Шатилов Валентин. Филумана

   – А вы, – осторожно поинтересовался Кисек, – разве не пойдете с нами?
   – Я приду потом. Когда доделаю все мужские дела. А вы, бабы, идите.
   Кисек дернулся на явное оскорбление, но, памятуя предупреждение и находясь рядом с доказательством в виде горы трупов, решил не присоединяться к их числу.
   – Мы и не собирались идти, – высокомерно вздернул он подбородок. – Нам еще со всем этим добром, что осталось валяться здесь, разбираться нужно. Добро не должно пропасты – Бокша, – мотнул он головой одному из ватаги – высокому, костлявому парню с редкой молодой бородкой, – поможешь княжескому слуге!
   «Я не слуга!» – мысленно возмутился Никодим, но возражать вслух у него не было ни желания, ни сил. Он с трудом. кривясь при каждом движении, поднялся, оперся на плечо Бокши, и они поковыляли вслед за волхвом.
   Задавая себе вопрос: «А что, собственно, я собираюсь делать?» – я побрела за ними в глубокой задумчивости.
   – К тому, что со стрелой, не подходи. – вдруг сказала мне девочка, обернувшись. – Он жжется! И гордо показала свой указательный палец в зеленом лоскутке – будто я сама не видела, как этот палец обгорел.
   «Он жжется!» – хорошенькое надгробное слово над князем Михаилом!
   Я подошла к моему лучшему собеседнику, верному другу, который мог бы стать…
   Слезы застилали мне глаза.
   …который был еще жив, но уже обречен.
   Все получилось как-то само собой.
   Становясь на колени и наклоняясь над лежащим князем, я покачнулась. Чтобы не упасть, инстинктивно выставила руки вперед и зацепилась рукой – самыми кончиками пальцев – за его хрустальный кокон.
   Зажмурилась, готовясь заорать от боли благим матом… Но ничего не произошло. Я будто мазнула пальцами по холодному стеклу. Гладкому, прозрачному. Вовсе не опасному.
   После секундного колебания я решилась приложить к кокону ладонь – и опять ничего. Скользкая, прохладная поверхность.
   Постучала по ней ногтем. Никакого отзвука. Будто не пустота внутри, а монолитный гранит. Может, так оно и есть?
   Я склонилась совсем низко, вглядываясь в спокойное, почти веселое лицо Михаила, в Витвину на его шее, пригвожденную стрелой.
   Орей, гордо вышагивавший по дороге, вдруг остановился, озадаченно обернулся. «Жилец… – уловила я его растерянную мысль.-А ведь был не жилец!»
   Он всматривался в меня с новым интересом: «Как она это устроила?»
   Я замерла, боясь поверить.
   Я устроила… что?
   Мое лицо по-прежнему было буквально в нескольких сантиметрах от лица Михаила, нас разделяла только гладкая прозрачная поверхность. Филумана находилась почти над поврежденной Витвиной.
   Может быть, это? Одна княжеская гривна пришла на помощь другой?
   Стрела, торчащая наискосок, чуть заметно вздрогнула. Потом еще раз и еще. И начала растворяться, истаивать, будто сахарная фигурка, попавшая в горячий чай.
   – Он будет житы – торжественно провозгласил волхв за моей спиной то, что я и так теперь знала из его мыслей Мои слезы стали капать сверху на хрусталь кокона Не долетая, они исчезали, испарялись Но почему я плачу, когда надо смеяться? И я засмеялась.
   Я стояла на коленях, гладила отстраненно-прохладную границу между мною и Михаилом, заливаясь чуть слышным счастливым смехом.
   – Княгиня развеселилась? – ехидно спросил Кисек, наклоняясь. – Теперь никого убивать не будете?
   И, подражая мне, попытался провести ладонью по поверхности кокона.
   Он даже закричать не успел. Громогласный хлопок заставил всех вздрогнуть. А Кисек уже валился навзничь с черной головешкой вместо руки. И был уже мертв – яркий косматый шарик его разнообразных по хитрости и подлости мыслей погас мгновенно, будто его задули.
