Страница:
– Тебе еще два раза отвар пить! – авторитетно заметила Меланья.
– Вот, сама видишь, – сказана я ей, – Пока твоего имени никто не знал, так и про твое умение лечить не было известно, а как тайны больше не стало, так и про тебя узнали. Какая ты умная да разумная.
– Так это все потому, что ты здесь, – рассудительно отвергла девочка мистическую связь признания с именем Меланья. – А не было б тебя, так они, – презрительный кивок на мужчин, – и не узнали б!
Он вытаращил глаза: – Да потому что я голутвенный и есть! Не ант же. И не господин.
– Ну про господ мне все понятно – это те, кто с гривной. А почему ты так уверен, что не ант?
– А я что, похож на анта?
– Нет, не похож. Ты свободный человек. Это я поняла, когда пыталась справиться с твоей болью, а ты не давал.
– Я не давал? Да что ж я – враг себе, лечению мешать?
– Не враг. Но твоя… самостоятельность, или как ее еще назвать? Она противилась мне. Я это хорошо чувствовала. А ты-то сам как можешь это чувствовать?
– А я никак и не чувствую – знаю, и все.
– Да откуда?
– Рассказали. Отеи даже заучивать наизусть заставлял.
– Наизусть? Что заучивать?
– Прародителей. Я и сейчас могу перечислить – всех помню. Анты – они ж безродные. Жил да помер, вот и весь сказ. А мой предки идут от младшего сына лыиара Вакурова, Овсея. Овсей гривны не имел, но детишек понаделал – будь здоров! А у его сына, у Патролета, был свой сын…
– Достаточно, – остановила я. – Главное, что от чреды всех этих сыновей потом появился ты.
– Точно, – самодовольно согласился Никодим.
– Но если ты так хорошо свое родство знаешь, чего ж ты все время боишься, что тебя за анта примут? Никодим помрачнел: – А я и не боюсь, с чего вы взяли?
– Ни с чего, – беспечно ответила я. – Иди лечись. Чтоб к завтрашнему дню был как новенький!
Дальше его расспрашивать не было смысла – я и так все увидела. Двоюродный брат Никодима – Лоба, сын дядьки Кур-чины, оказался антом. Выяснилось просто: Лоба пошел к кравенцовскому лыцару Татию в прислугу. Дядька Курчина очень переживал это, скрывал как мог, хотя Лоба и женился, будучи в слугах, и своих детей завел. Но когда Лоба на погребальный костер помершего Татия сам взошел, по своей воле, – этого уж скрыть было нельзя. Так его и сожгли – совсем молодого. Он всего на три года был старше Никодима.
Такое и раньше бывало в семьях голутвенных: нет-нет да и появятся дети-анты. Но в славном голутвенном роду, ведшем отсчет прародителей от Овсея, младшего сына лыцара Вакурова, такое случилось впервые. Обвиняли во всем жену дядьки Курчины, Мирамиду, которая была из актов. Но жены из антов и до этого были у многих в роду Овсея…
Так и легло на Никодима пятно причастности к антам.
Мы до этого долго обсуждали, к кому из лыцаров князя Квасурова обратиться за помощью, и я настояла на кандидатуре Каллистрата Оболыжского. Услышав, кого я предлагаю, Никодим сначала изумился, а потом пожат плечами: мол, как хотите!
Изумление было объяснимо. В его мыслях я увидела то, чего не сказал князь: Каллистрат, будучи наследственным лыцаром Ободыжским, не носил гривны! Не стал надевать – и все! Она имелась у него в поместье, лежала з дорогом ларие, и Никодим просто не понимал, как такое может быть!
Но Каллистрата знал, о дружбе того с князем был наслышан и возражать не стал. Роль сыграю и то, что поместье Обо-лыжских, оказывается, граничило с Туровским княжеством и было ближе всех к заповедному лесу.
После их ухода я навестила князя. Он лежал, как сказочный прекрасный принц, спящий в хрустальном гробу. Только в сказке, кажется, был не принц, а принцесса, дорогой хрусталь стоял в уединенном месте, а не на солнечной опушке леса. И гроб легко открывался: иначе как быть с оживляющим поцелуем?
Я Михаила при всем желании поцеловать не могла. Гроб меня не жег, как остальных, – и на том спасибо. От его огня страдали, оказывается, не только люди, но и животные: вокруг валялось немало опаленных тушек полевых мышей, зайцев, ворон и даже одна лиса.
Пришлось взять палку и сгрести все это в сторону, подальше от прекрасного принца. Вернее, князя.
Стрелы уже не было и в помине – рассосалась. Зато дырка в Витвине зияла всей своей неприглядностью. Не зная толком, как помочь, я на всякий случай вытянула шею, попытавшись максимально приблизить Филуману к Витвине. Хорошо, что никого вокруг не было (специально закрывала глаза и осматривалась на предмет подглядывания) – зрелище, вероятно, было еще то!
Правда, толку от моих акробатических этюдов не было. Одно моратьное удовлетворение.
Послав на прощание князю воздушный поцелуи и убедившись, что воздушные поцелуи не имеют той целительной силы, как невоздушные, я вернулась в избушку, надежно охраняемую древними богами.
Меланья обедала.
Я спросила, не угостит ли она и меня. Получила беззвучный кивок с мысленным подтверждением. Присоединилась.
Стол разнообразило несколько блюд с травами и плодами. Проследив, в какой очередности хозяйка отправляет их в рот, я повторила эту очередность за ней. Восторга не испытала, но прилив сил минут через пятнадцать-двадцать последовал.
День, кажется, позволял наконец (впервые с минуты моего появления в этом мире) расслабиться душой, и я отправилась с маленькой целительницей гулять по заповедному лесу
Слежки за собой не чувствовала. Видно, так напугала Еева, прихватив за когтистую лапу во время нападения зверей вместо мамаши, что он боялся теперь эту лапу даже через лесных жителей протягивать в моем направлении. Кончина мамаши его, наверно, кое-чему научила. Гулять можно было спокойно.
Лес был прекрасен.
Его естественная, как бы сама собой разумеющаяся красота вдруг почему-то напомнила мне, что моя дорогая, любимая мама уже начала за меня волноваться. Уже отбила, наверно, телеграмму тете Вере. Если та сама раньше на ноги ее не подняла…
Вот наделала я дел!
Живо, с острым чувством вины, я представила маму, ры-даюшую в милиции А чем милиция поможет? Кто тут вообше поможет? Бедная мама, потеряла мужа, а теперь еще и дочь!
Мама, да не потерялась я, не волнуйся! Я здесь, гуляю себе спокойно, тихо, хорошо! И лес совсем не страшный, и местная девочка со мной, не даст заблудиться!
Я тяжело вздохнула, бодро осмотрелась, стараясь отвлечься от своих грустных мыслей.
Гуляла только я – Меланья бегала, сверкая голыми пятками из-под сарафана, серого от старости и от ветхости. Бегала взад-вперед, не останавливаясь, то обгоняя меня, то отставая, то вновь обгоняя.
– Как твой пальчик? – поинтересовалась я.
Она на секунду притормозила возле, ткнула мне под нос указательный палец, и я убедилась, что заживление идет полным ходом: новая, розоваяТсожица уже почти прикрыла белую косточку. Торчало только ее белое острие. Но и его можно было издалека принять за ноготь. До самого же ногтя, как я поняла из мимолетной мысли маленькой лесной знахарки. дело еще дойдет не скоро – недели через полторы.
Меланья поскакала дальше по своим делам, а я задалась вопросом: кто же она в жесткой иерархии этого мира? Маленькая, но яркая представительница волхвовского сословия.
Литка Если взять критерием умение – и страстное жела-ние! повиноваться приказам, как характерный признак ан-тов. то проверить легко.
– Меланья, – приказала я (не строго, не жестко, а как будто это само собой разумеется), – принеси мне здешний самый красивый цветок!
Она кивнула, и мелькнувший в ее голове зрительный образ «самого красивого цветка» меня не разочаровал. Фонтаном фиолетово-крапчатых, капризно выгнутых лепесточков он напомнил мне шедевр цветочного искусства, стоящий на окошке у нас в лаборатории, – любимое детище медсестры Веры Максимовны.
Меланья умчалась, а я присела на старое поваленное дерево и принялась ждать.
Когда срок ожидания показался мне слишком уж большим, я направилась за Меланьей, ориентируясь на единственный в округе комочек светящихся мыслей. Чем ближе я подходила, тем отчетливее воспринимала то, что видели глаза Меланьи: укромную полянку, в самую середину которой бил сноп солнечных лучей. Ковер скромных желтых цветочков, усеявших поляну, сиял под лучами, как второе солнышко.
Девочка смотрела, не отрываясь, уже несколько минут. Просто любовалась.
Остановившись рядом, я согласилась: – Красиво. Но где же тот красивый цветок, который ты должна была принести? Меланья удивилась: – Так ты уже прошла его.
– Да? Не заметила. Я же не искала его. Я ведь тебе говорила цветок принести. Сорвать и принести.
– Зачем же сейчас срывать? Если срывать, так это ближе к вечеру, когда солнце совсем уже наклонится. Тогда можно сорвать. Потом вымочить в еловом отваре, добавить толченого сребролиста, дать отстояться…
– Подожди, подожди. Я не собиралась делать из самого красивого в лесу цветка какой-то отстой. Я собиралась просто смотреть на него.
– Так иди и смотри. Рвать-то зачем? И я почувствовала, как при одной мысли о том, что цветок можно взять и сорвать «просто так», она ужаснулась. На мгно> вение оторопела и тут же четко определила мое место: чужой человек, а значит, враг.
– Я не враг тебе, – мягко сказала я, потянувшись погладить ее по спутанным волосам.
Она холодно отстранилась. Я была враг лесу, а следовательно, и ее враг.
Так, приказов она не выполняет и выполнять не стремится. Похоже – не ант. А как насчет внедрения моей воли непосредственно в ее мозг?
Я прикрыла глаза, обняла своей мыслью светящийся клубочек чужого сознания и попыталась пригладить – примерно так, как собиралась поступить с ее давно не чесанными волосами.
И опять неудача. С тем же успехом я могла попытаться пригладить клубок стальной проволоки. Ее сознание сопротивлялось покруче, чем у Никодима! Даже не сопротивлялось– просто не реагировало. Игнорировало напрочь! Как там, в красивом латинском изречении, читанном мною где-то (чуть ли не у Лема): игнорамус эт игнорабимус? Не знаю и знать не хочу?
Мне еще не приходилось экспериментировать с сознанием господ, но, по-моему, так жестко противодействовать навязыванию чужой воли может только господин. Или госпожа. Маленькая, некрасивая, с вечно спутанными волосами, но – госпожа.
Вот так номер! Я-то думала, что главные прислужники нечисти – анты из антов, самые наипослушнейшие. А оказывается, с нечистью заодно были и несостоявшиеся господа.
Кто же их вытеснил в лес, отобрав ухоженные поместья и трудолюбивых антов? Михаил что-то упоминал про смутные времена и междоусобные войны. Не тогда ли часть господ и оказалась за пределами здешнего стройного феодального общества?
А может, история была еще гаже? Не получилось ли так, что кучка господ в той кровавой междоусобице попыталась взять в союзники нечисть? Опереться на всеобщего врага? Тогда вполне логично, что все люди объединились в борьбе с ренегатами. И победили. Загнав вместе с нечистью в непроходимые леса и болота, – там и им самое место, иудам рода человеческого!
– Меланья, – осторожно спросила я, – а ты повелителей леса любишь?
– Люблю? – удивилась она. – Зачем? Да, действительно!
– А как ты к ним относишься?
Лесная госпожа пожала плечами, внутренний фон мыслей можно было охарактеризовать выражением: «Они же мне не враги!»
И еще у нее всплыло воспоминание: маленькое скрюченное существо, по-своему даже гармоничное. В короткой рваной юбочке, с мясистым приплюснутым носом и нелепыми ярко-желтыми бусами на шее. И все это окрашено теплым чувством сопричастности, общности.
Получается, я – такая молодая и красивая, желающая помочь и приласкать, – враг. А мерзкая тварь, прячущаяся в своей пещерке от всего белого света, – не враг. Интересно.
– А повелители леса вам с дедом чем-нибудь помогают?
– В чем?
– Ну я не знаю, в чем вам помощь нужна… Еду добывать, например.
Я не надеялась на положительный ответ и вдруг услышала: – С едой? Помогают.
И увидела воспоминание. Маленький олененок с перебитой ногой, едва волоча ее по земле, приползает к порогу избушки, ложится рядом с идолами. На лечение? Ага, сейчас! Следующая сцена – приготовление Ореем жаркого из этого милого олешки.
– Он вам… оленей пригоняет?
– Бывает. Тех, что все одно не выживут. Но старых дед назад отправляет, волкам. У него уже зубов на старое мясо не хватает.
– Так. И за это вы лесному повелителю благодарны.
– Благодарны – это как? А. гимны поем? Да гимны мы всегда поем, хоть присылает он живое мясо, хоть нет – Зачем же поете?
– Положено.
– Кем положено? Повелителем леса?
– Повелитель и слов таких не знает, какие в гимнах есть! Богами.
