Шхиян Сергей. Прыжок в прошлое

   – Это как так? – удивленно спросила юная вдова, не поняв смысл незнакомого слова.
   Я объяснил, что там, где я живу, когда люди не могут жить вместе, они разводятся.
   – Так это же грех! – ужаснулась Алевтина.
   – Никакого греха в этом нет. Даже церковь признает разводы. А у меня был не церковный, а гражданский брак, – опрометчиво проговорился я, испугавшись, что теперь придется рассказывать о принципе работы загсов.
   Однако Алю заинтересовало совсем другое.
   – Значит, я со своим мужиком тоже могу развестись?
   – Зачем тебе разводиться, ты теперь вдова.
   – Как так вдова? – удивленно спросила она.
   – Бабка Ульяна сказала, что твой муж умер.
   – Ишь, ты, – только и произнесла Алевтина и надолго задумалась.
   Было похоже, что новость сильно огорчила ее. Меня это почему-то обидело.
   Как ни глупо было ревновать ее к несуществующему прошлому, я все-таки ревновал.
   – А она красивая? – вдруг, невпопад с моими мыслями, спросила она.
   – Кто красивая?
   – Твоя жена.
   Вот уж действительно, кто о чем, а вшивый о бане.
   – Красивая.
   – Красивей меня?
   – Вы совсем разные, – честно сказал я и подумал, что этот вопрос надолго войдет в наши отношения. Действительно, сравнивать обеих женщин было невозможно. Одна – уверенная в себе, ухоженная, умеющая подчеркнуть свои достоинства, элегантно одетая, и другая – в холщовой рубахе, с незатейливыми косами, не умеющая прилично есть за столом.
   – Очень красивая, – вдруг печально сказала Аля, – я таких отродясь не видала. Только одежда какая-то небывалая, и голова простоволосая.
   – Это точно, – согласился я, – а ты ее ясно видела?
   – Да, почти как живую, как будто мы раньше встречались.
   Аля как-то сникла и загрустила. Хорошо, хоть ревность не протекала у нее в агрессивной форме. Я попытался ее отвлечь едой и разговорами. Она машинально отвечала, слушая меня в пол-уха. Наконец, что-то решив, вымучено улыбнулась и сказала:
   – Все равно ты меня больше любишь.
   Я хотел ее поцеловать, но она уклонилась от моих губ. Мы в молчании закончили есть. Насытившись, Аля перевернула вверх дном десертную тарелку и на нее сверху положила ложку. Я про себя хмыкнул, но промолчал. Она подозрительно покосилась на меня, но оставила все как есть. Впоследствии она тарелки больше не переворачивала.
   Мы молча сидели в полумраке комнаты. Чувствовалось, что ее что-то беспокоит.
   – Тебе плохо? – попытался я узнать причину ее необычного состояния.
   – Нет, мне хорошо, – ответила она нарочито равнодушным голосом. – Я вот думаю, не прибрать ли здесь, а то какие-то тряпки набросаны…
   – Какие тряпки? – удивился я.
   Девушка посмотрела мне за спину, я оглянулся и понял, какая я бесчувственная скотина и кретин. Я совершенно забыл про принесенную одежду. Устроить девчонке изощренную пытку смотреть на новую одежду и не дать возможность ее примерить, на это способен только садист или мужчина.
   – Что же ты раньше не сказала, – упрекнул я ее, – у меня эти платья из головы вылетели.
   – Я знаю, – скромно призналась Аля и ехидно докончила: – Ты про свою жену думал.
   Я не стал возвращаться к скользкой теме и принялся раскладывать на кровати добытые туалеты. Аля, всю жизнь прожившая в деревне, ни разу не видела городского платья. Дамы к барину не ездили, а своих крепостных подружек он дворянскими нарядами не баловал. Ее, бедолагу, ни разу в жизни не свозили даже на ярмарку.
   – Посмотри, что я нашел в сундуках, может быть тебе что-нибудь подойдет, – сказал я.
   Аля без церемоний сбросила с себя рубашку и попыталась надеть на себя самое роскошное платье, однако тут же запуталась в хитросплетении застежек и завязок. Я попытался ей помочь, но все время отвлекался на мелькающие в пышной материи женские прелести, чем сердил «барыню».
   Это увлекательное занятие потребовало уйму времени. Наконец, с горем пополам я разобрался в конструкции старинного вечернего туалета и повязал на нем последние ленточки.
   Платье оказалось бальным с глубоким декольте и открытой спиной.
   Внизу оно состояло из десятка нижних юбок, видимо, заменявших кринолин. Последняя, «наружная» юбка была отделана воланчиками, оборочками, фестончиками, розеточками, кружевами и прочими неведомого названия и назначения украшениями. Так что у Али образовалась осиная талия, стянутая шнуровкой, и здоровенная… ну вы понимаете, что я имею в виду – нижняя часть.
   Сказать, что платье хорошо подошло по фигуре, было бы явным преувеличением. Оно было ей узко в груди и коротко. Из-под юбок, значительно выше щиколоток, виднелись босые, в цыпках ноги, чего я постарался не заметить, чтобы не испортить девушке удовольствия. К тому же, наряду требовался большой и серьезный ремонт. Однако такие мелочи пока не смущали счастливую обладательницу. Глаза ее счастливо сияли, голова с совершенно неуместными при таком наряде косами с прямым пробором была гордо закинута.
   Я предложил Але распустить волосы, она, поломавшись, согласилась, и пепельная волна слегка вьющихся волос окутала ее голые плечи. Выглядела «мужичка» просто отпадно. Я представил ее в нашем современном платье, стильной обуви, с высокой прической, открывающей идеальную линию шеи, породистое лицо с огромными глазами… Для модели ей явно не хватило бы роста и костлявости, но модели ведь и нравятся только женщинам и педерастическим кутюрье.
   Теперь, когда «новая» одежда была апробирована, появилась следующая проблема, как дать Алевтине увидеть себя. Я, пристыженный своей недавней черствостью, искренне хотел ей помочь, но в доме не было больших зеркал, и ей оставалось только видеть себя «моими глазами» или идти любоваться на себя в пруду. Однако, Аля обошлась и без зеркала, крутясь и разглядывая себя, сколько позволяла шея.
   В довершении всего случилась еще одна нечаянная радость. Пришедшие убирать со стола дворовые девушки, застав недавнюю изгойку и оборванку в барском в прямом смысле лишились дара речи. Не знаю, что они думали про себя, но глаза у моей подруги сияли от торжества.
   Все эти одевания и связанные с ними волнения совершенно измучили Алевтину. Я видел, что она еле держится на ногах, и уговорил лечь в постель. Действие лекарств на неадаптированный к ним организм было похоже на чудо, но все-таки не настолько, чтобы за один день преодолеть тяжелую болезнь. К моему сожалению, усталость и волнения сморили мою подругу через несколько минут, а я лежал без сна рядом и думал, что раньше был не прав, считая, что женщин приятно только раздевать. Иногда одевать бывает почти так же приятно.

Глава двенадцатая

   Ночь прошла спокойно. Аля почти не кашляла, и температура не поднималась. Я спал плохо, прислушиваясь к ее дыханию, и крепко заснул только под утро. Пробудился я довольно поздно от пристального взгляда. Девушка с тревогой смотрела на меня. Я погладил ее по щеке и пожелал доброго утра. Она машинально ответила.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
   – Хорошо, – ответила она, продолжая напряженно смотреть на меня.
   – Что-нибудь случилось? – встревожился я.
   – Я видела твой сон, и мне стало страшно.
   – И что же ты видела?
   – Не знаю, я не поняла. Какие-то чудовища… Алеша, ты человек?
   – В какой-то мере, – честно признался я, – а что, не похож?
   – Ты совсем другой. Я не знаю, как объяснить… Ты добрый… Я всегда немножко понимала, о чем думают люди, а сейчас совсем хорошо понимаю. Но ты думаешь по-другому, не только про меня, про всех. Ты всех жалеешь. Ты вот боишься, что я понимаю людей, а они могут про меня плохо думать, и мне будет больно… – девушка запуталась и замолчала.
   Мне стало неловко. Я знал, что совсем не такой хороший, как ей кажется. Я вполне эгоистичен и себе на уме. Может быть, не больше других, но и не меньше. Не знаю, что Аля накопала у меня в голове, но было похоже, что она меня сильно идеализирует. Тем горше будет разочарование, когда она узнает меня получше.
   – А что значит «разочарование»? – поинтересовалась все слышащая подруга.
   Я помялся. Объяснять общеизвестные понятия труднее всего.
   – Разочаровать – это… ну, если ты во что-то веришь, а потом окажется, что верила зря, и тебя обманули, и все оказывается не таким хорошим, как тебе казалось.
   – Вот видишь, – улыбнулась Аля, – ты еще меня не разочаровал, а уже боишься. Не за себя, а за меня.
   Я слегка обалдел от такой логики и не нашелся, что ответить. Поэтому замял разговор поцелуем.
   – Так что тебя в моем сне напугало?
   – Там были какие-то страшные большие чудовища, со стеклянными глазами, они неслись…
   – Понятно. То, что ты видела – это машины. Там, откуда я пришел, их очень много. Их делают люди для того, чтобы быстро ездить. Они совсем не опасные, если соблюдать правила дорожного движения, – сострил я. – Ты же телег не боишься?
   – Не боюсь.
   – А мельницу?
   – Тоже скажешь!
   – А теперь представь, что будет, если их увидит человек в первый раз в жизни. Он испугается?
   Аля задумалась, наморщив носик, и засмеялась:
   – Наверно.
   – Вот и тебе страшно, потому что никогда таких вещей раньше не видела. Ты, поди, дальше своей деревни нигде не была?
   – Почему не была, была в самом Санкт-Петербурге.
   – Ишь ты, – удивился я, – когда же ты там успела побывать?
   – Не знаю, я тогда совсем маленькая была, ничего не помню.
   – А откуда знаешь, что была?
   – Люди сказывали, что меня барин оттудова привез.
   – Так, выходит, ты не здешняя?
   – Нет, меня барин с собой привез и Максимову в приемыши отдал. А потом, когда замуж выдавал, в людскую жить отправил.
   Мне наш разговор делался все интереснее.
   – А родственники у тебя какие-нибудь есть?
   – Нет, только Максимовы.
   – А этот Максимов тебе кем приходятся?
   Аля задумалась, потом ответила:
   – Крестным, наверное. Я, как все дети, тятю тятей звала, мамку – мамкой. Потом как большая стала, люди сказали, что я приемная.
   – А фамилия у тебя девичья какая?
   – Знамо, Максимова. Так токо в деревне-то по фамилии не кличут, а все больше по имени.
   Мы вернулись к тому, с чего начали. Похоже, что с происхождением Алевтины оказалось не все просто. Зачем было помещику везти маленькую девочку из Петербурга, а потом отдавать приемышем в крестьянскую семью?
   Если она крепостная, то должна быть где-то записана… Как это называлось у Гоголя в «Мертвых душах»? В «ревизские сказки».
   Если Аля внебрачная дочь – то причем здесь крестьяне?
   Обычно помещики давали своим внебрачным детям какую-нибудь непонятную фамилию, вроде Герцена или Фета и воспитывали их в благородном духе.
   – А покойный барин тобой интересовался, отличал как-нибудь?
   – Не знаю, он к нам в деревню редко ходил. Я его издали видела, когда он на охоту или в гости через деревню ездил, а вот тятю отличал, кажон год рубль давал.
   – А с отцом твоим можно встретиться?
   – Так он второй год как помер.
   – Ты не знаешь, барин в деревню только с тобой приехал, или с вами был еще кто-нибудь?
   – Камельдинер был при нем, Михеич, только он тоже помер, когда я еще малая была, и жена его тетка Пелагия.
   – Это которая ключница? Пелагия Ниловна?
   – Она самая.
   «Ну, эту-то бабенцию я быстро разговорю», – подумал я.
   – Тихон! – позвал я. Никто не отозвался.
   – Я за ним сбегаю, – подхватилась с места Аля.
   – Тебе пока бегать не стоит, поправься сначала.
   – Тогда надо из окна во дворе кому наказать, ему и скажут, – нашла выход из положения Аля. Она окликнула игравшего во дворе мальчонку и ему велела разыскать Тихона. Хмурый, похмельный слуга возник минут через десять, когда у меня начало кончаться терпение. Повторялся сценарий вчерашнего дня.
   – Быстро умываться и завтракать, – грозным голосом приказал я. – К завтраку принесешь из буфета бутылку мальвазии и покличешь Пелагию.
   Упоминание о вине оживило душу моего Планше, а втихую от Али показанные рожки предали ему необходимое ускорение. Тишку как ветром сдуло.
   «Умывальные принадлежности» были доставлены без промедления, и я приступил к утреннему туалету. Удалить Алевтину, от греха подальше, я не мог, да и следовало начинать приучать ее к моим «странностям».
   Реакция на мои манипуляции у нее была примерно такая же, как и у Антона Ивановича, только с переменой акцентов. Если его больше заинтересовало бритье, то Алю, соответственно, чистка зубов. Пришлось объяснять, для чего это делается.
   – А мне можно попробовать?
   Запасной зубной щетки у меня не было, пришлось отдать свою. Девушка долго, с душой, драила зубы и с сожалением, по моему настоянию, прополоскала рот.
   – Ишь, скус-то какой! – похвалила она пасту «Блендамет». Тяга к экспериментам так затянула Алю, что мне пришлось поделиться с ней не только зубной щеткой, но и мылом, и, уже совершенно не по делу, пеной для бритья. Мои скромные предметы гигиены произвели на Алевтину большое впечатление. Она попеременно все нюхала, пробовала на вкус и делилась со мной радостью первооткрывателя. В конце концов пришлось их отобрать, чтобы приступить к завтраку.
   Вместе с блюдами в нашу комнату была доставлена и милейшая Пелагия.
   Добрая женщина долго чинилась, отказываясь сесть за стол с «барином».
   В конце концов, уступив уговорам, начала ломаться, не соглашаясь принять на свою пышную грудь первый стакан сладостной мальвазии.
   Дальше, впрочем, дело пошло быстрее и без задержек. Тем более что верный Тихон, чтобы зря не бегать, принес из буфета не одну, а две бутылки вина и емкость для себя.
   Так что день у нас начинался празднично.
   Пить с утра сладкое вино было противно. Однако на что не пойдешь ради святого дела? Тихона, после приличной порции, я отправил в коридор. Але, чтобы не спаивать малолетних, давал вина только пригубить и основное внимание сосредоточил на Пелагее Ниловне.
   После второго лафитника ключница развеселилась, а после третьего наша дружба переросла во взаимную привязанность.
   – Слыхал я, матушка, что ты вдовеешь.
   – Вдовею, сударик, который уж год вдовею, – сообщила женщина не без игривости в голосе.
   – Тяжко, поди, одной?
   – И не то слово, очень тяжко. А какой золотой человек был мой Иван Михеич, таких уж нынче и не сыскать.
   Мы пригорюнились и вином помянули покойного.
   – А слышал я, что ты, Пелагия Ниловна, с покойным барином сюда приехала?
   – С ним, кормильцем нашим. Мы с Михеичем ихние холопы, опосля ихнего батюшки Африкан Савича в наследство им достались. Мы, милый сударик, не деревенские какие, мы не простого звания, мы и в Москве и Санкт-Петербурге живали. С нами не шути! А уж каков человек золотой был барин-то покойный, Леопольд Африканыч!
   Мы опять дружно пригорюнились и помянули лафитниками покойного барина.
   – А не знаешь ли ты, Пелагия Ниловна, как и когда к твоему барину Алевтинка попала? – как бы невзначай, спросил я. Знатная холопка зыркнула на Алю хитрым, тревожным взглядом и уставилась на меня умильно честными глазами.
   – Запамятовала, батюшка, как есть запамятовала. Да сам посуди, сколько годов-то прошло.
   – Правильно, что запамятовала, – похвалил я старуху. – Барин наказал запамятовать, ты и запамятовала.
   – И то, – подтвердила она, – мы барскую волю завсегда чтим.
   – Зачем же сейчас созналась, что врала? – удивленно спросил я.
   Пелагия Ниловна, поняв, что проговорилась, конфузливо заулыбалась, прикрывая кончиками платка щербатый рот.
   – Ты не трусь, – успокоил я ключницу. – Барин-то помер, теперь значит, и обета нет. А нам с Антоном Ивановичем для государственной надобности в подробности все изложи.
   – Так он, покойник-то, Леопольд Африканыч, никому не велел сказывать.
   – Да, поди, сама ничего толком не знаешь, – сказал я с театральной пренебрежительностью и разлил вино по лафитникам.
   – Знаю, да не всякому скажу, – упрямо проговорила ключница и выпила, не дожидаясь меня.
   – А, спорим, не знаешь!
   – Спорим!
   – Вот я говорить буду, а ты подтверждай, коли знаешь.
   – Говори!
   – Девчонку твоему барину привез толстый барин в статском платье.
   – А вот и врешь, все наоборот.
   – Это я тебя проверяю, привез военный, но некрасивый.
   – Это он-то некрасивый?! Да таких красавцев свет не видывал.
   – А что Алевтинка в господское платье одета была, тоже вру?
   – А где то платье? Где? – зачастила ключница, с ужасом глядя на меня.
   Где оно теперь, было бы понятно даже дураку.
   – У тебя в сундуке.
   Пелагия Ниловна мрачно посмотрела на меня, налила себе одной, выпила и утерла рот ладонью.
   – Ты, барин, если сам все знаешь, зачем спрашиваешь?
   – Честность твою проверяю. Если врать будешь, значит, нет в тебе честности. Как тогда тебе Антон Иванович сможет ключи доверить? Враз сошлет в птичницы, да еще выпороть велит.
   Пелагия Ниловна не на шутку испугалась.
   – За что ты меня, барин, без вины казнишь. Мы свой долг знаем. Все как на духу расскажу.
   – Давай рассказывай.
   – Военный ее, Алевтинку эту, привез на красивой карете.
   – Это ты уже говорила. Мундир на нем какой был?
   – Оченно богатый, весь золотом шитый, а позади на портках ключ золотой висел.
   Мне делалось все интереснее. Про золотой ключ «на заднице» я слышал, дед часто рассказывал, что один из моих прадедов был камергером, и родственники постоянно подтрунивали над его формой.
   Аля, не вмешиваясь в разговор, напряженно смотрела на ключницу, как будто что-то вспоминая.
   – А медальон где? – спросил я строго, вспомнив, что в старинных романах обязательно фигурировал медальон.
   – Ничего такого не знаю, ничего такого не ведаю, – запричитала жадная тетка, – Все, что, было, отдам, мне чужого не надо. Я чтоб чужую былинку…
   Я не стал слушать и отослал ее за вещами. Ключница поспешно удалилась, и мы с Алей остались вдвоем.
   – Ты все поняла?
   Аля кивнула.
   – Старуха что-нибудь скрыла?
   – Того военного звали Комелкер.
   – Может быть камергер?
   – Точно, камергер.
   Тетка Пелагия его разговор с барином подслушала. Камергер этот обещал, если про меня никто не узнает, вотчину барину дать.
   – Это и я уже знаю. Имени его она не помнит?
   – Так я же сказала, камергер.
   – Это не имя, это должность, ну, вроде как пристав. Имя нужно знать.
   – Имени не вспоминала.
   – А из вещей ничего не утаила?
   – Колечко с зумрудом.
   – Изумрудом, – поправил я.
   – Да, точно, кольцо с зумрудом и крестик. Они на дне сундука запрятаны, в старом сарафане.
   Я подумал, что Аля, скорее всего, внебрачный ребенок какой-нибудь аристократки, и отыскивать ее родителей будет и сложно, и незачем.
   – Значит, я байструк? – побледнев, спросила она.
   – Что значит «байструк»? Может, ты царская дочь.
   – Теперь ты меня презирать будешь, – неизвестно к чему сказала девушка, и у нее на глаза навернулись слезы.
   – Ты можешь объяснить, в чем дело? – возмутился я.
   – Я же говорила, что ты не человек, а ты спорил.
   – Причем здесь я?
   – Меня все должны презирать, а ты об этом даже не думаешь.
   Я хотел было ее поцеловать, но в этот момент вернулась ключница с детскими вещами. Мы развязали узелок и рассмотрели Алино приданное. Все детские вещицы были в очень хорошем состоянии. Больше всего мне понравилось шелковое платьице, отделанное кружевами ручной работы.
   Я осмотрел все вещи, рассчитывая найти какие-нибудь метки. Однако ничего похожего мне не попалось. Пелагия Ниловна приняла живейшее участие в моих изысканиях и чувствовала себя героем и жертвой бескорыстия. Я помешал ей парить в империях и велел принести крестик.
   – Какой крестик? – удивилась она, с повышенной честностью глядя мне в глаза
   – Тот, который лежит в сундуке, завернутый в сарафан.
   – А так это ты про барышнин крестик, – обрадовано воскликнула она. – А я-то, дура, и не поняла.
   – И кольцо с камушком не забудь, – напомнил я. Бедная женщина дикими глазами посмотрела мимо меня, перекрестилась и бросилась бегом исполнять приказание. Аля рассмеялась.
   – Видишь, как рождаются сказки? – спросил я. Мы с волнением ждали возвращения ключницы, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Пелагия Ниловна довольно долго отсутствовала, видимо, переживая очередной удар судьбы. Наконец, она вернулась.
   – Вот, барин, барышнины вещи, – сказала она совершенно трезвым голосом и положила передо мной на стол золотое кольцо с огромным изумрудом и резной крестик с инкрустированным эмалями Спасителем. Обе вещицы, без сомнения, были музейного уровня. Крест был непривычно удлинен и показался мне скорее католическим, чем православным.
   Впрочем, я в таких вещах совсем не разбираюсь.
   Аля сразу завладела кольцом, а я поднес крестик к окну и попытался его исследовать на предмет происхождения.
   Работа ювелира была слишком тонка для моего зрения. Разобрать без лупы детали отделки оказалось невозможно.
   С обратной стороны креста была выгравирована какая-то подпись. Мы с Алей поменялись изделиями. Кольцо было невероятно сложного плетения из червонного и зеленого золота с красивым изумрудом. Такие вещи не могли не иметь своей истории, и это вселяло надежду отследить владельцев.
   У Али появлялся реальный шанс разыскать своих родственников.
   Пока мы занимались украшениями, честная ключница тихо, по-английски покинула нас.
   – Судя по этим вещам, ты из богатой семьи. Выходит, ты не крестьянка, а дворянка. Обратила внимание, как Пелагия тебя сразу начала «барышней» именовать?
   – Но я же мужняя жена, значит, солдатка, – грустно сказала новоявленная барышня.
   Я вспомнил, что, действительно, Аля, как замужняя женщина, попадала под юридический казус. В России социальное состояние женщин признавалось по состоянию мужа. Выходит, Леопольд Африканович, уходя из жизни, сделал ей последнюю подляну, выдав замуж за крепостного.
   Я вспомнил оперетту «Холопка», как раз из времен Павла Петровича. Там, если кто не помнит, актриса вышлa замуж за побочного сына князя, оказавшегося по документам крепостным, и сама стала крепостной.
   Кем является теперь Аля, я не знал. Формально же она вдова солдата. Сохраняет ли она крепостную зависимость от помещика, было неясно.
   «А если я на ней женюсь»… – опрометчиво подумал я. Алевтина так и стрельнула в меня глазами.
   Больше думать на эту тему в ее присутствии я не решился. Я знаю ее третий день, она, возможно, черт-те какая моя прабабка, а я размышляю о женитьбе! Такой прыти я от себя никак не ожидал. Аля, видимо, тоже. Разумеется, от меня. Во всяком случае, она тут же прекратила разговор и принялась сосредоточено рассматривать свои детские вещи.

Глава тринадцатая

   Чтобы заполнить неловкую паузу, я позвал Тихона:
   – Пойди узнай, приезжий барин уезжать не собирается?
   – Томилинский, что ли? – уточнил он.
   – У нас что, много гостей?
   – Нет, они одни.
   – Вот про него и узнай.
   Тихон ушел и через минуту вернулся.
   – Нет, не собираются.
   – А не сказывали, долго он еще здесь пробудет?
   – Вестимо, долго, он помирать собирается. Как, значит, помрет, тогда и уедут. А пока за попом послали.
   – А твой барин где?
   – Они в залах попа ждут.
   Я надел поверх своей одежды парчовый халат Леопольда Африкановича, его же турецкую феску с кисточкой и отправился искать предка.
   За большим столом в одиночестве сидел в дымину пьяный Антон Иванович и, подперев щеку ладонью, всхлипывал.
   – Антон Иванович, что случилось?
   – Да вот, Иван Иванович занедужил, скоро отойдет. Боюсь, и попа не дождется.
   – Как «отойдет», он еще вчера здоров был.
   – Вчера был, а нынче, помрет. Все мы под Богом ходим.
   – А где он?
   – Там, – он неопределенно указал пальцем вглубь дома. – Тишка, отведи барина к Иван Иванычу, царство ему небесное!
   Тихон повел меня в гостевую комнату, где «отходил» Петухов. Она была похожа на мою комнату, с тем же минимумом мебели и огромной кроватью.
   На этом смертном одре лежал очень тучный человек с посиневшим лицом и хрипел. Окна в комнате, несмотря на жаркую погоду, были закрыты, и в ней стоял тяжелый запах водочного перегара и нездорового кишечника.
   Первым делом я распахнул окно, а потом подошел к больному. Он был весь в поту и задыхался. Я начал проверять пульс. У него была ярко выраженная тахикардия и, вероятно, очень высокое давление.
   Кроме этого, и здесь я не ошибся в диагнозе, присутствовало обжорство и злоупотребление спиртным. Ему грозил, как говорили в старину, апоплексический удар или, как говорят теперь, гипертонический криз.
   Спасать обжору нужно было в пожарном порядке. Я раздал приказания слугам и взялся за лечение. Больной, напуганный удушьем, болями, а, возможно, присутствием невесть откуда взявшегося турецкого доктора в феске, беспрекословно подчинялся всем моим варварским предписаниям.
   Я вполне обошелся без магнезии и корвалола. Думаю, что не много найдется любителей испытать на себе такой метод лечения, поэтому опускаю все подробности.
   Главное, что через час живой и счастливый помещик Петухов спал сном младенца, а я пошел на речку смывать с себя запахи его тленной плоти.
   Вернувшись в дом, я застал Антона Ивановича в компании с местным священником, празднующих воскресение мертвого Лазаря.
   Батюшка, отец Евлампий, добродушного вида румяный старичок, благословил меня за свершение богоугодного дела избавления от немощи раба божьего Ивана.