   Некоторое время царило молчание. Ватага смотрела на своего скоропостижно скончавшегося атамана, отец – на мертвого блудного сына, дочь – на почти незнакомого отца. А Нико-дим – с суеверным страхом – на меня. Хотя я – то уж к смерти Кисека не имела никакого отношения! Умер ли тот от болевого шока, или от разрыва сердца, или от апоплексического удара – это мог установить только патологоанатом. Но в этом мире патологоанатомы вряд ли водились.
   – А-а! Я же говорила! – нарушил тишину звонкий выкрик девочки, заставивший всех опять вздрогнуть. – Он жжется, жжется!
   И она вновь продемонстрировала свой пострадавший палеи – Зачем ты убила моего сына? – спросил Орей Голос его был бесстрастен, а в мыслях сквозило даже удовлетворение: нечестивец получил заслуженное, огонь Семаргла покарал его.
   Я обернулась к безмолвствующей публике и буднично предупредила: – Так будет с каждым, кто дерзнет… – Что именно дерзнет, уточнять не стала, только добавила с подсказки старого вот-хва: – И Семаргл этому порукой.
   Орей испуганно попятился, часто-часто заморгал: – Ты знаешь Семаргла? – Кого я только не знаю! – напустила я тумана – Идите, Орей, и лечите Никодима как следует.
   Орей гордо выпрямился, но заготовленные презрительные слова так и не слетели с его старческих губ. Некие смутные видения пронеслись в волхвовской памяти – и я тотчас озвучила эти видения: – Не я буду следить за лечением. Сам огнеперый сокол Рарог кружится над нами!…
   Старик поспешно вздернул голову к небу, лихорадочно ища птицу столь высокого полета.
   – В вышине парит ясный сокол Рарог, но невидим он людскому глазу! – напыщенно добавила я.
   Волхв метнул на меня взор, полный недоверия, но возражать не стал, а направился в сопровождении внучки и Никодима, опирающегося на Бокшу.
   – А вы чего стоите? – грозно обратилась я к присмиревшей ватаге. – Если не хотите меня расстроить окончательно – быстро за работу! Я, княгиня Шагирова, не допускаю таких бесстыдств, как глумление над павшими!
   И тут произошло еще одно чудо. Даже я, при всем моем сугубом материализме, иначе как чудом это не могла назвать.
   Ожил Порфирий. Я была уверена, что он мертв уже много часов, иначе бы попыталась что-то сделать и для него. Но, может, он просто все это время был без сознания? А тут, когда процессия, возглавляемая неспешным волхвом, проходила мимо кареты, защищая которую Порфирий и погиб, он вдруг открыл глаза и ясным голосом произнес: – Княгиню доставить в Киршаг!
   И веки его сомкнулись. Теперь уже навсегда.
   Никто особо не обратил внимания на его слова Волхв все так же шествовал вперед, гордо задрав седую бороду. Ватажники, опасливо поглядывая на огненосную княгиню, принялись разбирать завалы из тел погибших Но на нас с Никодимом кратковременное возвращение Порфирия Никитовича к жизни произвело огромное впечатление. Правда, разное.
   Никодим застыл как вкопанный, тараща глаза на окровавленное лицо старшего из братьев Квасуровых и – до боли – уцепившись за плечо бедного Бокши. В голове его все еще звучал ясный голос Порфирия и набатным колоколом билась собственная восторженная мысль: «Последняя воля героя! Последняя воля!»
   Я же подбежала к герою, шупая его пульс, пытаясь найти признаки жизни. Бесполезно. Сноп искр-мыслей, на несколько секунд вспыхнувший в его голове, погас безвозвратно. Пульса не было, а какие еще бывают признаки жизни, я не знала
   Горько вздохнув, я решила внимательно следить за телом Порфирия – вдруг оживет еще раз? И следить до тех пор, пока оно ощутимо не похолодеет. И трупные пятна! Я вспомнила, что есть такой несомненный признак смерти, как трупные пятна. Они должны проявиться на тех местах, где тело прикасается к поверхности, на которой лежит. В данном случае– к земле.
   Учитывая печальный опыт с Порфирием, которого не заметила, не оказала помощи, я решила тщательно проверять все трупы на месте побоища. Вдруг еще кто-то лежит без сознания и его можно будет вернуть к жизни?
   До темноты мои работнички успели сложить все тела и части тел в одном месте, на широкой поляне чуть в стороне от дороги.
   Я, преодолевая дурноту, самолично проверила наличие у всех тел трупных пятен. Увы, пятна были. Начиналось уже и трупное окоченение. Никто из моих попутчиков и слуг не уцелел…
   Я пролила несколько скорбных слезинок над Лизаветой. Ее тело нашлось не сразу. Она все еще прикрывала руками разорванный живот с вываливающимися наружу кишками. Я попыталась отвести руки и задрапировать ее развороченную рану хотя бы лоскутками порванного платья, но и это толком не удалось: руки Лизаветы одеревенели и не разгибались.
   Пришлось класть ее так, как есть. Я устроила ее рядом с Николой-Антоном, который до конца жизни не покинул своего боевого поста на облучке моей скромной кареты – там и погиб от вражеской пики.
   Пролила я слезинку и встретившись с мертвым, но по-прежнему виноватым взглядом широко открытых глаз Корнея. Их неподвижные зрачки смотрели теперь в небо и винились перед ним.
   А вот трупа Георга Кавустова найти не удалось – и это навевало разные неприятные подозрения, которыми я сейчас постаралась не забивать себе голову. Ведь даже если мои заклятый враг и выжил после удара Порфирия, то рана еще долго не позволит ему продолжать пакостить мне.
   Остывающий труп незадачливого атамана Кисека я велела отложить в сторонку – вдруг отцу все-таки захочется попрощаться с ним и совершить над телом свои языческие обряды?
   Уже начало смеркаться, когда я показала уставшим ватажникам, начавшим постепенно отбиваться от моих княжеских рук, еще один фокус: погребальный костер без дров.
   Облила все тела жидкостью, известной мне под названием «мерзкая погань», туда же положив оплетенную бутыль Предварительно я проделала аккуратную дорожку из капель этой пахучей погани, отошла на приличное расстояние, и – «с богом!» – подожгла ее.
   Эффект превзошел все ожидания. Мало того что пламя ахнуло в звездное небо метров на десять. Да еще и бутыль сдетонировала, взорвавшись как петарда. А когда все погасло (опять так же быстро, как и в первый раз), на месте погребального костра даже костей почти не обнаружилось – огонь сожрал все.
   Не знаю, видел ли кто-нибудь в округе прощание с погибшими, устроенное мной, но на ватагу оно произвело должное впечатление. После огненного спектакля ватажники беспрекословно впряглись в оставшиеся без коней три кареты с подводой и приволокли все это к избе с идолами. Причем в одной из карет сидела я. И выбрала я карету князя.
   Сам князь остался лежать под защитой хрустально-огненного кокона. Я не стала его тревожить, а никто другой, по-видимому, потревожить его и не мог.
   Навстречу каретам – медленно, хромая, но самостоятельно – вышел Никодим. Он передал, что меня хочет видеть волхв, но я сказала позже, завтра Усталость, скопившаяся за сегодняшний, бесконечно длинный день, навалилась свинцовой тяжестью. И, затворившись в карете князя, я тут же заснула на его подушках – гораздо более мягких, чем мои.

* * *

   Первой моей мыслью было: «Как хорошо я выспалась!»
   Второй, панической: «Князь умер!»
   Третьей, знаменующей мое окончательное пробуждение: «Михаил жив!»
   Последняя из трех мыслей была так хороша, что я радостно распахнула изукрашенную затейливой резьбой дверцу княжеской кареты навстречу новому утру.
   Туманному и богатому на потери
   Во-первых, исчезли две другие кареты вместе с подводой и со всеми припасами. Во-вторых, пропала ватага. И можно было не сомневаться, что «во-первых» и «во-вторых» между собой крепко связаны. В-третьих, нигде не было волхва Орея. Правда, наличествовала смурная внучка, которая нянчила свой больной палец и, недобро поглядывая, отчаянно завидовала моей способности не обжигаться о столь притягательное хрустальное мерцание.
   Никодим, напротив, был по-утреннему весел. Вышел из избушки почти не хромая. Остатки боли еще гнездились в его сознании, но это были именно остатки.
   Теперь он считал необходимым заботиться обо мне: – Позавтракаете, княгиня? Я тут нашел кое-какую снедь!
   Что было очень кстати. Но, прежде чем отправиться вслед за Никодимом в недра избушки, я внимательно ознакомилась с имеющимися в наличии идолами.
   Ничего особенного – деревяшки как деревяшки. Уже рассохшиеся, с глубокими трещинами, которые пересекали грубо и весьма условно вырезанные лица.
   – Кто это? – спросила я у девчонки. И прежде чем она робралась отвечать, уже извлекла информацию из ее мыслей.
   – Ладно, не говори, сама знаю, – небрежно заткнула я внучку волхва, когда она наконец собралась ответить. – Три-мурти на посту: Сварог, Перун и Белее.
   Девочка сразу запуталась в своих мыслях: если я знала – зачем спрашивала? Если спросила – почему не стала слушать ответ? И как это – на посту?
   – То есть выстроились охранять вашу избушку, – пояснила я девочке, вогнав ее в еще более глубокий водоворот вопросов.
   А сама задумалась над тем, на что должна была обратить внимание уже давно. Миры – мой родной и этот – разные. А говорят все на нашем, русском языке, верят, хоть и по-разному, но все во что-то знакомое: то в привычного христианского Бога Вседержителя, то в менее привычного древне-славянского Перуна. Да и имя «Сварог» мне что-то напоминало. Что-то старое и прочно забытое.
   – Княгиня, стол накрыт! —позвал меня из темных недр избушки Никодим. Я, пригнувшись, чтоб не удариться о низкую притолоку, встала в дверях, разглядывая помещение.
   – Чем богаты, – гордо указал он мне на крынки и черепки с провизией, которыми был заставлен почти весь небольшой стол.
   Стол был, наверно, так же стар, как и идолы во дворе.
   Ножки-бревна, на которых он покоился, были надежно врыты прямо в земляной пол. Две широкие лавки: одна около окна, возле стола, вторая рядом с неким подобием русской печи – только поменьше и поплоше, с совсем крохотной лежанкой наверху.
   – Тут и свежее козье молоко, и простокваша, и хлеб, и мед, и масло, – перечислял весьма довольный собой Никодим. Похоже, он опустошил все найденные им закрома Орея.
   – Мяса только нет никакого, – завершил с сожалением.
   – Мясо у них бывает по праздникам, – пояснила я, взяв ответ из нечесаной девчоночьей головы, которая заглядывала в дверь вслед за мной.
   – Бедно живут, – отметил Никодим. – Ну, давайте снедать.
   Мы успели как раз вовремя. Только я отложила, тщательно облизав, большую деревянную ложку, как на пороге вырос волхв.
   – Он разрешает и тебе, и тебе покинуть пределы заповедного леса! – провозгласил Орей, метнув негодующий взгляд на остатки угощения.
   Ни здрасте вам, ни до свиданья!…
   – Кто он-то? – полюбопытствовала я.
   – Повелитель леса! – был напыщенный ответ.
   – Как, он жив? – поразилась я. – А кого же я вчера укокошила? Ах да, то вроде было существо женского пола… Уважаемый волхв, а не водилось ли в вашем заповедном лесу до вчерашнего дня еще и повелительницы?
   – Была! – влезла девчонка из своего угла. – Мы ей поклонялись и гимны пели – Колаксе Краснорыбице! А Ееву до вчера не пели. А он сын ее родной. А вчера он сказал – ему петь!
   – Цыц! – возопил волхв. – Пошто тайны лесных повелителей раскрываешь всем? Покарает тебя Еев могучий!
   – Как вчера Семаргл покарал? – Девочка была явно заинтересована способом карания. – Хуже! – отрезал Орей – Порчу на тебя нашлет. Такую порчу, что всю красоту потеряешь на веки вечные!
   Как девочка собиралась потерять то, чего у нее и не было, – не знаю. Но она примолкла.
   – Значит, моими усилиями вчера в вашем заповедном лесу была произведена смена повелителей внутри одной династии… – констатировала я, получив подтверждение словам внучки в мыслях деда. – Ну и как вам с новым лесным властителем? Помягче он будет мамочки-то?
   – Срамные твои слова! Недостойна ты милости повелителя! – веско произнес Орей. – А он добр – слыхала его разрешение? Отпускает вас обоих, хоть это и не в правилах заповедного леса. Но отпускает! Бегите не медля, и чтоб сегодня же духу вашего в лесу не было. А дорогу из леса – самую короткую – мне ведено вам показать.
   – Приказано бежать, побросав все? – наморщила я лоб. – Не значит ли это, уважаемый волхв, что этот ваш Еев-пове-дитель боится меня как огня Семарглова?
   – Наврала ты все вчера! – обидчиво закричал Орей. – Еев мне глаза открыл на твои прельстительные речи! Не родня ты Семаргду-Богу! И не служишь ему! И со всеми нашими богами ты не в дружбе!
   – ОнаТримурти узнала, – сообщила деду внучка, – всех узнала: и Сварога, и Перуна, и Белеса. Вдруг она и по узелкам читать может?
   – Может, она все может – и читать, и узнавать, – зло сказал дед, – Еев так и назвал ее – Узнающая!
   И тут же прикрыл рот морщинистой ладонью, опасаясь. что сболтнул лишнее.
   – Ага, – охотно согласилась я, – Знаю даже, где он это вам сказал. И как. Вы пришли к нему сегодня на вашу речку Колу, под крутой бережок, где вода целые пещеры промыла. Постучали посохом по дубовому дуплу, поклонились, как и положено, четыре раза на четыре стороны света…
   – Нет! – вскричал Орей, и голос его на этот раз был скорее умоляющим. – Не говори – Что, не правда разве? – удивилась я.
   – Правда, все правда! – замахал руками Орей. – Но говорить это нельзя. Это не говорится, это сердцем познается
   Ежели внучке придет время узнать – узнает. Ежели боги твоего слугу сподобят узнать – тоже узнает. А так, словами – нельзя!…
   – Я не слуга! – взревел Никодим.
   О, видно, и впрямь уже оправился от ран своих!
   – Я вольный человек, а не слуга! Я не ант! – продолжал бушевать Никодим.
   – Значит, словами нельзя, – констатировала я.
   – Нельзя, – убежденно замотал бородой Орей. – Тайное знание тайно и передается. До него самому доходить надо. И долог тот путь, и труден. И неизъясним!
   – Ну еще бы, – насмешливо кивнула я. – Конечно, неизъясним! Слова – это ведь слишком по-человечески! А вам дымовую завесу таинственности надо установить. Так, чтоб те крохи знаний, которыми вы владеете, которых и на два абзаца в школьном учебнике не хватит, казались кладезями премудрости… Как это вы выразились? Тайной, познаваемой только сердцем?
   – Хула, одна хула на святое. – проскрипел Орей.
   – А ведь вам, уважаемый волхв, свое милостивое приказание для меня, несчастной, Еев словами передал! Не стал ходить вокруг да около. Просто открыл свою вонючую жел-тозубую пасть да прямо все и сказал. Почему?
   Орей молчал. Но внучка заинтересованно спросила: – Почему?
   – А ты, Меланья, у дедушки своего спроси, он уже догадался.
