Шевчук Василий. Командир атакует первым

   И вот сейчас, поглядывая сквозь фонарь кабины на неповоротливые, тяжело груженные штурмовики, я повторял про себя слова подполковника Кутихина: "Штурмовикам нужно отработать и вернуться. Вернуться именно сегодня".
   Каждый из фронтовиков знает, как невыносимо тяжело лететь обратно, пусть даже с большой победой, но если в строю нет товарища. Гнетущая тишина в землянке, где еще недавно, час назад, был он, невернувшийся, Молчаливый траур в столовой, где рядом с твоим местом - его, невернувшегося. Тоскливый взгляд механика самолета - его, невернувшегося...
   Нет, штурмовики должны вернуться все. Это зависело от меня, от Виктора Головко, от Степана Карнача, от его ведомого, Александра Лашина. Мы сделаем все возможное и невозможное, чтобы они вернулись. Пусть нас всего две пары.
   В наушниках шлемофона хрипловатый, искаженный несовершенством радиостанции (из-за чего, кстати, многие летчики и не принимали ее всерьез) голос ведомого, Виктора Головко:
   - Командир, что-то с мотором. Температура... Похоже, вода кипит.
   Кипит вода. Это значит: двигатель не охлаждается. Несколько минут - и мотор заклинит. Самолет беспомощен. Останется только одно - искать площадку для вынужденной посадки или прыгать с парашютом. А внизу вражеская территория.
   Опередив меня, ответил Карнач:
   - Иди домой. Скорость держи... И высоту... Лишнего не теряй, - напомнил он моему ведомому.
   Самолет Головко накренился вправо и остался где-то позади.
   Небо пока чистое, безоблачное, хотя обычно после полудня оно покрывается белыми барашками облаков. А вон и Феодосия. Кое-где дым, огонь пожаров. Досталось городу. Немцы его брали, наши отступали, потом наши брали, немцы жгли... И снова враг ходит по улицам Феодосии...
   Вблизи по-прежнему ни одного самолета. Лишь далеко слева идет группа. Но это наши бомберы. Снова, наверное, на Чонгарский мост пошли. В прошлый раз они отбомбились плохо. Я, во всяком случае, ни одного разрыва близко к мосту не видел. Может, сейчас повезет больше? Тоже бедолаги: на этот раз идут без сопровождения истребителей. Тяжело нам от этого, больно. Так бы вот и разорвался, сел на два, на три самолета, чтобы всем легче было - и штурмовикам, и бомбардировщикам, а главное тем, ради кого мы все летаем, пехотинцам. Достается им... Мы хоть по ночам спим, можно сказать, спокойно, хотя тоже бомбят часто. А они? Ни днем, ни ночью, сутками, неделями не вылезают из окопов, траншей. А если и поднимаются, то только врукопашную, вперед, в атаку или контратаку... Правда, гибнут все одинаково: и летчики, и пехотинцы, и танкисты - все. Одинаково уходят от нас товарищи, сделав, как должно, свое святое дело. Остальное вершить нам и тем, кто останется после нас.
   Нашему полку повезло: он один из немногих, который летает на новых машинах. А сколько ребят от Черного моря до Белого воюют еще на "ишаках", на "чайках"! Хорошие в свое время самолеты были. На Халхин-Голе, например, отлично били японцев... Но с "фоккерами" и "мессершмиттами" трудно. Ох как трудно! Вот если бы все наши полки летали на "яках", "мигах", "лавочкиных"!.. Перед самой войной появились эти замечательные истребители. Но перевооружить ими истребительную авиацию не успели. Да, пока неравный бой получается.
   Головко, наверное, уже подходит к аэродрому. Не дотянет - где-нибудь сядет на вынужденную. Теперь уже над своей территорией. Плохо без ведомого. Но ничего. Нас трое. А тем более со Степаном - не пропадем. Да и в воздухе пока чисто. Может, и обойдется, как в первых трех вылетах.
   - Командир, перерасход бензина, - это уже голос ведомого Карнача.
   Степан бросил резко, даже грубо:
   - Что там еще?!
   Вот уж поистине - одна беда не приходит.
   А Степан совсем зло:
   - Иди к черту! Домой, говорю, иди!
   Медленно проплыл назад мимо левой плоскости еще один наш ведомый. Остаемся вдвоем. А штурмовики упорно летят вперед, к цели. Я глянул в сторону Степана, он - в мою. Поняли друг друга без слов: "Сопровождаем дальше". Да и не могло быть иначе. Даже мысль бросить штурмовики преступна!
   Добавляю оборотов мотору, ручку и педаль подаю чуть влево - подхожу к командиру эскадрильи на дистанцию и интервал ведомого.
   Что греха таить, мучает беспокойство: пара - это не две пары. И тут же успокаиваю себя: "А может, обойдется? Может, не хотят они сегодня воевать?"
   Не обошлось. Когда штурмовики были почти над целью, на северо-западе я увидел тонкие, хищные силуэты "мессеров".
   "Один, два, три, - считаю, одновременно бросая взгляд и вперед, и назад, и влево вниз, на наших подопечных, и влево вверх - нет ли и там где-нибудь противника, - пять, шесть..."
   - Держись, Шевчук! Десять на двоих - это не так много, - раздался в наушниках голос командира, который тут же добавил: - Если с ними поодиночке встретиться... Расходимся!
   Его истребитель резко лег на левую плоскость, отвернул от прежнего курса, вышел из крена и помчался к "мессерам". Почти таким же маневром пошел я на них справа.
   Оба мы понимали, что победить при таком соотношении сил трудно, даже невозможно. Но понимали и то, что главное сейчас - отвлечь внимание противника от штурмовиков, которые уже перестроились в боевой порядок и начинали работу. Судя по всему, немецкие летчики их не видели. Иначе часть их несомненно бросилась бы на штурмовики. Нашу пару они, очевидно, приняли за разведчиков и решили поиграть с нами в "кошки-мышки". Тогда они могли позволить себе это: десять на двоих!
   Не знаю, может, и нарушили мы со Степаном все законы тактики. Может, и не стоило разбивать боевую тактическую единицу - пару истребителей. Тем более слетанных, какими мы не без основания уже считали себя. Но и тогда, и до сих пор я уверен, что поступили мы правильно. В обычных условиях, пусть даже при таком соотношении сил, мы пошли бы на врага парой. Да, две силы, две воли, спаянные в одну, единый огневой удар двух истребителей могли нанести противнику ощутимый ущерб. Кроме того, я защищал бы сзади самолет Карнача, он тоже мог предупредить меня о маневре врага. Но мы не на свободной охоте. Задача одна: обеспечить действия штурмовиков. И, разделившись, мы стали двумя, хотя и слабо защищенными, но боевыми единицами. Мы шли на противника с двух сторон, и "мессерам" поневоле пришлось разделиться.
   В мою сторону почему-то бросились шесть "мессершмиттов", на Степана четыре. Один из "моей" шестерки отделился от группы и направился в хвост моему самолету. Совсем некстати пришла мысль: "Если бы рядом был ведомый!" Нет, это не пустые слова: во сто крат ты сильней, если рядом локоть, или, по-нашему, крыло, Друга.
   Мы не отступали, как могло показаться немцам. Нам нужно было оттянуть их самолеты подальше от района действий штурмовиков.
   А теперь... пора. Один из "худых" упрямо пытается зайти в хвост. Остальные держатся поодаль. Я понял, что это старший группы. Решил записать меня на свой счет. На Степана идти не рискнул. Вполне резонно решил, что и у нас ведущий всегда сильней ведомого. Однако для верности на свое прикрытие взял пятерку.
   Слева, чуть выше плоскости, - трасса. Бросаю "як" вправо. Крен - больше некуда. Ручку на себя. Еще... Еще... Перегрузка растет.
   Кажется, удалось. Трасса ушла в сторону и оборвалась. Длинную очередь пустил немец. Но сейчас он уже не в хвосте, а почти на противоположной стороне виража. Попробуем поднажать. В глазах темнеет. Перегрузка в несколько раз увеличила вес моего тела.
   Какое-то время положение самолетов не меняется. Противник не из слабаков. Тоже тянет. А мне еще нужно осматриваться. Пока я гоняюсь за ним или "убегаю" от него - это трудно понять, - из оставшейся пятерки кто-нибудь может и подстрелить. Западнее успеваю заметить карусель, в которой крутится Карнач. На него навалились!..
   Все, что умел и знал я, что мог мой самолет, было вложено в эту схватку. Плоскости почти вертикально. По горизонту держу самолет уже не рулем высоты, а педалями. Скорость, как нужна скорость! А сколько мы уже виражей накрутили? Не до счета...
   Хочу посмотреть, где остальные "мессеры". Голова поднимается и поворачивается с огромным трудом - сказывается перегрузка. Немцы, видно, помогают своему информацией о моих действиях. Ну что ж, ему легче. У меня же не только гимнастерку, но, кажется, и кожу реглана пробило потом.
   Стоп! "Мессер" попался: задрал нос, повалился на крыло, вращаясь, пошел вниз. Перетянул! Сорвался в "штопор". Только бы успеть!
   Нет, немец - пилот сильный. Тут же вывел. Опять закрутились на виражах. Опять до потемнения в глазах. Но вот и у меня неудача. Тоже "штопорнул". Вывел. Земля все ближе, ближе. Скользнул взглядом по высотомеру: четыреста метров. Немного. Нужно постараться. "Ну, Вася, давай!.. Еще чуть, еще..."
   Палец все время на гашетке. Сколько раз немец в кольцо прицела попадал, но до перекрестия не доходил. А нужна-то всего секунда. Ему, кстати, тоже не больше.
   Медленно, нехотя силуэт "худого" плывет по сетке прицела. Пальцем правой руки сквозь кожу перчатки явственно ощущаю насечку на изгибе гашетки. Прозрачный колпак кабины "мессершмитта" накрывается перекрестием. И тогда я всаживаю в эту кабину, кресты, топкий хищный фюзеляж такую длинную очередь, что самолет мгновенно прямо на моих глазах вспыхивает и, взорвавшись, рассыпается на бесформенные куски.
   "Сколько же продолжалась смертельная чехарда?" - прикидываю я, провожая взглядом поверженного врага. На бортовом хронометре 13 часов 35 минут. А взлетел в 13.10.
   Но где Степан? Где остальные "мессеры"? Не сразу после горячей схватки вспомнил я о противнике. И в этот момент самолет мой сильно вздрогнул, яркая вспышка ослепила глаза...
   Ругать себя за то, что расслабился, что забыл о противнике, которого впятеро больше, некогда. Самолет горит. Пламя лижет фонарь кабины. Высота? 180 метров - фиксирует сознание. Земля совсем рядом. Но надо прыгать!
   Для спасения остался один шанс - покинуть самолет, который может взорваться в любое мгновение, методом "срыва". Размышлять о том, что это опасно, времени нет. Натянул очки, откинул колпак. Пламя горячо полыхнуло в лицо. С трудом приподнялся, перекинул ранец парашюта через борт. Кольцо! Мягкая масса шелка медленно (как медленно!) ползет вдоль фюзеляжа...
   Огромная сила выдергивает меня из кабины. Мелькнули языки пламени...
   На переднем крае
   Пламя жжет лицо. Надо его сбить. Руки. Где мои руки? Целы. Сейчас будет легче. Сорву пламя. Поднимаю правую руку и чувствую боль по всему телу. А лицо жжет. Глаза открыть страшно. Но откуда эта боль? На переносице почувствовал мягкую резину очков. Можно открыть глаза. Нужно...
   Сознание возвращается какими-то толчками, импульсами. Я сбил... Удар по самолету. Огонь. Шелк парашюта. Пламя. Удар. А до этого? Бой. Шесть против одного. Нет, против меня был один... Где Степан?.. Бой над чужой территорией. Рядом с передним краем, но над чужой. Пистолет! Где мой пистолет? Глаза нужно открыть, глаза... "Ну, Василий, ну!" - приказываю себе. Лицо жжет.
   Взгляд упирается прямо в небо. Странное небо - огненно-желтое. И по нему серая полоса. "Дым", - догадываюсь. Прямо надо мной со снижением идет Як-1, словно привязанный к этой полосе. Неужели Степан Карнач? Кроме Карнача и меня, здесь быть никого не должно. Значит, и его сбили.
   Он тянет к своим. А где же я? Приподнять голову очень трудно, но все-таки сумел. Опять проклятая боль по всему телу. Лежу Лицом в небо. Не то на бруствере окопа, не то на краю воронки. Под спину что-то резко давит. "А, наверно, ремни парашюта", - пронеслось в голове. Повернуться нет сил. Слышу приглушенный разговор. Шаги. Руку к кобуре. Дикая боль. Небо чернеет. Куда-то проваливаюсь...
   Опять голос. Откуда-то издалека. Женский. На щеках живительно-облегчающая прохлада человеческих рук. Память восстанавливается с того места, где оборвалась. Пистолет! И снова боль. На этот раз сознание возвращается окончательно. Перед глазами расплывчатые контуры лица.
   - Ну вот, сокол ясный, и очнулся. Ишь, как тебя здорово ошпарило. Ничего. Перевязочку сейчас сделаем. Заживет. Все заживет, - мягкий женский говор разгоняет остатки темноты.
   Пытаюсь приподняться. Нет, плохи дела, опять пронизывающая боль. Женщина поняла:
   - Лежи. Лежи уж теперь. Сейчас разберемся, куда тебя.
   У моей спасительницы выцветшая добела пилотка некрасиво натянута до самых ушей. Догадываюсь: чтобы волосы не мешали работе.
   А сестра, ощупывая осторожно ноги, руки, по-прежнему мягко приговаривает:
   - Ну вот - тут цело. Рученька тоже. С вашим братом, летчиками, тяжело. У ваших ребят убит - так убит, ранен - так сразу видно где. А вашего ранят, да еще пока падает - шишек набьет. Ничего, найдем.
   Рядом тяжело ухнуло. Земля бруствера вздрогнула, больно отдало в спину. Я чуть не вскрикнул. Женщина поняла по-другому.
   - Не бойся. Тут часто стреляют. На то и передний край. Да они сейчас так просто, чтобы мы не спали, - успокаивает меня сестра, продолжая делать свое дело, - ну-ка, головку повернем. Как шея?
   Чем дальше осмотр, тем беспокойней становится ее голос. А я, уже расслабившись, снова теряю сознание.
   ...Очнулся в землянке, неярко освещенной, как всюду в прифронтовой полосе, самодельным светильником из снарядной гильзы. Около топчана, на котором я лежу, стоит невысокий майор-пехотинец. Рядом со мной, судя по всему, - врач.
   Женщина, которую помню там, на бруствере окопа, зеленкой смазывает мое лицо. Врач перевязывает рану на ноге. Женщина все время что-то приговаривает, врач молчит. Я тоже молчу, терплю щиплющую боль на лице и жду, что скажет врач.
   Закончив перевязку, неразговорчивый медик удрученно произнес:
   - Без рентгена не уверен, но у вас, товарищ летчик, по всей видимости, что-то с позвоночником.
   Пехотный майор замахал на него руками, шутливо оттолкнул от топчана.
   - Брось, доктор. Не пугай пилота. Дай-ка мы с ним лучше выпьем. Как-никак, а сегодня праздник. Держи, сокол! - И он протянул мне полстакана водки, половину огурца.
   - Ты, лейтенант, не слушай эту медицину. Им бы только болячки искать. Парень ты крепкий, какой там еще позвоночник может быть!..
   Я машинально взял стакан, чокнулся с майором, но в голове пронзившие, как выстрел, слова врача: "Что-то с позвоночником".
   - Брось, лейтенант! Давай еще выпьем. За вашего брата. Вы сегодня молодцом поработали. Нас эти две батареи, которые сейчас штурмовики разделали, три недели донимали. Тяжелые, черти! Три дня назад, - майор вздохнул, - прямое попадание снаряда в землянку моих разведчиков. Ребята только спать легли. С задания - оттуда - вернулись. А сейчас, слышь, молчат... А что ж истребителей мало было? Мы весь бой видели. Думали, не дотянешь ты до передовой. Уж очень низко выпрыгнул. Я на всякий случай распорядился: на нейтральной или у них опустишься - второй батальон в атаку, выручать. Дотянул до нас, молодец, а напарника твоего подожгли. Ну он-то далеко ушел. Не знаю, правда, долетел до аэродрома или нет - горел сильно. Ничего, сокол, война...
   Майор говорил без остановки, перескакивал с одного на другое. Я видел, чувствовал его бесхитростное желание приглушить, отдалить слова врача о ранении позвоночника, так угнетавшие меня. И в то же время он искренне радовался, что я остался жив, что штурмовики хорошо отработали, и тут же тяжко переживал гибель своих разведчиков.
   Каждому фронтовику довелось пережить одновременно эти, казалось бы, исключающие друг друга чувства: радость победы, того, что ты, твой друг живы, и здесь же горечь потери товарища, однополчанина, подчиненного, командира, просто незнакомого солдата.
   А майор, встретив собеседника, незнакомого с его пехотными делами, иль оттого, что выпил немного, а скорей всего потому, что хотел отвлечь меня от тяжелых мыслей, говорил и говорил:
   - Знаешь, лейтенант, у меня дядька есть. На Урале. Сам-то я уральский. Ему еще в первую мировую руку оторвало. Да-да, напрочь. А он до сих пор кузнецом. Одной рукой ворочает. А у тебя что - руки-ноги целы...
   Знаешь, сколько у нас тут ребят легло? Нет, не сейчас. А во время десанта. Слышал, наверно, есть такой мыс, даже не мыс, а мысок - Зюк?
   Понятно, что мы, летчики, изучив район полетов, знали все характерные ориентиры, тем более очертания берегов Керченского полуострова. Знали, конечно, и о том, что именно в районе мыса Зюк началась высадка десанта морской пехоты и войск 51-й армии под командованием генерал-лейтенанта В. Н. Львова. В авиацию этой армии входил и наш истребительный полк.
   Высадку проводили суда Азовской флотилии под командованием контр-адмирала С. Г. Горшкова. Она началась 26 декабря сорок первого года, а, я с Николаем Буряком, Алексеем Шмыревым, Виктором Головко и другими летчиками прибыл в полк второго января уже нового, сорок второго года.
   Десант войск нашей армии с севера и северо-востока на Ке;рченский полуостров, а 44-й армии в Феодосию заставил немцев оставить Керчь, отступить на запад. Но западнее Феодосии противник сумел сосредоточить резервные войска, и наступление на Крым остановилось.
   К великому сожалению, мы, летчики, мало помогали наземным войскам как во время высадки десанта, так и в его дальнейших действиях. Немецкое командование сосредоточило на керченском направлении большие силы авиации и имело превосходство в воздухе.
   Нет, мы не сидели сложа руки. Даже незначительными силами дрались в воздушных боях, прикрывали штурмовиков, особенно много летали на разведку. Но всего этого, конечно, было мало, непростительно мало. Об этом же говорил и майор:
   - Я со своим батальоном следом за морской пехотой шел. На лайбах. Есть такие "корабли" на Азовском море. В каждой - человек по двадцать. Штормище. Лед ходит. А тут "юнкерсы". Бомба от тебя в пятидесяти метрах падает, а лайба уже вверх дном. Тогда и командир нашего полка погиб. Много погибло. Но взяли плацдарм. Понимаешь, летчик, взяли!
   Майор, возбужденный воспоминаниями, горячился:
   - Да, "юнкерсы"-то были, а вот вас что-то не видели.
   И хотя говорил он громко, напористо, я чувствовал: не обвиняет он меня, просто жалеет, что мало было наших самолетов, что под варварскими бомбежками бессмысленно гибли его солдаты.
   - Понимаю, вам тоже нелегко было. Маловато вас еще. А у нас, - майор скорбно вздохнул, - у нас... Пошли в отряде пятьсот человек, а высадились на землю меньше трехсот. А через неделю не знаю, кто и остался от первых. Из знакомых - Маруся вот, сестра, - показал он на женщину, которая первой встретила меня на земле, - ну и еще десяток-полтора бойцов. Весь полк новый. - Он закурил и уже спокойнее, поглядывая на сестру, продолжал: - Меня тоже в той заварухе ранило и с палубы сбросило. Вода ледяная. И знаешь, кто спас? Маруся! Да, она, брат! Мужики боеприпасы сгружают, оружие. А она увидела - и в воду. Тебя тоже, кстати, она вытащила. Ты не совсем к вам упал, а на брошенные окопы перед нашим передним краем. Очень уж они простреливаются хорошо, мы их и оставили. А она, не успел я и глазом моргнуть, хвать свою сумку и ползком к тебе. Я только и сообразил, что следом четырех бойцов послать. Одного на обратном пути все-таки зацепило. Вот так, сокол ясный, - почти Марусиными словами закончил майор.
   Как ни занимали меня мысли о раненой ноге, обожженном лице и, главное, о позвоночнике, я не мог не проникнуться чувством величайшей признательности к этим людям. И к разговорчивому майору, и, конечно, к замечательной женщине - медсестре Марусе. Да и чем я мог отблагодарить их? Я сердцем понимал, что здесь, в этой землянке, на переднем крае стрелкового полка, где уже давно не ведут счет общим потерям, а говорят только о тех, кто погиб недавно, где просто некому вспоминать о погибших раньше, потому что те, кто мог их вспомнить, сами уже погибли, где подвиг стал повседневным делом, словами не благодарят за спасение. Больше того, эти люди сами готовы сказать тебе спасибо за то, что остался жив, за то, что дотянул до переднего края и не пришлось поднимать второй батальон в атаку. Да, и за это. Батальон в атаке - новые потери. Хотя я уверен, что майор не только бы послал людей вперед, но и сам бы пошел на выручку неизвестному летчику.
   Через полчаса после моего "приземления" майор приказал снарядить взявшуюся откуда-то конную повозку. На носилках меня донесли до небольшой ложбины. Командир шел рядом, перекинув через плечо скрученный стропами парашют:
   - Давай, летчик, двигай к своим. Ты и так, считай, с того света вернулся. У тебя и парашют горел, пока ты спускался. Давай, сокол, летай. Заварушка у нас тут в любой день начаться может. Давно друг против друга сидим, зубы точим...
   Не знаю, дошел ли майор до победы... Не знаю, к сожалению, ни имени его, ни фамилии. Никто его по имени-отчеству не называл в той фронтовой землянке. Жива ли медсестра Маруся? Мне неизвестно. Но людей, которые сделали для моего спасения все, что могли в этот первомайский, чуть не ставший для меня трагическим день, запомнил навсегда.
   Бойцы довезли меня до небольшого села Семисотка. Я знал, что здесь расположен полевой аэродром одного из полков нашей дивизии. В санчасти как следует обработали ожоги, перевязали. Спина не то стала меньше болеть, не то я начал к этому привыкать. Мог даже, правда с трудом - жгучая боль пронизывала все тело, - приподняться на локтях.
   Нужно как-то добираться до своего полка, хотя бы сообщить о себе. Не покидала мысль о Степане Карначе. Успел ли сесть? Майор прав, его самолет весь был в дыму. В любой момент мог взорваться. Видел ли Степан, как сбили меня? Что думают обо мне в полку?
   В маленькой палате санчасти кроме меня находились еще два человека. Один - тоже раненый летчик, из местного полка, второй, как оказалось, адъютант командующего ВВС 51-й армии генерал-лейтенанта авиации Е. М. Белецкого. Адъютант то ли в силу своего служебного положения, то ли по характеру был не из разговорчивых. Мы даже не могли узнать, ранен он или просто болен. Но главным было то, что к вечеру в палату зашел, на ходу сняв фуражку и поглаживая полысевшую голову, генерал Белецкий.
   Обратил внимание генерал и на меня, на мою "впечатляющую" внешность. Кожа на лице успела превратиться в волдыри, обильно покрашенные зеленкой. Бинтовать лицо не стали: на свежем воздухе заживет скорей.
   Я решил воспользоваться вниманием генерала. Когда он спросил, что случилось, постарался почетче доложить, кто я, откуда. Коротко рассказал про воздушный бой.
   Да, Белецкий уже слышал, что штурмовики сегодня отработали отменно. А вот про истребителей... Генерал собирался уходить, когда я попросил его сообщить обо мне подполковнику Кутихину. Он пообещал:
   - Обязательно! Сделаю, лейтенант.
   С часу на час, изо дня в день я ждал, что за мной приедут или прилетят из полка. Терпеливо лежал в палате санчасти, расположенной в небольшом здании бывшей сельской школы.
   Были моменты, когда казалось, что боль ушла. Я лежал, боясь пошевелиться, спугнуть блаженное состояние. Но снова и снова, с постоянством морских волн накатывала боль. То тупая, разливающаяся по всему телу, то острая, колющая где-то в спине.
   Днем было легче: можно поговорить с соседом (адъютант Белецкого участия в разговоре не принимал). Летчик интересно мыслил о тактике воздушного боя, о применении истребителей. Он хорошо знал труды видных авиационных теоретиков - В. В. Хрипина, А. Н. Лапчинского, Е. И. Татарченко о тактике воздушного боя, о способах завоевания авиацией господства в воздухе. Я уж было подумал, что старший лейтенант успел закончить перед войной академию, но он, тяжко вздохнув, сказал, что, к сожалению, не попал. Часто, не стесняясь присутствия адъютанта, он упрекал командование, что плохо до сих пор изучаются опыт противника, его тактика:
   - Вот мы их ругаем: "Ах, какие они нехорошие, коварные - то со стороны солнца навалятся, то из облаков налетят..." Я не о количественном преимуществе, я о хитрости. Не знаю, как ваш командир, а мы до сих пор почти как на парад летаем. Если звено, так все три самолета крылышко в крылышко, если два звена - тоже рядом друг с другом. Ни маневра тебе, ни осмотрительности. Только и гляди, чтобы ведущего не обогнать или не отстать...
   Полк в Семисотке летал еще на И-16, и мой сосед возмущался тем, что в плотном строю невозможно использовать достоинства этой довоенной машины на горизонталях: "Умелый летчик вираж на "ишаке" выполнит за десять двенадцать секунд, а на "мессере" и за двадцать не сделаешь". Я возразил ему, сказав, что в нашем полку мы давно летаем парой, причем нас никто не ограничивает ни в интервале, ни в дистанции. Сообщение о том, что мы летали парами даже в составе больших групп, хотя по-прежнему считалось, что звено должно быть из трех самолетов, летчика не удивило.
   - Ну и что? Молодцы. Мы тоже иногда парами летаем. Только это хорошее дело у нас не от хорошей жизни - машин не хватает. А пара, брат, вещь! Ты посмотри, как немцы ходят, сам, наверно, обращал внимание - пара тут, пара там и где-нибудь еще обязательно пара - четверка ходит. Ты с одной группой связался, чуть замешкался - обязательно кто-то еще навалится. А мы пока только думаем об ударных группах и группах прикрытия, хотя раньше немцев знали о них. - Летчик говорил так, словно продолжал спор, начатый с кем-то очень давно.
   Во многом с ним можно было согласиться. Только не учитывал старший лейтенант, что мало у нас еще самолетов, особенно новых марок, и летчиков с боевым опытом мало. Да и вообще, по-моему, недооценивал он всех объективных трудностей начала войны, вызванных вероломным нападением фашистов.
   - На вероломство все сваливаем? Объективные причины, говоришь? Правильно, в любой войне много объективных причин для победы или поражения. Были и у нас объективные причины отступать от Бреста до Москвы, от Карпат до Крыма. Ты, кстати, где войну начал? На Кавказе, говоришь? А я, брат, у того самого Бреста 22 июня утречком раненько начал воевать. Первые бомбы в этой войне на наш аэродром, наверно, посыпались. А на аэродроме - три полка. В двух полках самолеты, как на параде, крыло в крыло, стоят. А наш командир... Молодой парень, но уже успел в Испании побывать и в академию... Как раз после академии, в мае сорок первого, к нам пришел. Так он нас - и летчиков, и механиков, и БАО - как мог задействовал. Для своего полка мы за месяц каждому самолетику капониры отрыли, рассредоточили машины. Щели, укрытия для людей подготовили. Одному начальнику не понравилось: "В соседних полках порядок, самолеты - как по линеечке, а у вас что?" Командир ему объясняет, что "в случае налета вражеской авиации" и так далее... А тот свое: "Война другое дело". Командир ему опять: "Мы военные летчики и должны быть готовы к войне в любой момент". А начальник свое: "Вот и учитесь - летайте, стреляйте, а на аэродроме чтобы был порядок, иначе..." До смешного доходило: как только узнаем, что начальство едет, - самолеты из капониров на стоянку и - по линеечке. Уезжает - снова в капониры. А соседи над нами смеются: "Ишаки "ишаков" возят". Они вроде вас, на "яках" уже летали, а мы и тогда на И-16. Ну, а в капониры и обратно, сам понимаешь, чтобы ресурс на рулежку не тратить, возили аэропланчики своими руками, "ишачили". Смешно? - спросил сосед и сам себе ответил: - Смешно... Только вот потом им грустно стало. А мы, хотя и не смеялись, зато воевали. От тех двух полков при первом же налете осталось... - летчик помолчал, вспомнив, видимо, весь трагизм июньского утра сорок первого. Потом подтянулся руками к изголовью кровати (у него тяжело были ранены обе ноги), сел, достал из-под подушки папиросы, закурил и так же спокойно, без надрыва, который был бы простителен ему при этом рассказе, продолжал: