Шхиян Сергей. Прыжок в прошлое

   Меня такая бесцеремонность разозлила, я вырвался из цепких объятий и попытался вставить хоть слово в их слаженный дуэт. Однако хлопцы были настырны и только удвоили усилия впарить мне конскую сбрую и штуку ситца. Я вовремя вспомнил, что я «представитель господствующего класса» и, используя свое превосходство в росте и силе, схватил голубчиков за шивороты и стукнул лбами. После этого громким голосом произнес несколько очень распространенных народных слов, понятных даже малым детям, и этим прекратил бесчинства. Приказчики заверещали и отскочили в разные стороны.
   Тут же им на смену появился сам хозяин, – богато наряженный в многослойные одежды купец.
   – Что прикажете, ваше сиятельство, – заговорил он сладким голосом, кланяясь и приседая, – я вижу вам нужна-с аглицкая материя на фрачек-с. Только для вас из почтения, отдам-с за бесценок-с.
   Он схватил с полки штуку какой-то материи и начал совать мне в руки.
   – Отменнейшее сукно-с, такого и в Петербурге-с не достать-с.
   Похоже, у ребят была четко отлаженная методика торговли. Я не без интереса понаблюдал ужимки купца и резко прекратил этот спектакль художественной самодеятельности, схватив предпринимателя за окладистую бороду:
   – Ах ты, аршинник, самоварщик, архиплут, протобестия! – заорал я голосом городничего из гоголевского «Ревизора» и попытался помотать тушу хозяина за бороду. – Так-то ты царские указы выполняешь! Да я тебя в Сибирь! Да я тебя на дыбу! Молчать, когда тебя спрашивают!
   Ассорти из Хлестакова и городничего мне явно удалось. Купец мне поверил. Он уронил драгоценное сукно на грязный пол и начал валиться на колени.
   – Вашество, помилуйте, не погубите, жена, детки малые…
   Я не поверил, но смягчился.
   – Ладно, но смотри у меня, в последний раз прощаю. Так тебя, растак!
   – Вашество, благодетель, кормилец, век Бога молить, и деткам накажу, что только приказать изволите…
   В общем-то, с этого ему и стоило начинать.
   – Бумагу почтовую и чернила.
   Мне мгновенно принесли пачку бумаги в пятьдесят листов и пузырек чернил.
   – Шелковую рубаху субтильной девице, – приказал я, переведя размер одежды Алевтины на понятный язык. Передо мной тот час навалили груду рубашек, поставив перед сложностью выбора. Я покопался немного и отложил две подходящие по размеру рубахи, приказав купцу самому проверить их качество. Напуганный «аршинник» забраковал обе и поменял их на такие же, но без недостатков.
   Потом я занялся подбором всяких женских аксессуаров, пользуясь указаниями купца. Горка покупок оказалась внушительной, и мне ее упаковали в берестяной кузовок.
   – Сколько? – строго спросил я хозяина.
   – Вашество, не извольте обижать, примите-с…
   – Посчитай и скажи, – отверг я взятку, даже не будучи должностным лицом.
   – Исключительно, для вас, нашего благодетеля, все-го-то пятьдесят рублев.
   Я не имел никакого представления о существующих ценах, но лавка казалась достаточно простонародной, и товары в ней были не для богатых. Притом купчина смотрел на меня слишком честно, и слишком сладостно заглядывал в глаза, чтобы я ему поверил. Поэтому, используя опыт старших поколений, я театрально вытаращил глаза и процитировал Жванецкого:
   – Скоко-скоко? Это что, за товар или за всю лавку?!
   – Вашество, не погуби, – опять повторил свою репризу купец, – благодетели вы наши, по-божески, по справедливости, четвертной!
   – Тэк-тэк, – гнусным тоном процедил я, – значит, говоришь, двадцать пять рублей?
   – Двадцать рублей, барин, будет по справедливости, – почти нормальным голосом, уточнил хозяин.
   Я не стал торговаться и расплатился. Провожали меня низкими поклонами и умоляли наведываться еще. Вид у купца был победоносно довольный, и я понял, что меня все-таки надули.
   Начинало смеркаться. Я вспомнил, что заказал баню, и поторопился сесть в коляску.
   Рабочий день у портного к этому часу кончался, и хозяйка со служанкой кормили семью и работников ужином. Из «трапезной», довольно большой комнаты с длинным столом, доносился гул голосов. Не сообщая о своем возвращении, чтобы никого не беспокоить, я прошел к себе. Аля грустно сидела у окна и не повернула головы, когда я вошел.
   – Добрый вечер, – бодрым голосом сказал я. – Как ты здесь одна, не скучала?
   – Нет.
   – Что-нибудь случилось?
   – Нет.
   – Тебе опять нездоровится?
   – Нет.
   – Ты так и будешь некать?
   – Нет, – ответила девушка.
   – Так в чем тогда дело?!
   – А правду говорят, что барыня, к которой ты ездил, – красавица?
   Я засмеялся и обнял девушку за упрямые плечи. Аля взглянула на меня. Я чуть не шарахнулся в сторону: на меня смотрело не лицо, а жуткая карнавальная маска. Только спустя несколько секунд я понял, в чем дело, и принялся хохотать.
   – Это кто тебя так разукрасил? – еле справившись с собой, спросил я. – Никак, Дуня?
   Должен признаться, что мой взрыв веселья, с точки зрения Али, был верхом невоспитанности. Однако слишком силен и неожидан был эффект от увиденного, чтобы удержаться от смеха.
   Все ее лицо было покрыто какой-то белой краской, на щеках пылали два круглых пятна свекольного румянца, а брови были дорисованы до висков жженой пробкой.
   Аля, между тем, успела обидеться, из глаз покатились слезы.
   – Я старалась, старалась… – всхлипывая, говорила она. – А ты, ты…
   Я обнял ее и поцеловал не испачканные косметикой волосы. Мне стало стыдно за свою черствость.
   – Ты же сам говорил про эту косметику, – неожиданно для меня, правильно произнесла она сложное слово, – я и старалась. Все говорят, что барыня такая красавица…
   – Тебе такая косметика не подходит, – пошел я на попятный, – она для пожилых женщин, а не для молоденьких. Притом, так же, как и читать, краситься нужно учиться. Баня готова? – спросил я, чтобы переменить тему разговора.
   – Давно, поди, простыла.
   – Так давай собираться. Заодно отмоешь свою косметику, а то тебя и поцеловать страшно, вдруг что-нибудь сотрется.
   – Фрол Исаевич заходил примерку делать.
   – После примерит, мне не к спеху.
   Мы взяли тюбик с шампунем, кусок мыла (все, что у меня осталось от радостей двадцатого века), два грубых льняных хозяйских полотенца и отправились мыться.
   Баня находилась в конце усадьбы и представляла собой бревенчатый домик с двускатной крышей. Мы открыли разбухшую дверь и попали в крохотный предбанник с маленьким окошком.
   По вечернему времени в нем было совсем темно. Я подсветил зажигалкой и нашел приготовленную лучину. В ее неверном свете мы рассмотрели две узкие скамьи, достаточные только для того, чтобы на них присесть и сложить одежду.
   Я зажег вторую лучину и прошел в парную. Судя по лоснящимся антрацитовым стенам, баня топилась «по-черному».
   Потолка у нее не было, только конопаченная бревенчатая крыша, а дым выходил в две дыры оставленные для этой цели во фронтонах.
   В середине помещения стояла печь без трубы, сложенная из камня. Топочная камера располагалась в самом низу, тепло проходило между камнями, накаляя их. Жара, кстати, была отменная.
   Я вернулся в предбанник. Аля еще не начала раздеваться и сидела на скамейке, сложив руки, не глядя на меня. Чтобы ее не смущать, я быстро разоблачился и пошел в парную.
   Оборудована она была не очень комфортно, не в пример помещичьей. Я обнаружил в углу здоровую керамическую корчагу, литров на двести, ковши и деревянные шайки с обручами. В саму печь был вмазан чугунный котел с горячей водой. Вдоль стен имелись полки в два яруса. Я поставил на нижнюю две шайки и налил в них воду для мытья.
   Наконец скрипнула дверь, и в ней появилась моя ненаглядная. Она стояла в дверях, опустив руки. Длинные распущенные волосы покрывали ее плечи и грудь. Мы были наконец совсем одни, и ничто не мешало мне любоваться ею.
   Пауза затягивалась.
   Аля продолжала стоять на пороге, не проходя внутрь
   – Иди сюда, не выпускай тепло, – позвал я, по возможности, будничным голосом.
   Она нерешительно подошла и села рядом, плотно сведя бедра и сложив руки внизу живота. Я старался не смотреть на нее, чтобы окончательно не смутить. В принципе, при уже сложившихся отношениях, она могла бы быть и пораскованнее.
   – Давай я помою тебе голову, – совершенно неожиданно для самого себя, предложил я.
   Аля удивленно посмотрела на меня, готовая услышать совсем другое предложение.
   – Зачем? – спросила она.
   – Затем, что ты никогда не мыла голову шампунем.
   – Это тем, что мы принесли? – натянутым тоном поинтересовалась она.
   – Тем самым. Посмотришь, какие у тебя станут пушистые волосы, – излишне суетливо предложил я и отправился в предбанник.
   Шампунь я таскаю с собой не случайно. От мыла у меня появляется перхоть, а я имею слабость гордиться своей шевелюрой. Взяв с собой все необходимое, я вернулся в парную. Аля сидела на полке, не изменив позы. Это начало меня не столько злить, сколько обижать. Я, кажется, не давал ей повода видеть во мне феодала и насильника… С другой стороны, я понимал ее состояние. Короче говоря, мы оба начинали излишне нервничать, и это нужно было как-то сгладить. Лучше всего, когда все происходит само собой, «естественным путем» или… совсем не происходит.
   Я не стал лезть к девушке с разговорами, а просто зачерпнул ковш теплой воды и вылил ей на голову. Аля только безучастно взглянула на меня. Тогда я выдавил шампунь на руку и начал втирать его в волосы.
   – Это что, щелок? – спросила она.
   Про щелок я знал только, что им мылись во времена, когда еще не было мыла и в годы Отечественной войны.
   – Что-то вроде… Смотри, чтобы не попало в глаза, а то будет щипать.
   Алины волосы начали покрываться ароматной пеной, по лицу потекла смываемая «косметика». Я продолжал намыливать ей голову, нежно массируя пальцами корни волос, уши и шею. Напряжение начинало проходить, мы оба увлеклись, и она несколько раз прижалась щекой к моей руке. Девушка даже незаметно попробовала пену на вкус. Я продолжал намыливать голову и шею, спускаясь все ниже. Мыльные руки скользили по плечам, спине, груди. У Али набухли и затвердели соски. Шампуня на все тело не хватило, и я намылил руки мылом. Этой заминки хватило, что бы она опять внутренне отгородилась от меня. Я не стал придавать этому значения, продолжая все так же нежно ласкать ее скользкими руками.
   … Нам, мужикам, никогда не понять женскую логику. Их мгновенные смены настроений, немотивированные поступки подчиняются каким-то особым законам, на первый взгляд, никак не связанными с очевидными раздражителями. Это, конечно, значительно усложняет общение, но зато очень разнообразит жизнь.
   … Аля вдруг вся сжалась, и я почувствовал, как под ее кожей судорожно напряглись мышцы. Будь я внештатным ловеласом, разыгрывающим партию совращения девственницы, все было бы просто и понятно.
   Все знают, о чем думает петух, когда гонится за курицей: «Не догоню, так согреюсь». В отличие от петуха, мне нужно было обязательно догнать. Я был влюблен, разгорячен, жаждал ответной любви и с огромным трудом контролировал свое поведение.
   Покуда все шло по нарастающей и обещало скорый счастливый финал, то можно было и пострадать ради любимой женщины. Однако когда создалось ощущение, что вот-вот все оборвется или отодвинется на неопределенный срок, впору стало пойти и утопиться в корчаге.
   Кстати, такой образ даже промелькнул в мозгу, я подхожу к корявому глиняному сосуду и ныряю в него, как есть голым, вниз головой. Как я потом узнал, Аля его подсмотрела и испугалась. В такие минуты и проявляется потрясающее свойство женщин, обычно более приземленных и расчетливых, чем мужчины: они совершают подвиги самопожертвования.
   Девушка, только что всем существом противившаяся грядущему «греху и погибели души» вздрогнула, что было сил, обхватила меня руками и прижалась лицом к не самому подходящему для девственницы участку тела. Я подхватил ее подмышки и притянул к себе. Наши губы наконец встретились, а руки бесстыдно заскользили по самым сокровенным местам.
   Аля конвульсивно вцепилась в то, что ей мешало прижаться ко мне. Я до сих пор уверен, что сделала она это совершенно неосознанно, – до сексуальной революции было еще сто девяносто лет, – и девушкой двигал инстинкт, или она схватила первое, что попалось под руку, как опору на случай обморока.
   Я был не столь неопытен, и моя мыльная рука не так невинно проскользнула между ее бедер, и пальцы, слегка раздвинув, начали ласкать горячую нежную промежность. Аля стояла, прижавшись ко мне, и ее била нервная дрожь. Чувствуя, что мое возбуждение может пойти не по правильному пути, я заставил себя отпустить девушку и, схватив шайку окатил ее водой, смыв мыльную пену. Вторую шайку я опорожнил на себя. Напряжение немного спало, и я опять припал к ее губам. Мы застыли в бесконечном поцелуе. Руки все сильнее сжимались, сплетая тела в единое целое.
   Я очень не хотел, чтобы первый блин вышел комом, и тянул с завершением, пытаясь лаской отплатить за жертвенный Алин порыв. Я почувствовал, что не только мне, но и ей затягивание финала делается мучительно. Начинали ныть сведенные судорогами мышцы. Я поднял любимую на руки и опустил на скамью. Она лежала на спине, запрокинув лицо и сжав ноги. Я опустился перед ней на колени на мокрый шершавый пол и начал целовать вздрагивающее тело. Она, слабо постанывая, поворачивалась, подставляя под мои губы места, жаждущие ласки. Одновременно я ласкал ее внизу живота, слегка расталкивая ноги.
   Она рванулась ко мне, обхватила сильными крестьянскими руками и потянула на себя. Ноги согнулись в коленях и разошлись, оставляя незащищенным женское таинство. Я взял в рот сосок и одновременно начал вводить палец в глубь ее плоти. Он медленно входил, преодолевая сопротивление мышц. У Али начался оргазм. Она выгибалась на скамье до боли, спазматически сжимая меня руками. Я освободился от объятий, лег на нее и начал скользить по ее телу своим, удерживая вес на локтях. Она притянула меня, и я опустился, придавив ее, жаждущую сладкой боли.
   – Тебе хорошо? – шепотом спросил я.
   – Очень.
   – Не больно?
   – Нет.
   Я начинал задыхаться от банного жара и неудовлетворенного желания. Мы были совершенно мокрые и скользкие от пота. Я встал на ноги и вылил на себя несколько ковшей холодной воды.
   – Меня тоже облей, – попросила Аля.
   Я схватил ведро, зачерпнул им воды и облил ее издалека, прямо от корчаги. Наполнил следующее, донес до полки и, подняв над девушкой, вылил медленной струей, охлаждая тело. Наша лучина давно погасла, и баня освещалась только подернутыми золой угольями в печи. Я разворошил их. Стало немного светлее. Алино тело казалось бронзовым на фоне угольной черноты стены. Я нагнулся к ней и стал всматриваться в лицо. Она открыла глаза, ответила коротким взглядом и снова их закрыла.
   – Я люблю тебя, – прошептали мои одеревеневшие губы.
   Я опустился на нее. Она подняла ноги и обхватила мои бедра.
   – Я люблю тебя, – повторил я и начал входить в нее, раздвигая неподатливую девичью плоть.
   В какой-то момент она отстранилась и вздрогнула. Я тут же остановился. Около минуты мы не двигались. Я старался не шевелиться, чтобы не причинить ей боли. Ничего другого я сделать не мог. Выйти из нее было невозможно. Я уже не управлял собой.
   – Я люблю тебя! – вскрикнула Аля каким-то горловым голосом.
   Она прижалась ко мне, бросила навстречу бедра, и мы ринулись друг в друга, преодолев последнюю девственную преграду, и слились в одно целое…
   … Реальный мир постепенно восстанавливал свои формы. Мы продолжали лежать в той же позе, в которой нас застал оргазм. Сладость соития не прошла, лишь стала менее острой. Эрекция у меня не прекратилась, и Аля не отпускала меня. Я не чувствовал обычного в такой момент опустошения и продолжал желать ее. Начались долгие, бесконечные ласки, нежные руки и сумасшедшие слова.
   Тела источали «сладкий мед» и соленый пот. Острота ощущений постепенно возвращалась к нам, а с ней и желание.
   Я еще задним умом думал о том, что Але может быть больно, о том, что в первый раз нельзя злоупотреблять близостью, что женщин только самоотверженность и любовь заставляют терпеть гиперсексуальность эгоистичных мужчин…
   Все прочитанное когда-то крутилось в голове, но Аля, судя по действиям, была не согласна с сексологами и не выпустила меня из себя, пока полностью не опустошила.
   … Потом мы возвращались в дом по узкой тропинке сквозь треск цикад и бледные лунные пейзажи ночного сада. Дом уже спал, и мы осторожно прошли в мою комнату.
   Я зажег свечу, и Аля начала разбирать постель. Делала она это медленно, в полусонной истоме. Наконец, постель была готова. Задув свечу, я снял халат и голым стоял у окна, наслаждаясь перед сном ночной прохладой.
   – Это все так любятся? – спросила Аля, придирчиво и нескромно рассматривая меня.
   «Все, кто любит друг друга и знает сексопатологию, физиологию, анатомию, психологию, у кого на это хватает здоровья, и те, кого не преследуют комплексы и предрассудки, а особенно те, у кого к этому есть талант», – подумал я про себя, опять не учтя ее способность понимать мысли.
   – Ты знаешь, я ничего не поняла из того, о чем ты сейчас думал.
   – Ничего, вот выучишь азбуку, прочитаешь много книг и все поймешь. Как, кстати, твоя учеба? Я купил тебе бумагу.
   – А что такое бумага? Это то, на чем дают вольную?
   – На бумаге пишут и вольные, и книги. Ты видела Библию?
   – Видела в церкви.
   – Так вот, Библия, как и другие книги, написана на бумаге.
   – А зачем мне ее так много? – спросила Аля и искоса посмотрела на берестяной короб, о котором я, честно говоря, забыл.
   – Там не только бумага. Там тебе подарки. Ложись, утром посмотришь, – сказал я совершенно глупую фразу.
   Можно было догадаться, что нищая крестьянка не станет терпеливо ждать утра, чтобы сделать себе сюрприз.
   Пришлось надевать халат и зажигать свечи. – Ладно, посмотри, только быстро, а то я совсем засыпаю.
   Быстро, как известно, только кошки плодятся, а подарки рассматриваются медленно и тщательно.
   Оказалось, я купил совершенно необходимые вещи, без которых неизвестно как Аля жила до сих пор.
   Мне это было безумно интересно.
   Я с удовольствием просыпался каждый раз, когда Алевтина извлекала из бесценного короба очередную цацку и начинала трясти меня за плечо, чтобы я мог разделить с ней восторг и ликование.
   Наконец, то ли она угомонилась, то ли кончились подарки, но я смог заснуть по-настоящему. Было уже скорее рано, чем поздно, на улице вовсю пели птицы. Кончился длинный, насыщенный день, следующий обещал быть таким же.

Глава семнадцатая

   Однако человек предполагает, а Бог располагает. Не успел я толком заснуть, как началась гроза. Сначала загромыхало где-то вдалеке. Потом почти над головой раздался сильнейший раскат грома, как будто архангел Михаил в сердцах бросил на небесную твердь большой медный таз, а потом ногой отшвырнул его в сторону. Я окончательно проснулся. Аля спала, по-детски округлив губы. После очередного удара грома она лишь недовольно нахмурила брови и сморщила носик. Я укрыл ее одеялом и тихо встал. Грозы меня пугали.
   В наше время, во всяком случае, в больших городах, это не более чем досадная помеха. Обычно они проходят как-то верхом, не очень досаждая нам, обитателям земли.
   Вероятно причиной тому высокие здания и «фаллические» символы вроде башен, труб и опор электропередач, они принимают на себя на подступах к земле основные электрические разряды и прямиком отправляют их в землю. Здесь все было иначе. В народе это атмосферное явление вызывало неподдельный ужас и сопровождалось всякими страшилками, вроде рассказа о том, как молния гонялась за мужиком по всему полю и в конце концов, достала и сожгла дотла. Да я и сам видел много разбитых молниями высоких деревьев.
   Конечно, ни о каких громоотводах народ и слыхом не слыхивал, хотя опыты с атмосферным электричеством велись в России еще во времена Ломоносова, полвека назад. Уповали, как водится на «авось пронесет» и на Божью милость.
   Меня такой расклад не устраивал, я решил, коли все равно проснулся, встать и посмотреть, что нам готовит природа. Потому тихонько, чтобы не разбудить Алю, оделся и вышел из дома.
   Над головой пока было ясное небо, и дождь еще не начался. На западе же оно было темно-сизым, низким. Всходящее солнце не подсвечивало облака, а терялось в темной бесформенной, клубящейся массе. Когда вспыхивали молнии, казалось, что они загораются совсем близко и бьют вертикально вниз.
   Время было раннее, около четырех утра, и бодрствующих людей во дворе портновского дома не нашлось, трудящиеся еще мирно спали. Пахло озоном и почему-то бедой. Во всяком случае, у меня сделалось неспокойно и тревожно на душе, как будто в преддверии больших неприятностей. Пока я пытался понять, чем вызвано такое состояние, небо осветилось гигантской молнией, и в притихших деревьях зашумел порывом ветер.
   «Дождя уж заждалась природа», – перефразировал я пушкинские строки и спустился во двор. Утро было прохладное, но душное. Я пошел вглубь подворья, собираясь воспользоваться условными «удобствами». Вдруг коротко прогудел в воздухе майский жук, больно врезался мне в середину лба и упал на тропинку. Это случайное и необидное обстоятельство почему-то расстроило меня окончательно.
   «Пивка бы холодного», – с ностальгической грустью подумал я и представил себя с запотевшим стаканом пива на диване в своей московской квартире. Впервые за последнее время мне захотелось приобщиться к благам цивилизации – узнать, что делается в мире, какую очередную пакость придумало на нашу голову правительство, услышать прогноз погоды на ближайшие дни, узнать, где какие катаклизмы и войны сейчас происходят, и какого олигарха у нас в стране политическое руководство гасит при помощи нашей неподкупной, принципиальной прокуратуры.
   Гроза между тем проходила стороной. Природа, так и не дождавшись дождя, замерла при полном безветрии. Зато оживились птицы и нахально запели на разные голоса.
   Я дошел до задворков котомкинской усадьбы. Как обычно при крепком фронте, то есть мощном заборе, выходившем на безопасную улицу, незащищенные тылы ее оказались много плоше. Изгородь покосилась, частокол во многих местах был поломан, и я без труда, не сходя с тропинки, выбрался из подворья. Сразу же за портновскими огородами начиналось овсяное поле, потом простирался заросший травой пустырь, а дальше виднелась березовая рощица.
   Делать здесь мне было решительно нечего, но и возвращаться в душную комнату не хотелось. Тучи окончательно ушли, небо очистилось, и на востоке вставал неправдоподобно большой красный шар солнца. Я полюбовался на наше прекрасное светило и лениво прошел межой до пустыря, заросшего высоким бурьяном. Дальше идти нужно было по высокой, мокрой от росы траве. Нужды пачкаться в цветочной пыльце и мочить ноги у меня не было.
   Я уже собрался повернуть назад, когда боковым зрением заметил, как в роще что-то блеснуло. На мой взгляд, блестеть там было вроде как нечему, потому я остановился и начал всматриваться.
   Сначала ничего не было видно, потом в глубине, на высоте человеческого роста будто зажегся красный фонарь. Естественно, что это никаким боком меня не касалось, но, тем не менее, вместо того чтобы спокойно вернуться назад, я отправился туда, где меня никто не ждал.
   Пробравшись по бурьяну через пустырь и подойдя вплотную к деревьям, я остановился в том районе, где зажигался фонарь.
   Теперь, вблизи стало ясно, что так привлекло мое внимание. На одном из деревьев висел начищенный круглый медный диск. По форме он напоминал большую сковородку, только без краев. Зарабатывать сдачей лома цветных металлов я пока не собирался, потому пластина меня не заинтересовала. Непонятно было только, кто ее так тщательно отполировал и зачем повесил на дерево.
   Впрочем, все это тут же и разъяснилось.
   За спиной послышался шорох, и я обернулся: из высокой густой травы поднимались три молодца. Явление было, надо сказать, очень эффектное. Я вытаращил на них глаза, не врубаясь, что бы это могло значить. Мужики были как на подбор: кряжистые, с широкими плечами и одинаково невыразительными лицами. Восставали они из бурьяна, как дядька Черномор из морских вод.
   Однако когда они выпрямились во весь рост, кое-что стало понятным. В руках у всех троих были увесистые дубины, на утолщенных концах утыканные то ли гвоздями, то ли металлическими шипами. Настоящие дубины народного гнева…
   Предположить, что мирные городские обыватели ходят просто так ночами по городским окраинам с самодельными палицами, было бы несколько наивно. Похоже, что по собственной дурости я попал в лапы разбойников.
   – Э-э, вы кто такие? – заблеял я, не придумав спросить ничего более оригинального.
   Мужики молчали, внимательно разглядывая меня.
   – Похож, – сказал один из них, выглядевший лет на сорок: явно старший в этой троице. – О нем глаголемо.
   – Опричь и одежа богатая, царская! – с восхищением добавил самый молодой. – Чисто серебро!
   Разговор мне не понравился. А больше всего не нравилось то, как они говорили обо мне, не глядя в лицо, словно о неодушевленном предмете. Даже восхищение парчовым халатом самолюбию не польстило.
   – Аки одеяние святого Иосифа! – докончил разговор третий.
   – Вы кто такие?! – строго спросил я, начиная приходить в себя от неожиданности.