Шхиян Сергей. Прыжок в прошлое

   Похоже, от всех странностей происходящего у меня слегка сдвинулась крыша. Я прислушивался к своим ощущениям и не мог в них разобраться. С одной стороны, мне было обидно, что меня используют, не посвящая в правила игры, с другой – меня начал подгонять азарт первооткрывателя. Предложи мне кто-нибудь сейчас прервать приключение, я бы категорически отказался. Если карты уже легли на стол – нужно играть. По идее, у меня должен был случиться шок, как при всякой перестройке сознания. Все происшедшее должно было сделать меня идеалистом, заставить поверить в существование потусторонних сил. Однако ничего подобного со Мной не происходило. Я ощущал любопытство, интерес, но не страх перед этими неведомым знанием. Тем более, что все окружающее и происходящее, даже исчезновение дедка, было совершенно буднично и реально. Никакого ощущения, что я нахожусь «в зазеркалье».
   В конце концов, в обычном компьютере виртуальности больше, чем в десятке общающихся с человеком лосей. Не было и ощущения опасности. Тем более что стоял обычный жаркий летний день, злые комары, и мне предстояла дорога, неизвестно насколько дальняя. На краю поляны я нашел густую тень, намазался средством от комаров, улегся на зеленую травку и попытался съесть пирог с капустой. Марфа Оковна тут немного перемудрила. Я уже упоминал, что самым большим дефицитом в ее хозяйстве была пшеница и, соответственно, мука. Она же ради меня пошла на неоправданную жертву, соорудив из муки своего помола этот самый пирог. Съесть его, конечно, было можно, но домашняя ветчина меня порадовала бы значительно больше. В конце концов, я пошел на компромисс: капустную начинку съел с ветчиной, а «крупнозернистое» тесто покрошил птичкам. Оно было не для зубов, почищенных пастой «Блендамет».
   Сытый желудок и летняя дрема настроили меня на философский лад, и я начал размышлять о человеческом равнодушии и инертности. Кого из широкой публики интересует, к примеру, лунный грунт или фотографии Марса? Да прилети к нам инопланетяне с официальной миссией, ну и что? Народ посмотрит по телевизору трехминутный сюжет, поахают, обсуждая события, бабульки в подъезде, перепутав, кто к кому прилетел, и через неделю все забудется. В лучшем случае, пара прохиндеев организуют малочисленные народные движения за или против присутствия на нашей планете «чужезвездников» и поведут за собой на митинги ищущих общения и родства душ неполноценных подростков.
   Я думал о том, что в конце нашего века удивить и заинтересовать людей почти невозможно. Как бы необычна ни была действительность, художественный вымысел, которым нас пичкает кино и телевиденье, будет ярче и круче. В конце концов, лесной дедок исчез на глазах одного зрителя, а у того же Копперфилда исчезла статуя Свободы на глазах у десятков тысяч. Так что я, по собственному мнению, могу считать себя совершенно подготовленным к любой «виртуальности».
   С тем я и заснул, добирая утренний недосып.
   Проснулся я от писка комаров, начавших преодолевать химический барьер защитной мази. Солнце заметно сдвинулось на запад, но было все таким же палящим, как и все предшествующие дни. Я закурил и решил послушать новости. В моем необъятном рюкзаке был аудиоплеер с двумя радиодиапазонами. FM здесь ловиться не должен, а на средних волнах что-нибудь попадется. Увы, факир оказался не пьяным, а невменяемым. Сколько я ни гонял настройку, ни одного звука ко мне из эфира не пробилось. В теории такого быть не могло, но на практике бывает все, вплоть до поломки японского плеера. Был, конечно, вариант, что я уже не в своей реальности, но мне не хотелось его пока рассматривать. На этом послеобеденное отдохновение кончилось, и осталось одно – двигаться вперед.
   На азимуте, указанном стариком, я обнаружил заросшую жесткой травой тропинку. Как часто ею пользуются люди, я не знал. Мой опыт лесной жизни ограничивался редкими походами за грибами в людные подмосковные леса.
   Вероятно, внутренняя тревога, как я ни старался ее успокоить, у меня все-таки присутствовала, и я вглядывался в обочины, надеясь увидеть обычный бытовой мусор: сигаретную пачку, пустую бутылку, полиэтиленовый пакет. Пока ничего похожего мне не попадалось. И вообще не попалось ничего, как будто здесь не ступала нога современника.
   К вечеру я прошел довольно много, учитывая характер местности. Ноги с непривычки гудели, плечи натерло лямками рюкзака. Пора было устраиваться на ночевку, но долго не попадалось подходящее место. Наконец, я добрел до тихой маленькой речушки с чистой водой. Ничего лучшего нельзя было пожелать. Я облюбовал сухое место под огромной елью. Приготовил себе постель, выкупался и разогрел на спиртовке ужин. Все было чудесно. Я лег на упругий наст из еловых иголок и погрузился в сон.
   Проснулся на рассвете от оглушительного птичьего гомона. С полчаса я сопротивлялся лихорадке деятельности, пытаясь доспать самые сладкие утренние минуты. Было прохладно, и густая седая роса покрыла растения. Идти по мокрой траве мне не хотелось, и я, не торопясь, занялся своим туалетом, завтраком и ревизией запасов пищи. По расчету, еды, без экономии, мне должно было хватить дней на пять-шесть. Из этого я и строил планы похода. Поворачивать назад, если, конечно, ничего не случится и не встретится жилье, я решил тогда, когда съем половину припасов.
   Когда немного подсохло, я тронулся в путь. Вокруг был все тот же бесконечный лес и незамусоренная тропинка с жесткой травой. Кое-где она была завалена упавшими деревьями, и свежими, и уже успевшими обрасти мхом. Я внимательно осматривал замшелые стволы, рассчитывая найти следы прошедших здесь людей. Однако все было первозданно чисто. Иногда у меня даже появлялось чувство, что я совсем остался один на земле. Ни самолета в небе, ни гуденья трактора или машины, один бесконечный, пустой лес.
   Приемник, как и вчера, ничего не ловил. Мне удалось проверить его исправность во время далекой грозы. Он добросовестно трещал при разрядах молний, но упорно не хотел найти хоть один радиосигнал.
   Как и вчера, в самое жаркое время дня я устроил себе «сиесту». После давешней речки мне не встретилось ни одного водоема, а воды у меня было совсем немного.
   Поэтому, когда часам к шести я вышел на берег довольно широкой реки, я обрадовался. Вода – всегда жизнь, и в прямом, и переносном смысле. Если в этой местности есть люди, то искать их следует на берегу. Устраивать ночевку было рано, переправляться не на чем. Перебираться вплавь мне не хотелось из опасения подмочить припасы – потому я двинулся вниз по течению.
   Идти без тропинки, даже почти условной, было неудобно. Приходилось постоянно обходить заболоченные места, прыгать по кочкам и путаться в высокой траве и кустарнике. Места здесь были явно необжитые. Мне все уже порядком прискучило, когда я неожиданно обнаружил «след человека» на этой земле. В воде у самого берега лежал полузатонувший «убогий челн». Как назвать по-другому странную лодчонку, неизвестно когда сделанную и брошенную за ненадобностью, я не придумал. Таких лодок я отродясь не видел, разве в каком-то историческом музее. Из того немногого, что от нее осталось, можно было уразуметь, что ее вырубили из цельного ствола дерева, а внутри выжгли. Я спустился к воде и выволок ее на берег. Умелец, создававший эту пирогу, ничего не знал о киле, плавать на таком суденышке смог бы разве что спортсмен-байдарочник.
   Оставив в покое исторический экспонат, я пошел дальше, надеясь на новые, более перспективные встречи. Однако до вечера мне больше ничего примечательного не встретилось.
   Ночь я скоротал в спальном мешке на лугу. Мои «биологические часы» перестроились с городского режима на даже не знаю какой – старозаветный сельский. Я без всякого напряга вставал с солнышком и не тянулся первым делом к сигаретной пачке. На этой реке я впервые в жизни пожалел, что не рыбак, – так смачно и часто в реке плескалась рыба. Экономя сухое топливо, я набрал на берегу сушняка и разжег костер. Спешить мне было некуда, и я, кроме горячего завтрака, согрел лишний котелок воды, чтобы комфортабельно помыться и побриться.

Глава седьмая

   Я уже почти втянулся в походную жизнь, одиночество меня пока не угнетало, а давешняя находка челна придала уверенность, что я в реальном, а не виртуальном мире.
   В надежде на скорую встречу с людьми, дальше я двинулся мытый, бритый, сытый и почти довольный жизнью. Сомнения, что мне удастся выйти к какому-нибудь селению, меня не мучили. Было маловероятно, что берега такой реки окажутся незаселенными. Поэтому, когда менее чем через час пути я попал на скошенный луг с аккуратными копенками сена, я ничуть не удивился.
   Луг был пойменный и очень большой. Я прошел по нему с километр, пока не увидел вдалеке цепью движущихся косцов. Видимо, цены на горючее заставили крестьян вернуться к дедовским способам заготовки сена. Я двинулся в их сторону и уже на полпути, кроме косарей, разглядел женщин с граблями, ворошащих траву. Вдалеке, на взгорке, видны были крестьянские избы.
   До крестьян было еще далеко, с полкилометра, однако уже отсюда было видно, как они ритмично и широко взмахивают косами и движутся единым ровным фронтом. На лугу было человек двадцать мужчин и немного меньше женщин. Это меня немного удивило, обычно на полевых работах наблюдается совсем другая пропорция.
   Чем ближе я подходил, тем медленнее делались движения работающих. Наконец, когда до них оставалось метров сто, мужчины и вовсе остановились, а женщины, сбившись в кучку, отошли в сторону. Такая реакция меня, честно говоря, удивила. То, как все следили за моим приближением, не давало мне повода думать, что причина внимания не я, а что-то другое.
   Теперь, вблизи, когда я смог рассмотреть эту бригаду, мне было в пору самому остановиться и разинуть рот.
   Похоже, я попал к каким-то староверам. Вся компания была одета в длинные светло-серые рубахи, все мужики, кому, естественно, позволял возраст, носили бороды, но больше всего меня удивили их странные хиппарские прически. Женщины были в таких же, как и у мужиков, рубахах, но подлиннее, а головы наглухо замотаны платками.
   Встреча, похоже, мне предстояла и нежданная, и нерадостная. Если это не раскольники, то, вероятно, какая-нибудь религиозная коммуна. Судя по лицам, они никак не смахивали на одичавших оригиналов-интеллигентов, ушедших в народ.
   Однако отступать было некуда, и я, по возможности естественным шагом, подошел к косцам:
   – Бог в помощь, – произнес я подходящее к случаю приветствие и снял с головы бейсболку.
   Косари с полминуты не отвечали, оторопело пялясь на меня, а потом вдруг, как по команде, поклонились мне в пояс.
   После чего пожилой мужик с длинной сивой бородой и обстриженными по кругу волосами подал голос. Еще раз, низко поклонившись, он произнес:
   – Благодарствуйте, барин, доброго вам здоровья.
   Остальные мужики дружно поклонились вслед за ним и как-то робко отступили назад. Такое обращение мне совсем не понравилось. Уж на кого-кого, а на «барина» я, в джинсах, футболке и с рюкзаком за спиной, никак не походил.
   Тем более странно, что такое обращение ко мне последнее время использовали совершенно разные люди.
   Глядя на крестьян, я совершенно потерялся в догадках, кто же они такие. Предположить в простых колхозниках иронию я не мог, да и не походили они ни на шутников, ни на сектантов. Может быть, действительно староверы?
   Правду сказать, о староверах я только читал, да и то у писателя прошлого века Мельникова-Печерского.
   – До шоссе далеко ли? – спросил я, чтобы что-то сказать.
   Сивобородый мужик с недоумением смотрел на меня, ничего не отвечая. Потом обернулся к своим товарищам, видимо, за поддержкой. Однако, те общей гурьбой отступили еще на пару шагов и ничем ему не помогли.
   – Местные мы, – наконец нашелся он, – деревни Захаркино крестьяне.
   До меня дошло, что он просто не понял моего вопроса. Видимо здесь слово «шоссе» не в ходу, нужно было спросить «большак» или «тракт».
   – Большая дорога далеко ли? – выбрал я наиболее понятный синоним для слова шоссе.
   Мужик вопрос понял, и лицо его прояснилось:
   – Далеконько, барин, верст двадцать будет.
   Обращение «барин» выговаривалось им так естественно, что у меня начали появляться в голове странные идеи.
   – Это ваша деревня? – задал я для начала глупый вопрос.
   – Наша, барин, – подтвердил с поклоном сивобородый.
   – А какие вы крестьяне? – наугад спросил я, не зная толком, какие бывают крестьяне.
   – Были казенные, государевы, – совершенно серьезно ответил собеседник, – а уже почитай тринадцатый год в крепости у помещиков Крыловых.
   Диалог наш протекал неспешно и естественно, так, как будто мы говорили о самых обыденных вещах. Возможно, для него так оно и было.
   «Неужели я попал в прошлое? – подумал с тревожной радостью. – Только вот, в какое время?»
   Получалось прямо-таки как у поэта: «Какое нынче, милый, тысячелетье на дворе?»
   Я начал приглядываться к крестьянам. Теперь было ясно, почему они показались мне странными. Одеты они были совершенно одинаково, в длинные, почти до колен, холщовые рубахи, и бесформенные, выше щиколоток, штаны. Все, видимо, по летнему времени, босоноги. Как я уже говорил, все взрослые мужики были бородаты.
   Странно смотрелись кудлатые головы, стриженные «под горшок» и «скобкой». Было непонятно, чем они моют головы, но волосы у всех выглядели как всклоченная пакля.
   К тому же крестьяне были очень низкорослы, самый крупный, тот, который разговаривал со мной, был едва ли метр семьдесят ростом. Остальные на полголовы, а то и на голову ниже. «Мелкими» назвать их было бы неверно, почти все были широкоплечи, с хорошо развитой мускулатурой.
   Пока я разглядывал их, разговор как-то притух. Я пытался определить, из какой они эпохи. Что хотели понять во мне визави, не знаю, скорее всего, не из чертей ли я буду. То, что их из государевых крестьян перевели в помещичьи, значило…
   Собственно, пока это ничего не значило. Вернее, говорило о разбросе во времени от Бориса Годунова до Николая Первого.
   … В школе мне нужно было лучше учиться, чтобы иметь хоть какое-нибудь представление об отечественной истории. Не спрашивать же было у крестьян, какой у них нынче правит царь, и какой год от рождества Христова.
   Я почувствовал, что пауза слишком затянулась, и молчание становится неприличным, если не угрожающим.
   – А барин ваш где живет? – придумал наконец я, что спросить сивого мужика.
   Его лицо осклабилось в щербатой улыбке.
   – Здеся, барин, здеся, в емении, ежели будет твоя воля, кормилец ты наш, Архипка, сынок мой, тебя проводит.
   Из-за спин мужиков выглянула физиономия белобрысого парнишки лет шестнадцати. У Архипки была детская мордаха и жуткое любопытство в глазах.
   – Ты, барин, не сумлевайся, он проводит, – опять заговорил мужик, – он дело знает, ты не смотри… – не придумав, как еще продемонстрировать свою лояльность и способности сына, он строго приказал подростку: – Ты, Архипка, проводи барина до барина и смотри мне, не балуй!
   Архипка хотел что-то ответить отцу, но не нашелся и застеснялся. Чувствуя, что проводы могут затянуться, я простился с косцами и сам пошел в деревню. Парнишка двинулся следом.
   Было видно, что любопытство борется у него со страхом. Он то догонял меня и шел следом, почти наступая на пятки и дыша в спину, то отставал шагов на десять, и я даже опасался, что робость пересилит, и он сбежит.
   Отойдя от крестьян на порядочное расстояние, я обернулся назад и увидел, что они объединились с женщинами и, так и не начав работу, дружно обсуждают мою персону.
   Я глянул на своего провожатого. Он отстал уже шагов на пятнадцать и крутил головой, чтобы не встретиться со мной взглядом. Я подозвал его, он неохотно подошел.
   – А хочешь, ты, Архипка, боярского лакомства? – спросил я его, вспомнив, как в повести Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» крестьянка называла сахар.
   Парнишка не ответил, но зарделся и потупился. Я вытащил из пачки две жевательные резинки и одну протянул ему. Он взял и, не зная, что с ней делать, зажал в кулаке. Я развернул свою и демонстративно отправил в рот. Архипка неловко сделал то же самое.
   – Теперь жуй, но не глотай, – проинструктировал его я. – Если сжуешь до конца, дам еще.
   Архипка, глядя на меня округлившимися от страха глазами, начал послушно жевать пластинку. На его наивном лице отражались все чувства, связанные с рискованным предприятием, от недоверия до блаженства, особенно когда он прочувствовал вкус «боярского» лакомства. Апогей восторга пришелся на момент, когда я показал ему, как выдувать пузыри. Теперь пацан был мой и телом и душой. О недоверии больше не могло быть и речи. Робость его прошла, и он словоохотливо отвечал на все вопросы, успевая рассказывать немудрящие истории о себе и об односельчанах, и при том яростно жуя резинку.
   К сожалению, его откровения почти не помогли мне определиться во времени и пространстве. Все его интересы находились в границах околицы. Царь был для него абстракцией, барин же слишком конкретен. Как оказалось, сейчас в имении жил молодой барин, появившейся здесь недавно, после смерти старого. Ничего конкретного о нем парнишка сказать не мог. Разве что, «Он ужасть какой строгий».
   В Бога Архипка верил по-язычески, хотя почти точно прочитал наизусть молитву «Отче наш». Грамоты он, понятно, не знал и не очень ею интересовался, зато с увлечением принялся мне рассказывать про свое хозяйство, родителей и их первейшую роль в деревне.
   За разговорами мы незаметно дошли до деревни, и я с интересом начал рассматривать обиталища наших предков.
   Избы были построены вдоль реки. Никакой системы, плана застройки при их размещении, скорее всего, не было, хотя какая-то закономерность в расположении и чувствовалась.
   Я, правда, не мог понять, какая именно. Последнее мое впечатление о сельских пенатах было от сгнившей деревушки Марфы Оковны. Эта, живая, приятно удивила респектабельным видом многих изб, опрятными палисадниками, кое-где даже претензией на щеголеватость подворий.
   Большинство изб были срублены из качественных толстых бревен. Несколько домов, в том числе Архипкин, украшены фронтонами и наличниками.
   Все эти поделки были очень примитивны и аляповаты. Впрочем, это дело вкуса. Кому нравится попадья, кому поповская дочка. Особенно умилили меня балкончики, приляпанные к чердачным фронтонам низеньких изб. Никакой функциональности у них, судя по размерам, не было, одна чистая эстетика.
   В конце сельца, на самом высоком месте, над избами возвышалась маленькая церквушка с колокольней. Была она опрятна, ухожена, судя по цвету кирпичей – не очень старая.
   Мы шли по главной и единственной сельской улице. Народа видно не было, вероятно, все работали. Навстречу нам попался возница на телеге антикварного вида с цельнодеревянными колесами, даже без железных полос. Влекла это сооружение маленькая мохнатая лошаденка. Увидев нас, возчик соскочил с телеги и низко поклонился.
   Миновав церковь, на которую мы с Архипкой перекрестились, – он из суеверия, я из осторожности – мы вышли к околице, и я увидел стоящий примерно в километре помещичий дом со службами. Поместье окружал высокий тесовый забор. За ним виднелся довольно большой двухэтажный дом под зеленой крышей. Кроме дома, на огороженной территории было еще несколько бревенчатых строений. Как я понял из кратких пояснений Архипки, занятого дожевыванием резинки, в них располагались людская и службы. Особо он выделил «ранжерею», стоящее особняком сооружение с плоской кровлей.
   Мы прошли по дороге, петлей огибавшей усадьбу, и вышли к центральным воротам. Были они с претензией на замковую архитектуру, со сторожевыми башенками под шатровыми крышами. Никаких стражников, естественно, в них не было и в помине, а створки ворот были перекошены и навечно распахнуты. Мы вошли в усадьбу.
   Дом с фасада был одноэтажным, а не двух, как со стороны виденного нами раньше торца. Выглядел он внушительно. Шесть ионических колон поддерживал резной деревянный фриз, между ними были видны высокие стрельчатые окна с частым переплетом. Огромные двустворчатые двери, то ли дворцового, то ли соборного типа выходили на низкое широкое каменное крыльцо со ступенями на три стороны. Сам дом был не очень давно оштукатурен: краска уже смылась, но штукатурка еще не осыпалась. От ворот к дому вела посыпанная песком дорога и две аллеи, обсаженные молодыми дубками.
   Все это производило впечатление крепкого достатка, но отнюдь не безумной роскоши. Подойдя к крыльцу, мы остановились. Я, не имея ни малейшего представления о дворянском этикете, не знал, что следует предпринять дальше: ждать выхода хозяина или самому идти в дом. Во дворе, как назло, никого не было. Впрочем, судя по тому, как замелькали в окнах силуэты, наш приход не остался незамеченным. Я решил подождать во дворе и стал нарочито внимательно рассматривать дом, чтобы оправдать, на всякий случай, отсутствие действий.
   Прошло не меньше пяти минут стояния у крыльца, и ожидание начало делаться тягостным. Я уже собрался подняться в покои, когда, опережая меня, открылись сразу две створки дверей, и из дома вышел стройный человек в атласном халате и с дымящейся трубкой в руке. Был он кудряв, с бакенбардами и бритым подбородком. Таким мне представлялся Денис Давыдов. Возраста он был примерно моего, может быть года на два-три старше.
   Я молча поклонился. Хозяин ответил на поклон с секундным опозданием. При всем старании казаться невозмутимым было видно, что он очень удивлен моим видом. Однако, как человек, несомненно, воспитанный, он состроил любезную мину и спустился с крыльца навстречу.
   – Позвольте отрекомендоваться, – сипловатым баритоном заговорил он, – здешний помещик, лейб-гвардии егерского полка поручик Крылов Антон Иванович.
   Теперь была моя очередь представляться. Кем себя назвать, я не знал и выбрал нейтральный вариант:
   – По статской части, путешествующий по своим надобностям, Крылов Алексей Григорьев сын.
   В лице помещика что-то дрогнуло, и оно осветилось улыбкой понимания.
   – Так вы сынок Григория Пантелеймоновича, Алексей Григорьевич! – с чувством сказал Антон Иванович. – Весьма польщен вашим визитом!
   Помещик протянул ко мне руки и, неожиданно заключив в объятия, троекратно расцеловал.
   Такой поворот событий меня немного смутил, здесь была налицо явная ошибка. Тем более что моего отца зовут Григорий Сергеевич. Однако я не стал спорить и заулыбался хозяину с не меньшим, чем он мне, энтузиазмом.
   – Пожалуйте в дом, – пригласил он, и взяв за рукав, потянул за собой. – Извольте без церемоний, мы ведь с вами наиближайшая родня.
   Мы под руку поднялись на крыльцо и, пройдя прихожую, заставленную вешалками и сундуками, вошли в просторную залу. Комната, судя по всему, была парадная: с витиеватыми, золочеными «мебелями», огромной голландской, отделанной изразцами печью, здоровенной свечной люстрой на цепях.
   Стены залы были отделаны панелями из «седого» дуба и украшены портретами каких-то людей в старинных одеждах и одним итальянским пейзажем на холсте два на полтора метра.
   Хозяин подвел меня к кожаному дивану и принудил сесть, опустившись рядом со мной.
   Был он, судя по всему, рад нашей встрече и знакомству.
   – Много, много наслышан о вас, любезнейший Алексей Григорьевич. Простите великодушно, что сразу вас не признал. Это ваше иностранное обличье ввело меня в заблуждение. По всему, у вас экипаж изломался, и я гадаю, кто это пехотой ко мне прибыл! Вы зря беспокоились самолично, прислали бы человека, я тот же час коляску за вами бы снарядил.
   – Я не в экипаже, а именно «пехотою», как вы выразились, вояжирую, – в тон ему ответил я сладким голосом.
   Хозяин и бровью не повел на мое странное признание. Напротив, еще крепче вцепился в рукав моей ветровки.
   – Так вы с дороги, поди, устали и проголодались, а я вас баснями кормлю! Сенька! – неожиданно для меня закричал Крылов зычным командным голосом. – Водки и закуски!
   В глубине дома началась суета, и через минуту в залу влетел коренастый малый стриженый скобкой, босой, в холщовых портках и странном длиннополом пиджаке, присбореном на талии. В руках его был поднос с двумя рюмками, пузатым графином и закусками в берестяных туесках.
   – Извольте откушать, – предложил хозяин, наполнив рюмки зеленоватым зельем.
   – Ключница варит? – озвучил я расхожую реплику из популярной кинокомедии.
   – Никак нет-с, в винокурне берем-с. Возможно, вы предпочитаете вино-с? Имеется мальвазия, бордо, мадера.
   – Благодарю покорно, – оказался я, – предпочитаю отечественную.
   Я принял в руку вместительную рюмку, мы чокнулись и выпили за знакомство.
   Водка оказалась так себе.
   Не крепкая, градусов тридцати, настойная на травах, лишь слегка отбивающих сивушные запахи. Хозяину, впрочем, она, вероятно, нравилась. Он почмокал губами и, не закусывая, налил по второй. В это время опять прибежал Сенька с новым подносом, уставленным закусками.
   – Еще по одной? – просительно сказал Антон Иванович.
   Мне больше хотелось есть, чем пить, но я не стал сопротивляться. Мы выпили за встречу. Помещик опять почмокал губами и неожиданно для меня закричал:
   – Степан!
   В дверях показалась сальная рожа толстого мужика.
   – Чего изволите? – спросил он не очень почтительным голосом.
   – Обед готов?
   – Готов, – подумав, ответил Степан, – прикажете накрывать?