Страница:
Валентин ШАТИЛОВ
ФИЛУМАНА
Елене и Анастасии – моим дочерям и первым читательницам посвящаю.
Автор
Книга первая
ФИЛУМАНА,
или
КАЛИТКА В РЕГРЕССИВНЫЕ МИРЫ
Бывают честные матери. Они прямо и откровенно рассказывают дочерям: зачала я тебя под кустом, потом, когда утром проснулась, хотела спросить имя твоего папочки, но он, подлец, сбежать успел.
Честно? И правдиво.
Но мне-то было рассказано совсем другое! Из комода были вынуты пыльные альбомы в бордовом переплете, с зеленоватыми картонными страницами, со специальными полукруглыми дырочками для открыток и фотографических карточек. Все это было благоговейно открыто и разложено передо мной. И полился волшебный рассказ.
О папочке – капитане дальнего плавания: вот он стоит в красивом белом мундире, улыбаясь с черно-белой любительской фотографии. Любили мы друг друга – прямо как в чудесной сказке (демонстрируется следующее фото, уже парное тот же белоснежный мундир с высоким стоячим воротничком, та же ясная улыбка, но уже под ручку со счастливой молодой мамой в легком ситцевом платье, трепещущем под порывами нежного ветерка вместе с окружающей весенней листвой, а позади парапет набережной, а за парапетом угадывается морской горизонт с совсем уж нечетким кораблем вдалеке). И была у нас красивая свадьба (следующий любительский снимок: мундир как и раньше, но ситцевое платьице сменилось белой фатой, тщательно подведенные глазки стыдливо потуплены, в кулачке – букетик). И звали его очень красиво – Вениамин. Поэтому и отчество у тебя – Вениаминовна. А свою фамилию на папину я сменить не успела, потому что в следующем плавании случилась страшная катастрофа и папин корабль утонул.
И столь трогателен был этот рассказ, что слезы наворачивались на глаза, и я сквозь их мерцание долгими часами рассматривала расплывчатые любительские фотографии, выцветшие от времени, – уже не черно-белые, а желто-коричневые. И верила, верила, верила… Как дура!
Ей-богу, до сих пор бы верила! Если б Пашка не спросил, тупо глядя на старые фотокарточки:
– А почему вы тогда пенсию капитанскую не получаете?
Я так обиделась на его меркантильность, что прогнала прочь, даже не приняв извинений в виде приглашения на дискотеку в «Найт клаб».
И только прогнав, спросила себя: а правда, почему?
Жили мы скудно, сколько себя помню, все перешивали старые платья на новые, вареная колбаса на столе означала большой праздник, в гости никого не приглашали (потому что ни угостить, ни принять – в комнате продавленный диван, пара рассохшихся скрипучих стульев к колченогому столу), да и сами не ходили (и не в чем, и не с чем). Неужто все капитанские вдовы так живут?
И так меня эта несправедливость возмутила, что первый вопрос маме вечером был про капитанскую пенсию.
– Пенсия? – Она замерла с одной снятой туфлей в руке.
И так испугалась, что даже разогнуться забыла, – так и стояла, глядя на меня снизу вверх, будто впервые увидела. Правой ногой уже в тапочке и с уличной туфлей в правой руке.
– Да, пенсия! – нетерпеливо подтвердила я, потому что налицо было финансовое недоразумение и вольготная богатая жизнь замаячила на горизонте, если, конечно, это недоразумение быстро и хорошо исправится в нашу с мамой пользу.
Мама наконец перевела дух, выпрямилась, а я напористо уточнила:
– Ты что, забыла подать заявление вовремя? Вовремя – не вовремя, но теперь-то мы добьемся, чтобы задолженность ликвидировали. Раз я возьмусь за это дело.
– Не надо, доченька, – попросила мама. – Мы с папой в церковь ходили, обвенчались… Таинство бракосочетания и так далее… А в ЗАГС не успели. Утонул он, я же тебе рассказывала.
– И пенсия?.. – спросила я, с ужасом проваливаясь в привычную нищету.
– Не положена, – печально подтвердила мама. Я повернулась к телефону, набрала Пашкин номер и, глотая слезы, объявила ему:
– Ладно, идем в «Найт клаб»!
Да только зернышко сомнения уже, видно, было посеяно в моей душе. Потому что через два дня, заняв у Пашки денег, я села на электричку и двинула прямо в Азерог, где был порт, пароходство и отдел кадров пароходства. Там мне должны были все-таки дать ответ про пенсию, а также прочие прелести жизни.
Естественно, что в отдел кадров я явилась не просто так, а нагруженная коробками шоколадных конфет, предназначенных для поддержания разговора в нужном направлении. Но, несмотря на коробки, общение с кадровыми девицами у меня все равно не заладилось.
Поначалу мне показалось, что они этими конфетами уже просто объелись и только поэтому пинают меня от стола к столу. Потом я заподозрила, что они действительно ничего не знают про моего отца – капитана дальнего плавания. Тогда я устроила истерику и потребовала поднять архив пароходства.
Сумка с оставшимися коробками конфет валялась у моих ног, в пыльной комнатушке архива раздраженная девица в нелепом брючном костюмчике в рыжую клетку ковырялась в разлохмаченных грязно-коричневых папках, которые она брезгливо вытаскивала то с одного, то с другого деревянного стеллажа, а я с некоторым даже отстраненным интересом ощущала, что проваливаюсь в бездну еще более глубокую, чем финансовая. Потому что ни среди офицерского состава, ни даже среди матросов нет и никогда не было человека, чье ФИО совпадало бы с отцовским.
А был ли он вообще? Вот какая страшная мысль поразила меня.
Обессилев, я присела на грязную ступеньку архивной стремянки, ничуть не беспокоясь за сохранность своей единственной парадно-выходной юбки, и задалась вопросом: кем был человек на фотографиях, хранимых в семейном альбоме?
К концу поисков, когда девица высокомерно продемонстрировала мне содержимое последней папки, проект ответа на этот вопрос уже имелся.
Я вежливо (насколько могла в тот тяжелый момент) поблагодарила девицу – та от удивления даже приоткрыла рот, видимо, ожидала от меня очередной истерики, а вовсе не благодарности, – не забыла подобрать с пола сумку и вышла, аккуратно прикрыв дверь.
Ответ в общих чертах виделся такой: под неким кустом произошло некое действо, в результате которого через положенные девять месяцев появилась я собственной персоной. Тот подлец, как и положено подлецу, смылся гораздо раньше. Вероятнее всего, еще за девять месяцев до моего рождения, сразу после вышеуказанного действа.
Мама, как и всякий библиотечный работник, прочла много книг и знала, что рано или поздно дети задаются вопросом: «А где же мой папочка?» – поэтому решила легализовать приплод хотя бы в его собственных глазах. Для этого был приглашен некий субъект мужского пола, который попозировал перед объективом фотоаппарата и отправился дальше по своим делам. Скорее всего, дела эти не имели отношения к нашему городу, и субъект отправился достаточно далеко, чтобы быть объявленным для меня умершим без опасности разоблачения. Почему был выбран образ капитана дальнего плавания – это не важно. Важно, что я была дурой, поверившей костюмированному представлению.
В настоящее время – злобной дурой. Мужики от меня так и шарахались, несмотря на приятный солнечный денек и располагающий к неге шум прибрежной волны.
Я вынеслась на набережную, сама того не заметив. Не здесь ли снимались исторические кадры с офицером в мундире?
Чтоб как-то унять колотящее меня бешенство, я достала одну из неврученных коробок, остервенело сорвала целлофановую обертку.
Коробка распахнулась как по волшебству, и коричневые кадушечки конфет посыпались на асфальт. Веселый голос довольного собой самца игриво произнес за моей спиной:
– Девушка, угости конфеткой!
Он не имел возможности полюбоваться выражением моего лица, поэтому, когда я развернулась в его сторону и смерила свирепым взглядом с головы до ног, улыбочка на его миловидном личике увяла сама собой и молодой самец предпринял попытку ретироваться.
– Вы – капитан? – бесцеремонно поинтересовалась я, продолжая разглядывать его мундир.
– Прапорщик, – почему-то виноватым голосом ответил самец, пытаясь обойти меня с фланга.
– Почему прапорщик? Это сухопутное звание! – рявкнула я.
Бедняга от неожиданности моего заявления втянул голову в плечи и даже стал ниже ростом, но я не дала ему опомниться.
– А где капитан? – требовательно спросила я, и бледный прапор, пораженный командными интонациями моего голоса, завертел головой, выискивая среди окружающих капитана. Видимо, решил, что сумасшедших не стоит расстраивать, а надо им потакать.
– Вот идет капитан второго ранга! – с облегчением воскликнул он. – Вы не его ищете?
Я глянула через улицу, туда, куда он тыкал пальцем.
– А почему он не в белом мундире со стоячим воротничком?
Вопрос был поставлен с максимальной жесткостью, и прапор, собравшийся уже убегать, снова втянул голову в плечи так резко, что чуть фуражка не свалилась.
– Не знаю, – растерянно забормотал он. – А разве им положен белый мундир?
И вдруг просветленно воскликнул:
– Нет такой формы одежды «со стоячим воротничком»! До свидания, девушка!
И унесся, затравленно оглядываясь.
А я еще долго смотрела вслед неизвестному мне капитану, горько сетуя, что и тут любящая мамочка меня обманула.
– Мама, расскажи про папу.
Она выложила на стол пакет с картошкой, пучочек петрушки, пригорюнилась и начала:
– Папа был капитаном на большом корабле, я один раз зашла туда с ним, все матросы выстроились, отдали мне честь…
– Правду, пожалуйста, – прошамкала я. Пристально поглядела в мамины широко открывшиеся глаза, проглотила разжеванный мякиш и негромко добавила: – Если, конечно, сможешь.
– Э-э… Я, доченька… – залопотала она, будучи не в силах с ходу перестроиться.
Тогда я вздохнула и выдала ей свою версию событий, включая появление фотографий.
Мама сжала губы и беззвучно заплакала.
– Значит, это так все и было? – почти равнодушно поинтересовалась я, откусывая край батона.
Мама всхлипнула, взяла кухонное полотенце, промокнула лицо и горячо воскликнула:
– Нет, ты совсем не права!
Я приподняла брови, демонстрируя крайнее изумление.
– Не права! – упорствовала мама. – И не смей мне перечить!
Я пожала плечами, демонстрируя готовность ни в чем не перечить, но маму это не успокоило.
– Ты даже не понимаешь, как ты не права! Он был замечательный, изумительный человек!
– Ах, значит, все-таки он был? – не удержалась я от ядовитого комментария.
– Конечно! – запальчиво вскинулась мама. – И на фотографиях – именно он, твой папа, – Вениамин Александрович Шагиров! И в церкви мы венчались! А тебе я не стала рассказывать все про него потому, что правда более странная и непонятная, чем любой вымысел.
– Даже чем твой? – весело поразилась я, на секунду перестав жевать.
– Даже чем мой… – понурилась мама.
– Ага, – глубокомысленно откликнулась я. – Делаем вывод. Значит, В. А. Шагиров – не капитан дальнего плавания.
– Нет, совсем не капитан, – вздохнула мама.
– Тогда кто же он? – в глубочайшем изумлении развела я руками.
В правой руке был зажат огрызок, оставшийся от батона. Он привлек мое внимание, и после некоторого раздумья я откусила от него выступающий кусочек корочки.
Мама, нахохлившись, наблюдала за моими манипуляциями.
– Ты не поверишь, – тоскливо выдохнула она.
– А я проверю! – пообещала я.
– Да как же ты проверишь? Он – князь!
– Ах, князь? – деловито уточнила я и потянулась за карандашом и бумагой, чтобы все записать тщательнейшим образом. – Какого княжества? Как туда проехать? Трамваем или троллейбусом?
– Никак не проехать, – бесцветным голосом объявила мама. – Я пыталась. Никак.
– Но ему-то это все же как-то удалось? Или не удалось? Тогда давай перейдем к следующему кандидату на мое отцовство. Итак, кто на очереди? Президент, космонавт, иностранный шпион?
– Ему – удалось! – перебила мама. И повторила с нажимом. – Ему! Мне – нет.
– Как-то не очень внятно получается, – констатировала я. – Может, потянем нить событий с другого конца? Расскажи мне о вашем знакомстве.
– Мы встретились за огородом дяди Миши, – с готовностью начала мама.
Но я поспешила уточнить:
– Дядя Миша – это кто? Тоже князь?
– Дядя Миша – князь? – рассмеялась мама. – Какой же он князь – он просто мой дядя. Брат моей матери. Твой двоюродный дедушка. Ныне покойный. Уже лет десять как схоронили. Или даже одиннадцать, надо посмотреть письмо тети Веры.
– Может, хоть тетя Вера – князь? – с некоторой надеждой поинтересовалась я. Уж очень хотелось дальше про князей. Но мама только отмахнулась:
– Какой там князь! Во-первых, не князь, а княгиня, во-вторых, и не княгиня, а просто жена дяди Миши. Живет в хуторе Калиновка. Двадцать лет назад я, студенткой, каждое лето к ним ездила. Там так красиво…
Она примолкла, взгляд затуманился воспоминаниями.
– И? – поторопила я ее.
– И доездилась… – невесело хмыкнула мама.
– А-а, значит, он из местных? – поняла я. – Наш князь, хуторской!
– Что он не из местных, я поняла сразу, – покачала головой мама, грустно улыбаясь. – Ослепительной красоты, в белом парадном мундире с золотым шитьем…
– Он что – сразу явился перед тобой в бею? ? Надеюсь, конь, на котором он прискакал, тоже был белым с золотой гривой?
– А вот коня и не было, – тихо продолжила мама. – Был белый мундир, испачканный зеленью. И грязные коленки. Потому что вечером был дождь, и, пока он выползал, то извазюкался основательно…
– Выползал? – в негодовании перебила я ее. – Откуда? Из норы? Он что, к тому же еще и подземный житель? Князь сусликов, байбаков и прочей норной живности?
– Из кустов он вылезал. Из терновника. Знаешь, бывают такие огромные кусты – как курган.
– Не видела ни разу.
– Эх, городская ты моя девочка… Терн – это такой кустарник. Ягоды на нем растут. Похожие на сливу. Только маленькие и кислые. Никому он не нужен, поэтому разрастается такой шапкой…
– Он американский? – припоминая, уточнила я. – Точно, читала такую американскую сказку, там братец Кролик, кажется, все время просил братца Лиса: «Что хочешь со мной делай, только не бросай в терновый куст!» А потом оказалось, что Кролик как раз там и живет.
– Не думаю, что терновник такой уж американский, – засомневалась мама. – Сколько помню, у нас по степи всю жизнь заросли этого терна росли. Колючие и непролазные.
– Видно, для кого как! Наш-то князь-молодец умудрился, по твоим словам, как-то пролезть?
– Он – да. Он вообще был очень настойчивым. Целеустремленным, Ты вся в него. И не забывай, там все-таки есть проходы. То ли твои американские кролики их делают, то ли наши отечественные зайцы. То ли просто местные хуторские собаки. Но ходы есть, я потом смотрела. Узенькие такие, низкие. Как норы в зеленом холме. И как он умудрился еще относительно чистым вылезти?
– А залезать-то ему туда зачем было? Да еще в белом мундире?
– Потому я и не хотела тебе эту историю рассказывать. Потому что чушь получается. Небылица. И куда нелепее, чем сказка про капитана дальнего плавания…
– Не томи, – попросила я.
– А вот сама не знаю, откуда он там взялся! – наконец решилась мама открыть мне страшную тайну. – Сам он объяснял, что появился прямо там, в самой чащобе. И даже решил повернуть назад. Но любопытство одолело: что там, за кустами. Изнутри же видно, что они не сплошные, небо проглядывает, опять же норы… Ну и полез. И прямо в мои объятия.
– Это как же так? – не поверила я. – Ты ж у нас такая неприступная! Никогда ни с кем. А его – сразу в объятия?
– Любовь, Наташенька, страшная штука, – потупясь почти как на свадебной фотографии, сообщила мне мама. – Не знаю, как оно получилось. Слышу – хрустит. Вижу – вылезает. Чумазый, красивый, эполеты на солнце сияют золотом. Смотрит на меня снизу вверх. Взгляд такой – непередаваемый. И удивление, и восхищение, и восторг. Может, он тем восторгался, что вылез все-таки, но я – то на свой счет приняла. Подбежала помочь подняться, отряхнуться и сама не заметила, как я уже в его объятиях и он меня целует. А я – его…
– А теперь – стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?
– Он вошел в терновник через калитку.
– Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?
– Точно была калитка. Я ж тебе говорю – лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.
– Хорошо, калитка, – нетерпеливо прервала ее я. – А за калиткой-то что?
– Ничего, – удивленно пожала плечами мама, – Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!
– Куда?! – простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!
– В его мир, – как ни в чем не бывало развела руками мама. – Я ведь туда за ним пройти не могла. Он звал. Он надеялся. Я послушно полезла вперед, за калитку, в этот бурелом. Только расцарапалась вся. А он… Он расстроился. Сказал: я сейчас. Полез через эту чертову калитку – и как в воздухе растворился. Исчез. Даже не попрощались. И сколько я ни ждала – больше не вернулся. Погиб. Не знаю как, но был бы жив – вернулся бы обязательно! Потому что я ему жена, и вообще. Любил он меня. И я его любила. И он погиб там, в своем мире. И мы даже не попрощались.
Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.
– Как же так получается? Вылез – залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?
– Глупая ты, – улыбнулась мама сквозь слезы. – Между «вылез» и «залез» почти месяц прошел. Главный месяц моей жизни. Он очень хотел, чтобы все официально было. Он вообще очень по особенному относился к взаимоотношению между нашими мирами. Сам был чем-то вроде великого посольства. Потому и торжественно-церемониальный княжеский мундир надел, когда к нам выходить собрался. И наши отношения воспринимал очень серьезно. Хотел, чтобы они были оформлены как надо. Но в ЗАГС мы не могли пойти – у него же нашего паспорта не было. А в церкви обвенчаться удалось. И он сказал, что этого будет достаточно, – в их мире почти такие же церкви и почти такие же службы, так что брак будет считаться официальным. Княгиней меня называл.
– А я тогда получаюсь княжной, – скептически хмыкнула я.
– Вот видишь, какая невероятная история. – Мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. – Я же говорила – ты не поверишь…
– А я говорила, что проверю, – отмахнулась я и потянулась к телефону.
– Как же ты проверять будешь? – неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.
– Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.
– Куда? – поразилась мама. – И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?
– Продам свои дамские часики.
– Часики? – Мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.
Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.
– Свои дамские часики, – подтвердила я – Каждый часик – сто долларов.
– Ты это… серьезно?.. – У мамы не было слов от возмущения.
– Шучу, – поторопилась я спасти ее от инфаркта. – У Пашки займу.
Я вслушивалась в длинные гудки – он что-то долго не подходит.
– У Пашки? – не поверила мама. – Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась – ни образования, ни профессии…
– Ты отстала от жизни. Пашка через Интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.
– По двести долларов?! – ахнула мама. Для нее это были невообразимые деньги.
– Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, – сообщила я пробудившейся наконец телефонной трубке.
– За что это? – буркнул Пашка хриплым сонным голосом. Опять небось дрых после ночных бдений у монитора.
– За то, что заставил искать истину, будь она неладна!
Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию: – Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец, девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!
– А вы знали моего отца? – спросила я, боясь спугнуть удачу.
– А то не знала! – Тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания: – Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна, племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел – нашу одежу отказался надевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню…
– А огород у вас далеко?
– Да я, дочка, почти уж и не сажаю его. Сил нет гнуться. Раньше, конечно, большой был. Одной картошки вона сколько садили! А теперь – нет. Все бурьяном заросло. Даже и перепахивать его по осени не зову никого.
Тетя Вера вывела меня через засыхающий от старости яблоневый сад в умиротворенную теплынь летней степи. Вдалеке – волна серых меловых гор с зияющими белыми проплешинами, где-то около них, как рассказывала мама, беззвучно петляла маленькая река, в жару превращающаяся в цепочку самостоятельных прудов. А между горами и мной среди ленивого знойного марева было разбросано несколько аккуратных полушарий терновника.
Из маминых инструкций я знала, что искать надо в ближайшем слева. Экипировалась соответствующим образом: неновый, но и немаркий темно-коричневый брючный костюм, сверху древняя стройотрядовская курточка – еще мамина. Изрядно вылинявшая и почти утратившая первоначальный защитный цвет. На руках перчатки (тоже из маминого гардероба), волосы забраны под легкую белую косынку с сиреневыми полосками по краям.
В общем: «Мальбрук в поход собрался. Вернется ль он – как знать?»
Я оглянулась на бордовые мальвы, роскошной цветастой стеной окаймляющие сад тети Веры, и смело шагнула вперед – мимо рослых островков пижмы, дотягивающихся своими солнечно-желтыми головками почти до моей груди, – прямо к терновому кургану.
Зато третий лаз порадовал. Он тоже не обещал ничего интересного до тех пор, пока под коленками я не обнаружила остатки пресловутой калитки.
Она все-таки не выдержала испытания временем, столетней давности веревки распались, и трухлявые горбыли, рассыпающиеся при одном прикосновении, лежали неопрятным ворохом. Я могла бы и не заметить их, если б не знала точно, что ищу. Хорошо сохранился лишь столбик, к которому некогда была калитка привязана. На его аккуратной, ровной поверхности до сих пор хранились желобки от веревочных петель. И это давало основания подозревать, что когда-то, в давние времена, калиткой очень даже активно пользовались.
Как и предупреждав мама, дальше столбика хода не было. Узкий лаз так резко отворачивал б сторону, будто живность, его проделавшая, на границе бывшей калитки чего-то страшно пугалась и стремительно улепетывала куда подальше.
Я осторожно протянула руку вперед, навстречу сухим зарослям, но прикоснуться к ним не смогла. Пальцы остановило что-то твердое и плоское.
Естественно, руку я тут же отдернула, но никакой кары за прикосновение не последовало, и я решилась на вторую попытку.
Похоже, впереди была стена. Невидимая, но вполне ощутимая. И прохладная – это чувствовалось даже через перчатку.
Я подползла ближе, провела рукой по этой гладкой поверхности вбок, обнаружила ее край: ровная тонкая грань прямой линией уходила вверх. За этой гранью как ни в чем не бывало топорщился сухой терновник.
На мой осторожный стук костяшками пальцев невидимая поверхность отозвалась металлическим гулом. Будто простой кусок жести. Поводив руками вправо-влево и вверх-вниз, я установила, что передо мной нечто вроде прямоугольника из довольно тонкого металла – миллиметр от силы. Стоял прямоугольник твердо, хотя и не крепился ни к чему. Может, был чем-то подперт с той стороны…
Правда, среди сухих ветвей никакой подпорки не наблюдалось, но почему бы ей не быть невидимой так же, как и самой преграде?
Честно? И правдиво.
Но мне-то было рассказано совсем другое! Из комода были вынуты пыльные альбомы в бордовом переплете, с зеленоватыми картонными страницами, со специальными полукруглыми дырочками для открыток и фотографических карточек. Все это было благоговейно открыто и разложено передо мной. И полился волшебный рассказ.
О папочке – капитане дальнего плавания: вот он стоит в красивом белом мундире, улыбаясь с черно-белой любительской фотографии. Любили мы друг друга – прямо как в чудесной сказке (демонстрируется следующее фото, уже парное тот же белоснежный мундир с высоким стоячим воротничком, та же ясная улыбка, но уже под ручку со счастливой молодой мамой в легком ситцевом платье, трепещущем под порывами нежного ветерка вместе с окружающей весенней листвой, а позади парапет набережной, а за парапетом угадывается морской горизонт с совсем уж нечетким кораблем вдалеке). И была у нас красивая свадьба (следующий любительский снимок: мундир как и раньше, но ситцевое платьице сменилось белой фатой, тщательно подведенные глазки стыдливо потуплены, в кулачке – букетик). И звали его очень красиво – Вениамин. Поэтому и отчество у тебя – Вениаминовна. А свою фамилию на папину я сменить не успела, потому что в следующем плавании случилась страшная катастрофа и папин корабль утонул.
И столь трогателен был этот рассказ, что слезы наворачивались на глаза, и я сквозь их мерцание долгими часами рассматривала расплывчатые любительские фотографии, выцветшие от времени, – уже не черно-белые, а желто-коричневые. И верила, верила, верила… Как дура!
Ей-богу, до сих пор бы верила! Если б Пашка не спросил, тупо глядя на старые фотокарточки:
– А почему вы тогда пенсию капитанскую не получаете?
Я так обиделась на его меркантильность, что прогнала прочь, даже не приняв извинений в виде приглашения на дискотеку в «Найт клаб».
И только прогнав, спросила себя: а правда, почему?
Жили мы скудно, сколько себя помню, все перешивали старые платья на новые, вареная колбаса на столе означала большой праздник, в гости никого не приглашали (потому что ни угостить, ни принять – в комнате продавленный диван, пара рассохшихся скрипучих стульев к колченогому столу), да и сами не ходили (и не в чем, и не с чем). Неужто все капитанские вдовы так живут?
И так меня эта несправедливость возмутила, что первый вопрос маме вечером был про капитанскую пенсию.
– Пенсия? – Она замерла с одной снятой туфлей в руке.
И так испугалась, что даже разогнуться забыла, – так и стояла, глядя на меня снизу вверх, будто впервые увидела. Правой ногой уже в тапочке и с уличной туфлей в правой руке.
– Да, пенсия! – нетерпеливо подтвердила я, потому что налицо было финансовое недоразумение и вольготная богатая жизнь замаячила на горизонте, если, конечно, это недоразумение быстро и хорошо исправится в нашу с мамой пользу.
Мама наконец перевела дух, выпрямилась, а я напористо уточнила:
– Ты что, забыла подать заявление вовремя? Вовремя – не вовремя, но теперь-то мы добьемся, чтобы задолженность ликвидировали. Раз я возьмусь за это дело.
– Не надо, доченька, – попросила мама. – Мы с папой в церковь ходили, обвенчались… Таинство бракосочетания и так далее… А в ЗАГС не успели. Утонул он, я же тебе рассказывала.
– И пенсия?.. – спросила я, с ужасом проваливаясь в привычную нищету.
– Не положена, – печально подтвердила мама. Я повернулась к телефону, набрала Пашкин номер и, глотая слезы, объявила ему:
– Ладно, идем в «Найт клаб»!
Да только зернышко сомнения уже, видно, было посеяно в моей душе. Потому что через два дня, заняв у Пашки денег, я села на электричку и двинула прямо в Азерог, где был порт, пароходство и отдел кадров пароходства. Там мне должны были все-таки дать ответ про пенсию, а также прочие прелести жизни.
Естественно, что в отдел кадров я явилась не просто так, а нагруженная коробками шоколадных конфет, предназначенных для поддержания разговора в нужном направлении. Но, несмотря на коробки, общение с кадровыми девицами у меня все равно не заладилось.
Поначалу мне показалось, что они этими конфетами уже просто объелись и только поэтому пинают меня от стола к столу. Потом я заподозрила, что они действительно ничего не знают про моего отца – капитана дальнего плавания. Тогда я устроила истерику и потребовала поднять архив пароходства.
Сумка с оставшимися коробками конфет валялась у моих ног, в пыльной комнатушке архива раздраженная девица в нелепом брючном костюмчике в рыжую клетку ковырялась в разлохмаченных грязно-коричневых папках, которые она брезгливо вытаскивала то с одного, то с другого деревянного стеллажа, а я с некоторым даже отстраненным интересом ощущала, что проваливаюсь в бездну еще более глубокую, чем финансовая. Потому что ни среди офицерского состава, ни даже среди матросов нет и никогда не было человека, чье ФИО совпадало бы с отцовским.
А был ли он вообще? Вот какая страшная мысль поразила меня.
Обессилев, я присела на грязную ступеньку архивной стремянки, ничуть не беспокоясь за сохранность своей единственной парадно-выходной юбки, и задалась вопросом: кем был человек на фотографиях, хранимых в семейном альбоме?
К концу поисков, когда девица высокомерно продемонстрировала мне содержимое последней папки, проект ответа на этот вопрос уже имелся.
Я вежливо (насколько могла в тот тяжелый момент) поблагодарила девицу – та от удивления даже приоткрыла рот, видимо, ожидала от меня очередной истерики, а вовсе не благодарности, – не забыла подобрать с пола сумку и вышла, аккуратно прикрыв дверь.
Ответ в общих чертах виделся такой: под неким кустом произошло некое действо, в результате которого через положенные девять месяцев появилась я собственной персоной. Тот подлец, как и положено подлецу, смылся гораздо раньше. Вероятнее всего, еще за девять месяцев до моего рождения, сразу после вышеуказанного действа.
Мама, как и всякий библиотечный работник, прочла много книг и знала, что рано или поздно дети задаются вопросом: «А где же мой папочка?» – поэтому решила легализовать приплод хотя бы в его собственных глазах. Для этого был приглашен некий субъект мужского пола, который попозировал перед объективом фотоаппарата и отправился дальше по своим делам. Скорее всего, дела эти не имели отношения к нашему городу, и субъект отправился достаточно далеко, чтобы быть объявленным для меня умершим без опасности разоблачения. Почему был выбран образ капитана дальнего плавания – это не важно. Важно, что я была дурой, поверившей костюмированному представлению.
В настоящее время – злобной дурой. Мужики от меня так и шарахались, несмотря на приятный солнечный денек и располагающий к неге шум прибрежной волны.
Я вынеслась на набережную, сама того не заметив. Не здесь ли снимались исторические кадры с офицером в мундире?
Чтоб как-то унять колотящее меня бешенство, я достала одну из неврученных коробок, остервенело сорвала целлофановую обертку.
Коробка распахнулась как по волшебству, и коричневые кадушечки конфет посыпались на асфальт. Веселый голос довольного собой самца игриво произнес за моей спиной:
– Девушка, угости конфеткой!
Он не имел возможности полюбоваться выражением моего лица, поэтому, когда я развернулась в его сторону и смерила свирепым взглядом с головы до ног, улыбочка на его миловидном личике увяла сама собой и молодой самец предпринял попытку ретироваться.
– Вы – капитан? – бесцеремонно поинтересовалась я, продолжая разглядывать его мундир.
– Прапорщик, – почему-то виноватым голосом ответил самец, пытаясь обойти меня с фланга.
– Почему прапорщик? Это сухопутное звание! – рявкнула я.
Бедняга от неожиданности моего заявления втянул голову в плечи и даже стал ниже ростом, но я не дала ему опомниться.
– А где капитан? – требовательно спросила я, и бледный прапор, пораженный командными интонациями моего голоса, завертел головой, выискивая среди окружающих капитана. Видимо, решил, что сумасшедших не стоит расстраивать, а надо им потакать.
– Вот идет капитан второго ранга! – с облегчением воскликнул он. – Вы не его ищете?
Я глянула через улицу, туда, куда он тыкал пальцем.
– А почему он не в белом мундире со стоячим воротничком?
Вопрос был поставлен с максимальной жесткостью, и прапор, собравшийся уже убегать, снова втянул голову в плечи так резко, что чуть фуражка не свалилась.
– Не знаю, – растерянно забормотал он. – А разве им положен белый мундир?
И вдруг просветленно воскликнул:
– Нет такой формы одежды «со стоячим воротничком»! До свидания, девушка!
И унесся, затравленно оглядываясь.
А я еще долго смотрела вслед неизвестному мне капитану, горько сетуя, что и тут любящая мамочка меня обманула.
* * *
Вынимая из маминой сумки свежий батон и с аппетитом откусывая горбушку, я невнятно попросила:– Мама, расскажи про папу.
Она выложила на стол пакет с картошкой, пучочек петрушки, пригорюнилась и начала:
– Папа был капитаном на большом корабле, я один раз зашла туда с ним, все матросы выстроились, отдали мне честь…
– Правду, пожалуйста, – прошамкала я. Пристально поглядела в мамины широко открывшиеся глаза, проглотила разжеванный мякиш и негромко добавила: – Если, конечно, сможешь.
– Э-э… Я, доченька… – залопотала она, будучи не в силах с ходу перестроиться.
Тогда я вздохнула и выдала ей свою версию событий, включая появление фотографий.
Мама сжала губы и беззвучно заплакала.
– Значит, это так все и было? – почти равнодушно поинтересовалась я, откусывая край батона.
Мама всхлипнула, взяла кухонное полотенце, промокнула лицо и горячо воскликнула:
– Нет, ты совсем не права!
Я приподняла брови, демонстрируя крайнее изумление.
– Не права! – упорствовала мама. – И не смей мне перечить!
Я пожала плечами, демонстрируя готовность ни в чем не перечить, но маму это не успокоило.
– Ты даже не понимаешь, как ты не права! Он был замечательный, изумительный человек!
– Ах, значит, все-таки он был? – не удержалась я от ядовитого комментария.
– Конечно! – запальчиво вскинулась мама. – И на фотографиях – именно он, твой папа, – Вениамин Александрович Шагиров! И в церкви мы венчались! А тебе я не стала рассказывать все про него потому, что правда более странная и непонятная, чем любой вымысел.
– Даже чем твой? – весело поразилась я, на секунду перестав жевать.
– Даже чем мой… – понурилась мама.
– Ага, – глубокомысленно откликнулась я. – Делаем вывод. Значит, В. А. Шагиров – не капитан дальнего плавания.
– Нет, совсем не капитан, – вздохнула мама.
– Тогда кто же он? – в глубочайшем изумлении развела я руками.
В правой руке был зажат огрызок, оставшийся от батона. Он привлек мое внимание, и после некоторого раздумья я откусила от него выступающий кусочек корочки.
Мама, нахохлившись, наблюдала за моими манипуляциями.
– Ты не поверишь, – тоскливо выдохнула она.
– А я проверю! – пообещала я.
– Да как же ты проверишь? Он – князь!
– Ах, князь? – деловито уточнила я и потянулась за карандашом и бумагой, чтобы все записать тщательнейшим образом. – Какого княжества? Как туда проехать? Трамваем или троллейбусом?
– Никак не проехать, – бесцветным голосом объявила мама. – Я пыталась. Никак.
– Но ему-то это все же как-то удалось? Или не удалось? Тогда давай перейдем к следующему кандидату на мое отцовство. Итак, кто на очереди? Президент, космонавт, иностранный шпион?
– Ему – удалось! – перебила мама. И повторила с нажимом. – Ему! Мне – нет.
– Как-то не очень внятно получается, – констатировала я. – Может, потянем нить событий с другого конца? Расскажи мне о вашем знакомстве.
– Мы встретились за огородом дяди Миши, – с готовностью начала мама.
Но я поспешила уточнить:
– Дядя Миша – это кто? Тоже князь?
– Дядя Миша – князь? – рассмеялась мама. – Какой же он князь – он просто мой дядя. Брат моей матери. Твой двоюродный дедушка. Ныне покойный. Уже лет десять как схоронили. Или даже одиннадцать, надо посмотреть письмо тети Веры.
– Может, хоть тетя Вера – князь? – с некоторой надеждой поинтересовалась я. Уж очень хотелось дальше про князей. Но мама только отмахнулась:
– Какой там князь! Во-первых, не князь, а княгиня, во-вторых, и не княгиня, а просто жена дяди Миши. Живет в хуторе Калиновка. Двадцать лет назад я, студенткой, каждое лето к ним ездила. Там так красиво…
Она примолкла, взгляд затуманился воспоминаниями.
– И? – поторопила я ее.
– И доездилась… – невесело хмыкнула мама.
– А-а, значит, он из местных? – поняла я. – Наш князь, хуторской!
– Что он не из местных, я поняла сразу, – покачала головой мама, грустно улыбаясь. – Ослепительной красоты, в белом парадном мундире с золотым шитьем…
– Он что – сразу явился перед тобой в бею? ? Надеюсь, конь, на котором он прискакал, тоже был белым с золотой гривой?
– А вот коня и не было, – тихо продолжила мама. – Был белый мундир, испачканный зеленью. И грязные коленки. Потому что вечером был дождь, и, пока он выползал, то извазюкался основательно…
– Выползал? – в негодовании перебила я ее. – Откуда? Из норы? Он что, к тому же еще и подземный житель? Князь сусликов, байбаков и прочей норной живности?
– Из кустов он вылезал. Из терновника. Знаешь, бывают такие огромные кусты – как курган.
– Не видела ни разу.
– Эх, городская ты моя девочка… Терн – это такой кустарник. Ягоды на нем растут. Похожие на сливу. Только маленькие и кислые. Никому он не нужен, поэтому разрастается такой шапкой…
– Он американский? – припоминая, уточнила я. – Точно, читала такую американскую сказку, там братец Кролик, кажется, все время просил братца Лиса: «Что хочешь со мной делай, только не бросай в терновый куст!» А потом оказалось, что Кролик как раз там и живет.
– Не думаю, что терновник такой уж американский, – засомневалась мама. – Сколько помню, у нас по степи всю жизнь заросли этого терна росли. Колючие и непролазные.
– Видно, для кого как! Наш-то князь-молодец умудрился, по твоим словам, как-то пролезть?
– Он – да. Он вообще был очень настойчивым. Целеустремленным, Ты вся в него. И не забывай, там все-таки есть проходы. То ли твои американские кролики их делают, то ли наши отечественные зайцы. То ли просто местные хуторские собаки. Но ходы есть, я потом смотрела. Узенькие такие, низкие. Как норы в зеленом холме. И как он умудрился еще относительно чистым вылезти?
– А залезать-то ему туда зачем было? Да еще в белом мундире?
– Потому я и не хотела тебе эту историю рассказывать. Потому что чушь получается. Небылица. И куда нелепее, чем сказка про капитана дальнего плавания…
– Не томи, – попросила я.
– А вот сама не знаю, откуда он там взялся! – наконец решилась мама открыть мне страшную тайну. – Сам он объяснял, что появился прямо там, в самой чащобе. И даже решил повернуть назад. Но любопытство одолело: что там, за кустами. Изнутри же видно, что они не сплошные, небо проглядывает, опять же норы… Ну и полез. И прямо в мои объятия.
– Это как же так? – не поверила я. – Ты ж у нас такая неприступная! Никогда ни с кем. А его – сразу в объятия?
– Любовь, Наташенька, страшная штука, – потупясь почти как на свадебной фотографии, сообщила мне мама. – Не знаю, как оно получилось. Слышу – хрустит. Вижу – вылезает. Чумазый, красивый, эполеты на солнце сияют золотом. Смотрит на меня снизу вверх. Взгляд такой – непередаваемый. И удивление, и восхищение, и восторг. Может, он тем восторгался, что вылез все-таки, но я – то на свой счет приняла. Подбежала помочь подняться, отряхнуться и сама не заметила, как я уже в его объятиях и он меня целует. А я – его…
– А теперь – стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?
– Он вошел в терновник через калитку.
– Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?
– Точно была калитка. Я ж тебе говорю – лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.
– Хорошо, калитка, – нетерпеливо прервала ее я. – А за калиткой-то что?
– Ничего, – удивленно пожала плечами мама, – Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!
– Куда?! – простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!
– В его мир, – как ни в чем не бывало развела руками мама. – Я ведь туда за ним пройти не могла. Он звал. Он надеялся. Я послушно полезла вперед, за калитку, в этот бурелом. Только расцарапалась вся. А он… Он расстроился. Сказал: я сейчас. Полез через эту чертову калитку – и как в воздухе растворился. Исчез. Даже не попрощались. И сколько я ни ждала – больше не вернулся. Погиб. Не знаю как, но был бы жив – вернулся бы обязательно! Потому что я ему жена, и вообще. Любил он меня. И я его любила. И он погиб там, в своем мире. И мы даже не попрощались.
Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.
– Как же так получается? Вылез – залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?
– Глупая ты, – улыбнулась мама сквозь слезы. – Между «вылез» и «залез» почти месяц прошел. Главный месяц моей жизни. Он очень хотел, чтобы все официально было. Он вообще очень по особенному относился к взаимоотношению между нашими мирами. Сам был чем-то вроде великого посольства. Потому и торжественно-церемониальный княжеский мундир надел, когда к нам выходить собрался. И наши отношения воспринимал очень серьезно. Хотел, чтобы они были оформлены как надо. Но в ЗАГС мы не могли пойти – у него же нашего паспорта не было. А в церкви обвенчаться удалось. И он сказал, что этого будет достаточно, – в их мире почти такие же церкви и почти такие же службы, так что брак будет считаться официальным. Княгиней меня называл.
– А я тогда получаюсь княжной, – скептически хмыкнула я.
– Вот видишь, какая невероятная история. – Мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. – Я же говорила – ты не поверишь…
– А я говорила, что проверю, – отмахнулась я и потянулась к телефону.
– Как же ты проверять будешь? – неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.
– Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.
– Куда? – поразилась мама. – И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?
– Продам свои дамские часики.
– Часики? – Мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.
Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.
– Свои дамские часики, – подтвердила я – Каждый часик – сто долларов.
– Ты это… серьезно?.. – У мамы не было слов от возмущения.
– Шучу, – поторопилась я спасти ее от инфаркта. – У Пашки займу.
Я вслушивалась в длинные гудки – он что-то долго не подходит.
– У Пашки? – не поверила мама. – Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась – ни образования, ни профессии…
– Ты отстала от жизни. Пашка через Интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.
– По двести долларов?! – ахнула мама. Для нее это были невообразимые деньги.
– Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, – сообщила я пробудившейся наконец телефонной трубке.
– За что это? – буркнул Пашка хриплым сонным голосом. Опять небось дрых после ночных бдений у монитора.
– За то, что заставил искать истину, будь она неладна!
* * *
Как ни странно, но тетя Вера, вдова покойного двоюродного дедушки Миши, существовала.Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию: – Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец, девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!
– А вы знали моего отца? – спросила я, боясь спугнуть удачу.
– А то не знала! – Тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания: – Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна, племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел – нашу одежу отказался надевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню…
– А огород у вас далеко?
– Да я, дочка, почти уж и не сажаю его. Сил нет гнуться. Раньше, конечно, большой был. Одной картошки вона сколько садили! А теперь – нет. Все бурьяном заросло. Даже и перепахивать его по осени не зову никого.
Тетя Вера вывела меня через засыхающий от старости яблоневый сад в умиротворенную теплынь летней степи. Вдалеке – волна серых меловых гор с зияющими белыми проплешинами, где-то около них, как рассказывала мама, беззвучно петляла маленькая река, в жару превращающаяся в цепочку самостоятельных прудов. А между горами и мной среди ленивого знойного марева было разбросано несколько аккуратных полушарий терновника.
Из маминых инструкций я знала, что искать надо в ближайшем слева. Экипировалась соответствующим образом: неновый, но и немаркий темно-коричневый брючный костюм, сверху древняя стройотрядовская курточка – еще мамина. Изрядно вылинявшая и почти утратившая первоначальный защитный цвет. На руках перчатки (тоже из маминого гардероба), волосы забраны под легкую белую косынку с сиреневыми полосками по краям.
В общем: «Мальбрук в поход собрался. Вернется ль он – как знать?»
Я оглянулась на бордовые мальвы, роскошной цветастой стеной окаймляющие сад тети Веры, и смело шагнула вперед – мимо рослых островков пижмы, дотягивающихся своими солнечно-желтыми головками почти до моей груди, – прямо к терновому кургану.
* * *
Первые два обнаруженных в терновнике лаза обманули меня. Оба, попетляв, кончились ничем. Я вылезала из них пятясь, обливаясь потом, исцарапанная корявыми безлистными веточками (мягкая зелень листочков шелестела над головой, поближе к солнцу). Благодарила я судьбу только за одно – до меня в этой глуши никому не было дела. Хотя бы потому, что никого вокруг и не было. Даже тетя Вера вернулась в прохладу хаты, не дожидаясь окончания моей экспедиции.Зато третий лаз порадовал. Он тоже не обещал ничего интересного до тех пор, пока под коленками я не обнаружила остатки пресловутой калитки.
Она все-таки не выдержала испытания временем, столетней давности веревки распались, и трухлявые горбыли, рассыпающиеся при одном прикосновении, лежали неопрятным ворохом. Я могла бы и не заметить их, если б не знала точно, что ищу. Хорошо сохранился лишь столбик, к которому некогда была калитка привязана. На его аккуратной, ровной поверхности до сих пор хранились желобки от веревочных петель. И это давало основания подозревать, что когда-то, в давние времена, калиткой очень даже активно пользовались.
Как и предупреждав мама, дальше столбика хода не было. Узкий лаз так резко отворачивал б сторону, будто живность, его проделавшая, на границе бывшей калитки чего-то страшно пугалась и стремительно улепетывала куда подальше.
Я осторожно протянула руку вперед, навстречу сухим зарослям, но прикоснуться к ним не смогла. Пальцы остановило что-то твердое и плоское.
Естественно, руку я тут же отдернула, но никакой кары за прикосновение не последовало, и я решилась на вторую попытку.
Похоже, впереди была стена. Невидимая, но вполне ощутимая. И прохладная – это чувствовалось даже через перчатку.
Я подползла ближе, провела рукой по этой гладкой поверхности вбок, обнаружила ее край: ровная тонкая грань прямой линией уходила вверх. За этой гранью как ни в чем не бывало топорщился сухой терновник.
На мой осторожный стук костяшками пальцев невидимая поверхность отозвалась металлическим гулом. Будто простой кусок жести. Поводив руками вправо-влево и вверх-вниз, я установила, что передо мной нечто вроде прямоугольника из довольно тонкого металла – миллиметр от силы. Стоял прямоугольник твердо, хотя и не крепился ни к чему. Может, был чем-то подперт с той стороны…
Правда, среди сухих ветвей никакой подпорки не наблюдалось, но почему бы ей не быть невидимой так же, как и самой преграде?