   – Ты и меня знаешь как зовут? – набычилась девочка. – Это тайное имя!
   – Тайное, – согласилась я – А если я его знаю, это значит что?
   – Что? – сверкнула Меланья любопытными глазами.
   – Значит, от меня тайн нет. Нигде и ни у кого. Все знаю. А не знаю – так узнаю. Как меня этот Еев ваш назвал? Узнающая, во как! – поучающе подняла я палец. – Значит, со мной дружить надо. А не гнать в три шеи Ееву передайте, – повернулась я к Орею, – что его милость мне не нужна. Мне вообще ни от него, ни от вашего заповедного леса ничего не нужно. И за жизнь свою он пусть не опасается. Где он прячется, я знаю Прибить его давно бы могла. А из лесу не еду… Потому что не на чем. Вылечивай скорее Никодима, он мне хоть и не слуга, но помощник. И помощник хороший. (На мои одобрительные слова Никодим откликнулся не мыслями даже, а ощущениями, из которых было ясно, что он доволен поставленной ему оценкой.) А как вылечишь, я и пошлю Никодима за подмогой.
   Орей дернулся.
   – Да не бойтесь вы! Никто не собирается ваш заповедный лес штурмом брать. Хороший лес. Пусть себе стоит. Но мне не себя спасать надо, а князя вывозить.
   – Того, заколдованного? – понимающе кивнула Мела-нья, – Который жжется сильно?
   – Его, – вздохнула я. – А для этого кареты без лошадей совсем недостаточно…
   – И еще вас надо – в Киршаг, – подсказал Никодим.
   – Мне в Вышеград надо.
   – Сначала – в Киршаг, – упрямо повторил мой хороший помощник. – Последнюю волю покойного надо выполнять.
   Из его памяти я уже узнала, что Киршаг – фамильное поместье князей Квасуровых. Местечко не слишком приятное во всех отношениях. И с какой радости мне нужно было туда переться? Даже в Никодимовых мыслях я не могла найти ответа. Там однозначно стояло: надо, и все!
   – Что-то я тебя не понимаю, Никодим, – вздохнула я, – То ты готов идти на такое святотатство, как осквернение павших, – не против был отдать их на растерзание лесному зверью. То вдруг слова покойника для тебя такое значение имеют, что ты готов на все, лишь бы их выполнить! Прямо как ант, который готов выполнить любую волю господина!
   Я специально постаралась уязвить гордость Никодима, который везде и всегда подчеркивал, что он не ант какой-нибудь! Может, хоть так удастся понять причину его упорства?
   – А говорила, что Узнающая! – недовольно сообщила присутствующим Меланья. – А сама и не знает!
   – Я же Узнающая, а не Знающая, Заранее не знаю. И когда не знаю, то прямо спрашиваю. А если мне нормально, человеческими словами, расскажут – я и это знать буду.
   – Я, кхм, – кашлянул Никодим в смущении. – Я ведь на верность не князю Михаилу присягу давал. А Порфирию Ни-китычу. Еще пацаном когда был – только-только в мужество вошел. Кто ж тогда знал, что не Порфирий Никитыч князем станет? Но я все равно ему верен был. Даже и не князю. Он мне мало приказов последнее время давал – все больше князь Михаил, который теперь и его господином был. Но если уж Порфирий Никитыч дал, да еще и в последний раз, то я не выполнить не могу. И не потому, что я ант! – запальчиво крикнул он. – А потому что присягу давал!
   Воспоминания о присяге были у него очень яркие и горделивые. Вот он – еще совсем мальчишка. Вот Порфирий. Еще не обрюзгший, не пережегший себя мыслями о несбывшемся княжении. Залитый солнцем двор Киршага, лениво полощутся на ветерке штандарты всех лыцаров княжества. Сами лыцары чинно сидят по сторонам от трона князя Никиты. И все слушают звонкий голос его – простого голутвенного! Такая честь не забывается!
   – Как же так? – уточнила я. – А бросить тело Порфирия Никитыча, которому на верность присягал, оставить его на расклевывание воронью – это ты мог?
   – Я телу не присягал, – вяло махнул рукой Никодим. – Что мне до его тела? Но воля его, высказанная перед смертью, – это!… В общем, я буду служить ему до тех пор, пока не освобожусь. А освобожусь, когда выполню последнюю его волю. Тогда, может, князю Михаилу присягу дам, – задумчиво проговорил Никодим. – Если он и вправду живой останется. А может, и никому давать присягу не стану. Подамся вон в ватагу. Буду на дороге промышлять.
   Ему действительно вчера приглянулась вольная жизнь ватаги. Но мысли о бродячей жизни были окутаны таким романтическим флером, что я не сомневалась: разбойничья реальность быстро ему опротивеет. Даже если он вдруг и вправду подастся в ватагу.
   – Ты это брось! – вдруг высоким, оскорбленным голосом заявил волхв. – Я его пользую, стараюсь, от болячек избавляю– а он в разбойники! Хватит мне греха с Кисеком! Да если б я Кисека не покрывал в нечестивых делах его, они б и дня не удержались в заповедном лесу! Вон ведь, разбежались в ночь, почуяли, что я им без Кисека не защита. Да, может, через их ватажьи зверства и Колакса Краснорыбица ожесточилась! Я ее по молодости помню – не такой она была! – И он вновь зажал себе рот, осознав, что в запальчивости допустил хулу на властителей леса. А потом угрюмо сказал как отрезал: – Вот что, парень. Лечить я тебя не буду, иди куда там тебе надо за подмогой, а меня больше не тревожь!
   Повисла враждебная тишина. Никодим подался вперед, прожигая волхва взглядом, а тот, наоборот, отвернулся к окошку, показывая, что больше беседой с Никодимом не интересуется.
   Приехали! Борьба амбиций – самое безнадежное дело. Победителей в этой борьбе быть не может. Ведь и один, и второй прав по-своему. Орей совершенно уверен, что поступает единственно верно, не давая помощи будущему бандиту. А для Никодима это тоже вопрос принципа: вольный он человек или нет? Если вольный, тогда может идти, куда сам выберет, – хоть в бандиты. А невольным, антом, он становиться не хочет ни за что – и даже намек на такую возможность почитает за оскорбление.
   – Лечить не будешь? А калечить? – с натугой произнес Никодим, багровый от бешенства.
   – И калечить не буду, на что ты мне сдался? – невозмутимо ответил Орей, все так же глядя в окошко.
   – А если я тебя покалечу? А, дед?
   И тутя заметила острый интерес Меланьи к вопросу лечения Никодима. Интерес специфический: ей не было дела до самого Никодима, но нахвататься кое-чего от деда она успела и теперь жаждала попробовать применить полученные знания на практике. На человеке. С лесными зверями и птицами это ей удавалось, а вот с людьми еще не было случая попробовать. А уж тот отвар, которым вчера и сегодня утром дед поил больного Никодима, она знала прекрасно!
   – Ну что, Меланья, справишься? – спросила я.
   – Угу, – в задумчивости кивнула она. И подскочила: – Снова – знала?
   Я вздохнула и сказала: – Все. Никто никого не калечит. А лечением займется знаменитый на весь заповедный лес волхв Меланья.
   Орей с Никодимом повернулись ко мне с одинаковым недоумением.
   – Бабы волхвами не бывают, – поправила зардевшаяся знаменитость.
   – Тогда – знаменитая ведунья Меланья, – согласилась я.
   – Внучка!… – строго начал Орей. А потом замолчал, махнул рукой: – Опоит до смерти – и ладно, туда ему и дорога.
   – Эй, я не согласен! – подал голос Никодим, раздраженный, что его судьбу опять решают без него, – Чего это опаивать она меня будет?
   – Не тревожься, – успокоила я. – Она хорошая ведунья.
   – Да я и здоров уже почти, – все еще недовольно проговорил Никодим.