Алексей Андреев // Мерси Шелли
ХУДЛОВАРЫ
или Страшная правда о писателях
Пролог
Автор, выпей йоду!
…и только ради
пары засохших листьев
взял эту книгу
Звонок издателя застал меня в сортире. Бывают такие удивительные совпадения, когда сразу понимаешь – это не желудок, это судьба.
Вообще-то я не из тех, кто любит болтать по мобильнику на толчке. Но до издателя мне позвонил один псих, решивший, что я хочу выслушать идею нового проекта. Проект должен совместить SMS-сервисы, GPS-навигацию и еще пяток модных прибамбасов. По плану психа, объединение всех этих чудес сулит сказочное обогащение. При чем тут я? О, сущая мелочь. Небольшое одолжение. Нужно помочь с финансированием. Если бы я задействовал свои связи в Министерстве обороны, в компании Microsoft и в одной чисто женской тоталитарной секте… Пару звоночков, ага. И тогда все завертится.
Где-то на тридцать второй секунде этого бреда я и отправился с трубкой в сортир, чтобы не терять время, но и не обижать психа моментальным отбоем. Я знавал психов, которые от таких отбоев заводятся еще больше и звонят снова в пять утра.
Через три минуты мне удалось закончить сеанс психотерапии на вполне дружеской ноге. Но не успел я отложить трубу, как этот ненасытный тамагочи опять запиликал. Неужели терапия не помогла? Старею?
Нет, голос был другой. Мой буйный технопсих стрекотал как кузнечик, а теперь в трубке сидел жук-короед.
Начал он издалека, они это любят. Как, мол, поживает великий японский поэт. Ну и прочая такая розовая помада с блеском.
С издателями нужно держать ухо востро. Это по молодости ты с ними любезничаешь. Ваши творческие планы? – о, Наполеон отдыхает! Прислать текстик? – Да легко, как два клика. Оп! – и ты уже на крючке. Начинаешь чего-то ждать, интересоваться. А он, сука, на тебя давно уже забил. Юлит, юлит, а потом через полгода говорит какой-нибудь поганенький комплимент. Такая мол, сильная вещь, боюсь, нашим простым читателям не осилить.
Теперь-то я ученый. Как там моя японская поэзия? Да никак! Международная премия три раза в одну воронку не падает. А если бы и упала, все равно только на одну пьянку хватило бы.
– Погоди, но я же видел тебя в этом… в сборнике Курицына. «Стихи в Петербурге XXI века». Прямо с тебя начитается!
– Старье голимое. И никаких денег.
– Да уж, – с притворной печалью вздыхает трубка. – А еще сейчас в клубах многие читают. Ты наверняка мог бы…
– Ага, еще как мог. Последний раз я читал в позапрошлом году в Коктебеле. Через девять месяцев у меня сын родился. Он классный пацан, но ему еще рано заводить сестер.
– Ладно, не скромничай, – скрежещет короед. – Зато предсказания из твоего романа по всему Интернету цитируют.
Кто-то внутри меня собирается разомлеть от услышанного. Но я беру эту внутреннюю гниду за жабры и хорошенько скручиваю. Нельзя, нельзя. С издателями надо как с мертвыми, только наоборот – либо плохое, либо ничего.
– А ты в курсе, какой гонорар был за тот роман? Мне за одну подтирочную статью в «Плейбое» заплатили больше. Да и вообще, с фантастикой я…
– Отстой, однозначно! – радостно соглашается издатель. – Знаешь, эта волна инфантильных книжек уже всех достала. Мы сейчас запускаем новую серию. Чистый реализм. Настоящий русский язык.
Пожалуй, надо было поболтать с первым психом подольше, размышляю я. Его план уже не кажется мне бессмысленным. SMS-сервис как самая массовая форма электронной оплаты в России. Плюс GPS-навигация как привязка к картам и другим локальным услугам. Да и остальные прибамбасы, которые он упоминал… Нужна только пара хороших программеров, и… Блин, неплохой план!
– Я тут недавно говорил с N…, – продолжает жук-короед из трубки. – Он мне показал твои американские рассказы. Это именно то, что нам нужно! Только бы… покрупней. N. меня уверял, что ты сейчас над чем-то большим работаешь.
– Ну да, работаю над кое-чем…
Я зажимаю трубку плечом, отрываю длинный лоскут туалетной бумаги и складываю пополам. Бродский, говорят, с похмелья ходил на Васильевский остров. Этот остров отличается от Петроградской стороны тем, что люди там ходят не только по Малому и Большому, но еще и по Среднему. Вот и у меня сегодня та же хрень. Неформат какой-то.
Но дело уже сделано, и от известного удовольствия я опасно расслабляюсь.
– С деньгами-то чего у вас?
Зря, зря. Ясно же, денег никаких. Но сейчас не докажешь. Это вроде как другие, прошлые истории. А в будущем у издателей всегда есть деньги.
– Так я ж говорю, новая серия! Все ресурсы на амбразуру. Миллионов не обещаю, конечно. Но уж всяко не те подачки, что тебе в Питере платили. Когда можешь текст прислать?
– Только я сразу предупреждаю… – Говорить срок нельзя, он и так меня уже подловил. Надо отмазаться как-то иначе. – …Предупреждаю, это будет грязно. Будут описаны нераскрытые убийства и нарушена корпоративная этика. Будут даны рецепты взрывчатки, наркотиков и редких сексуальных извращений. Оскорблены чувства известных личностей и целых религиозных групп. Реальные имена будут! И еще, это… будет рассказано, как на самом деле создавался русский Интернет. И про патриотизм тоже.
– Да ладно, тебя и так все ненавидят, – хихикает трубка.
«Зачот», думаю я. Прямо так и думаю, с буквой «о». Такого комплимента я не ожидал. И даже замер на миг, не донеся бумагу.
– Будет жестоко искажен русский язык, – без особого энтузиазма добавляю я.
– Гы-гы, – раздается в трубке. – Со времен Fuck.Ru уже семь лет прошло. Сейчас на этом языке даже министры говорят. Кого ты удивишь?
Отступать некуда. Остается соврать, чтобы отвязаться. Соврать издателю – не грех, они сами все время врут.
– Где-то в конце лета закончу, – говорю я. – Если основная работа не загрузит.
– Ну и славно. Буду ждать.
Он дал отбой. И тут я сделал еще одну ошибку.
Не надо было после сортира идти в душ. В душе приходят мысли. Или развиваются идеи, которые попали в голову аккурат перед душем. В верхней части головы человека есть тайная кнопка, которая включается струей воды. Попы не случайно используют воду при крещении. Но монополизировать эту технологию им пока не удалось. Иногда я специально иду в душ, чтобы что-нибудь такое развить.
А тут не надо было. Потому что под душем я стал думать о литературе.
Когда-то давно, в глупом пионерском детстве, нам влили в голову, что «книга – источник знаний». И что мы живем «в самой читающей стране». Только спустя годы я заметил, что эти две аксиомы не сходятся. Если бы книги были источником знаний, в нашей самой читающей стране зашкаливало бы от знающих людей.
Между тем, число окружающих дураков с годами не уменьшилось. Просто они у нас – специальные. В отличие от дураков других стран, увлекающихся телками, тачками и туризмом, у нас в России выведены две особые породы дураков – «дурак читающий» и «дурак пишущий». Говорят, это как-то связано с принудительным потреблением рыбьего жира. Так или иначе, две породы дураков прекрасно живут в симбиозе. У них нет национального спорта или национального танца. А о том, что у них нет секса, они сами с удовольствием рассказывают по телевизору. Все это им заменяет литература как наиболее доступная, карманная форма некрофилии. Гребаные мокрецы миллионного разлива.
Вот об этом стоило бы написать. Причем не здоровому человеку, которого болезнь вообще не коснулась. Нет, написать должен тот, кто переболел и выздоровел. Только такой человек, как я, может вывести мокрецов на чистую воду. Агент Скалли, дайте мне ледоруб!
Я вышел из душа, вытерся. А может, ну его к Багу? Отвечать врагу его же оружием – значит, снова взять в руки оружие. Снова заболеть. К тому же осенью этот издатель на букву «П» наверняка сообщит, что планы поменялись и новую супер-серию зарубили.
Но как назло, у меня был выходной, жена с малышом умотали на дачу, а на улице шел дождь. Нормальный летний дождь, до следующего четверга. Мечта гребаных мокрецов.
Я сел к компу. И услышал, как далекие мокрецы потирают лапы, предчувствуя, что сейчас они снова поимеют мой мозг. Что же делать?
И тут я вспомнил. Память – отличная штука, когда она не внешняя. Я знаю, как обломать гребаных пришельцев.
# # #
Десять лет назад я видел инопланетян. В тот день стояла моя любимая погода. Знаете, бывают такие застывшие питерские деньки: солнца нету, но и не очень пасмурно, и не жарко вроде, и не холодно. Дождя нету, но как будто вот-вот пойдет, легкий такой, кислотный, на радость всем любителям LSD. И вообще как будто осень, хотя на самом деле весна. Такой вот прозрачный, промежуточный день. В такие дни и восприятие реальности какое-то сдвинутое.
В один из таких дней в городе Моргантаун, штат Западная Вирджиния, я встретил инопланетян. Высадились они в университетском кампусе, но первую пару я заметил еще в начале Хай-стрит, за восемь кварталов до Юниверсити-авеню. Инопланетяне стояли на всех углах, парами. Они были одеты в очень чистые белые рубашки и очень черные костюмы. В руках держали зеленые книжечки.
Не то чтобы они очень навязывались. Но весь их уверенный, неземной вид как бы говорил: «Не возьмешь книжечку – разбомбим вашу Чечню к ебеням!». Я прошел три квартала, выдерживая такое давление. Это было непросто: черно-белые пары с зелеными книжечками стояли на всех углах. Мозг мой работал на пределе… и наконец родилось решение!
Я взял книжечку. Но открывать не стал, а с идиотской улыбкой и книжечкой в руке пошел дальше. Остальные инопланетяне, видя, что у меня уже есть книжечка, улыбались и не давили на меня больше.
На лекцию я пришел с опозданием в десять минут. В тот день мы многих не досчитались. Зеленую книжечку я так и не читал – хотя однажды, приняв множество мер безопасности, открыл ее на задней странице. Это была гидеоновская Библия.
Позже, в Москве, знакомый рассказал мне, что ему тоже однажды удалось обмануть инопланетян. И не только обмануть, но и получить с этого личное удовольствие.
Он в тот день поехал в метро. Для конспирации ему пришлось взять с собой одну книжку в оранжевой обложке: в метро, как известно, с большим подозрением относятся к людям без книжек. И вот мой приятель стоит себе на перроне, ждет поезда, книжка оранжевая в руке. Вдруг подходит к нему девушка небесной красоты и говорит человеческим голосом: «Чего это ты здесь стоишь? Наши все уже собрались!» Потом берет его под белы руки и ведет в другой конец платформы. А там – целый палисадник девушек небесной красоты. И все с книжками в оранжевой обложке. Сбор фанатов Макса Фрая. И мой приятель таким путем узнал, что Макс Фрай – это не только ценная книга, но и три-четыре…
Короче, способы есть. Гребаные пришельцы не получат мой мозг. Я использую трюк, который придумал сто двадцать лет назад Луи Пастер. Это он назвал вирусы «главным врагом человека». А еще он заметил, что если взять дохлого микроба, это организму не повредит, зато поможет выработать защиту против живой заразы того же сорта. 1885 год, первая вакцина против бешенства.
Я сделаю то же самое. Не буду писать ничего нового. Просто открою старые дневники и вытащу оттуда все, что нужно. Всех своих дурманных вибрионов литературной болезни.
Может быть, от этой прививки у вас закружится голова или зачешется в неожиданном месте. Может, вас даже стошнит. Не ссыте, так и надо. Сладкие леденцы в награду тоже будут.
Да, и вот еще что. Обычно в начале книги ставят такую странную фразу – мол, все упомянутые персонажи вымышлены. Не понимаю, зачем это? И так ясно, что все герои книг вымышлены. Сейчас, когда я пишу эти строчки, в моей квартире никого нет. Ну, если не считать вон того таракана, который вылез из телефона и ползет к пакету из-под печенья. Я дописываю абзац, а он тем временем набрасывается на крошки. Но оттого, что я называю в тексте чье-то имя, в комнате не становится больше народу. И тараканов не прибавляется. Даже печенья не прибавляется. Конечно, все вымышлено. А как же иначе?
Так что если у вас возникнет ощущение, будто персонаж из книги и какой-то реальный человек – одно и то же лицо, помните: это верный признак болезни. Той самой, от которой вас может спасти моя история.
Глава 1
Мальчик со спичками
первый снег
все тропинки старого парка
одинаково чистые
От Ломоносова до Гумилева
Если сами вы не из Питера и вздумали найти в этом городе университет, вас могут обмануть. Вам скажут, что университет – это кучка облезлых зданий, к которым тянет руку медный Петр на прямоходящей лошади с другой стороны Невы. Точнее говоря, указывает он на каменного Михайлу Ломоносова, сидящего на Васильевском острове с блаженной рожей студента, который только что прокомпостировал в трамвае свою повестку из военкомата. А то, что находится за спиной великого Михайлы, и есть университет, скажут вам.
Это и будет обман. За спиной памятника располагаются только факультеты неестественных наук. А правильная, естественно-научная половина универа, находится в экологически-чистом Петергофе. Именно туда устремлен просветленный взгляд Ломоносова, который повернулся задницей к историческому факу.
Но из города этого не увидишь – далековато. Зато с платформы Старого Петергофа при хорошей погоде уже можно разглядеть высотки общаг. Идти до них еще полчаса – высокое всегда кажется ближе, чем на самом деле.
В общаге номер 12 нужно подняться на 8-й этаж и дойти по центральному коридору до последней двери направо. На двери увидите цифру 92, а под ней – мраморную табличку с моим портретом и надписью золотыми буквами.
Вру, вру. Нету там никакой таблички. Их всегда размещают не там, где надо. Пишут на каком-нибудь доме: «Здесь в таком-то году родился великий русский писатель». Что за бред? Никто никогда не рождается великим русским писателем. Есть, конечно, астрология – но я больше верю в земные связи. Скажем, сам я родился за два месяца до того, как умер Джим Моррисон. Он был страшно чувствительным человеком. Он мог слышать неслышные песни бабочек и голоса людей через океан. Вот почему мне кажется, что он умер только из-за того, что услышал этот ужасный, ужасный крик, когда моя беззаботная мама уронила меня на кафельный пол в нашей ванной – я тоже всегда был страшно чувствительным человеком. Но это еще не делает из человека писателя.
А бывают и посмешнее таблички. Город Чудово, где я провел детство, известен тем, что именно там великий поэт Некрасов похоронил свою любимую собаку Кадо. К этой табличке на собачьей могилке регулярно водят школьников. Но реальной истории им не рассказывают. История же такова.
Однажды Некрасов со своей второй женой пошел на охоту. Вот идет он по лесу, постреливает разных птиц, и вдруг видит: кусты трясутся. «Ага, – думает Некрасов, – так вот ты где, моя вторая жена». Да как саданет по кустам с двух стволов! А там была любимая собака. Погоревал Некрасов три дня, а потом купил еще трех борзых и пошел писать книжки о страданиях русского народа.
Само собой, биографы потом все подчистили. Якобы это жена собаку застрелила, а Некрасов с ней три дня не разговаривал. Но суть не меняется: даже зверское убийство маленьких животных не делает из человека писателя.
И нет никакой таблички на той двери, за которой я сошел с пути истинного на путь печатного слова. Да и внутри все наверняка точно так же, как раньше. Те же голые стены цвета плесени на помидорах, деревянный шкаф-инвалид, стол с обгрызенными углами. Те же пружинные кровати, над каждой – свой плакат с рок-группой или голыми бабами.
И такие же четыре раздолбая на кроватях, как тогда.
# # #
Явление печатной машинки Серж Белец окружил большим пафосом. Естественно, он принес ее не для того, чтобы печатать собственные творения. Ни в коем случае, как вы могли подумать такое, циничные мудаки! Он принес ее, чтобы перепечать Нечто Великое. Нечто, Чего Просто Так Не Достанешь. Ну ладно, не только себе. Он и вам, циничным мудакам, напечатает. Благо в машинку можно заправить сразу четыре листа с копирками.
И он заправил. И бережно положил рядом с машинкой очень потрепанный (сразу видно – Великое!) томик Гумилева. И красиво вдарил по клавишам, прям как тот Бетховен. Железные буквы высекли сразу на четырех листах четыре одинаковые строчки:
«Милый мальчик, ты так свесил»
– У-у блядь, – сказал Серж.
Он выдрал из машинки всю пачку, быстро сложил новый бутерброд из бумаги и копирок, заправил… Пафос стремительно улетучивался, и, пытаясь его удержать, Серж застучал по клавишам в большой спешке. Получилось еще четыре одностишия:
«Милый мальчик, ты так свесил»
В этот момент вернулся домой Вах. По лицу было видно: его только что послала очередная тупая первокурсница, не понявшая тонкой души человека из спецшколы.
– О-о, Гумилев! – закричал Вах, увидав потрепанный томик. – Чур, мне вторую копию!
Мы с Сан-Санычем, лежа на кроватях с уже отпечатанными мальчиками, не сдержали гомерического хохота. Белец сразу стушевался и предложил выпить.
Как потом стало ясно, у него был хитрый план – отделаться от нас по дороге, вернуться пораньше и в спокойной обстановке поиграть с пишмашинкой.
План почти сработал. За исключением одной мелочи. Некоторые движения имеют свойство застревать в моторной памяти. В уме-то Серж наверняка проговаривал гумилевский текст без ошибок: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка…» Но руки работали по своим законам.
Вернувшись, мы нашли Сержа спящим, а на столе – еще четыре листа с той же короткой историей. Неприличный мальчик не сдавался. Плевал на светлую улыбку и ужасную скрипку. Ему хотелось свесить, да и только. Видно, ему было что показать.
Поскольку Серж купил самую тонкую бумагу, все листы со свесившим мальчиком быстро перекочевали на бачок в туалете. Когда к нам в гости приходили девушки, по хохоту из сортира мы определяли, насколько хорошо они знают Гумилева. В те времена мы еще любили интеллигентных девушек.
Крыло крокодила
Наверное, я погорячился, когда сказал, что сейчас в той общаге живут такие же раздолбаи, как мы. Нет, не обязательно. Может, сейчас там очень приличные пацаны. Или даже девушки, которые обклеивают шкафы не винными этикетками, а конспектами лекций – как Софья Ковалевская, верившая, что таким манером наколдует себе любовь профессора Веерштрасса. Ни хрена у ней не вышло, кстати. Только стены загадила.
Нам было проще. Раздолбайство обеспечила школа-интернат. Для этой школы нас, ненормальных детей, отлавливали на математических олимпиадах по всему Северо-Западу. А потом дрессировали, как тех крокодильчиков. Разве что мы не летали.
Зато на матмехе сразу заделались снобами. На занятия мы ходили в стохастическом режиме и садились на задних рядах. Для преподов, привыкших к тупицам на галерке, это был сюрприз. Дождавшись, когда лысеющий доцент испишет четыре доски формулами и слегка зависнет, кто-нибудь из нас вяло сообщал с задней парты:
– Извините, но вы на первой доске потеряли минус.
Препод, чертыхнувшись, начинал цепочку формул сначала. Через полчаса он объявлял, что теорема снова доказана. И с опаской косился на задний ряд. Скукота.
Один только раз случился педагогический прорыв. Профессор по теории вероятностей заболел. Только мы обрадовались, что не придется слушать однообразные задачки про черные и белые шары – не тут-то было. За профессора на семинар пришел слегка поддатый аспирант.
– Так, – сказал он, с ухмылкой оглядев аудиторию. – В покер кто играет?
Поднялась пара неуверенных рук. А затем почти все остальные.
– Нормально, – кивнул чувак. – Кто скажет вероятность «стрита», получит зачет.
– После первой сдачи или?.. – с интересом спросил задний ряд.
И понеслась. Лучший математический семинар в моей жизни. Но все остальное – увы. Что нам оставалось делать? Раздолбайство – мать поэзии.
Поэзии было навалом: опытные девушки со старших курсов и спиритические сеансы, нокауты на боксе и великие коммерческие планы, «Пинк Флойд» вперемежку с Шопеном и чай вперемешку с тараканами. Даже в прыщах была поэзия, если учесть, сколько химикатов было на них переведено: Менделеев отдыхает. Но мы сейчас говорим о болезни посерьезнее, да? О том, что требует бумаги.
За неделю опытов с пишмашинкой, изрядно затрахав нас громкой долбежкой по клавишам, Серж победил мальчика-свешивателя и заставил его взять в руки скрипку. Вслед за Гумилевым Серж напечатал что-то свое, а потом – сборник лучших стихов нашей комнаты. Само собой, все мы были гениями. Но друг друга считали «несамобытными». Было решено напечатать сборник и дать его оценить незаинтересованным соседям по общаге.
Основательнее всех готовил свои стихи Вах. Тщательно их переписывал, а порой даже ел. Оставшиеся он читал нам. Мы помогали, как могли:
– Вот эта строчка «волос твоих отлив» – по-моему, неудачная. Ассоциации дурацкие. Знаешь, иногда говорят – «пойду отолью». Ну типа поссать.
– Хорошо, пусть будет вот так: «волос твоих разлив».
– Теперь вообще кранты. Армянский разлив!
– Да ты стебешься! Во, сейчас у Бельца спросим. Серж, какие ассоциации у тебя вызывает слово «разлив»?
– Ну, это… Ленин в Польше.
Когда сборник был готов, мы стали раздавать его знакомым. Те отвечали полезными советами. Одноклассники Глеб и Андрюха, обитающие на физфаке, заставили меня прочесть текст Маяковского «Как писать стихи». Так я узнал, что для написания стихов нужно понимать цели своего класса, а также иметь велосипед и зонтик.
Но кто из нас лучший поэт, так и не выяснилось. Сейчас из всего сборника я помню только один стих Сан-Саныча. Наверное, он и был лучшим:
я думаю о возвышенном
но не выражаю словами
со стороны я какой-то униженный
и не уважаемый вами
я обычная серая мышь
думающая о свежем сыре
но иногда я взлетаю до крыш
и становлюсь единственным в мире
передо мной лежит он
грязная отвратительная дыра
а сверху звезд миллион
и на одну я смотрю до утра
Сан-Саныч и жил как настоящий поэт. Он вообще не заморачивался ходить в универ и вылетел прямо с первого курса.
А Белец, наоборот, сделался экстремально деловым – у него вдруг наметился ребенок. Серж переехал в семейную общагу, но время от времени заходил к нам и с очень серьезным видом забирал что-нибудь «свое» – тройник или настольную лампу с последней лампочкой. Сидя в темноте, мы с Вахом его жалели. Мы еще были романтиками: у нас была керосиновая лампа.
# # #
Оставшись вдвоем, не теплые и не холодные, мы заводим себе нового соседа Андрюху и продолжаем сочетать раздолбайство с универом. В основе гомеостаза лежит правильное распределение обязанностей: Вах с Андрюхой тащат в дом всякое говно, а я его выкидываю.
Больше всего меня достают их бабы. В то время как я платонически страдаю по одной-единственной (в месяц) симпатичной студентке с отделения астрономии, мои сокамерники быстро забивают на этих звездных недавалок и начинают таскать в дом разных уродин с улицы.
От уродин у них заводятся мандавошки. Когда такое случается, Вах с Андрюхой пару дней бродят по комнате с целлофановыми пакетами на головах, капая анти-мандавошной жидкостью на мои конспекты, а потом снова бегут на улицу за уродинами.
Иногда какая-нибудь манданосица припирается в их отсутствие и чего-нибудь просит, типа пожрать. Одна закатывает героиновую ломку, и мне приходится вытаскивать ее на пожарную лестницу, чтоб не портила интерьер. Я большой гуманист, но за несколько месяцев до этого какой-то приблудный экспериментатор уже помер в нашем блоке в мое отсутствие, тестируя странные коктейли на основе ношпы и спирта. Не хочется, чтобы за нами закрепилась репутация морга.
Временами наезжают одноклассники из московского физтеха. Иногда, поднявшись утром с кровати, обнаруживаешь, что стоишь на двух обкуренных людях сразу. С ними тоже нельзя расслабляться. Формально наша школа была математической, но люди там учились очень разные. Когда я впервые зашел в свою комнату в интернате, я застал такую картину: два пацана увлеченно играют в шахматы на отжимание. Один, совсем щуплый, все время выигрывает. Другой, мускулистый, столь же легко отжимается 50 раз, и все повторяется снова. Эта картинка умилила меня своей гармоничностью.
Ну и кто бы угадал, что Леша Сергеев, который все время отжимался, станет психологом и специалистом по тальтекам? А Вадик Мороз, который ставил маты, победитель всероссийской олимпиады по физике, в один прекрасный день высадит крепкую дверь нашей общажной комнаты вместе с половиной косяка и оставит записку: «Извините, я забыл у вас свою ручку». Гребаные вундеркинды. Никогда не знаешь, чего от них ждать.
Бывало, я и сам не сдерживался из-за очередной любовной драмы. И тогда уже Вах с Андрюхой отбирали от меня бутылки, а утром сообщали, с кем я дрался, какие песни пел унитазу и откуда притащил в комнату пятую кровать, уверяя, что ее можно пристроить на шкаф.
Думаете, нафига я все это рассказываю? Да просто чтоб вы знали: у нас была нормальная, настоящая жизнь. И только самый хронический ботаник мог бы заниматься в этих условиях литературой. Но мерзкий вирус пишмашинки уже сидел в моей голове и ждал своего часа.
# # #
Летом сделалось затишье. Вах и Андрюха скрывались от сессии в клинике неврозов на Васильевском острове. Это несложно: в питерских психушках слово «матмех» – уже диагноз. Именно у нас каждой весной кто-нибудь обязательно прыгает с крыши. Шесть четырнадцатиэтажек по кругу, эдакий гигантский магендовид в чистом поле. Идеальная постройка для сакральных дел.
Тем временем я узнал, что есть маза переехать в новую общагу. Там еще никто не заблевал подоконники, не забил пустыми бутылками мусоропровод, не отбросил коньки на пожарной лестнице и не трахался на газовой плите, рискуя взорвать весь этаж. А этажей там было всего семь, и даже последние невротики понимали, что прыжок с такой высоты не дает никаких гарантий.