Страница:
– Так сколько ему теперь лет?
– Точно не скажу, однако, думается, немало.
– А когда он в Сибирь попал? – меня уже начинали раздражать скачки по разным эпохам.
– Это когда в колхозы загоняли, его кулаком объявили да и сослали.
– А почему вас не сослали?
– Хотели, только я им глаза отвела. Решила здесь своего Ваню ждать, вдруг объявится.
– Это того, что под Измаилом погиб?
– Его, касатика.
– Ну, теперь почти все ясно. Давайте-ка, лучше еще по одной.
– Это можно, – легко согласилась Марфа Оковна.
Я разлил, и мы чинно выпили. Теперь разговор начинал меня забавлять.
– Выходит, если он из крепости выкупился, то в коллективизацию ему было сто лет?
– Выходит, – согласилась хозяйка.
– А теперь он в Сибири живет?
– Мабуть, и живет, там климат здоровый.
– Марфа Оковна, голубушка, я понимаю, что у женщин не принято спрашивать, сколько им лет, но в виде исключения скажите: вам сколько?
– А я вот так прямо не скажу, – задумчиво ответила женщина, – я в счете не очень проворна.
– Так скажите, какого вы года рождения, я сам подсчитаю.
– И того не скажу. Пачпорт я не получала.
– Ладно, бог с ним с паспортом, когда вы маленькой были, кто страной правил, Сталин или Хрущев?
– Эти нет, не правили, они правили, когда я уже в годах была. Кто правил, когда родилась, не знаю, нам в деревне это было без интереса, а вот уж когда девкой стала на выданье, говорили, что царица из иноземцев, бабы болтали, что царя свого извела и царство захватила. Звали ее, если не запамятовала, по-нашему, по-народному, Катериной.
– Значит, родились вы при Екатерине II? – пошутил я.
– Про эту тоже слышала, – обрадовалась хозяйкам, – нет, не она. Вот ты счас спросил, я как вроде смутно помню, народ болтал, царь строгий тогда был, воевал много. Стрелец у нас жил один, старик, он сказывал, что Зов какой-то воевал и Платаву, что ли.
– Может Азов и Полтаву? – уточнил я.
– Похоже, так оно и есть. Сколько годов прошло, разве все упомнишь…
Я внимательно всматривался в странную женщину. Или у нее совсем съехала крыша, или было гипертрофированное чувство юмора и умение отливать пули с совершенно безмятежным лицом.
– После той царицы много еще баб было, Анны, слышь, две, Лизавета… – между тем продолжала вспоминать Марфа Оковна. —…потом, та, что ты назвал, царица Катерина Лексевна, после сынок ее правил, Пал Петрович, потом егойный сынок Александр Палыч, а опосля уже ихний братец, Николай Палыч. После первой Катерины я всех помню отчетливо.
– А батюшка ваш при каком царе родился? – невинно поинтересовался я.
– Про батюшку знаю, он любил про старину сказывать, а вот про матерь свою мало помню, она больше хозяйством интересовалась. Батюшка мой, сударь Алешенька, родился при князе Калите и был вольный хлебопашец, пока при Борисе-татарине в холопы не попал.
– Вы, поди, и про Ивана Грозного слышали?
– Слышала, голубчик, много слышала, однако ж, люди говорили, строг, да справедлив был, зря простой народ не изводил. – Марфа Оковна уже порядком захмелела и говорила как бы сама с собой, вспоминая «дела давно минувших лет».
– А когда ваш батюшка этот дом построил? – продолжал приставать я к женщине.
– Как батюшка, значит, от крепости откупился, я тебе уже говорила, за пять тыщ ассигнациями, мы всем семейством отправились к дедушке на Беломорье. Он на севере жил и в крепости не был. Поселились по соседству. Годов не очень много прожили, как моя матушка с дедушкиной бабой рассорилась. Мой-то Иван к тому времени уже на войне пропал, мы и переехали сюда. Почитай тогда и строиться стали, аккурат только-только Александр Палыч царем стал.
За разговорами мы усидели две бутылки водки, и вся эта фантастика больше не казалась такой дичью, как на трезвую голову. Тем более что хозяйка ни разу не сбилась на исторических фактах и, сколько я сам помнил, не напутала в хронологии царств.
– Да ты, сударь, не сомневайся, – словно предполагая недоверие, сказала она, – долгожилых на Руси много, только они себя показывать не любят.
Я немного смутился от такой неожиданной инфорации, имеющей, впрочем, одно противоречие.
– Тогда почему вы мне себя показали?
– А что же тебе не показать. Ты человек добросердный, незлобивый и доброхотный. Притом сюда попасть тебе по всему судьба была.
– Как это судьба? – пьяно обиделся я. Выходило, что для того, чтобы я выбрался из Москвы, поехал странствовать, меня специально с Ладой развели… Как-то все это получалось очень сложно и запутано.
– Ты не думай, подстрою не было, – словно прочитав мои мысли, успокоила меня хозяйка. – Судьба сама по себе, противу нее мало кто понимает.
Однако ее слова меня не успокоили.
– Как же не подстрой: с женой развели, тещей затравили, потом алкашей придурочных подсунули…
– Зато меня от смерти лютой спас…
– Выходит, и вам не просто так в спину вступило?
– Выходит, – обречено вздохнула Марфа Оковна. – Что судьба захочет… Узнать и наперед можно, ежели знание дано, в книгах-то все прописано, – она покосилась на этажерку с толстенными фолиантами, – да не всяк понять может. Я уж училась-училась и у родителей и так, по понятиям, а разумею самую малость… Так ты говорил, мазь у тебя есть от спины? – неожиданно переменила тему разговора хозяйка. – Прости, родимый, опять вступило, еле-еле сижу.
Я отослал ее в спальню ложиться, а сам в это время перебрал аптечку, подбирая необходимые лекарства. Дав Марфе Оковне две таблетки «баралгина» и натерев спину «фастумгелем», отправился в указанную ей горенку и, как сноп, свалился на широченную деревянную кровать.
Проснулся я не по-городскому рано. Похмелья почти не было, не считая легкой головной тяжести. Я вышел на крыльцо как спал, в одних трусах. Утреннее, еще низкое солнце, большое и красное, висело в небе. Росная трава холодила ноги. Над рекой стелилась сизая дымка. Не останавливаясь, я сходу бросился в воду. После вчерашних разговоров можно было, как минимум, рассчитывать на встречу с русалкой. Однако кругом все было реально: от прохладной воды до густого леса на противоположном берегу.
Разогнав купаньем сонную одурь, я вылез из реки и, как был мокрым, пошел к дому. Теперь мне было не только не жарко, а даже холодно. По дороге я заглянул в коровник. Буренка повернула голову и посмотрела на меня красивыми, глупыми глазами. Я бросил ей в корку охапку привядшей травы. Коровник, как и все здесь, был выстроен на совесть. Бревна рублены в облоот многих чисток казались лакированными. Подогнаны они были великолепно. Чувствовалось, что плотник, рубивший стены, времени и сил не жалел. Я хотел зайти еще в хлев, потом в свинарник, но раздумал. Честно говоря, я не очень представлял, чем нужно кормить свиней. По пути к дому я увидел хозяйку. Мой полуголый вид ее смутил, и она ушла с крыльца вглубь дома. Я вернулся в свою горенку и, натянув джинсы и футболку, пошел в горницу. Марфа Оковна, прибранная и причесанная, сидела за письменным столом над раскрытой книгой.
– Доброе утро, – сказал я, входя в комнату.
Она не ответила, сидела, с отсутствующим взглядом. Я подошел к столу и заглянул через ее плечо в книгу.
Это был настоящий рукописный пергаментный фолиант. Такую книгу можно увидеть разве что в музее.
– Это что, Евангелие? – спросил я.
Марфа Оковна вздрогнула и захлопнула книгу.
– Как ты меня, сударь, напугал. Нешто можно так подкрадываться.
Я не стал оправдываться и извинился. Хозяйка была одета в сарафан, которого я еще не видел: синий с белой отделкой, присборенный под грудью. Выглядела она вполне здоровой.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался я.
– Хорошо, поясницу почти не ломит. А уж мазь твоя пропекла…
– Это хорошо, но спину берегите, когда приходится поднимать тяжести, приседайте, чтобы работала не спина, а ноги. Так это, что у вас за книга, Евангелие?
– Нет, – сердито буркнула обычно вежливая Марфа Оковна, по возможности отстраняя от меня книгу, чем окончательно разбудила любопытство.
– Можно посмотреть?
– Нечего смотреть. Ты все одно не поймешь, поди и буков таких не знаешь.
– Она, что, не по-русски написана?
– Пошто не по-русски? По-русски.
– Глаголицей что ли? – наобум назвал я единственный известный мне кроме кириллицы русский алфавит.
– А ты никак ее знаешь?
– Не знаю, – признался я, – и никогда даже не видел. Ее в России почти не использовали.
– Так чего тебе смотреть, коли грамоты не знаешь.
– Я же не почитать прошу, а посмотреть. Никогда не видел пергаментных книг. И вообще непонятно, чего меня боитесь, съем я ее, что ли.
– Съешь, не съешь, а не положено. Правда, что ли, читать не знаешь?
– Ей-богу. Да я и кириллицу толком не понимаю, особенно допетровскую. Название букв слышал, юсы там всякие, большие и малые, а читать не приходилось.
– Ладно, – сжалилась хозяйка, – посмотри. Тяжко вздохнув, она открыла первую страницу.
Я ее не обманул, глаголицы, второго славянского алфавита, придуманного тогда же когда и привычная нам кириллица, я вживую не видел.
На Руси ее применяли в самом начале распространения письменности, часто вперемешку с кириллицей. Теперь она используется только на Балканах в нескольких областях.
На первой, заглавной странице желтого пергамента, со сношенными от времени закругленными углами, я разобрал только две прописные рисованные буквы. Одна напоминала «Т», другая то ли «В», то ли восьмерку. Строчные буквы были похожи на армянские и грузинские, а не на наши, привычные.
– Вот видите, – упрекнул я хозяйку, – посмотрел: ничего не случилось, а вы боялись. Думаю, сейчас во всей нашей стране и ста человек не найдется, которые смогут прочитать такой шрифт.
– Кому надо прочитает, – недовольным голосом произнесла она, делая попытку закрыть книгу.
– Подумать только, какой труд! Ведь каждую букву приходилось рисовать! Вы не знаете, какой это век?
– Не знаю, я в веках не понимаю, – ответила она и, как только я отвел взгляд от страницы, закрыла фолиант.
Видя, как ей эта тема неприятна, я сжалился и перестал приставать с вопросами. Разговор переключился на другие темы. Марфа Оковна обстоятельно описала все ощущения, присутствующие в ее спине и пояснице, на что я посоветовал ей сегодняшний день еще полежать.
– Как тут не встанешь? – горестно сказала она. – Скотина, почитай, третий день без пригляда, в огород не заглядывала. Летом, Алеша, – выдала она популярную пословицу, – день год кормит. Да и тебя кормить пора.
– Меня кормить не надо, я и сам прокормлюсь, и со скотиной тоже управлюсь, а огород за пару дней сорняками не зарастет.
На этом и порешили. Я быстро собрал на стол опять из своих припасов, мы позавтракали, и Марфа Оковна продиктовала мне длинный список предстоящих работ, вероятно, снисходительно удивляясь моей городской тупости и наивности уточняющих вопросов.
В охотку и по холодку работа у меня спорилась. Я довольно успешно растопил уличную печурку и поставил варить пойло, накормил птицу. Дальше мне предстояло накосить траву для коровы, которую почему-то нельзя было отправить пастись самостоятельно. Тут дело застопорилось. Технологию косьбы из стихотворения Кольцова я вспомнил: «Раззудись плечо! Размахнись рука! Пусть пахнет в лицо ветер с полудня!… Зажужжи, коса, как пчелиный рой! Молоньей коса засверкай кругом!» – но на этом мои успехи кончились. Плечо зудело, рука разворачивалась, а вот коса то втыкалась в землю, то сшибала верхушки травы. С горем пополам удалось выкосить малый лужок, после чего пришлось бросить эту авантюрную затею.
Как у большинства городских жителей, опыт сельской жизни у меня нулевой. Теперь, при сложившейся ситуации, появилась возможность совместить доброе дело и утолить любопытство.
Мне было интересно узнать не то, как на деревьях растут булки, а разобраться в логике организации крестьянского хозяйства.
По идее, вековой практикой селянами должна была быть выработана самая рациональная модель. Любая продуманная технологическая цепочка должна давать максимальную отдачу при минимальных затратах сил и средств.
Разбираясь на практике, как расположены службы и строения, где складируются отходы и тому подобное, мне показалось, что я нашел достаточно много непродуманных, нерациональных решений.
Однако делать окончательные выводы я поостерегся, памятуя об «умном» барине, часто описываемом в русской литературе, пытающемся сходу, по рациональному западному образцу, перестроить русскую сельскую жизнь.
Такой «рационализатор» всегда вызывал насмешку у крестьян, и все его усилия сходили на нет, сталкиваясь с традициями.
С другой стороны, результаты которых добилось наше крестьянство, причем не только в советский период, ставили под сомнение безоговорочную веру в гениальность наработанных тысячелетиями традиционных методов хозяйствования.
Короче говоря, я решил, используя новый опыт, попытаться разобраться в неразрешимом: почему мы всегда так плохо живем…
Когда жара усилилась и мой энтузиазм привял, я вернулся в дом. Хозяйка, как ей было велено, лежала, вытянувшись на спине, на голой лавке.
– Ты, сударь, что-то заработался, – сказала она, когда я вошел в ее комнату, – случаем, сам не из крестьян будешь?
– Нет, из горожан, и в настоящую деревню попал впервые в жизни.
– Значит, есть в тебе наша, крестьянская кровь.
Я прикинул, кто из известных мне пращуров крестьянствовал, но так никого и не вспомнил.
Вроде была когда-то в нашем роду красавица-крестьянка, из-за женитьбы на которой далекий прадед испортил военную карьеру и перессорился со всеми родственниками…
– Я, Марфа Оковна, точно не помню… Вроде была какая-то прабабка крестьянка.
– Так ты, что, и предков своих не знаешь?
– Откуда! Великих людей среди них не было, а о простых смертных память короткая. Дай Бог до прадеда. Обидно, да что поделаешь, такая эпоха, ну время то есть…
– А ты про своих предков желал бы узнать?
– Желал бы, да не у кого. Деды поумирали, а родителей это не очень интересует.
– Могу помочь, – с загадочным видом, сказала арфа Оковна. – Кровь, волосы и ногти мне доверишь?
– В каком это смысле «доверишь»? Вы что, стричь меня собрались?
– Крови мне нужна капля, прядь волос и обрезки ногтей, – серьезным тоном, ответила женщина.
– Колдовать что ли будете?
– Это уж моя забота.
– Ладно, коли так, – согласился я.
С ногтями и прядью вопросов не было, а вот колоть палец мне не хотелось, даже ради мистики. Однако, что обещано, то обещано.
Марфа Оковна осторожно спустила ноги с лавки и села. Пошевелила поясницей, прислушиваясь к ощущениям.
Похоже, что боли не возвращались. Она осторожно встала и сходила в спальню, откуда принесла старинные, со сточенными концами ножницы и дубовый ларец. Вытащила из ларца цыганскую иглу. Я продезинфицировал ее водкой и уколол палец. Несколько капель крови выдавил на поданное блюдечко.
– Сколько ногтей нужно отрезать? – поинтересовался я.
– С мизинцев обеих рук.
Я остриг ногти и, откромсав прядь волос, положил на второе блюдечко. У хозяйки был вид торжественный и строгий.
– Ты, теперича, часок отдохни в холодке, – сказала она напряженным голосом, не глядя на меня, – а я чуток поворожую.
Я не стал ей перечить и пошел купаться. Всласть поплавав, улегся в тени и предался размышлениям обо всех последних событиях. Ветерок разогнал мошкару, вода мерно плескалась о берег, и я, незаметно для себя, задремал. Проспал я не меньше часа. Марфа Оковна неподвижно лежала на лавке. При моем приближении только слегка повела глазами.
– Что случилось? – встревожено, спросил я.
– Ничего, – слабым голосом ответила она, – притомилась немного.
– Ну что, вы мне наворожили?
– Все будет хорошо, – ответила она и отвернулась к стене.
Я не стал приставать к ней с вопросами и взялся накрывать стол. Продуктов у меня было еще довольно много. Я порядочно опустошил сумку-холодильник, разжег бензиновый примус и поставил на него воду для чая. Хозяйка с интересом наблюдала за моими манипуляциями. Больше всего ее, по-моему, удивили туристический примус и чай в пакетиках.
Когда все было готово, я пригласил ее к столу. Она с трудом встала, но ела с удовольствием проголодавшегося человека. Разговор у нас не клеился. Я попытался узнать, отчего она так устала, но Марфа Оковна пробурчала что-то нечленораздельное. Только когда мы поели и я убирал со стола, она неожиданно спросила, не смогу ли я остаться у нее на три дня. Я не стал выяснять, зачем, и сразу согласился. Марфа Оковна, удовлетворенно кивнув, вышла из дома.
Через минуту снаружи раздался пронзительный переливчатый свист. Я вышел посмотреть, в чем там дело.
Хозяйка стояла посредине двора и свистела, по-мальчишечьи, сунув два пальца в рот. Выглядело это забавно и не по годам. Я опять ничего не стал спрашивать и вернулся в комнату. Просвистев несколько минут, она вернулась с невозмутимым лицом и села у открытого окна.
– Здорово свистите! – сказал я.
Марфа Оковна не ответила. Она смотрела куда-то вверх. Пока я придумывал, как выяснить, что происходит, на улице раздались треск и хлопанье, после чего огромный черный ворон, складывая крылья, упал на подоконник.
У меня впервые стало по-настоящему тревожно на душе. Одно дело слушать треп на мистические темы, и совсем другое – столкнуться с их реальным воплощением, да еще таким зловещим, с хищным крючковатым клювом, косящимся в твою сторону круглым гипнотическим глазом. Ворон на подоконнике совсем не был похож на голубя из шляпы иллюзиониста.
Пока мы таращились друг на друга, хозяйка наклонилась к птице и что-то прошептала. Оттолкнувшись лапами, хищник спрыгнул с подоконника и с треском развернул крылья. По-прежнему ничего не говоря, и даже не глядя в мою сторону, Марфа Оковна торопливо вышла из горницы.
Я подошел к окну и успел увидеть, как птица подлетела к частоколу и уселась на столб. Вскоре к ней подошла хозяйка и начала что-то говорить. Слов из-за расстояния я не слышал.
Ворон между тем неподвижно сидел на столбе, взъерошив перья, и только слегка поворачивал голову. Наконец женщина замолчала и опустила руку. Огромнал птица встрепенулась, крикнула гортанным голосом и улетела в сторону реки. Марфа Оковна, не проводив гостя даже взглядом, пошла к дому.
– У вас, что, есть дрессированный ворон? – фальшивым голосом спросил я, когда она вернулась в горницу.
Судя по выражению лица, хозяйка не поняла вопроса.
– Не знаю, кто он такой. Ворон как ворон, давно ко мне летает.
Я больше вопросов не задавал. Машинально блуждая взглядом по комнате, только теперь обратил внимание на отсутствие в ней икон. Пусть не старинных, деревянных, – но не было даже дешевеньких бумажных. Словно догадавшись, о чем я подумал, она сказала:
– Мы не церковные русичи. Мы старой веры.
– А разве у староверов нет икон? – удивленно спросил я.
– Мы старой русской веры, а не заморской, византийской.
– Дохристианской что ли? Неужто в Перуна и Даждь-бога верите?
Марфа Оковна молча кивнула головой.
Мои познания в языческих верованиях предков были совсем убогими. Главным источником информации служило стихотворение Пушкина «Песнь о вещем Олеге».
«Песнь» я помнил со школы и более-менее правильно прочитал наизусть. Хозяйка с интересом выслушала и, никак не прокомментировав красоты поэзии, сразу уличила Пушкина в неточности:
– Мне дедушка про этого Олега рассказывал. Его змея в шатре укусила, а не из черепа. Ее специально подкинули, князя извести хотели. Он от медовухи и греческих вин пьян был, а как проснулся утром, яд уже до сердца дошел. Проснись раньше, жив бы остался, в то время от аспидовых укусов уже умели спасать.
Мы почтили память князя Олега минутой молчания. Я поймал себя на мысли, что рассказ Марфы Оковны воспринялся без внутреннего протеста.
Может быть, и вправду ее дед знал, о чем говорил. Все происходящее, несмотря на фантастичность, в этих стенах выглядело, как само собой разумеющееся. Мол, мало ли чего на земле не бывает.
Самое забавное, что никогда никакую мистику я не только всерьез, но и просто так не воспринимал. Всяческие гороскопы, знаки зодиаков, сонники и тому подобный вздор, последнее время тешащий нашу публику, проходил мимо меня. И вдруг я попадаю в самую, можно сказать, гущу…
– Знаете что, Марфа Оковна, пойду-ка я прогуляюсь, посмотрю вашу деревню.
– Пойди, пройдись, – согласилась она с какой-то насмешливой улыбкой. – Деревня у нас была хорошая.
Я вышел на заросшую травой дорогу, обсаженную вековыми ветлами. Толстенные деревья с огромными дуплами доживали, видимо, свои последние годы.
Несколько гигантов уже рухнули, и их останки догнивали на земле. За годы, что здесь не жили люди, подворья заросли сорняками и кустарником. Спасшиеся за ненадобностью от слома и вывоза домишки, были так ветхи и убоги, что входить в них не тянуло.
Я подошел к ладной когда-то, но за десятилетия небрежения разваливающейся кирпичной церквушке. Дверей и окон в ней не было. Маковки прогнили и провалились.
Перелезая через груды мусора, пробрался внутрь. И здесь штукатурка почти везде осыпалась и только в некоторых местах, куда не попадали осадки, еще можно было разглядеть неясные остатки росписей.
Спасать здесь было уже нечего. Легче построить новую церковь. Да и ничего оригинального в храме не было. На мой взгляд, типовая поделка середины XIX века. Построил ее по обету, фантазировал я, какой-нибудь местный помещик. Служили в ней нищие попы-неудачники, полусвященники, полукрестьяне. Сейчас было трудно судить, но вряд ли эта деревня, вернее сельцо, когда-нибудь было богатым.
Я снова вышел на дорогу и побрел назад. Все вокруг было старое и заброшенное.
Никакая ностальгическая грусть по прошлым эпохам на меня не навевалась. Со всем этим прахом и тленом умершего жилья, погибающими вязами, с дырами дупел в черных стволах, заброшенной церковью, от нас безвозвратно уходило прошлое, не нужное больше почти никому. Прошлое, несовместимое с компьютерами и Интернетом, с сытой, комфортной городской жизнью и другими радостями «свинцовой пошлости» нашей цивилизации.
… Я брел по мертвой деревне, пытаясь убедить себя, что моя хозяйка такая же скучная и обыденная реальность, как и я, что она просто другой вариант человеческой породы. Она не враждебно-чуждая, а немного другая. Пора мне, если я хочу хоть немного себя уважать, научиться не делить людей по расам, национальностям, вероисповеданиям, образованию, достатку, воспитанию…
Можно через запятую продолжать этот список до бесконечности, и… и, в конце концов, окажется, что идеален, прекрасен, совершенен и обладает самыми лучшими качествами только один человек на земле. Не будем уточнять кто именно. У всех же остальных (единокровные дети не в счет), обязательно найдется какой-нибудь маленький, но непростительный порок.
С Марфой Оковной все получалось весьма забавно. Она мне симпатична, но ее «возраст и связи» меня отталкивают. Я даже боюсь, что она как-то связана с дьяволом. (Хорошенькое дело, не верить в Бога, но бояться дьявола!)
Так что трезвый разум говорит одно, подсознание, темные закоулки души – противоположное. В конце концов, я решил не давать волю инстинктам и попытаться преодолеть страхи и предубеждения.
Пока я бродил по останкам деревни и философствовал, жара спала.
Я вернулся в усадьбу и, не заходя в дом, отправился поливать сохнущий огород. Делать это пришлось долго, таская воду ведрами из реки, так что к вечеру я порядком устал.
Марфа Оковна уже настолько оклемалась, что сама накрыла стол, добавив к моим скудеющим припасом свои, простые и вкусные. Так что поужинали мы плотно и обильно, под пару рюмочек лимонной водки завода «Кристалл».
К сожалению, открылось то обстоятельство, что у нас заканчивается хлеб. С этим продуктом у Марфы Оковны была самая большая напряженка. Без тягла, то бишь лошади или трактора, выращивать пшеницу очень сложно.
Лопатой поле не раскопаешь. Дальше помол. Мельниц в округе, понятное дело, давно не было, и молоть зерно приходилось на ручном жернове. Кто не представляет, что это такое, пусть попробует, мало не покажется.
Так что несколько грядок пшеницы и ручная мельница, – вот все, чем располагало это хозяйство.
Марфа Оковна, как хлебосольная хозяйка, предложила намолоть муки, но я эту идею отверг без рассмотрения, пообещав с утречка смотаться за хлебом в село.
Эта идея не понравилась уже ей. Я позже догадался: она испугалась, что я могу раздумать возвращаться. Однако все разрешилось к взаимному удовольствию, когда я предложил ей поехать со мной. Марфа Оковна вспыхнула, засмущалась и начала горячо отказываться. Я не сразу врубился, отчего рутинная поездка вызвала у нее такие сильные эмоции.
Когда понял, стал непреклонен и убедил ее сопровождать меня.
Думаю, каждый бы разволновался, предложи ему первый раз в жизни автомобильную прогулку!
Глава четвертая
– Точно не скажу, однако, думается, немало.
– А когда он в Сибирь попал? – меня уже начинали раздражать скачки по разным эпохам.
– Это когда в колхозы загоняли, его кулаком объявили да и сослали.
– А почему вас не сослали?
– Хотели, только я им глаза отвела. Решила здесь своего Ваню ждать, вдруг объявится.
– Это того, что под Измаилом погиб?
– Его, касатика.
– Ну, теперь почти все ясно. Давайте-ка, лучше еще по одной.
– Это можно, – легко согласилась Марфа Оковна.
Я разлил, и мы чинно выпили. Теперь разговор начинал меня забавлять.
– Выходит, если он из крепости выкупился, то в коллективизацию ему было сто лет?
– Выходит, – согласилась хозяйка.
– А теперь он в Сибири живет?
– Мабуть, и живет, там климат здоровый.
– Марфа Оковна, голубушка, я понимаю, что у женщин не принято спрашивать, сколько им лет, но в виде исключения скажите: вам сколько?
– А я вот так прямо не скажу, – задумчиво ответила женщина, – я в счете не очень проворна.
– Так скажите, какого вы года рождения, я сам подсчитаю.
– И того не скажу. Пачпорт я не получала.
– Ладно, бог с ним с паспортом, когда вы маленькой были, кто страной правил, Сталин или Хрущев?
– Эти нет, не правили, они правили, когда я уже в годах была. Кто правил, когда родилась, не знаю, нам в деревне это было без интереса, а вот уж когда девкой стала на выданье, говорили, что царица из иноземцев, бабы болтали, что царя свого извела и царство захватила. Звали ее, если не запамятовала, по-нашему, по-народному, Катериной.
– Значит, родились вы при Екатерине II? – пошутил я.
– Про эту тоже слышала, – обрадовалась хозяйкам, – нет, не она. Вот ты счас спросил, я как вроде смутно помню, народ болтал, царь строгий тогда был, воевал много. Стрелец у нас жил один, старик, он сказывал, что Зов какой-то воевал и Платаву, что ли.
– Может Азов и Полтаву? – уточнил я.
– Похоже, так оно и есть. Сколько годов прошло, разве все упомнишь…
Я внимательно всматривался в странную женщину. Или у нее совсем съехала крыша, или было гипертрофированное чувство юмора и умение отливать пули с совершенно безмятежным лицом.
– После той царицы много еще баб было, Анны, слышь, две, Лизавета… – между тем продолжала вспоминать Марфа Оковна. —…потом, та, что ты назвал, царица Катерина Лексевна, после сынок ее правил, Пал Петрович, потом егойный сынок Александр Палыч, а опосля уже ихний братец, Николай Палыч. После первой Катерины я всех помню отчетливо.
– А батюшка ваш при каком царе родился? – невинно поинтересовался я.
– Про батюшку знаю, он любил про старину сказывать, а вот про матерь свою мало помню, она больше хозяйством интересовалась. Батюшка мой, сударь Алешенька, родился при князе Калите и был вольный хлебопашец, пока при Борисе-татарине в холопы не попал.
– Вы, поди, и про Ивана Грозного слышали?
– Слышала, голубчик, много слышала, однако ж, люди говорили, строг, да справедлив был, зря простой народ не изводил. – Марфа Оковна уже порядком захмелела и говорила как бы сама с собой, вспоминая «дела давно минувших лет».
– А когда ваш батюшка этот дом построил? – продолжал приставать я к женщине.
– Как батюшка, значит, от крепости откупился, я тебе уже говорила, за пять тыщ ассигнациями, мы всем семейством отправились к дедушке на Беломорье. Он на севере жил и в крепости не был. Поселились по соседству. Годов не очень много прожили, как моя матушка с дедушкиной бабой рассорилась. Мой-то Иван к тому времени уже на войне пропал, мы и переехали сюда. Почитай тогда и строиться стали, аккурат только-только Александр Палыч царем стал.
За разговорами мы усидели две бутылки водки, и вся эта фантастика больше не казалась такой дичью, как на трезвую голову. Тем более что хозяйка ни разу не сбилась на исторических фактах и, сколько я сам помнил, не напутала в хронологии царств.
– Да ты, сударь, не сомневайся, – словно предполагая недоверие, сказала она, – долгожилых на Руси много, только они себя показывать не любят.
Я немного смутился от такой неожиданной инфорации, имеющей, впрочем, одно противоречие.
– Тогда почему вы мне себя показали?
– А что же тебе не показать. Ты человек добросердный, незлобивый и доброхотный. Притом сюда попасть тебе по всему судьба была.
– Как это судьба? – пьяно обиделся я. Выходило, что для того, чтобы я выбрался из Москвы, поехал странствовать, меня специально с Ладой развели… Как-то все это получалось очень сложно и запутано.
– Ты не думай, подстрою не было, – словно прочитав мои мысли, успокоила меня хозяйка. – Судьба сама по себе, противу нее мало кто понимает.
Однако ее слова меня не успокоили.
– Как же не подстрой: с женой развели, тещей затравили, потом алкашей придурочных подсунули…
– Зато меня от смерти лютой спас…
– Выходит, и вам не просто так в спину вступило?
– Выходит, – обречено вздохнула Марфа Оковна. – Что судьба захочет… Узнать и наперед можно, ежели знание дано, в книгах-то все прописано, – она покосилась на этажерку с толстенными фолиантами, – да не всяк понять может. Я уж училась-училась и у родителей и так, по понятиям, а разумею самую малость… Так ты говорил, мазь у тебя есть от спины? – неожиданно переменила тему разговора хозяйка. – Прости, родимый, опять вступило, еле-еле сижу.
Я отослал ее в спальню ложиться, а сам в это время перебрал аптечку, подбирая необходимые лекарства. Дав Марфе Оковне две таблетки «баралгина» и натерев спину «фастумгелем», отправился в указанную ей горенку и, как сноп, свалился на широченную деревянную кровать.
Проснулся я не по-городскому рано. Похмелья почти не было, не считая легкой головной тяжести. Я вышел на крыльцо как спал, в одних трусах. Утреннее, еще низкое солнце, большое и красное, висело в небе. Росная трава холодила ноги. Над рекой стелилась сизая дымка. Не останавливаясь, я сходу бросился в воду. После вчерашних разговоров можно было, как минимум, рассчитывать на встречу с русалкой. Однако кругом все было реально: от прохладной воды до густого леса на противоположном берегу.
Разогнав купаньем сонную одурь, я вылез из реки и, как был мокрым, пошел к дому. Теперь мне было не только не жарко, а даже холодно. По дороге я заглянул в коровник. Буренка повернула голову и посмотрела на меня красивыми, глупыми глазами. Я бросил ей в корку охапку привядшей травы. Коровник, как и все здесь, был выстроен на совесть. Бревна рублены в облоот многих чисток казались лакированными. Подогнаны они были великолепно. Чувствовалось, что плотник, рубивший стены, времени и сил не жалел. Я хотел зайти еще в хлев, потом в свинарник, но раздумал. Честно говоря, я не очень представлял, чем нужно кормить свиней. По пути к дому я увидел хозяйку. Мой полуголый вид ее смутил, и она ушла с крыльца вглубь дома. Я вернулся в свою горенку и, натянув джинсы и футболку, пошел в горницу. Марфа Оковна, прибранная и причесанная, сидела за письменным столом над раскрытой книгой.
– Доброе утро, – сказал я, входя в комнату.
Она не ответила, сидела, с отсутствующим взглядом. Я подошел к столу и заглянул через ее плечо в книгу.
Это был настоящий рукописный пергаментный фолиант. Такую книгу можно увидеть разве что в музее.
– Это что, Евангелие? – спросил я.
Марфа Оковна вздрогнула и захлопнула книгу.
– Как ты меня, сударь, напугал. Нешто можно так подкрадываться.
Я не стал оправдываться и извинился. Хозяйка была одета в сарафан, которого я еще не видел: синий с белой отделкой, присборенный под грудью. Выглядела она вполне здоровой.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался я.
– Хорошо, поясницу почти не ломит. А уж мазь твоя пропекла…
– Это хорошо, но спину берегите, когда приходится поднимать тяжести, приседайте, чтобы работала не спина, а ноги. Так это, что у вас за книга, Евангелие?
– Нет, – сердито буркнула обычно вежливая Марфа Оковна, по возможности отстраняя от меня книгу, чем окончательно разбудила любопытство.
– Можно посмотреть?
– Нечего смотреть. Ты все одно не поймешь, поди и буков таких не знаешь.
– Она, что, не по-русски написана?
– Пошто не по-русски? По-русски.
– Глаголицей что ли? – наобум назвал я единственный известный мне кроме кириллицы русский алфавит.
– А ты никак ее знаешь?
– Не знаю, – признался я, – и никогда даже не видел. Ее в России почти не использовали.
– Так чего тебе смотреть, коли грамоты не знаешь.
– Я же не почитать прошу, а посмотреть. Никогда не видел пергаментных книг. И вообще непонятно, чего меня боитесь, съем я ее, что ли.
– Съешь, не съешь, а не положено. Правда, что ли, читать не знаешь?
– Ей-богу. Да я и кириллицу толком не понимаю, особенно допетровскую. Название букв слышал, юсы там всякие, большие и малые, а читать не приходилось.
– Ладно, – сжалилась хозяйка, – посмотри. Тяжко вздохнув, она открыла первую страницу.
Я ее не обманул, глаголицы, второго славянского алфавита, придуманного тогда же когда и привычная нам кириллица, я вживую не видел.
На Руси ее применяли в самом начале распространения письменности, часто вперемешку с кириллицей. Теперь она используется только на Балканах в нескольких областях.
На первой, заглавной странице желтого пергамента, со сношенными от времени закругленными углами, я разобрал только две прописные рисованные буквы. Одна напоминала «Т», другая то ли «В», то ли восьмерку. Строчные буквы были похожи на армянские и грузинские, а не на наши, привычные.
– Вот видите, – упрекнул я хозяйку, – посмотрел: ничего не случилось, а вы боялись. Думаю, сейчас во всей нашей стране и ста человек не найдется, которые смогут прочитать такой шрифт.
– Кому надо прочитает, – недовольным голосом произнесла она, делая попытку закрыть книгу.
– Подумать только, какой труд! Ведь каждую букву приходилось рисовать! Вы не знаете, какой это век?
– Не знаю, я в веках не понимаю, – ответила она и, как только я отвел взгляд от страницы, закрыла фолиант.
Видя, как ей эта тема неприятна, я сжалился и перестал приставать с вопросами. Разговор переключился на другие темы. Марфа Оковна обстоятельно описала все ощущения, присутствующие в ее спине и пояснице, на что я посоветовал ей сегодняшний день еще полежать.
– Как тут не встанешь? – горестно сказала она. – Скотина, почитай, третий день без пригляда, в огород не заглядывала. Летом, Алеша, – выдала она популярную пословицу, – день год кормит. Да и тебя кормить пора.
– Меня кормить не надо, я и сам прокормлюсь, и со скотиной тоже управлюсь, а огород за пару дней сорняками не зарастет.
На этом и порешили. Я быстро собрал на стол опять из своих припасов, мы позавтракали, и Марфа Оковна продиктовала мне длинный список предстоящих работ, вероятно, снисходительно удивляясь моей городской тупости и наивности уточняющих вопросов.
В охотку и по холодку работа у меня спорилась. Я довольно успешно растопил уличную печурку и поставил варить пойло, накормил птицу. Дальше мне предстояло накосить траву для коровы, которую почему-то нельзя было отправить пастись самостоятельно. Тут дело застопорилось. Технологию косьбы из стихотворения Кольцова я вспомнил: «Раззудись плечо! Размахнись рука! Пусть пахнет в лицо ветер с полудня!… Зажужжи, коса, как пчелиный рой! Молоньей коса засверкай кругом!» – но на этом мои успехи кончились. Плечо зудело, рука разворачивалась, а вот коса то втыкалась в землю, то сшибала верхушки травы. С горем пополам удалось выкосить малый лужок, после чего пришлось бросить эту авантюрную затею.
Как у большинства городских жителей, опыт сельской жизни у меня нулевой. Теперь, при сложившейся ситуации, появилась возможность совместить доброе дело и утолить любопытство.
Мне было интересно узнать не то, как на деревьях растут булки, а разобраться в логике организации крестьянского хозяйства.
По идее, вековой практикой селянами должна была быть выработана самая рациональная модель. Любая продуманная технологическая цепочка должна давать максимальную отдачу при минимальных затратах сил и средств.
Разбираясь на практике, как расположены службы и строения, где складируются отходы и тому подобное, мне показалось, что я нашел достаточно много непродуманных, нерациональных решений.
Однако делать окончательные выводы я поостерегся, памятуя об «умном» барине, часто описываемом в русской литературе, пытающемся сходу, по рациональному западному образцу, перестроить русскую сельскую жизнь.
Такой «рационализатор» всегда вызывал насмешку у крестьян, и все его усилия сходили на нет, сталкиваясь с традициями.
С другой стороны, результаты которых добилось наше крестьянство, причем не только в советский период, ставили под сомнение безоговорочную веру в гениальность наработанных тысячелетиями традиционных методов хозяйствования.
Короче говоря, я решил, используя новый опыт, попытаться разобраться в неразрешимом: почему мы всегда так плохо живем…
Когда жара усилилась и мой энтузиазм привял, я вернулся в дом. Хозяйка, как ей было велено, лежала, вытянувшись на спине, на голой лавке.
– Ты, сударь, что-то заработался, – сказала она, когда я вошел в ее комнату, – случаем, сам не из крестьян будешь?
– Нет, из горожан, и в настоящую деревню попал впервые в жизни.
– Значит, есть в тебе наша, крестьянская кровь.
Я прикинул, кто из известных мне пращуров крестьянствовал, но так никого и не вспомнил.
Вроде была когда-то в нашем роду красавица-крестьянка, из-за женитьбы на которой далекий прадед испортил военную карьеру и перессорился со всеми родственниками…
– Я, Марфа Оковна, точно не помню… Вроде была какая-то прабабка крестьянка.
– Так ты, что, и предков своих не знаешь?
– Откуда! Великих людей среди них не было, а о простых смертных память короткая. Дай Бог до прадеда. Обидно, да что поделаешь, такая эпоха, ну время то есть…
– А ты про своих предков желал бы узнать?
– Желал бы, да не у кого. Деды поумирали, а родителей это не очень интересует.
– Могу помочь, – с загадочным видом, сказала арфа Оковна. – Кровь, волосы и ногти мне доверишь?
– В каком это смысле «доверишь»? Вы что, стричь меня собрались?
– Крови мне нужна капля, прядь волос и обрезки ногтей, – серьезным тоном, ответила женщина.
– Колдовать что ли будете?
– Это уж моя забота.
– Ладно, коли так, – согласился я.
С ногтями и прядью вопросов не было, а вот колоть палец мне не хотелось, даже ради мистики. Однако, что обещано, то обещано.
Марфа Оковна осторожно спустила ноги с лавки и села. Пошевелила поясницей, прислушиваясь к ощущениям.
Похоже, что боли не возвращались. Она осторожно встала и сходила в спальню, откуда принесла старинные, со сточенными концами ножницы и дубовый ларец. Вытащила из ларца цыганскую иглу. Я продезинфицировал ее водкой и уколол палец. Несколько капель крови выдавил на поданное блюдечко.
– Сколько ногтей нужно отрезать? – поинтересовался я.
– С мизинцев обеих рук.
Я остриг ногти и, откромсав прядь волос, положил на второе блюдечко. У хозяйки был вид торжественный и строгий.
– Ты, теперича, часок отдохни в холодке, – сказала она напряженным голосом, не глядя на меня, – а я чуток поворожую.
Я не стал ей перечить и пошел купаться. Всласть поплавав, улегся в тени и предался размышлениям обо всех последних событиях. Ветерок разогнал мошкару, вода мерно плескалась о берег, и я, незаметно для себя, задремал. Проспал я не меньше часа. Марфа Оковна неподвижно лежала на лавке. При моем приближении только слегка повела глазами.
– Что случилось? – встревожено, спросил я.
– Ничего, – слабым голосом ответила она, – притомилась немного.
– Ну что, вы мне наворожили?
– Все будет хорошо, – ответила она и отвернулась к стене.
Я не стал приставать к ней с вопросами и взялся накрывать стол. Продуктов у меня было еще довольно много. Я порядочно опустошил сумку-холодильник, разжег бензиновый примус и поставил на него воду для чая. Хозяйка с интересом наблюдала за моими манипуляциями. Больше всего ее, по-моему, удивили туристический примус и чай в пакетиках.
Когда все было готово, я пригласил ее к столу. Она с трудом встала, но ела с удовольствием проголодавшегося человека. Разговор у нас не клеился. Я попытался узнать, отчего она так устала, но Марфа Оковна пробурчала что-то нечленораздельное. Только когда мы поели и я убирал со стола, она неожиданно спросила, не смогу ли я остаться у нее на три дня. Я не стал выяснять, зачем, и сразу согласился. Марфа Оковна, удовлетворенно кивнув, вышла из дома.
Через минуту снаружи раздался пронзительный переливчатый свист. Я вышел посмотреть, в чем там дело.
Хозяйка стояла посредине двора и свистела, по-мальчишечьи, сунув два пальца в рот. Выглядело это забавно и не по годам. Я опять ничего не стал спрашивать и вернулся в комнату. Просвистев несколько минут, она вернулась с невозмутимым лицом и села у открытого окна.
– Здорово свистите! – сказал я.
Марфа Оковна не ответила. Она смотрела куда-то вверх. Пока я придумывал, как выяснить, что происходит, на улице раздались треск и хлопанье, после чего огромный черный ворон, складывая крылья, упал на подоконник.
У меня впервые стало по-настоящему тревожно на душе. Одно дело слушать треп на мистические темы, и совсем другое – столкнуться с их реальным воплощением, да еще таким зловещим, с хищным крючковатым клювом, косящимся в твою сторону круглым гипнотическим глазом. Ворон на подоконнике совсем не был похож на голубя из шляпы иллюзиониста.
Пока мы таращились друг на друга, хозяйка наклонилась к птице и что-то прошептала. Оттолкнувшись лапами, хищник спрыгнул с подоконника и с треском развернул крылья. По-прежнему ничего не говоря, и даже не глядя в мою сторону, Марфа Оковна торопливо вышла из горницы.
Я подошел к окну и успел увидеть, как птица подлетела к частоколу и уселась на столб. Вскоре к ней подошла хозяйка и начала что-то говорить. Слов из-за расстояния я не слышал.
Ворон между тем неподвижно сидел на столбе, взъерошив перья, и только слегка поворачивал голову. Наконец женщина замолчала и опустила руку. Огромнал птица встрепенулась, крикнула гортанным голосом и улетела в сторону реки. Марфа Оковна, не проводив гостя даже взглядом, пошла к дому.
– У вас, что, есть дрессированный ворон? – фальшивым голосом спросил я, когда она вернулась в горницу.
Судя по выражению лица, хозяйка не поняла вопроса.
– Не знаю, кто он такой. Ворон как ворон, давно ко мне летает.
Я больше вопросов не задавал. Машинально блуждая взглядом по комнате, только теперь обратил внимание на отсутствие в ней икон. Пусть не старинных, деревянных, – но не было даже дешевеньких бумажных. Словно догадавшись, о чем я подумал, она сказала:
– Мы не церковные русичи. Мы старой веры.
– А разве у староверов нет икон? – удивленно спросил я.
– Мы старой русской веры, а не заморской, византийской.
– Дохристианской что ли? Неужто в Перуна и Даждь-бога верите?
Марфа Оковна молча кивнула головой.
Мои познания в языческих верованиях предков были совсем убогими. Главным источником информации служило стихотворение Пушкина «Песнь о вещем Олеге».
«Песнь» я помнил со школы и более-менее правильно прочитал наизусть. Хозяйка с интересом выслушала и, никак не прокомментировав красоты поэзии, сразу уличила Пушкина в неточности:
– Мне дедушка про этого Олега рассказывал. Его змея в шатре укусила, а не из черепа. Ее специально подкинули, князя извести хотели. Он от медовухи и греческих вин пьян был, а как проснулся утром, яд уже до сердца дошел. Проснись раньше, жив бы остался, в то время от аспидовых укусов уже умели спасать.
Мы почтили память князя Олега минутой молчания. Я поймал себя на мысли, что рассказ Марфы Оковны воспринялся без внутреннего протеста.
Может быть, и вправду ее дед знал, о чем говорил. Все происходящее, несмотря на фантастичность, в этих стенах выглядело, как само собой разумеющееся. Мол, мало ли чего на земле не бывает.
Самое забавное, что никогда никакую мистику я не только всерьез, но и просто так не воспринимал. Всяческие гороскопы, знаки зодиаков, сонники и тому подобный вздор, последнее время тешащий нашу публику, проходил мимо меня. И вдруг я попадаю в самую, можно сказать, гущу…
– Знаете что, Марфа Оковна, пойду-ка я прогуляюсь, посмотрю вашу деревню.
– Пойди, пройдись, – согласилась она с какой-то насмешливой улыбкой. – Деревня у нас была хорошая.
Я вышел на заросшую травой дорогу, обсаженную вековыми ветлами. Толстенные деревья с огромными дуплами доживали, видимо, свои последние годы.
Несколько гигантов уже рухнули, и их останки догнивали на земле. За годы, что здесь не жили люди, подворья заросли сорняками и кустарником. Спасшиеся за ненадобностью от слома и вывоза домишки, были так ветхи и убоги, что входить в них не тянуло.
Я подошел к ладной когда-то, но за десятилетия небрежения разваливающейся кирпичной церквушке. Дверей и окон в ней не было. Маковки прогнили и провалились.
Перелезая через груды мусора, пробрался внутрь. И здесь штукатурка почти везде осыпалась и только в некоторых местах, куда не попадали осадки, еще можно было разглядеть неясные остатки росписей.
Спасать здесь было уже нечего. Легче построить новую церковь. Да и ничего оригинального в храме не было. На мой взгляд, типовая поделка середины XIX века. Построил ее по обету, фантазировал я, какой-нибудь местный помещик. Служили в ней нищие попы-неудачники, полусвященники, полукрестьяне. Сейчас было трудно судить, но вряд ли эта деревня, вернее сельцо, когда-нибудь было богатым.
Я снова вышел на дорогу и побрел назад. Все вокруг было старое и заброшенное.
Никакая ностальгическая грусть по прошлым эпохам на меня не навевалась. Со всем этим прахом и тленом умершего жилья, погибающими вязами, с дырами дупел в черных стволах, заброшенной церковью, от нас безвозвратно уходило прошлое, не нужное больше почти никому. Прошлое, несовместимое с компьютерами и Интернетом, с сытой, комфортной городской жизнью и другими радостями «свинцовой пошлости» нашей цивилизации.
… Я брел по мертвой деревне, пытаясь убедить себя, что моя хозяйка такая же скучная и обыденная реальность, как и я, что она просто другой вариант человеческой породы. Она не враждебно-чуждая, а немного другая. Пора мне, если я хочу хоть немного себя уважать, научиться не делить людей по расам, национальностям, вероисповеданиям, образованию, достатку, воспитанию…
Можно через запятую продолжать этот список до бесконечности, и… и, в конце концов, окажется, что идеален, прекрасен, совершенен и обладает самыми лучшими качествами только один человек на земле. Не будем уточнять кто именно. У всех же остальных (единокровные дети не в счет), обязательно найдется какой-нибудь маленький, но непростительный порок.
С Марфой Оковной все получалось весьма забавно. Она мне симпатична, но ее «возраст и связи» меня отталкивают. Я даже боюсь, что она как-то связана с дьяволом. (Хорошенькое дело, не верить в Бога, но бояться дьявола!)
Так что трезвый разум говорит одно, подсознание, темные закоулки души – противоположное. В конце концов, я решил не давать волю инстинктам и попытаться преодолеть страхи и предубеждения.
Пока я бродил по останкам деревни и философствовал, жара спала.
Я вернулся в усадьбу и, не заходя в дом, отправился поливать сохнущий огород. Делать это пришлось долго, таская воду ведрами из реки, так что к вечеру я порядком устал.
Марфа Оковна уже настолько оклемалась, что сама накрыла стол, добавив к моим скудеющим припасом свои, простые и вкусные. Так что поужинали мы плотно и обильно, под пару рюмочек лимонной водки завода «Кристалл».
К сожалению, открылось то обстоятельство, что у нас заканчивается хлеб. С этим продуктом у Марфы Оковны была самая большая напряженка. Без тягла, то бишь лошади или трактора, выращивать пшеницу очень сложно.
Лопатой поле не раскопаешь. Дальше помол. Мельниц в округе, понятное дело, давно не было, и молоть зерно приходилось на ручном жернове. Кто не представляет, что это такое, пусть попробует, мало не покажется.
Так что несколько грядок пшеницы и ручная мельница, – вот все, чем располагало это хозяйство.
Марфа Оковна, как хлебосольная хозяйка, предложила намолоть муки, но я эту идею отверг без рассмотрения, пообещав с утречка смотаться за хлебом в село.
Эта идея не понравилась уже ей. Я позже догадался: она испугалась, что я могу раздумать возвращаться. Однако все разрешилось к взаимному удовольствию, когда я предложил ей поехать со мной. Марфа Оковна вспыхнула, засмущалась и начала горячо отказываться. Я не сразу врубился, отчего рутинная поездка вызвала у нее такие сильные эмоции.
Когда понял, стал непреклонен и убедил ее сопровождать меня.
Думаю, каждый бы разволновался, предложи ему первый раз в жизни автомобильную прогулку!
Глава четвертая
Утром я проснулся в начале седьмого. За ночь переменился ветер, и стало npoхладнее. Я сходил на реку, умылся, но купаться не решился. Возвращаясь, заглянул в коровник и хлев. Не знаю, когда встала хозяйка, но видимо давно: все было вычищено, животные накормлены.
В горнице меня ждали завтрак и готовая в путь Марфа Оковна. Женщина, даже если ей под триста лет, все равно остается женщиной.
В горнице меня ждали завтрак и готовая в путь Марфа Оковна. Женщина, даже если ей под триста лет, все равно остается женщиной.