кивнул головой...
Тогда мы раскидали Сашины вещи по своим рюкзакам, повернулись и пошли
обратно к нашей пещере на 6200.
Наверху болезням вольготно... Высота - их стихия. Странно: здесь путь
человека лучше всего измеряется временем, а течение болезни - пространством.
Между легким першением в горле на старте и удушьем на финише - интервал,
который правильней мерить рулеткой. Чем больше метров над уровнем моря, тем
скоротечней болезни. Каждый метр умножает их силу. Насморк на восьмой тысяче
может оказаться смертельным. И пока мы карабкаемся, набирая свои сантиметры,
болезни бегут семимильными шагами...
...На биваке 6200 была у нас удачная встреча - с пика Правды спускалась
группа. Мы попросили этих ребят помочь Воронову дойти до базового лагеря, а
сами на другой день с утра пораньше тронулись в обратный путь. Мы оставляли
Сашу угрюмым и мрачным. Я ему сочувствовал... Смешно - я сочувствовал ему!
Теперь я понимаю, что это он бы мог нам сочувствовать. Так я думаю теперь. А
тогда... Тогда, огорчаясь за Сашу, я радовался, что это случилось не со
мной. "Тогда" было десять часов назад. Десять часов назад меня раздражали
те, кто не понимал моей страсти. Теперь наоборот все. Что осталось от
вчерашнего Шатаева? Желания, чувства, вкусы, характер - те, что были десять
часов назад? Ничего, кроме сухой, не связанной с эмоциями памяти фактов...
- Ты как? - слышу я над собой хриплый, деланно-веселый голос Кавуненко.
- Выползать бы надо. Хватайся за чуб и тяни себя, как Мюнхгаузен. Он человек
правдивый... Только правда его не для каждого. У тебя получится... Мы с
тобой не первый год в одной связке...
Я молчу. Меня злит фальшь бодрячка. Смешит эта придуманная жизнь, игра
в романтику, вера в ложные идеалы борьбы, мечту, цели. Игра?! Игра... С
серьезной миной на лице... С головоломными умозрительными теориями
оправдания...
Кавуненко уходит. И вместе с Пискуловым выгребает снег из углубления,
которое они отрыли для ночевки. Работают молча - не слышно ни слова. Зато
слышно дыхание... Двигаются они медленно и после каждых двух-трех лопат
отдыхают.
Теперь ко мне подошел Пискулов.
- Можешь?
Я сперва промолчал, потом спросил:
- А ты?
Он не ответил. Я приподнимаюсь на локтях и, глядя ему в глаза,
спрашиваю:
- Объясни, для чего? Смысл?! Чтобы в карточку записали "пик
Коммунизма"? Объяснишь - встану... На четвереньках буду карабкаться, пока
ноги не протяну...
- Чего объяснять? Нынче утром спроси тебя так, ты бы сказал - это, мол,
философия старости! С такой нельзя жить - можно только доживать...
- То утром, а то теперь... от того Шатаева духу не осталось!
- Чушь! - Это опять Кавуненко. Он подошел и не сел, а буквально упал на
"пятую точку". - Пусть полежит еще минут пятнадцать. Не сможет, пойдем
вниз... Только учти: это не ты, а гипоксия в тебе говорит... Ты ведь по
медицине спец. Небось в лагере новичкам говорил: горная болезнь, дескать,
сопровождается апатией, потерей аппетита... Мол, не только к еде, но и к
жизни... Пошли, Юра, - обратился он к Пискулову. - Пусть полежит еще. Он
выскочит - я его знаю.
"Философия старости... Доживать, а не жить" - умозрения чудаков. Но в
одном они правы - вчера я действительно сказал бы что-то похожее... Это я
помню... Так когда же я болен - вчера или сегодня? Стоит человеку трезво
заговорить, как чудаки эти тут же приписывают все болезни...
У меня ничего не болит. Я только чувствую немощь, похожую на ту, что во
сне не дает человеку двигаться - убегать, догонять, защищать и защищаться...
Чувствую какую-то меланхолическую и приятную жалость к себе. И еще: странное
ощущение вялого, ленивого движения крови...
Я и без Кавуненко знаю, что это гипоксия. Но только смутной, точно
чужой логикой, без малейшей внутренней веры понимаю связь между болезнью и
образом мысли... Я подумал, что живем по русской поговорке - верим до конца
только в то, что можно пощупать,
А здоровье лежит у подножия. Ибо горная болезнь убывает с каждым метром
вниз так же, как и нарастает с высотой. Только... не все ли равно?
Володя и Юра копошатся в пещере. По очереди они выползают из нее,
волоча за собой штормовку, груженную снегом. Ко мне они не подходят -
неужели так долго длятся пятнадцать минут? Каждый раз я с опаской смотрю на
выход - появятся вместе, значит, ко мне... Я должен ответить им: вверх или
вниз. А мне не хочется ни туда, ни сюда. Только лежать - неподвижно,
спокойно...
Прав тот, кто видит счастье в покое... Если б не эти двое! Почему
всегда получается так, что мы не можем быть счастливы до конца? Что-то
всегда омрачает... Кто-то всегда омрачает. Нет кого-то, чего-то - есть
пугающие перспективы. Или возможность пугающих перспектив... Словно меда без
дегтя и быть не может в природе...
Сейчас я должен сказать: вверх или вниз - одно из двух. Третье желанно,
как счастье, и близко, как локоть... Но третьего не надо... Сами
обессиленные, измотанные, они не дадут мне покоя. Разве они поверят, что для
меня хорошо то, что считается плохо? Они скажут - это философия старости...
..."Философия старости"! - бред легковерных младенцев... Остаться бы
одному и лежать... Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать не
хочется... Только лежать. Слово "хочется" теряет смысл. Я перестаю его
понимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания... Когда и
лежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! "...Доживать,
а не жить..."
Я вдруг подумал: умирают как засыпают - емкое сознание становится
плоским, потом линейным, после переходит в редеющий все больше и больше
пунктир... И пустота... я ощутил ее в себе - крутящую, тошнотворную,
взрывчатую, все перевернувшую пустоту...
...Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности,
подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым,
распирающим страхом...
Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой,
брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь...
Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит
человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность
мангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет
у человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испытал
такой страх, знает, что это так. Страх - это жизнь! Бывает, что он похож на
радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состояния
отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению.
Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично - ко мне
торопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры была
пила, которой он, видимо, только что резал фирн.
Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать - не заметил, но
почувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал -
сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу,
можно потерять сознание.
Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал:
- Ложись, ложись... Сейчас "упакуем" в спальный мешок и пойдем вниз...
- Погоди... - перебил его Володя. - Что, решил?! - Он показал пальцем
на вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. - Я же
говорил - выскочит...
- Надо спускать, Володя...
Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры.
Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке...
Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину.
- Пилу дай... - сказал я.
- Зачем?!
- Дай пилу, тебе говорят! - гаркнул на него Ка-вуненко.
"...Двигаться, двигаться! - думал я. - Это все говорят: и теоретики -
доктора и практики - альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение.
Что-то как-то делать - сидя, лежа, ползком..."
Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места и
наклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившего
вираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненко
подхватил меня сзади и сказал:
- Придется идти вниз...
- Не придется...
Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся
метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу.
На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелись
грязно-серые, плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное,
если здоров, - столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежный
кубик со стороной сантиметров в тридцать - минута, не больше. Я его резал
вечность.
Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Я
положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала
намного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые
и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все
хорошо и правильно.
Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в
пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел
во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только
на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны,
брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я
подставлял лицо ближе.
Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но
уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял
способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действием
одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не
резала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь
зубьями снега.
Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой,
хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..." Пила идет вкривь и
вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - я
качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело - гонять по жилам собственную
кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется,
что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.
Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет.
Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще
час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей,
понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как
настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают
снежные брызги.
* * *
Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной
сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос
измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.
Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветер
дул с другой стороны.
- Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделал
мартышку человеком.
Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ
гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких
подробностей хватило бы на год.
- Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдем
дальше к вершине...
- Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятниц
на неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь.
При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать
спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на
спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в
свод пещеры.
- Еще один... - сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. - Перешла
икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись к
Пискулову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать...
Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать!
Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом
штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени.
Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь,
когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он
отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не
шевельнулся.
- Ну что? Рот ножом разжимать? - Володя сказал это кисло, без обычной
твердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положил
на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но
неприятное дело.
Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от
дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды,
припудривая их изморозью.
Я сказал Володе, что он зря расставил точки над "и" - желание скрыть
болезнь давало Пискулову силы бороться с собой.
- Хоть на этом держался бы...
Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мне
показалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо.
- Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом не
продержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать от
ребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себя
же. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют.
Обозлить бы его...
- Человек должен сам справиться...
- "Должен"! Все у вас "должен"... Моралисты... Ты час назад ничего не
был должен. Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был...
Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда,
очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне в
глаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил:
- Пошутил я. Не волнуйся...
Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... "Воюет не
столько с Пискуловым, сколько с собой", - подумал я.
А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра...
Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не по
готовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позади
семь "кило" вертикали, год подготовки... Нет, не год - шесть лет! Или
больше?..
Я тогда так и не понял, что было с Кавуненко: прихватила ли и его
горная болезнь, или это реакция сильного утомления? Только видел, что он без
конца глотал витамины и после ужина несколько раз тянулся к фляге с лимонным
напитком. Если это была гипоксия, то справился он с ней отлично...
С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползла
на нас блекло-синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного.
Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Кавуненко
вдруг встал и сказал:
- А стенку все же надо поставить на место. Гони сюда Юру - мы с ним
займемся. Может, успеем, пока пурга не нагрянула?
Пискулов спал, сидя на рюкзаке все в той же позе. Черты его
заострились, лицо вытянулось и приобрело какой-то странный синеватый
оттенок. И если бы не тяжелый с присвистом сап, можно было подумать...
Просыпаться он не хотел - ошалело взглянул на меня и снова закрыл глаза. Но
я растолкал его. Он оказался молодцом и доставил хлопот куда меньше, чем я
ожидал. С минуту посидел, набираясь сил, и, одолев себя, выполз из пещеры.
Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах не
теряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который видел
еще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая,
умышленно выпяченная духовная простота героя - дескать, они-то, "простые
парни", только и способны на истинное мужество. После часто всматривался в
лица собратьев - искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательной
резинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы!
Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествление
примитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когда
авторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужества
скудеет там, где есть природный ум и интеллект?
Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакция
страха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: "Ничто не
страшно только дураку". Если оно и существует, бесстрашие, то лишь от
непонимания, недооценки опасности. Выражение "презирать опасность" могут
употреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу через
проезжую часть.
Нет, не на том стоит мужество... Мужество - это способность проходить
дистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя,
отказ от борьбы, так я думаю...
Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишний
раз "перескочить через пропасть". Они тренируют в себе силу духа не попутно
- "заодно", а специально и продуманно, как балерина добивается пластики,
канатоходец - чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого и
ограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей лености
немедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки - те, что
пренебрежительно назовет "самокопанием", но что, однако, носит уважительное
имя "самопознание". Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали и
признает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественного
ответа на вопрос: "Зачем ходить в горы?", он тут же скажет: "Умный в гору не
пойдет!" И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги к
стопроцентной конкретности, к делению всего существующего на "плохое" и
"хорошее".
По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшее
образование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты,
рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова,
Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма. Интеллигентность человека, конечно,
не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можно
мотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, за
интеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренное
чувство этики и страсть к познанию, если слово "интеллигент" считать
противопоставлением слову "обыватель", то у станков можно встретить немало
интеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот,
неинтеллигентных.
Нет, диплом - это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов -
дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшее
образование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, то
подавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему право
называться спортом интеллигенции...
Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом. Здесь, на высоте,
альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта
"бабушкина" техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего,
решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи,
чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток на
высоте ценней и "питательней" лососевой икры.
Только примус - штука предательски ненадежная. Вероятность его
разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что
откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает.
Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает
примус, ждут своего приговора...
Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел до
отказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места... Вот и
приговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дай
бог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либо
страшной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки и
Ш28 Категория трудности /Лит. запись И. Якубзона. - 2-е изд., доп. -
М.: Мол. гвардия, 1982. - 222 с. - (Спорт и личность).
OCR: Павел Нудельман
---------------------------------------------------------------
- Что вы находите в горах?
- Философский камень.
Из разговора туриста и альпиниста.
Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрами
фирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись без
моей на то воли - по инерции уходившего из меня вместе с силами,
вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогда
я развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад,
слежавшийся снег...
Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица -
я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и о
глупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой верой
в эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысяч
метров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У них
росла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой,
непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко и
холодно, где каждая молекула кислорода на счету...
Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометра
вверх... ради игры, которая - мне теперь ясно - не стоит свеч...
Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется...
как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: у
меня гипоксия - горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могу
не вставать - там, на земле, людям в моем состоянии дают кислородную
подушку...
Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем в
высотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, поскольку
считал это важным, - от этого зависело не только восхождение, но и успех
сезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Они
ничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закон
альпинистской связки обязывает спускать меня вниз...
...Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зе-нит диковинного,
неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины и
прозрачности. Это неподвиж-но нависший бескрайний потолок, густо
намалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба.
Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру...
В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящем
масштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побывать
здесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы,
мараем его ослепительную белизну.
Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние и
интимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же все
огромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и в
самом деле только что было изречено библейское: "Да будет свет!"
Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а что
близко. Нет визуальных пропорций - до тех далеких отрогов, которые по правую
руку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, - сутки.
Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебя
гремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают в
глазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, а
загадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишь
два направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое тепло
и совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, ни
другого...
...Мне повезло - мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, где
базовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказывает
анекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускали
Сашу Воронова.
Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками и
ледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тот
не пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще не
вышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его - второй сезон неудача. "Пик
Коммунизма не принимает его", - говорили в лагере. Было время, когда Олега
снимали с высоты 7200 метров - заболел, не дотянув до вершины 245 метров...
На этот раз ему удалось побывать только на разведке югозападного ребра, по
которому мы хотели сперва идти к вершине. Когда воз-вращались обратно, он
прыгнул через трещину - простенькую, элементарную - и растянул себе ногу. И
это Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть как
акробат-виртуоз...
Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение - мы
идем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлось
прыгать через крупные трещины и блуждать среди ле-са сераксов - причудливых
ледяных столбов, - пона-чалу все шло довольно гладко.
Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Но
до темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть до
плато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку для
ночевки - копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало!
Казалось, так оно и будет до самой вершины.
Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказал
Воронову:
- Хочешь, я отгадаю, что у тебя в левой руке? Воронов помолчал и угрюмо
кинул
- Что ж, мне теперь носовой платок из кармана нельзя достать?..
- Злишься?.. В горах не новичок, знаешь, чем такие вещи кончаются.
Лучше сейчас скажи, пока не поздно. Завтра с утра и спустим.
- В горах не новичок, знаю и говорю - идти могу!
- Ну-ну... можешь так можешь.
Утром вышли в том же составе. Несколько часов спустя мы с Кавуненко
оторвались от второй связки и намного ушли вперед. На 6600 решили подождать
Пискулова и Воронова. Пискулов вскоре пришел. А Саши Воронова нет и нет...
Через некоторое время он появился, еле волоча ноги... Я спросил его молча -
глазами. Он кивнул головой...
Тогда мы раскидали Сашины вещи по своим рюкзакам, повернулись и пошли
обратно к нашей пещере на 6200.
Наверху болезням вольготно... Высота - их стихия. Странно: здесь путь
человека лучше всего измеряется временем, а течение болезни - пространством.
Между легким першением в горле на старте и удушьем на финише - интервал,
который правильней мерить рулеткой. Чем больше метров над уровнем моря, тем
скоротечней болезни. Каждый метр умножает их силу. Насморк на восьмой тысяче
может оказаться смертельным. И пока мы карабкаемся, набирая свои сантиметры,
болезни бегут семимильными шагами...
...На биваке 6200 была у нас удачная встреча - с пика Правды спускалась
группа. Мы попросили этих ребят помочь Воронову дойти до базового лагеря, а
сами на другой день с утра пораньше тронулись в обратный путь. Мы оставляли
Сашу угрюмым и мрачным. Я ему сочувствовал... Смешно - я сочувствовал ему!
Теперь я понимаю, что это он бы мог нам сочувствовать. Так я думаю теперь. А
тогда... Тогда, огорчаясь за Сашу, я радовался, что это случилось не со
мной. "Тогда" было десять часов назад. Десять часов назад меня раздражали
те, кто не понимал моей страсти. Теперь наоборот все. Что осталось от
вчерашнего Шатаева? Желания, чувства, вкусы, характер - те, что были десять
часов назад? Ничего, кроме сухой, не связанной с эмоциями памяти фактов...
- Ты как? - слышу я над собой хриплый, деланно-веселый голос Кавуненко.
- Выползать бы надо. Хватайся за чуб и тяни себя, как Мюнхгаузен. Он человек
правдивый... Только правда его не для каждого. У тебя получится... Мы с
тобой не первый год в одной связке...
Я молчу. Меня злит фальшь бодрячка. Смешит эта придуманная жизнь, игра
в романтику, вера в ложные идеалы борьбы, мечту, цели. Игра?! Игра... С
серьезной миной на лице... С головоломными умозрительными теориями
оправдания...
Кавуненко уходит. И вместе с Пискуловым выгребает снег из углубления,
которое они отрыли для ночевки. Работают молча - не слышно ни слова. Зато
слышно дыхание... Двигаются они медленно и после каждых двух-трех лопат
отдыхают.
Теперь ко мне подошел Пискулов.
- Можешь?
Я сперва промолчал, потом спросил:
- А ты?
Он не ответил. Я приподнимаюсь на локтях и, глядя ему в глаза,
спрашиваю:
- Объясни, для чего? Смысл?! Чтобы в карточку записали "пик
Коммунизма"? Объяснишь - встану... На четвереньках буду карабкаться, пока
ноги не протяну...
- Чего объяснять? Нынче утром спроси тебя так, ты бы сказал - это, мол,
философия старости! С такой нельзя жить - можно только доживать...
- То утром, а то теперь... от того Шатаева духу не осталось!
- Чушь! - Это опять Кавуненко. Он подошел и не сел, а буквально упал на
"пятую точку". - Пусть полежит еще минут пятнадцать. Не сможет, пойдем
вниз... Только учти: это не ты, а гипоксия в тебе говорит... Ты ведь по
медицине спец. Небось в лагере новичкам говорил: горная болезнь, дескать,
сопровождается апатией, потерей аппетита... Мол, не только к еде, но и к
жизни... Пошли, Юра, - обратился он к Пискулову. - Пусть полежит еще. Он
выскочит - я его знаю.
"Философия старости... Доживать, а не жить" - умозрения чудаков. Но в
одном они правы - вчера я действительно сказал бы что-то похожее... Это я
помню... Так когда же я болен - вчера или сегодня? Стоит человеку трезво
заговорить, как чудаки эти тут же приписывают все болезни...
У меня ничего не болит. Я только чувствую немощь, похожую на ту, что во
сне не дает человеку двигаться - убегать, догонять, защищать и защищаться...
Чувствую какую-то меланхолическую и приятную жалость к себе. И еще: странное
ощущение вялого, ленивого движения крови...
Я и без Кавуненко знаю, что это гипоксия. Но только смутной, точно
чужой логикой, без малейшей внутренней веры понимаю связь между болезнью и
образом мысли... Я подумал, что живем по русской поговорке - верим до конца
только в то, что можно пощупать,
А здоровье лежит у подножия. Ибо горная болезнь убывает с каждым метром
вниз так же, как и нарастает с высотой. Только... не все ли равно?
Володя и Юра копошатся в пещере. По очереди они выползают из нее,
волоча за собой штормовку, груженную снегом. Ко мне они не подходят -
неужели так долго длятся пятнадцать минут? Каждый раз я с опаской смотрю на
выход - появятся вместе, значит, ко мне... Я должен ответить им: вверх или
вниз. А мне не хочется ни туда, ни сюда. Только лежать - неподвижно,
спокойно...
Прав тот, кто видит счастье в покое... Если б не эти двое! Почему
всегда получается так, что мы не можем быть счастливы до конца? Что-то
всегда омрачает... Кто-то всегда омрачает. Нет кого-то, чего-то - есть
пугающие перспективы. Или возможность пугающих перспектив... Словно меда без
дегтя и быть не может в природе...
Сейчас я должен сказать: вверх или вниз - одно из двух. Третье желанно,
как счастье, и близко, как локоть... Но третьего не надо... Сами
обессиленные, измотанные, они не дадут мне покоя. Разве они поверят, что для
меня хорошо то, что считается плохо? Они скажут - это философия старости...
..."Философия старости"! - бред легковерных младенцев... Остаться бы
одному и лежать... Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать не
хочется... Только лежать. Слово "хочется" теряет смысл. Я перестаю его
понимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания... Когда и
лежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! "...Доживать,
а не жить..."
Я вдруг подумал: умирают как засыпают - емкое сознание становится
плоским, потом линейным, после переходит в редеющий все больше и больше
пунктир... И пустота... я ощутил ее в себе - крутящую, тошнотворную,
взрывчатую, все перевернувшую пустоту...
...Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности,
подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым,
распирающим страхом...
Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой,
брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь...
Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит
человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность
мангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет
у человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испытал
такой страх, знает, что это так. Страх - это жизнь! Бывает, что он похож на
радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состояния
отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению.
Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично - ко мне
торопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры была
пила, которой он, видимо, только что резал фирн.
Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать - не заметил, но
почувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал -
сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу,
можно потерять сознание.
Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал:
- Ложись, ложись... Сейчас "упакуем" в спальный мешок и пойдем вниз...
- Погоди... - перебил его Володя. - Что, решил?! - Он показал пальцем
на вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. - Я же
говорил - выскочит...
- Надо спускать, Володя...
Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры.
Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке...
Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину.
- Пилу дай... - сказал я.
- Зачем?!
- Дай пилу, тебе говорят! - гаркнул на него Ка-вуненко.
"...Двигаться, двигаться! - думал я. - Это все говорят: и теоретики -
доктора и практики - альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение.
Что-то как-то делать - сидя, лежа, ползком..."
Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места и
наклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившего
вираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненко
подхватил меня сзади и сказал:
- Придется идти вниз...
- Не придется...
Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся
метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу.
На стенке полуметровой ступени, как на срезе дерева, четко виднелись
грязно-серые, плотно слежавшиеся слои. Снег хорошо пилится. И дело приятное,
если здоров, - столько же успокаивает, сколько и оживляет. Выпилить снежный
кубик со стороной сантиметров в тридцать - минута, не больше. Я его резал
вечность.
Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами крошила ребро. Я
положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала
намного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые
и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все
хорошо и правильно.
Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в
пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел
во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только
на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны,
брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я
подставлял лицо ближе.
Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но
уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял
способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действием
одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не
резала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь
зубьями снега.
Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой,
хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..." Пила идет вкривь и
вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - я
качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело - гонять по жилам собственную
кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется,
что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.
Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет.
Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще
час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей,
понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как
настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают
снежные брызги.
* * *
Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной
сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос
измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.
Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветер
дул с другой стороны.
- Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделал
мартышку человеком.
Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ
гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких
подробностей хватило бы на год.
- Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдем
дальше к вершине...
- Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятниц
на неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь.
При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать
спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на
спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в
свод пещеры.
- Еще один... - сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. - Перешла
икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись к
Пискулову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать...
Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать!
Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом
штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени.
Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь,
когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он
отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не
шевельнулся.
- Ну что? Рот ножом разжимать? - Володя сказал это кисло, без обычной
твердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положил
на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но
неприятное дело.
Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от
дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды,
припудривая их изморозью.
Я сказал Володе, что он зря расставил точки над "и" - желание скрыть
болезнь давало Пискулову силы бороться с собой.
- Хоть на этом держался бы...
Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мне
показалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо.
- Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом не
продержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать от
ребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себя
же. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют.
Обозлить бы его...
- Человек должен сам справиться...
- "Должен"! Все у вас "должен"... Моралисты... Ты час назад ничего не
был должен. Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был...
Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда,
очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне в
глаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил:
- Пошутил я. Не волнуйся...
Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... "Воюет не
столько с Пискуловым, сколько с собой", - подумал я.
А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра...
Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не по
готовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позади
семь "кило" вертикали, год подготовки... Нет, не год - шесть лет! Или
больше?..
Я тогда так и не понял, что было с Кавуненко: прихватила ли и его
горная болезнь, или это реакция сильного утомления? Только видел, что он без
конца глотал витамины и после ужина несколько раз тянулся к фляге с лимонным
напитком. Если это была гипоксия, то справился он с ней отлично...
С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползла
на нас блекло-синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного.
Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Кавуненко
вдруг встал и сказал:
- А стенку все же надо поставить на место. Гони сюда Юру - мы с ним
займемся. Может, успеем, пока пурга не нагрянула?
Пискулов спал, сидя на рюкзаке все в той же позе. Черты его
заострились, лицо вытянулось и приобрело какой-то странный синеватый
оттенок. И если бы не тяжелый с присвистом сап, можно было подумать...
Просыпаться он не хотел - ошалело взглянул на меня и снова закрыл глаза. Но
я растолкал его. Он оказался молодцом и доставил хлопот куда меньше, чем я
ожидал. С минуту посидел, набираясь сил, и, одолев себя, выполз из пещеры.
Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах не
теряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который видел
еще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая,
умышленно выпяченная духовная простота героя - дескать, они-то, "простые
парни", только и способны на истинное мужество. После часто всматривался в
лица собратьев - искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательной
резинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы!
Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествление
примитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когда
авторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужества
скудеет там, где есть природный ум и интеллект?
Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакция
страха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: "Ничто не
страшно только дураку". Если оно и существует, бесстрашие, то лишь от
непонимания, недооценки опасности. Выражение "презирать опасность" могут
употреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу через
проезжую часть.
Нет, не на том стоит мужество... Мужество - это способность проходить
дистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя,
отказ от борьбы, так я думаю...
Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишний
раз "перескочить через пропасть". Они тренируют в себе силу духа не попутно
- "заодно", а специально и продуманно, как балерина добивается пластики,
канатоходец - чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого и
ограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей лености
немедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки - те, что
пренебрежительно назовет "самокопанием", но что, однако, носит уважительное
имя "самопознание". Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали и
признает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественного
ответа на вопрос: "Зачем ходить в горы?", он тут же скажет: "Умный в гору не
пойдет!" И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги к
стопроцентной конкретности, к делению всего существующего на "плохое" и
"хорошее".
По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшее
образование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты,
рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова,
Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма. Интеллигентность человека, конечно,
не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можно
мотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, за
интеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренное
чувство этики и страсть к познанию, если слово "интеллигент" считать
противопоставлением слову "обыватель", то у станков можно встретить немало
интеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот,
неинтеллигентных.
Нет, диплом - это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов -
дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшее
образование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, то
подавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему право
называться спортом интеллигенции...
Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом. Здесь, на высоте,
альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта
"бабушкина" техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего,
решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи,
чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток на
высоте ценней и "питательней" лососевой икры.
Только примус - штука предательски ненадежная. Вероятность его
разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что
откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает.
Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает
примус, ждут своего приговора...
Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел до
отказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места... Вот и
приговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дай
бог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либо
страшной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки и