Шевчук Василий. Командир атакует первым

   И в первый же день я убедился в правоте его слов. Около полудня надо мной сошлось до двух десятков машин. Ведущего группы советских истребителей я узнал по голосу - заместитель командира соседнего истребительного авиаполка Герой Советского Союза майор С. Д. Луганский.
   Сергей Данилович прославился еще в боях под Сталинградом, где сбил более десяти вражеских самолетов, причем один из них - таранным ударом. Именно за смелость, мужество, мастерство, проявленные в боях над Волгой, Луганскому и присвоили это высокое звание. Отлично воевал он и во время Курского сражения.
   Наши полки, входившие в одну дивизию, часто базировались вместе, и летчики хорошо знали друг друга. В этой части летал и мой товарищ по службе в полку Дзусова - отчаянный пилот, весельчак Николай Шутт. Он, кстати, дрался сейчас в группе Луганского.
   Честно говоря, увидев бой с земли со всеми подробностями, я немного растерялся. В воздухе, будь ты о семи пядей во лбу, всего происходящего не увидишь. Там прежде всего тебя интересуют ближайшие самолеты противника: из них выделяешь тот, который можешь атаковать сам или который собирается напасть на тебя. За остальными же уследить просто невозможно.
   С земли все видно как на ладони. Встретились истребители на высоте метров восемьсот двумя ярусами: и наши, и немецкие на разных эшелонах, с превышением - группа над группой. Одна четверка Шутта шла позади своих и выше. Немецкие летчики ее, вероятно, не заметили, иначе вряд ли бы вступили в бой.
   С ходу обе четверки немцев ринулись на звено, которое вел сам Луганский. Но тот упредил их: его нары разошлись, как ножницы, и с двух сторон атаковали "мессеров" на встречных курсах.
   Один Ме-109 задымил в первую же минуту и, выходя из боя, начал снижаться на свою территорию. Его тут же добили.
   Я так увлекся картиной боя, что чуть не пропустил самого главного немцы вызвали подмогу. С запада приближалась еще четверка "мессеров". Я крикнул в микрофон Луганскому:
   - Внимание! С юго-запада четыре "мессершмитта"! С юга-запада четыре Ме-109!
   - Спасибо, понял, - ответил Луганский и передал приказ Николаю Шутту атаковать подходящего противника.
   Тот ответил:
   - Понял, командир, выполняю.
   Шестерка остроносых "ястребков" Луганского весьма успешно расправилась с "худыми". Тот Ме-109, который был сбит в начале боя, упал в километре от пункта наведения.
   Вслед за ним к земле пошел еще один. "Мессершмитты" заметались между парой и четверкой группы Луганского. Тогда, чтобы не тянуть время, он со своим ведомым отвалил в сторону, с небольшим принижением набрал скорость и боевым разворотом вышел для атаки "мессеров". Несколько коротких очередей и сбит третий самолет гитлеровцев.
   А что же четверка Шутта? Она продолжает набор высоты и идет явно в сторону от приближающегося противника. Еще немного - и будут потеряны возможности для атаки.
   Тогда я закричал в микрофон:
   - Шутт! Противник ниже справа!
   После секундного молчания Николай переспросил:
   - Где?
   Теперь понятно: он просто не видел подходившую группу Ме-109, а переспросить не решился - понадеялся на свои глаза. Я же, наблюдая с земли воздушную обстановку, не учел, что из кабины самолета оценить ее труднее. Такие просчеты могли бы дорого нам стоить.
   Летчики группы Луганского, уверенные, что им ничего не грозит, все внимание сосредоточили на оставшихся "мессершмиттах". Звено Николая Шутта, приняв мою команду, быстро и четко выполнило ее, и пилоты открыли по "мессерам" огонь на пикировании. Попасть с большой дистанции, понятно, трудно, но трассы заставили немцев отвернуть в сторону.
   Группа Луганского тем временем, услышав наши переговоры по радио, естественно, отвлеклась, в какой-то степени утратила активность, и немецкие летчики вышли из боя. "Мессершмитты", атакованные звеном Шутта, тоже убрались восвояси.
   По давно сложившейся привычке вечером я постарался проанализировать свою сегодняшнюю работу, особенно при наведении группы Луганского. Сколько же раз у меня было такое: победа одержана, а горький осадок остается! Да, наши истребители сбили три самолета, и потерь нет. Но если бы не моя оплошность и Шутта, бой мог кончиться с большим эффектом...
   После наступления темноты, когда на пункте наведения, все техническое оснащение которого состояло из радиостанции с "солдатом-мотором", делать было нечего, я еще раз вычертил схемы схваток с противником, разобрал характерные промахи, возможные, наиболее оптимальные варианты тактических приемов, которые мог подсказать летчикам.
   В эти дни в жестоком бою над Яссами был сбит Василий Афанасьевич Меркушев - Герой Советского Союза, любимый наш комиссар, бывший заместитель командира полка по политической части. Я долго не мог поверить этому горестному известию...
   А бои продолжались.
   В последующие дни я довольно быстро усвоил, что самое важное при управлении боем - разгадать как можно раньше замысел противника. По положению его самолетов, по предшествующим действиям старался смоделировать возможные варианты схваток с гитлеровцами. Исходя из этого, давал целеуказания своим истребителям.
   Командир дивизии был прав - работа на пункте наведения пошла на пользу. Теперь я многое пересмотрел, переосмыслил. По-новому, например, оценил действия ведущего в бою. До сих пор многие наши командиры, водившие в бой группы из восьми и более самолетов, действовали так же, как и ведущие пары, звена. Мы шли в атаку во главе группы, увлекая за собой ведомых, нападали на первые попавшиеся на пути самолеты противника. Практика на пункте наведения привела меня к выводу, что ведущему группы, особенно большой, далеко не всегда необходимо идти впереди подчиненных. Участие в первой же атаке противника лишает командира возможности по-настоящему руководить боем, так как основное внимание он уделяет уже ближайшим самолетам противника, а не общей воздушной обстановке. И тогда ведущие звеньев и пар полагаются больше на самих себя, чем на его руководство.
   А если ведущие - недостаточно опытные? Тогда бой может превратиться в хаотичную, неуправляемую схватку, единоборство звеньев, пар, подчас и отдельных летчиков. В таком случае исход его решают, только индивидуальное мастерство, настойчивость, активность.
   Конечно, приятно записать на свой счет сбитый немецкий самолет. Больше того, бывают случаи, когда пойти в атаку первым просто необходимо. Но весьма часто, в этом я убедился, ведущему группы из четырех, трех и даже двух звеньев резоннее находиться во втором эшелоне истребителей и оттуда руководить боем. Понятно, каждую пару, каждого летчика опекать невозможно, да это и не требуется, но основные очаги боя, главный удар истребителей должны находиться под непосредственным руководством. Тогда бой станет управляемым процессом.
   Об этом еще стоило поразмыслить, посоветоваться с, товарищами, но я был уверен, что рациональное зерно в моих суждениях есть.
   Наши наземные войска продолжали наступать. Вскоре Совинформбюро сообщило, что они форсировали реку Прут, овладели городами Дороха, Ботошани, целым рядом других румынских населенных пунктов. Фронт ушел от нас больше чем на пятьдесят километров.
   Смещалась на запад и арена воздушных боев. Мы с рядовым Васильевым остались практически безработными. Но вот приказ - пункт наведения свернуть, возвратиться в часть.
   Перед отлетом мы видели, как по пыльной, выбитой танковыми гусеницами дороге нескончаемой серой колонной пошли пленные. Для них война кончилась...
   В тылу
   В полку нас ждали новости. И заключались они в одной фразе, которой встретил меня на аэродроме летчик Николай Буряк. Широко улыбаясь, он поздоровался и приложил руку к козырьку фуражки:
   - Поздравляю вас, товарищ гвардии майор, с поездкой в тыл!
   Я не сразу сообразил: гвардии, да еще майор?.. Но понял, что Николай не шутит - улыбка его светилась большой сердечной радостью. Он сам еще не привык к гордо звучащему слову "гвардия", и, конечно, ему доставляет искреннее удовольствие произносить его, А новость действительно знаменательная. Наш 247-й истребительный авиационный полк стал 156-м гвардейским!
   А то, что Николай назвал меня майором, было не столь неожиданным. Перед отъездом на пункт наведения я узнал от начальника штаба, что представление на меня уже подготовлено...
   Но вот при чем здесь тыл? Неужели?.. Первая мысль о том, что единственно связывающее меня со словом "тыл" - травмированный позвоночник. Нет, он почти не беспокоил меня. Во всяком случае, я старался как можно реже думать о нем, хотя корсет грузина сапожника ежедневно утром и вечером напоминал о злополучном компрессионном переломе. Я знал, что рано или поздно врачи обо мне вспомнят. Но сейчас?..
   - В тыл... Ты понимаешь, Николай, что это для меня такое? Сам знаешь: врачам только попадись в руки...
   - Какие еще врачи? - не понял меня Буряк. - Товарищ гвардии майор! Да вовсе вам не на медицинскую комиссию в тыл, а за самолетами и пополнением.
   Действительно, в штабе полка лежал приказ командира дивизии о моей командировке на один из тыловых аэродромов. Я должен был получить новые самолеты и привести пополнение летного состава для полков соединения.
   Нужно сказать, что в это время авиационные части, а тем более соединения, редко, только в порядке исключения, переводились с фронта в тыл для переформирования, пополнения самолетами и летчиками. И в этом был свой смысл. В начале войны после жестоких, кровопролитных месяцев отступления во многих полках не оставалось ни летчиков, ни боевых машин, а если и оставались, то единицы. Но сейчас дело до этого, конечно, не доходило. Да, потери были - и в самолетах, и в личном составе, но полки оставались сплоченными, боеспособными воинскими коллективами, обогащенными опытом, замечательными традициями. Отправить такой полк на переформирование - значит поставить на его место необстрелянную часть из тыла. В первых же боях она могла понести большие потери. Поэтому закономерно было вводить в строй нескольких, пусть совсем неопытных, молодых летчиков, чем целый полк.
   Полки и дивизии 1-го штурмового авиационного корпуса, к примеру, после начала боевых действий на Курской дуге не отводились в тыл до конца войны. Безусловно, трудно было воевать, что называется, без перерыва, но летчики, авиационные командиры одобрительно относились к такому решению командования Военно-Воздушных Сил. Тем более что летному составу по мере возможности предоставляли краткосрочный отдых в небольших профилакториях в прифронтовой зоне. А некоторые наши товарищи, родные которых находились не слишком далеко, даже уезжали в недолгий - неделя-полторы - отпуск домой.
   В части и соединения прибывали по мере необходимости новые самолеты, летчики из запасных полков. Как правило, офицеры из руководящего состава фронтовых частей на месте проверяли уровень подготовки молодых пилотов, облетывали выделенные для перегонки самолеты и приводили группы прямо на фронтовые аэродромы.
   На этот раз такое задание поручили мне и штурману соседнего 152-го гвардейского истребительного авиационного полка Герою Советского Союза гвардии майору Ивану Корниенко.
   Короткие сборы, прощание с боевыми друзьями, инструктаж командира - и вот мы на аэродроме, возле транспортного самолета, командир которого доложил мне как старшему группы, что до Москвы у нас будут попутчики. - Вот посмотрите, - протянул он список пассажиров. Сразу бросились в глаза известные фамилии - Симонов, Алейников...
   Не было, наверное, в то время в нашей стране человека, который бы не читал стихов, корреспонденции и очерков с фронта Константина Симонова. О Петре Алейникове и говорить не приходится - он был одним из самых популярных киноактеров. А может, просто однофамильцы?
   Но в это время к самолету подошла группа людей, среди которых мы сразу узнали Алейникова. А кто же из них Симонов?
   Я хорошо помнил его стихи, которые в Краснодарском госпитале проникновенно читала актриса Зоя Федорова:
   Под Кенигсбергом на рассвете
   Мы будем ранены вдвоем,
   Отбудем месяц в лазарете,
   И выживем, и в бой пойдем.
   Святая ярость наступленья,
   Боев жестокая страда
   Завяжут наше поколенье
   В железный узел навсегда.
   Самым поразительным было то, что написано это еще в 1938 году. Там же, в госпитале, я впервые услышал "Жди меня", "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины" и другие ложащиеся прямо на сердце стихи...
   В самолете мы быстро перезнакомились. На первой же сотне километров маршрута все пассажиры неумолимо тарахтящего Си-47 стали единой группой фронтовиков, летящих в тыл.
   Путь на Москву лежал через Киев. Погода в столице Украины была плохая: дождь, видимость почти нулевая. Но, прижавшись к стеклу бортового иллюминатора, я пытался хоть что-то рассмотреть. Вон там, слева, всего в нескольких десятках километров, - родные ирпенские леса, речушка, село Ставки. Ведь это уж поистине прямо из симоновского стихотворения "Родина":
   Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
   Да, можно голодать и холодать,
   Идти на смерть... Но эти три березы
   При жизни никому нельзя отдать.
   Не знаю, как уж командир нашего самолета сел в такую непогоду, только в Москву мы в этот день не вылетели. Симонов добровольно взял на себя заботы о нашем ночлеге, а по тем временам дело это было нелегким. Но Константин Михайлович добился-таки для нашей команды целой комнаты и даже организовал поездку в Киев.
   Я видел разрушенную Керчь, Феодосию, Воронеж, Харьков. Тяжело смотреть на руины. Но в этих городах я не был до войны и мог лишь предположить, какими они были раньше. А Киев я знал хорошо: его проспекты, Крещатик, зеленые улицы, набережную Днепра. Светлый, необыкновенной красоты город, где жили радостные, счастливые люди.
   Во что можно превратить цветущий край! Мы въезжали в город от Жулян и ничего не узнавали - кругом руины, руины, руины. Киев казался мертвым. Мы молчали, потому что не существует слов для выражения истинной скорби.
   Но чем ближе к центру, тем больше и больше оживлялись глаза моих попутчиков. Город вставал из пепла и руин: развалины многих домов убраны, улицы расчищены, много строительных лесов. И больше всего нас радовало и удивляло, что на Крещатике несколько женщин сажали в сквере цветы...
   Да, Киев, выдержав месяцы борьбы, оккупации, возвращался к жизни. Теми малыми силами и средствами, которые могла выделить страна на восстановление, город благодаря сверхчеловеческим усилиям своих жителей начинал приобретать прежний облик. Я мысленно забегаю вперед и вижу, верю, что он будет лучше, краше и радостнее довоенного.
   Вечером, выложив съестные припасы, пассажиры нашего самолета сели ужинать. За окном шел дождь. Кто-то попросил Симонова почитать стихи. Не только я, видно, хотел их послушать. Константин Михайлович без тени наигранности, полусерьезно, полушуткой ответил:
   - Да ведь только писать немного умею. А читать - это дело их, актеров, - он, улыбаясь, кивнул в сторону Алейникова.
   Тот запротестовал:
   - Не верьте ему, товарищи. Константин Михайлович превосходно читает. И вообще, лучше самого поэта его стихи никто не прочтет.
   Симонов спорить не стал, задумался:
   - Что же... Что же вам прочитать?
   Мы молчали, предоставив поэту самому выбрать строки, подходящие сегодняшнему настроению. Мягко картавя, чуть нараспев, казалось без выражения, Константин Михайлович начал:
   Когда ты входишь в город свой
   И женщины тебя встречают,
   Над побелевшей головой
   Детей высоко поднимают...
   Я представляю разрушенный Киев, ликование жителей, когда в прошлом году, 6 ноября, наши войска освободили город. А Симонов сделал паузу, прошелся по комнате и вдруг совсем другим голосом, энергично и, как мне показалось, жестко, продолжал:
   Пусть даже ты героем был,
   Но не гордись - ты в день вступленья
   Не благодарность заслужил
   От них, а только лишь прощенье.
   От волнения у меня перехватило дыхание. А стихи безжалостно подводили итог:
   Ты только отдал страшный долг,
   Который сделал в ту годину,
   Когда твой отступавший полк
   Их на год отдал на чужбину.
   Не было ни аплодисментов, ни восторженных отзывов. Да и нужды в них не было. Суровая правда поэтической публицистики осенила, задела и нас, и самого автора.
   Мы с Константином Михайловичем разговорились о боях под Керчью. Оказалось, что оба были там в одно время, вспомнили печальной памяти Багеровский ров. Симонов рассказывал, как приехал туда как раз в то время, когда вынимали трупы.
   - Никакими средствами выражения человеческих чувств - ни музыкой, ни живописью, ни литературой - невозможно, по-моему, передать другим людям то, что ты видел сам, - своим ровным, но выразительным голосом говорил он. - Что бы мы ни написали о фашизме, о его зверствах - все будет мало и все будет в общем-то не так, как было... Но писать об этом надо, и мы будем писать. Человеческая память коротка. Даже не столько коротка, сколько добра по своей природе. Она долго помнит хорошее и старается забыть гнусное, подлое, зверское. А не говорить о фашизме, предать его забвению - значит дать возможность другим выродкам повторить все это в новом, еще более античеловеческом варианте...
   На следующий день мы без всяких препятствий долетели до Москвы. Константин Михайлович не уехал в редакцию "Красной звезды" до тех пор, пока не помог устроиться нам в гостиницу.
   В штабе ВВС быстро были решены все вопросы, получены необходимые документы. Вылет назначен на следующий день. Мы с Иваном Корниенко решили побродить по столичным улицам. Я вспомнил, как погибший Иван Базаров с восхищением рассказывал нам о Москве, о Большом театре. В театр мы, правда, не попали, но по московским улицам находились. О войне сейчас напоминало только большое количество людей в военной форме.
   Совсем мирный, довоенный облик придавали городу театральные афиши, объявления о футбольных матчах и больше всего - легкие полотняные козырьки над окнами магазинов. Ни одного разрушенного здания - Москва жила обычной деловой, рабочей жизнью.
   На следующее утро новый перелет - и мы на месте, на аэродроме полка, готовящего пополнение для фронта. Трудно переоценить значение запасных авиационных частей. Здесь на боевых самолетах обучались летчики, прибывшие из авиашкол или из госпиталей. Летный состав запасных авиационных бригад и полков принимал на заводах самолеты, перегонял их на свои аэродромы. Там технический состав устранял выявленные дефекты, пристреливал бортовое оружие. Самолеты тщательно облетывались. Потом их переправляли на фронт.
   С рассвета и до темноты на аэродроме, куда мы прибыли с Иваном Корниенко за пополнением, шли полеты. Словно на конвейере, на взлетно-посадочной полосе взлетали и садились боевые машины. Над самым летным полем беспрерывно в воздушной карусели кружились истребители отрабатывались учебные бои.
   Но вот первая встреча с командованием части раздосадовала и огорчила нас. Ее командир, рослый, с буденновскими усами полковник, даже не дослушав наш доклад, огорошил отказом:
   - Ничего сразу, товарищи, не получите. Месячишко придется отдохнуть.
   Сами же мы рассчитывали управиться за три, ну пусть за пять дней. А тут - "месячишко"!
   - Товарищ полковник! - перешел я в наступление. - Мы ведь с фронта, там людей ждут и машины тоже.
   - Ну конечно, вы с фронта, а мы тут, в тылу, баклуши бьем... Таких, как вы, здесь десятки. И все ждут, - устало ответил полковник, остановив меня жестом руки. - Поживите, посмотрите, как мои пилоты работают, потом возражайте... Самолетов, кстати, полно. Можете хоть сегодня забирать и отправляться обратно. А летчиков нет. Готовим. Скоро будут.
   Я понял, что спорить, что-то доказывать бесполезно. А полковник рассказывал нам, с какой подготовкой прибывают сюда выпускники после училищ:
   - Это же птенцы. Взлететь кое-как могут, а садятся - глаза зажмуривай: убьет себя или только машину разложит?.. А уж воевать... Да им только скажи, они же пешком на фронт побегут!..
   Действительно, летчики запасных полков открыто завидовали нам, фронтовикам, жаловались на свою "невезучую" судьбу - они не сбивали вражеские самолеты, о них не писали в газетах, их не снимала кинохроника. Но каждый фронтовик, тем более прошедший школу запасного авиационного полка, знакомый с работой его личного состава, не задумываясь, отдал бы свои награды этим людям.
   - Так что не обессудьте, товарищи фронтовики, придется вам отдохнуть у нас в тылу, - заключил беседу полковник. - Единственно, о чем вас попрошу, так это выступить перед моими пилотами - рассказать им о настоящих боях. Вы, я вижу, - он жестом указал на наши ордена, - воюете неплохо. Вот и поделитесь опытом...
   Аэродромная гостиница была забита такими же, как и мы, фронтовиками, прибывшими за пополнением. Нас с Иваном устроили в профилактории на дальнем конце аэродрома. Там жил и генерал-лейтенант авиации С. П. Денисов, дважды Герой Советского Союза. Первую Золотую Звезду он получил за бои в небе Испании. Генерал оказался очень радушным, простым человеком. Мы с Корниенко не преминули использовать такое соседство в "корыстных" целях - попросили С. П. Денисова оказать содействие в нашем деле. Он пообещал, но взамен предложил "поработать":
   - Люди здесь, в тылу, очень и очень интересуются нашими фронтовыми делами. Сами понимаете, товарищи, газеты - одно, а живой рассказ человека, который воюет, - другое. Я вас свяжу с горкомом комсомола. Ребята вы молодые - побываете на предприятиях города. Кстати, обязательно нужно съездить на авиационный завод - рабочие всегда интересуются, как летают их самолеты. Да и вам полезно посмотреть, каким трудом достигается наш перевес в боевых машинах. Это нужно увидеть самим.
   Генерал Денисов отдыхал здесь не то после ранения, не то после болезни. И хотя был не очень здоровым человеком, ежедневно ездил на заводы и фабрики города.
   - Это, - объяснял он нам, - я считаю своим партийным долгом. Посмотрите, как жадно ловят люди любое наше слово. У каждой семьи кто-то на фронте, и каждый из нас - не абстрактная фигура военного человека, а какая-то частичка сына, отца, брата...
   Несколько дней с утра до вечера мы с Корниенко провели на предприятиях города. Побывали и на заводе, который выпускал истребители Яковлева.
   Нас долго водили по цехам, знакомили с производством, людьми. С гордостью показывали технологические новинки, созданный уже в ходе войны сборочный конвейер, благодаря чему постоянно увеличивался выпуск самолетов.
   Боевой истребитель - сложнейшая машина. Даже мы, летчики, не одну сотню часов пролетавшие на "яках", только сейчас, увидев его без обшивки, получили полное представление об этом уникальном техническом изделии. Электрические провода, трубопроводы, силовые наборы фюзеляжа, плоскостей, собранные с большой точностью из огромного количества деталей, казались фантастическим сооружением, а не детищем обычных человеческих рук. Но мы видели эти руки: по-стариковски медлительные, но уверенные, по-мальчишески быстрые, нетерпеливые, но старательные, по-женски ловкие, аккуратные, непомерно усталые - все они тщательно выполняли свою работу.
   Мы познакомились с одной из бригад, носящей звание фронтовой, и ее бригадиром. Он был моим тезкой по имени и отчеству, почему я его хорошо и запомнил. Бригада работала на самой трудоемкой и ответственной операции. А необычное было в том, что этим рабочим едва минуло шестнадцать-семнадцать лет, а их бригадиру и того, наверное, меньше.
   Маленький, худенький, остроплечий паренек в аккуратной спецовке на уважительное обращение к нему "Василий Михайлович!.." только повернул к нам голову и жестом предупредил: "Не мешайте".
   - Подождем, когда пойдет конвейер, - сказал сопровождавший нас мастер. И тут мы узнали историю этой мальчишеской бригады.
   - Вы только не подумайте, - пояснил он, - что на заводе одни малолетки работают. У нас много кадровых, опытных рабочих. Все рвались на фронт, но им разъяснили, что строить самолеты - наиважнейшее дело. Хотя до сих пор кое-кто заявления подает, чтобы на фронт, значит, уйти. Вот, полный карман. - Мастер показал десятка два сложенных разного формата листочков и продолжил свой рассказ.
   Завод раньше выпускал сельскохозяйственные машины, а с началом войны его срочно переоборудовали в авиационное предприятие. Оно расширилось в несколько раз, потребовались многочисленные новые кадры - тогда прибыли специалисты с других авиационных заводов, пришли на предприятие и мальчишки. Учили их в ремесленном училище, прямо в цехах.
   - Наш Василий Михайлович, - мастер с любовью посмотрел в сторону конвейера, - работает уже почти два года. - Поступил на завод только-только четырнадцать лет исполнилось. Отец под Москвой погиб в сорок первом... Руки у парнишки золотые, а голова и того дороже... Характер тоже будь здоров. Где-то через полгода пришел к директору и заявил, что он и его товарищи умеют работать самостоятельно и хотят создать свою бригаду.
   Мастер улыбнулся своим воспоминаниям:
   - Словом, месяца два сплошная кутерьма с этими пацанами была. Дело-то сложное, а тут мальчишки. Опасно доверить... Но добились-таки своего. Сейчас почти все время первое место держат. Вот тебе и пацаны...