– А поете кому? Все-таки повелителю леса? Меланья почесала за ухом:
– Поем ему. – А говоришь – слов не понимает – Не понимает. Но, наверно, все равно приятно. Тебе небось тоже было бы приятно послушать, как хвалят твоих пращуров – Ого! Так небесные боги – родственники нечисти? Меланья надула губы – Не говори так, это обидное слово. А родственники им все боги – и небесные, и подземные, и темного царства. Про людей, правда, тоже говорится, что боги нас породили. Через корову Земун. Только я не очень верю: от коровы телята родятся, а не люди. Ну что, насмотрелась на лесную красоту? Пошли назад.
Я шла, а Меланья все бегала кругами, с любовью склоняясь чуть ли не к каждому листочку, цветочку, веточке. И меня наконец осенило: вот же кого она любит – лес! И все живое в лесу. Кроме людей. Которые приходят в лес и поганят его.
И этим Меланья удивительно напоминала повелителей леса, которые тоже не любят людей и любят лес.
Совершенно разные, даже противоположные, одни – волхвы, другие – нечисть. Они могли жить, даже не слишком пересекаясь. Но и не противореча друг другу. Деля одну любовь на двоих и одну на двоих – ненависть.
Пожалуй, я ошибалась: никто господ волхвов в лес не выгонял. Просто этот странный феодальный мир, в который я попала, стоял на взаимной любви господ и их рабов-антов. А волхвы, хоть по структуре своей личности и господа, но с их нелюбовью к людям в этой ценностной системе выглядели абсолютно лишними. Вот они от этого мира и удалились. И оказались на обочине – рядом с нечистью.
– Меланья, а ты могла бы ударить человека? – спросила я пробегающую мимо девчушку.
– А зачем его бить? – равнодушно спросила она. – Дед говорит, отведи человека в лес, он и сам помрет.
– Да, большой гуманист твой дед! – восхитилась я.
Меланья слова «гуманист» не поняла, но иронию заметила и опять надулась.
А я размышляла о том, как причудливо иногда сходятся противопол ожности.
Стояла спиной к кустам, за которыми он схоронился – хорошо схоронился, даже такой знаток леса, как Меланья, не углядела его. Стояла и вглядывалась в его мысли.
А он смотрел на меня, и его тянуло ко мне. Но не как мужчину к женщине, а как неприкаянного анта к возможному господину. Ему и самому было страшно ощущать в себе эту тягу, и боязно, что я его прогоню, и непонятно, что делать, если вдруг не прогоню. Прямо как пацан на первом в жизни свидании.
Ну а мне что с тобой делать? А, Бокша? Убежать от тебя мне некуда, а чем больше ты смотришь на меня из своих кустов, тем отчетливее я сознаю, что быть тебе сожженным на моем погребальном костре… Если, конечно, не умрешь раньше меня.
Произошло, ох произошло уже таинство «прилепления его души» ко мне. Как это случилось с покойными Лизаветой и Николой. Но что было с ними – я тогда не понимала. Поехали они с опальной княгиней в неизвестность, бросили все и поехали. Значит, решила, так здесь положено. Про Николу, вон, даже думать особо не думала. Даже планировала сменить его в Суроже на другого кучера, чтоб не выдал Георгу (планировала, планировала, теперь уж можно признаться хоть самой себе…), – вот он и почувствовал свою «заброшенность», свалился со своей «прилепившейся» ко мне душой без чувств в остром приступе навьей истомы.
А сейчас я все понимала. Уйди сейчас, ни слова не сказав Бокше, – то и ему не миновать этой же болезни. С этим же летальным исходом. Что-то уже перестроилось в его мозгах, что-то изменилось, он уже избрал меня «кумиром» своей жизни, хоть и не осознает пока…
Меланья снова убежала в лес. Довольно далеко Птицы и звери мною если и интересовались, то именно как птицы и звери, а не как шпионы лесной нечисти. Поэтому я, не скрываясь, повернулась к засаде анта и громко, внятно произнесла:
– Хватит прятаться, Бокша, выходи ко мне. – Сразу он выйти не решился, пришлось пригрозить: – Смотри, уйду сейчас. Кусты, треща, раздвинулись, он вылез на солнечный свет и остановился. Переминаясь с ноги на ногу и глядя в землю. Больше всего он мне сейчас напоминал Славика из соседнего подъезда: такой же мосластый, неловкий, не уверенный в себе…
Я вздохнула, присела на бревнышко у стены избушки, похлопала ладонью по гладкой теплой поверхности рядом.
– Садись, Бокша, рассказывай, откуда ты такой взялся?
Он присел, застенчиво глядя на меня. Обыкновенный деревенский парень. Вон ладони – как лопаты, видно, к труду с детства приучен.
– Здешний я, туровский, – промямлил он.
А я увидела нищую деревеньку из одних только землянок с камышовыми настилами поверху. Покосившуюся церквушку с шатровой главой. Тощую лошаденку с выпуклым, будто надутым, брюхом…
– Старый лыцар наш, Ерофей, когда отдал Богу душу, то гривну некому было принимать – у него одни дочки, а, известное дело, девке гривна, как корове седло… – Бокша осекся, испуганно глянул на Филуману. – Простите, княгиня, сказал не подумавши.
– Дальше, – кивнула я.
– Ну, известное дело, началось смятение в душах. Многие, особенно из ближних слуг, захотели взойти на лышров костер, ну а я побежал…
Я видела, как обезумевший подросток карабкается по каким-то сухим желто-серым скалам, жует мох, запивая родниковой водой, бредет по колено в болоте, спит в лесу, забившись в щель между огромными корнями дерева, ствол которого уходит ввысь.
– Вот… Потом повстречал ватагу. Что ант – не сказал, они антов не берут.
Мелькнули липа ватажников. И известных мне, и незнакомых, видно отставших от ватаги еще до встречи со мной. Задержалось и укрупнилось лицо бесшабашного атамана.
– Кисек всем говорил, что он не простой, что отец у него волхв. Вот я и прибился к нему. Думал: может, пойдем к волхву, он научит уму-разуму? А мы сюда когда и приходили, так только болячки лечить. Вочхв помогал, а сам даже в лицо не смотрел, не то что поговоригь…
Вот она – волхвовская гордыня. Не перед богами – перед людьми. Которые к тебе с открытой душой…
Я тяжко вздохнула. Становлюсь настоящей госпожой – каждого встречного-поперечного анта жалко до слез.
– А вчера увидал вас, госпожа. Говорят, вы – всеведущая. То, как вы Семаргловым огнем Кисека спалили, я и сам видел, а мужики промеж себя шептались, что вы потом, когда я со слугой вашим ушел, опять Семаргла призывали. И он такой погребальный костер устроил, что старые богатыри на небе завидовали. И еще я увидел, что вы – заботливая. Никто о мертвых не хотел побеспокоиться, одна вы… Я еще раньше к вам прийти хотел, но меня сначала услали со слугой вашим, а потом ночью Кулеш велел скоро-скоро всем собираться, а то, говорит, она и нас пожгет! Я и ушел с ними. Но не верил, что вы, такая добрая, будете жечь. Вернулся к вам. Вот…
«Слово! Скажите ваше слово!» – шептали, кричали, вопили биоритмы его мозга. Делать нечего – сказала: – Что ж, беру тебя к себе на службу, Бокша. Теперь ты слуга сурожской княгини Шагировой!
Видели когда-нибудь, как взрывается сверхновая звезда? Вот такой силы и интенсивности взрыв потряс сознание Бок-ши. И этим взрывом смело все сомнения, миновала тоскливая неопределенность, мир для молодого парня обрел гармонию и завершенность. И стало ему, как некогда Лизавете, все теперь нипочем – хоть в омут, хоть в петлю, хоть в огонь! Ведь теперь – всегда и везде! – он будет идти за правое дело, за меня, свою княгиню!
Костлявый, не уверенный в себе и в окружающим мире, парень вдруг преобразился. Куда все делось? Передо мной стоял высокий, стройный молодой человек со щеголеватой юношеской бородкой. Я даже удивилась, как могла сравнить его с соседским Славиком? Если он сейчас кого и напоминал, так Леонида – обаяшку и симпатягу, любовника номер один всех трех выпускных классов моего школьного выпуска. Нынешний Бокша излучал такую же уверенность в себе, такое же неспешное достоинство истинной мужественности – хоть сейчас любая девчонка будет готова влюбиться и повеситься ему на шею.
– Да, княгиня, – степенно поклонился он в пояс. И, выпрямившись, замер в спокойном ожидании приказаний, повелений, распоряжений – СЛУЖБЫ. И сама эта служба уже была той необходимой лаской, которая одна могла приголубить и согреть его сердце.
Что ж тебе такого приказать, слуга ты мой дорогой?
– Значит, так, Бокша. Пойдешь к тому месту, где в первый раз меня увидел, – помнишь, где это?
– Да, госпожа, – солидно кивнул он. Еще бы! Это место – место первой встречи со своей госпожой! – навсегда отпечаталось в его главных нейронных центрах.
– Там, Бокша, до сих пор лежит раненый князь. Будешь его охранять, чтоб никакое зверье к нему не лезло. А какое уже поджарилось – откидывай подальше. Понял?
– Конечно, госпожа княгиня, – снова поклонился он.
– Иди, – отпустила я его исполнять службу. И уже вдогонку сказала: – Только боже тебя упаси самому прикоснуться к князю! Будь осторожен, не обожгись!
Ответный взрыв благодарности чуть не повалил меня на землю своей взрывной волной: «Княгиня заботится обо мне! Я нужен княгине!» – пела его душа.
Этак ты, друг дорогой, будешь бдеть возле князя не пивши, не евши и даже в кустики по надобности не отлучаясь, чтоб как можно тщательнее выполнить мое княжеское приказание. И разорвется у тебя мочевой пузырь, как у той псины, которой команду «охраняй» дали, да забыли потом отменить… Надеюсь, ты все-таки человек и до такой крайности не дойдешь, но береженого бог бережет!
– Бокша! – еще раз окликнула я. – Ты там не переусердствуй. Князь в особой охране не нуждается. Ты просто спрячься неподалеку да поглядывай время от времени. У тебя есть еда-то с собой?
Бокша кивнул, и я увидела образ припрятанных неподалеку большого каравая хлеба, нескольких кусков сушеного мяса в специальной холщовой сумочке, горсти соли, завернутой в чистую тряпицу. «А он у меня запасливый, – с гордостью подумала я так, будто это моя личная заслуга. – С ним не пропадешь!» – Хорошо, – похвалила я. – Значит, спрячься и меня дожидайся. Ты мне потом еще будешь нужен!
Надо ли упоминать, что все это происходило под фанфары его счастливой благодарности в адрес заботливой хозяйки. Которой он нужен! Нужен – до чего приятное слово. Оно само по себе уже райская музыка…
Ну, зеркало не зеркало, маленький осколок, но ей и этого хватало. Она поворачивала стекляшку, поблескивающую изломанными краями, и так и эдак. Надувала щеки. Хмурилась, собирая в морщины кожу лба. Гримасничала, высовывая язык. Ей было в новинку видеть свое отражение. Прудовая гладь – не в счет. С этой стекляшкой, даже такой маленькой, в сто раз больше увидишь!
Она краем глаза заметила мое присутствие, но отвлекаться от своего занятия и не подумала.
– Уже вернулся Орей? – удивилась я. – Так быстро?
Конечно же, это дед снабдил внучку подарком из большого, но чуждого мира людей, кто еще! Но ведь разговоры были, что заповедный лес тянется на многие дни пути, как же он мог так быстро обернуться туда и обратно?
Меланья проигнорировала мой вопрос. Даже мысленно не откликнувшись на него. Ох уж эти мне господа, которых обуяла гордыня!
Тогда я повторила попытку получить информацию – уже с помощью другого вопроса: – А куда он ушел? Почему не заглянул ко мне?
– Очень надо! – презрительно повела она плечом.
Но кое-что все-таки затронуло ее за живое: действительно, куда он ушел? Отдал подарок, угостил какой-то травинкой – фу, гадость! Сготовил завтрак, велел не забыть покормить эту чужую тетку, собрался и, ни слова не говоря, быстро ушел. А ведь всегда рассказывал, куда собирается.
Я села на лавку, положила голову на скрещенные руки, продолжая смотреть на гримасы Меланьи.
Все замечательно. Только вот два удивления подряд – мое и ее – как-то настораживали. По порядку: мое удивление.
– Твой дед вывел Никодима к… – громко сказала я и выжидательно замолчала.
Ответа не последовало. Устного. Мысленно же Меланья закончила видом небольшой деревушки – совсем небольшой, из трех домиков. Со всех сторон окруженной лесом.
– Но куда это он его вывел? Там же нет дороги! – поразилась я.
– К людям, – буркнула Меланья себе под нос, а мысленно закончила: «Вот пусть они его дальше сами и выводят! Если сторгуется с этими жадюгами».
– Вот, сама видишь, – сказана я ей, – Пока твоего имени никто не знал, так и про твое умение лечить не было известно, а как тайны больше не стало, так и про тебя узнали. Какая ты умная да разумная.
– Так это все потому, что ты здесь, – рассудительно отвергла девочка мистическую связь признания с именем Меланья. – А не было б тебя, так они, – презрительный кивок на мужчин, – и не узнали б!
* * *
– Никодим, – позвала я, устроившись на бревнышке возле родничка. – Расскажи, почему ты себя считаешь голут-венным?Он вытаращил глаза: – Да потому что я голутвенный и есть! Не ант же. И не господин.
– Ну про господ мне все понятно – это те, кто с гривной. А почему ты так уверен, что не ант?
– А я что, похож на анта?
– Нет, не похож. Ты свободный человек. Это я поняла, когда пыталась справиться с твоей болью, а ты не давал.
– Я не давал? Да что ж я – враг себе, лечению мешать?
– Не враг. Но твоя… самостоятельность, или как ее еще назвать? Она противилась мне. Я это хорошо чувствовала. А ты-то сам как можешь это чувствовать?
– А я никак и не чувствую – знаю, и все.
– Да откуда?
– Рассказали. Отеи даже заучивать наизусть заставлял.
– Наизусть? Что заучивать?
– Прародителей. Я и сейчас могу перечислить – всех помню. Анты – они ж безродные. Жил да помер, вот и весь сказ. А мой предки идут от младшего сына лыиара Вакурова, Овсея. Овсей гривны не имел, но детишек понаделал – будь здоров! А у его сына, у Патролета, был свой сын…
– Достаточно, – остановила я. – Главное, что от чреды всех этих сыновей потом появился ты.
– Точно, – самодовольно согласился Никодим.
– Но если ты так хорошо свое родство знаешь, чего ж ты все время боишься, что тебя за анта примут? Никодим помрачнел: – А я и не боюсь, с чего вы взяли?
– Ни с чего, – беспечно ответила я. – Иди лечись. Чтоб к завтрашнему дню был как новенький!
Дальше его расспрашивать не было смысла – я и так все увидела. Двоюродный брат Никодима – Лоба, сын дядьки Кур-чины, оказался антом. Выяснилось просто: Лоба пошел к кравенцовскому лыцару Татию в прислугу. Дядька Курчина очень переживал это, скрывал как мог, хотя Лоба и женился, будучи в слугах, и своих детей завел. Но когда Лоба на погребальный костер помершего Татия сам взошел, по своей воле, – этого уж скрыть было нельзя. Так его и сожгли – совсем молодого. Он всего на три года был старше Никодима.
Такое и раньше бывало в семьях голутвенных: нет-нет да и появятся дети-анты. Но в славном голутвенном роду, ведшем отсчет прародителей от Овсея, младшего сына лыцара Вакурова, такое случилось впервые. Обвиняли во всем жену дядьки Курчины, Мирамиду, которая была из актов. Но жены из антов и до этого были у многих в роду Овсея…
Так и легло на Никодима пятно причастности к антам.
* * *
Орей увел Никодима скрытными тропами на следующий день.Мы до этого долго обсуждали, к кому из лыцаров князя Квасурова обратиться за помощью, и я настояла на кандидатуре Каллистрата Оболыжского. Услышав, кого я предлагаю, Никодим сначала изумился, а потом пожат плечами: мол, как хотите!
Изумление было объяснимо. В его мыслях я увидела то, чего не сказал князь: Каллистрат, будучи наследственным лыцаром Ободыжским, не носил гривны! Не стал надевать – и все! Она имелась у него в поместье, лежала з дорогом ларие, и Никодим просто не понимал, как такое может быть!
Но Каллистрата знал, о дружбе того с князем был наслышан и возражать не стал. Роль сыграю и то, что поместье Обо-лыжских, оказывается, граничило с Туровским княжеством и было ближе всех к заповедному лесу.
После их ухода я навестила князя. Он лежал, как сказочный прекрасный принц, спящий в хрустальном гробу. Только в сказке, кажется, был не принц, а принцесса, дорогой хрусталь стоял в уединенном месте, а не на солнечной опушке леса. И гроб легко открывался: иначе как быть с оживляющим поцелуем?
Я Михаила при всем желании поцеловать не могла. Гроб меня не жег, как остальных, – и на том спасибо. От его огня страдали, оказывается, не только люди, но и животные: вокруг валялось немало опаленных тушек полевых мышей, зайцев, ворон и даже одна лиса.
Пришлось взять палку и сгрести все это в сторону, подальше от прекрасного принца. Вернее, князя.
Стрелы уже не было и в помине – рассосалась. Зато дырка в Витвине зияла всей своей неприглядностью. Не зная толком, как помочь, я на всякий случай вытянула шею, попытавшись максимально приблизить Филуману к Витвине. Хорошо, что никого вокруг не было (специально закрывала глаза и осматривалась на предмет подглядывания) – зрелище, вероятно, было еще то!
Правда, толку от моих акробатических этюдов не было. Одно моратьное удовлетворение.
Послав на прощание князю воздушный поцелуи и убедившись, что воздушные поцелуи не имеют той целительной силы, как невоздушные, я вернулась в избушку, надежно охраняемую древними богами.
Меланья обедала.
Я спросила, не угостит ли она и меня. Получила беззвучный кивок с мысленным подтверждением. Присоединилась.
Стол разнообразило несколько блюд с травами и плодами. Проследив, в какой очередности хозяйка отправляет их в рот, я повторила эту очередность за ней. Восторга не испытала, но прилив сил минут через пятнадцать-двадцать последовал.
День, кажется, позволял наконец (впервые с минуты моего появления в этом мире) расслабиться душой, и я отправилась с маленькой целительницей гулять по заповедному лесу
Слежки за собой не чувствовала. Видно, так напугала Еева, прихватив за когтистую лапу во время нападения зверей вместо мамаши, что он боялся теперь эту лапу даже через лесных жителей протягивать в моем направлении. Кончина мамаши его, наверно, кое-чему научила. Гулять можно было спокойно.
Лес был прекрасен.
Его естественная, как бы сама собой разумеющаяся красота вдруг почему-то напомнила мне, что моя дорогая, любимая мама уже начала за меня волноваться. Уже отбила, наверно, телеграмму тете Вере. Если та сама раньше на ноги ее не подняла…
Вот наделала я дел!
Живо, с острым чувством вины, я представила маму, ры-даюшую в милиции А чем милиция поможет? Кто тут вообше поможет? Бедная мама, потеряла мужа, а теперь еще и дочь!
Мама, да не потерялась я, не волнуйся! Я здесь, гуляю себе спокойно, тихо, хорошо! И лес совсем не страшный, и местная девочка со мной, не даст заблудиться!
Я тяжело вздохнула, бодро осмотрелась, стараясь отвлечься от своих грустных мыслей.
Гуляла только я – Меланья бегала, сверкая голыми пятками из-под сарафана, серого от старости и от ветхости. Бегала взад-вперед, не останавливаясь, то обгоняя меня, то отставая, то вновь обгоняя.
– Как твой пальчик? – поинтересовалась я.
Она на секунду притормозила возле, ткнула мне под нос указательный палец, и я убедилась, что заживление идет полным ходом: новая, розоваяТсожица уже почти прикрыла белую косточку. Торчало только ее белое острие. Но и его можно было издалека принять за ноготь. До самого же ногтя, как я поняла из мимолетной мысли маленькой лесной знахарки. дело еще дойдет не скоро – недели через полторы.
Меланья поскакала дальше по своим делам, а я задалась вопросом: кто же она в жесткой иерархии этого мира? Маленькая, но яркая представительница волхвовского сословия.
Литка Если взять критерием умение – и страстное жела-ние! повиноваться приказам, как характерный признак ан-тов. то проверить легко.
– Меланья, – приказала я (не строго, не жестко, а как будто это само собой разумеется), – принеси мне здешний самый красивый цветок!
Она кивнула, и мелькнувший в ее голове зрительный образ «самого красивого цветка» меня не разочаровал. Фонтаном фиолетово-крапчатых, капризно выгнутых лепесточков он напомнил мне шедевр цветочного искусства, стоящий на окошке у нас в лаборатории, – любимое детище медсестры Веры Максимовны.
Меланья умчалась, а я присела на старое поваленное дерево и принялась ждать.
Когда срок ожидания показался мне слишком уж большим, я направилась за Меланьей, ориентируясь на единственный в округе комочек светящихся мыслей. Чем ближе я подходила, тем отчетливее воспринимала то, что видели глаза Меланьи: укромную полянку, в самую середину которой бил сноп солнечных лучей. Ковер скромных желтых цветочков, усеявших поляну, сиял под лучами, как второе солнышко.
Девочка смотрела, не отрываясь, уже несколько минут. Просто любовалась.
Остановившись рядом, я согласилась: – Красиво. Но где же тот красивый цветок, который ты должна была принести? Меланья удивилась: – Так ты уже прошла его.
– Да? Не заметила. Я же не искала его. Я ведь тебе говорила цветок принести. Сорвать и принести.
– Зачем же сейчас срывать? Если срывать, так это ближе к вечеру, когда солнце совсем уже наклонится. Тогда можно сорвать. Потом вымочить в еловом отваре, добавить толченого сребролиста, дать отстояться…
– Подожди, подожди. Я не собиралась делать из самого красивого в лесу цветка какой-то отстой. Я собиралась просто смотреть на него.
– Так иди и смотри. Рвать-то зачем? И я почувствовала, как при одной мысли о том, что цветок можно взять и сорвать «просто так», она ужаснулась. На мгно> вение оторопела и тут же четко определила мое место: чужой человек, а значит, враг.
– Я не враг тебе, – мягко сказала я, потянувшись погладить ее по спутанным волосам.
Она холодно отстранилась. Я была враг лесу, а следовательно, и ее враг.
Так, приказов она не выполняет и выполнять не стремится. Похоже – не ант. А как насчет внедрения моей воли непосредственно в ее мозг?
Я прикрыла глаза, обняла своей мыслью светящийся клубочек чужого сознания и попыталась пригладить – примерно так, как собиралась поступить с ее давно не чесанными волосами.
И опять неудача. С тем же успехом я могла попытаться пригладить клубок стальной проволоки. Ее сознание сопротивлялось покруче, чем у Никодима! Даже не сопротивлялось– просто не реагировало. Игнорировало напрочь! Как там, в красивом латинском изречении, читанном мною где-то (чуть ли не у Лема): игнорамус эт игнорабимус? Не знаю и знать не хочу?
Мне еще не приходилось экспериментировать с сознанием господ, но, по-моему, так жестко противодействовать навязыванию чужой воли может только господин. Или госпожа. Маленькая, некрасивая, с вечно спутанными волосами, но – госпожа.
Вот так номер! Я-то думала, что главные прислужники нечисти – анты из антов, самые наипослушнейшие. А оказывается, с нечистью заодно были и несостоявшиеся господа.
Кто же их вытеснил в лес, отобрав ухоженные поместья и трудолюбивых антов? Михаил что-то упоминал про смутные времена и междоусобные войны. Не тогда ли часть господ и оказалась за пределами здешнего стройного феодального общества?
А может, история была еще гаже? Не получилось ли так, что кучка господ в той кровавой междоусобице попыталась взять в союзники нечисть? Опереться на всеобщего врага? Тогда вполне логично, что все люди объединились в борьбе с ренегатами. И победили. Загнав вместе с нечистью в непроходимые леса и болота, – там и им самое место, иудам рода человеческого!
– Меланья, – осторожно спросила я, – а ты повелителей леса любишь?
– Люблю? – удивилась она. – Зачем? Да, действительно!
– А как ты к ним относишься?
Лесная госпожа пожала плечами, внутренний фон мыслей можно было охарактеризовать выражением: «Они же мне не враги!»
И еще у нее всплыло воспоминание: маленькое скрюченное существо, по-своему даже гармоничное. В короткой рваной юбочке, с мясистым приплюснутым носом и нелепыми ярко-желтыми бусами на шее. И все это окрашено теплым чувством сопричастности, общности.
Получается, я – такая молодая и красивая, желающая помочь и приласкать, – враг. А мерзкая тварь, прячущаяся в своей пещерке от всего белого света, – не враг. Интересно.
– А повелители леса вам с дедом чем-нибудь помогают?
– В чем?
– Ну я не знаю, в чем вам помощь нужна… Еду добывать, например.
Я не надеялась на положительный ответ и вдруг услышала: – С едой? Помогают.
И увидела воспоминание. Маленький олененок с перебитой ногой, едва волоча ее по земле, приползает к порогу избушки, ложится рядом с идолами. На лечение? Ага, сейчас! Следующая сцена – приготовление Ореем жаркого из этого милого олешки.
– Он вам… оленей пригоняет?
– Бывает. Тех, что все одно не выживут. Но старых дед назад отправляет, волкам. У него уже зубов на старое мясо не хватает.
– Так. И за это вы лесному повелителю благодарны.
– Благодарны – это как? А. гимны поем? Да гимны мы всегда поем, хоть присылает он живое мясо, хоть нет – Зачем же поете?
– Положено.
– Кем положено? Повелителем леса?
– Повелитель и слов таких не знает, какие в гимнах есть! Богами.
– А поете кому? Все-таки повелителю леса? Меланья почесала за ухом:
– Поем ему. – А говоришь – слов не понимает – Не понимает. Но, наверно, все равно приятно. Тебе небось тоже было бы приятно послушать, как хвалят твоих пращуров – Ого! Так небесные боги – родственники нечисти? Меланья надула губы – Не говори так, это обидное слово. А родственники им все боги – и небесные, и подземные, и темного царства. Про людей, правда, тоже говорится, что боги нас породили. Через корову Земун. Только я не очень верю: от коровы телята родятся, а не люди. Ну что, насмотрелась на лесную красоту? Пошли назад.
Я шла, а Меланья все бегала кругами, с любовью склоняясь чуть ли не к каждому листочку, цветочку, веточке. И меня наконец осенило: вот же кого она любит – лес! И все живое в лесу. Кроме людей. Которые приходят в лес и поганят его.
И этим Меланья удивительно напоминала повелителей леса, которые тоже не любят людей и любят лес.
Совершенно разные, даже противоположные, одни – волхвы, другие – нечисть. Они могли жить, даже не слишком пересекаясь. Но и не противореча друг другу. Деля одну любовь на двоих и одну на двоих – ненависть.
Пожалуй, я ошибалась: никто господ волхвов в лес не выгонял. Просто этот странный феодальный мир, в который я попала, стоял на взаимной любви господ и их рабов-антов. А волхвы, хоть по структуре своей личности и господа, но с их нелюбовью к людям в этой ценностной системе выглядели абсолютно лишними. Вот они от этого мира и удалились. И оказались на обочине – рядом с нечистью.
– Меланья, а ты могла бы ударить человека? – спросила я пробегающую мимо девчушку.
– А зачем его бить? – равнодушно спросила она. – Дед говорит, отведи человека в лес, он и сам помрет.
– Да, большой гуманист твой дед! – восхитилась я.
Меланья слова «гуманист» не поняла, но иронию заметила и опять надулась.
А я размышляла о том, как причудливо иногда сходятся противопол ожности.
* * *
Уже загодя, метров за триста-четыреста, я почувствовала, что у нас гость. Но гость осторожный. Я узнала его самоназвание – Бокша и вспомнита того костлявого парня-ватажника, что помогал идти Никодиму. Но чего этот Бокша хочет сейчас и почему прячется, долго понять не могла.Стояла спиной к кустам, за которыми он схоронился – хорошо схоронился, даже такой знаток леса, как Меланья, не углядела его. Стояла и вглядывалась в его мысли.
А он смотрел на меня, и его тянуло ко мне. Но не как мужчину к женщине, а как неприкаянного анта к возможному господину. Ему и самому было страшно ощущать в себе эту тягу, и боязно, что я его прогоню, и непонятно, что делать, если вдруг не прогоню. Прямо как пацан на первом в жизни свидании.
Ну а мне что с тобой делать? А, Бокша? Убежать от тебя мне некуда, а чем больше ты смотришь на меня из своих кустов, тем отчетливее я сознаю, что быть тебе сожженным на моем погребальном костре… Если, конечно, не умрешь раньше меня.
Произошло, ох произошло уже таинство «прилепления его души» ко мне. Как это случилось с покойными Лизаветой и Николой. Но что было с ними – я тогда не понимала. Поехали они с опальной княгиней в неизвестность, бросили все и поехали. Значит, решила, так здесь положено. Про Николу, вон, даже думать особо не думала. Даже планировала сменить его в Суроже на другого кучера, чтоб не выдал Георгу (планировала, планировала, теперь уж можно признаться хоть самой себе…), – вот он и почувствовал свою «заброшенность», свалился со своей «прилепившейся» ко мне душой без чувств в остром приступе навьей истомы.
А сейчас я все понимала. Уйди сейчас, ни слова не сказав Бокше, – то и ему не миновать этой же болезни. С этим же летальным исходом. Что-то уже перестроилось в его мозгах, что-то изменилось, он уже избрал меня «кумиром» своей жизни, хоть и не осознает пока…
Меланья снова убежала в лес. Довольно далеко Птицы и звери мною если и интересовались, то именно как птицы и звери, а не как шпионы лесной нечисти. Поэтому я, не скрываясь, повернулась к засаде анта и громко, внятно произнесла:
– Хватит прятаться, Бокша, выходи ко мне. – Сразу он выйти не решился, пришлось пригрозить: – Смотри, уйду сейчас. Кусты, треща, раздвинулись, он вылез на солнечный свет и остановился. Переминаясь с ноги на ногу и глядя в землю. Больше всего он мне сейчас напоминал Славика из соседнего подъезда: такой же мосластый, неловкий, не уверенный в себе…
Я вздохнула, присела на бревнышко у стены избушки, похлопала ладонью по гладкой теплой поверхности рядом.
– Садись, Бокша, рассказывай, откуда ты такой взялся?
Он присел, застенчиво глядя на меня. Обыкновенный деревенский парень. Вон ладони – как лопаты, видно, к труду с детства приучен.
– Здешний я, туровский, – промямлил он.
А я увидела нищую деревеньку из одних только землянок с камышовыми настилами поверху. Покосившуюся церквушку с шатровой главой. Тощую лошаденку с выпуклым, будто надутым, брюхом…
– Старый лыцар наш, Ерофей, когда отдал Богу душу, то гривну некому было принимать – у него одни дочки, а, известное дело, девке гривна, как корове седло… – Бокша осекся, испуганно глянул на Филуману. – Простите, княгиня, сказал не подумавши.
– Дальше, – кивнула я.
– Ну, известное дело, началось смятение в душах. Многие, особенно из ближних слуг, захотели взойти на лышров костер, ну а я побежал…
Я видела, как обезумевший подросток карабкается по каким-то сухим желто-серым скалам, жует мох, запивая родниковой водой, бредет по колено в болоте, спит в лесу, забившись в щель между огромными корнями дерева, ствол которого уходит ввысь.
– Вот… Потом повстречал ватагу. Что ант – не сказал, они антов не берут.
Мелькнули липа ватажников. И известных мне, и незнакомых, видно отставших от ватаги еще до встречи со мной. Задержалось и укрупнилось лицо бесшабашного атамана.
– Кисек всем говорил, что он не простой, что отец у него волхв. Вот я и прибился к нему. Думал: может, пойдем к волхву, он научит уму-разуму? А мы сюда когда и приходили, так только болячки лечить. Вочхв помогал, а сам даже в лицо не смотрел, не то что поговоригь…
Вот она – волхвовская гордыня. Не перед богами – перед людьми. Которые к тебе с открытой душой…
Я тяжко вздохнула. Становлюсь настоящей госпожой – каждого встречного-поперечного анта жалко до слез.
– А вчера увидал вас, госпожа. Говорят, вы – всеведущая. То, как вы Семаргловым огнем Кисека спалили, я и сам видел, а мужики промеж себя шептались, что вы потом, когда я со слугой вашим ушел, опять Семаргла призывали. И он такой погребальный костер устроил, что старые богатыри на небе завидовали. И еще я увидел, что вы – заботливая. Никто о мертвых не хотел побеспокоиться, одна вы… Я еще раньше к вам прийти хотел, но меня сначала услали со слугой вашим, а потом ночью Кулеш велел скоро-скоро всем собираться, а то, говорит, она и нас пожгет! Я и ушел с ними. Но не верил, что вы, такая добрая, будете жечь. Вернулся к вам. Вот…
«Слово! Скажите ваше слово!» – шептали, кричали, вопили биоритмы его мозга. Делать нечего – сказала: – Что ж, беру тебя к себе на службу, Бокша. Теперь ты слуга сурожской княгини Шагировой!
Видели когда-нибудь, как взрывается сверхновая звезда? Вот такой силы и интенсивности взрыв потряс сознание Бок-ши. И этим взрывом смело все сомнения, миновала тоскливая неопределенность, мир для молодого парня обрел гармонию и завершенность. И стало ему, как некогда Лизавете, все теперь нипочем – хоть в омут, хоть в петлю, хоть в огонь! Ведь теперь – всегда и везде! – он будет идти за правое дело, за меня, свою княгиню!
Костлявый, не уверенный в себе и в окружающим мире, парень вдруг преобразился. Куда все делось? Передо мной стоял высокий, стройный молодой человек со щеголеватой юношеской бородкой. Я даже удивилась, как могла сравнить его с соседским Славиком? Если он сейчас кого и напоминал, так Леонида – обаяшку и симпатягу, любовника номер один всех трех выпускных классов моего школьного выпуска. Нынешний Бокша излучал такую же уверенность в себе, такое же неспешное достоинство истинной мужественности – хоть сейчас любая девчонка будет готова влюбиться и повеситься ему на шею.
– Да, княгиня, – степенно поклонился он в пояс. И, выпрямившись, замер в спокойном ожидании приказаний, повелений, распоряжений – СЛУЖБЫ. И сама эта служба уже была той необходимой лаской, которая одна могла приголубить и согреть его сердце.
Что ж тебе такого приказать, слуга ты мой дорогой?
– Значит, так, Бокша. Пойдешь к тому месту, где в первый раз меня увидел, – помнишь, где это?
– Да, госпожа, – солидно кивнул он. Еще бы! Это место – место первой встречи со своей госпожой! – навсегда отпечаталось в его главных нейронных центрах.
– Там, Бокша, до сих пор лежит раненый князь. Будешь его охранять, чтоб никакое зверье к нему не лезло. А какое уже поджарилось – откидывай подальше. Понял?
– Конечно, госпожа княгиня, – снова поклонился он.
– Иди, – отпустила я его исполнять службу. И уже вдогонку сказала: – Только боже тебя упаси самому прикоснуться к князю! Будь осторожен, не обожгись!
Ответный взрыв благодарности чуть не повалил меня на землю своей взрывной волной: «Княгиня заботится обо мне! Я нужен княгине!» – пела его душа.
Этак ты, друг дорогой, будешь бдеть возле князя не пивши, не евши и даже в кустики по надобности не отлучаясь, чтоб как можно тщательнее выполнить мое княжеское приказание. И разорвется у тебя мочевой пузырь, как у той псины, которой команду «охраняй» дали, да забыли потом отменить… Надеюсь, ты все-таки человек и до такой крайности не дойдешь, но береженого бог бережет!
– Бокша! – еще раз окликнула я. – Ты там не переусердствуй. Князь в особой охране не нуждается. Ты просто спрячься неподалеку да поглядывай время от времени. У тебя есть еда-то с собой?
Бокша кивнул, и я увидела образ припрятанных неподалеку большого каравая хлеба, нескольких кусков сушеного мяса в специальной холщовой сумочке, горсти соли, завернутой в чистую тряпицу. «А он у меня запасливый, – с гордостью подумала я так, будто это моя личная заслуга. – С ним не пропадешь!» – Хорошо, – похвалила я. – Значит, спрячься и меня дожидайся. Ты мне потом еще будешь нужен!
Надо ли упоминать, что все это происходило под фанфары его счастливой благодарности в адрес заботливой хозяйки. Которой он нужен! Нужен – до чего приятное слово. Оно само по себе уже райская музыка…
* * *
Я так и спала в князевой карете, не претендуя на место в избушке. А когда на следующее утро, умывшись ледяной водой из ключа, заглянула в горницу, обнаружила удивительную картину: Меланья смотрелась в зеркало.Ну, зеркало не зеркало, маленький осколок, но ей и этого хватало. Она поворачивала стекляшку, поблескивающую изломанными краями, и так и эдак. Надувала щеки. Хмурилась, собирая в морщины кожу лба. Гримасничала, высовывая язык. Ей было в новинку видеть свое отражение. Прудовая гладь – не в счет. С этой стекляшкой, даже такой маленькой, в сто раз больше увидишь!
Она краем глаза заметила мое присутствие, но отвлекаться от своего занятия и не подумала.
– Уже вернулся Орей? – удивилась я. – Так быстро?
Конечно же, это дед снабдил внучку подарком из большого, но чуждого мира людей, кто еще! Но ведь разговоры были, что заповедный лес тянется на многие дни пути, как же он мог так быстро обернуться туда и обратно?
Меланья проигнорировала мой вопрос. Даже мысленно не откликнувшись на него. Ох уж эти мне господа, которых обуяла гордыня!
Тогда я повторила попытку получить информацию – уже с помощью другого вопроса: – А куда он ушел? Почему не заглянул ко мне?
– Очень надо! – презрительно повела она плечом.
Но кое-что все-таки затронуло ее за живое: действительно, куда он ушел? Отдал подарок, угостил какой-то травинкой – фу, гадость! Сготовил завтрак, велел не забыть покормить эту чужую тетку, собрался и, ни слова не говоря, быстро ушел. А ведь всегда рассказывал, куда собирается.
Я села на лавку, положила голову на скрещенные руки, продолжая смотреть на гримасы Меланьи.
Все замечательно. Только вот два удивления подряд – мое и ее – как-то настораживали. По порядку: мое удивление.
– Твой дед вывел Никодима к… – громко сказала я и выжидательно замолчала.
Ответа не последовало. Устного. Мысленно же Меланья закончила видом небольшой деревушки – совсем небольшой, из трех домиков. Со всех сторон окруженной лесом.
– Но куда это он его вывел? Там же нет дороги! – поразилась я.
– К людям, – буркнула Меланья себе под нос, а мысленно закончила: «Вот пусть они его дальше сами и выводят! Если сторгуется с этими жадюгами».