Шидловский Дмитрий. Пророк

   – А будет этот международный кризис? – выпятил губу Нессельроде. – Кто позволит себе бросить вызов Российской империи?
   Двери кабинета распахнулись, и в него ворвался князь Васильчиков.
   – Здравия желаю, ваше величество, – выпалил он. – Приношу свои извинения, господа, но у меня экстренное известие. Поднебесная отзывает своего посла. Мне вручили совершенно невозможную, я бы сказал хамскую ноту протеста, по поводу нашей операции в южном Китае. От нас требуют извинений и невиданной компенсации в десять миллиардов рублей. В противном случае Поднебесная грозит блокадой Порт-Артура.
   – Что?! – вскричал Нессельроде. – Да мы через две недели весь Пекин танками перепашем!
   – Куда они свой текстиль денут, если мы границы Евразийского союза закроем? – фыркнул Вольский.
   – Да уж, много им в этом конфликте не светит, – процедил Шебаршин.
   Государь посмотрел на меня, и я еле заметно покачал головой.
   – Спокойствие, господа, – прогудел император. – Давайте спокойно обсудим ситуацию. Объявляю перерыв на час. Князь Васильчиков, останьтесь. Вас, господа, прошу обождать.
   Мы встали и поклонились.
   – Пойдемте, Аркадий Иванович, посмотрим биржевые котировки за последние месяцы, – подошел я к Вольскому, как только мы оказались за дверью. – Был бы признателен вам, если бы вы согласились прокомментировать их.
   – В такой момент интересоваться котировками? – изумленно воззрился на меня промышленник.
   – Именно в такой момент, – ответил я.

Часть 3
Схватка

Глава 21
ГАТЧИНСКИЙ ПАРК

   Гатчинский парк всегда казался мне самым закрытым из всех дворцовых парков Петербургской округи. Дело было даже не в том, что вход сюда был закрыт для большинства подданных империи. Сам ландшафт создавал ощущение закрытости. Парк располагался таким образом, что фактически вся его территория была спрятана от посторонних глаз. Павловск, Нижний парк Петергофа или Верхний парк Ораниенбаума тоже не позволяли посторонним наблюдателям видеть гуляющих по парку, но только Гатчинский парк создавал такое ощущение уединенности и – благодаря похожему на тевтонский замок дворцу, который возвышался над прудом, – защищенности. Наверное, именно поэтому почти все свое правление Александр Третий, над которым всегда висел дамоклов меч террора, прожил именно здесь. И наверное, именно поэтому государь Дмитрий Павлович, помазанный в тысяча девятьсот тридцать втором году, сделал Царское Село местом официальных приемов, Павловск резиденцией для семьи, но наиболее важные и секретные совещания проводил в Гатчине. Роскошный Петергоф с его Самсоном, романтичный Ораниенбаум и строгая Стрельна стали общедоступными музеями, но три оставшихся в распоряжении царской семьи поместья словно символизировали собой три части жизни монарха: Павловск – царствующая фамилия, Царское Село – церемониал и публичная политика и Гатчина – политика тайная. В разное время мне удалось побывать во всех трех резиденциях, но вот оставаться так долго в Гатчине еще не доводилось.
   Свежий снег хрустел у меня под ногами. Я неспешно шагал по дорожке вдоль покрытого тонким льдом пруда. Можно было подумать, что я один среди всего этого белого безмолвия, хотя я точно знал, что каждый квадратный метр парка просвечивается и контролируется дворцовой стражей. Еще во времена Александра Третьего здесь была очень хитрая система охраны. В парке было установлено два-три поста, в самых видных местах. Стоявшие там гвардейцы должны были как демонстрировать всем гостям императорской резиденции свою немногочисленность (читай: русскому царю бояться некого), так и символизировать мощь русской армии своей выправкой и статью. Но за кустами, в укромных местах парка таилось немалое количество охраны, готовой по первому же зову явиться на защиту государя. Да и внешняя охрана, расставленная вокруг парка, не дремала. За все время царствования Александра здесь, в Гатчине, не было осуществлено ни одной попытки покушения на государя, хотя множество революционеров охотилось за ним денно и нощно. Нынче времена были другие. Политический терроризм канул в лету с реставрацией монархии. Сложно сказать, что произошло тогда. Ведь на Корнилова было совершено более двадцати покушений за время его диктаторства. И это только те случаи, когда террористам удавалось произвести выстрел или заложить адскую машину. Сколько попыток было пресечено службой охраны с помощью агентурной работы, один Бог ведает да начальник архива ИКГБ. Диктатор жил, словно обложенный зверь, в московском Кремле и на дальней даче в Завидово, выезжал только в сопровождении двух броневиков и полусотни казаков, готовых разорвать любого, кто покусится на жизнь и здоровье «спасителя отечества». А желающих покуситься было немало. Большевики, эсеры ненавидели его за свержение советской власти и установление контрреволюционного режима. Студенты, увлеченные идеями конституции, – за недемократичные методы правления. Черносотенцы – за либерализм в политике с инородцами. Инородцы – за отказ от права наций на самоопределение. Монархисты – за отказ немедленно вернуть престол династии Романовых. Охранка работала не покладая рук, но всевозможные боевые экстремистские организации множились как грибы после дождя. «Боевая группа левых эсеров за социализм». Террористическая организация анархистов «Террор и воля». «Армия возмездия» молодых большевиков. «Боевое крыло молодых кадетов». «Ополчение русских патриотов за спасение отечества». «Латышские стрелки». «Грузинские мстители». Украинская «Державна воля». Даже «Офицерский императорский союз». Все они стремились уничтожить диктатора. В ответ на репрессии следовали новые теракты. Кровь министров и чиновников новой администрации текла рекой, несмотря на то, что все новые и новые заговорщики отправлялись в концлагеря, становились к стенке и поднимались на виселицу.
   Как при этом выжила главная мишень террористов – диктатор России Лавр Георгиевич Корнилов, остается загадкой по сей день. Говорят, у него была великолепная охрана, укомплектованная наиболее преданными офицерами, казаками и калмыками. Говорят, он был очень популярен в войсках. Большинство кадровых офицеров боготворили своего полководца за сохранение престижа русской армии и победу над коммунистами. Говорят, он создал одну из лучших по тому времени служб безопасности – ИКГБ, укомплектовав ее лучшими офицерами из царской полиции и военной разведки и контрразведки. Все это так. Но, наверное, было нечто особенное в том, что Лавр Георгиевич выжил в том кровавом кошмаре, который начался в России в тысяча девятьсот семнадцатом году и так и не закончился со вступлением белых армий в Москву и Петербург. Словно некая потусторонняя сила решила сжалиться над Россией и послала ей пусть жесткого, пусть временами жестокого диктатора, но человека, который смог железной рукой прекратить смуту. Да, он выиграл Гражданскую войну, он установил в стране военный порядок, он создал условия для возрождения экономики. Возможно, для этого судьба и сберегла его. Но прекратить саму смуту он был не в силах. Как и за триста лет до этого, подлинный демон русской смуты таился не в дворцах правителей, не на явках заговорщиков, не на площадях, где бунтовал народ, а в умах людей. За полтора десятилетия кровопролития население бывшей империи озлобилось, привыкло делить всех на своих и чужих, воспринимать любое действие властей как попытку возвышения и обогащения одной политической группировки над другой. Порвалась связь, державшая народ как единое целое. Люди стали чураться друг друга, видеть врага в каждом встречном. В этой ситуации такой человек, как Корнилов, вполне мог удержать власть, но никогда не сплотил бы нацию, потому что для людей он был один из... Один из «белых генералов, задушивших русскую революцию». Один из «военных, узурпировавших власть». Даже один из «наших», с помощью кого «мы пришли к власти и обставили тех и тех».
   И тогда Лавр Георгиевич сделал совершенно неожиданный шаг. Незадолго до смерти и, видимо, предчувствуя ее, он восстановил монархию и ввел конституцию, дававшую императору очень ограниченные возможности в управлении государством, а сам ушел на покой. При том сделал это стремительно и неожиданно. Так же внезапно, как атаковал красные части в Гражданскую. На престол взошел бывший великий князь Дмитрий Павлович, а с этого момента Император Всероссийский Дмитрий Второй. Так открылась новая страница в истории моего отечества.
   Я вспомнил, как сегодня утром, спускаясь в парк, я остановился перед парадным портретом императора Дмитрия Павловича. Его напряженный, чуть нервный облик, в котором еще угадывалось волнение (первые эскизы к портрету были сделаны почти сразу после коронации), отчего-то навел меня на мысли о превратностях истории. Возможно, к этим раздумьям подтолкнули каблуки туфель его величества. Я вспомнил рассказы старших о том, что именно Дмитрий Павлович ввел в моду такие длинные каблуки, почти полностью сливающиеся с подошвой. Кто знает, какую обувь довелось бы носить нам нынче, если бы в октябре тысяча девятьсот тридцать второго года тысячеликая толпа не засвидетельствовала помазание нового императора. Уже подходя к пруду, я подумал, что у истории отменное чувство юмора, ведь многие и в то время, и после оспаривали право Дмитрия Павловича на российский престол. Придворные историографы быстро обосновали законность притязаний Дмитрия Павловича, но мне всегда казалось, что выбор на него пал совсем не по династическим соображениям. Этого была всего лишь компромиссная фигура, единственный член правящего дома, непричастный к семейным склокам, не запятнанный связью с революционерами, но и не призывавший к репрессиям против сторонников советской власти. Все знали, что он был в составе заговорщиков, убивших Распутина, но тогда это убийство расценивалось как попытка спасти страну от надвигавшейся катастрофы. Поговаривали о его гомосексуальных наклонностях, но по сравнению с грехами остальных великих князей и княжон этот грех казался совсем не страшным.
   В конечном счете, все баталии вокруг личности нового монарха свелись к спору о том, должен ли государь именоваться Дмитрием Третьим и следует ли, таким образом, признать законность прав Лжедмитрия, который в смутное время венчался на царство под именем Дмитрия Второго. Полемика была закрыта заключением Императорской геральдической комиссии о том, что коронацию Григория Отрепьева следует считать недействительной, и после этого обсуждение заглохло.
   Словно в насмешку над новым помазанником, именно к моменту реставрации сама монархическая идея потеряла свою популярность. Интеллигенция спорила о демократии и диктатуре, конституционном правлении или полномочиях правителя; финансисты ломали копья, доказывая друг другу, может или не может государство вмешиваться в экономику, и если да, то где границы его возможностей; рабочие мечтали о восьмичасовом рабочем дне и четырехнедельном отпуске; жителей национальных окраин интересовали вопросы автономии, – все при этом страшно устали от бесконечной неразберихи, неустроенности и войны каждого с каждым. Времена самодержавия уже казались чем-то далеким и пусть заманчивым, но безвозвратно ушедшим. Никто не считал реставрацию панацеей – может быть, именно поэтому реставрация прошла так спокойно.
   Дмитрий Павлович устраивал всех, и от него не ждали сюрпризов. Тем более неожиданным оказалось его правление. Монарх, который, по замыслу авторов новой конституции, должен был царствовать, но не править, вдруг приобрел самый большой авторитет во всей российской политике. К его слову прислушивались, его предложения почти сразу принимали форму законов, его вердиктов ждали, как окончательных решений... Но самое удивительно, что все эти перемены произошли под влиянием не столько личности Дмитрия Павловича, сколько всего российского общества, внезапно увидевшего в новом государе тот символ объединения, которого так долго не хватало стране.
   Дмитрий Павлович оказался, что называется, «царем народным»: еще не успев венчаться на царство, он вышел к толпе без охраны и беседовал с простыми людьми больше часа. Впоследствии такие его «купания в толпе», встречи с общественностью, участия в народных празднествах вошли в привычку, но тогда Россия пережила настоящий шок. Впервые за много лет правитель разговаривал с народом не через ощетинившееся штыками каре личной гвардии, не языком прокламаций и указов, а как первый гражданин среди равных.
   Ни в тот, первый раз, ни позже никто даже не пытался покушаться на жизнь государя императора. Церковь утверждала, что это чудо и свидетельство заступничества высших сил, мне же всегда казалось, что неожиданная открытость власти и готовность говорить с народом обезоружили даже самых отчаянных экстремистов.
   На девятый месяц своего правления государь добился возврата столицы в Санкт-Петербург, и этот, казалось бы, сугубо формальный акт впоследствии был воспринят как важнейший шаг к изменению государственной политики. Оккультисты потом несли околесицу о каком-то мистическом акте перехода от холопской, закрытой, зараженной ксенофобией и враждебной всему миру Московии, замкнувшейся в своих «кольцах», к блистательной Российской империи, стране, ориентированной на западные культурные ценности, и участнице «мирового концерта», со столицей на реке, устремленной в море, часть Мирового океана; политические обозреватели верещали о ловкости Дмитрия Второго, с которой он отсек коррумпированную и неэффективную бюрократию, расплодившуюся во время диктатуры, от нового правительства; экономисты увидели в этом добрый знак для бизнеса, а международники – примету сближения с западными державами. Так или иначе, но именно со дня переноса столицы большинство аналитиков начинали впоследствии отсчет того пути, который в конце концов позволил России играть первую скрипку на мировой сцене.
   Слава Богу, у Дмитрия Второго хватило ума не повторять ошибки предшественников и не поддерживать ни одного из отечественных политиканов. Может быть, именно поэтому к концу тридцатых годов он сумел изрядно расширить свои полномочия. Всегда оставаясь над схваткой, он был арбитром, советчиком, рефери – словом, тем, кто в пылу любого конфликта мог сказать: «Сограждане, давайте найдем компромисс во благо России». И компромисс всегда находился, потому что все видели в государе лишь воплощенную волю своего государства, а в словах его – лишь призыв к работе на всеобщее благо.
   И огонь смуты погас, как снег под весенним солнцем, растаяли экстремистские группки. Политические партии сели за стол переговоров и перестали организовывать многолюдные манифестации и митинги. Дума, в которую вошли политические партии, десять лет враждовавшие друг с другом, избрала коалиционное правительство и одобрило предложенную им программу реформ, а реформы на удивление удачно подтолкнули Россию к мощному экономическому росту. Даже производительность труда на предприятиях неожиданно повысилась без всяких видимых причин: объединенный народ забыл распри и взялся за работу. Вот это и было главное. Страна снова объединилась в единое целое, выстояла в страшной Второй мировой войне и продолжила развиваться уже под скипетром сына безвременно ушедшего Дмитрия Павловича, императора Александра Четвертого, а потом его сына, Павла Второго.
   И вот уже с середины тридцатых годов Россия не знала, что такое покушение на государя. В первое время после реставрации монархии охрана резиденций государя была если не символической, то достаточно формальной и могла защитить скорее от нападений психопатов-одиночек, чем от хорошо организованного теракта. Но постепенно Россия играла все большую роль на мировой арене, фигура государя становилась все значимее в мировой политике, и охрана императорских резиденций усиливалась. Наиболее серьезно охранялась персона государя во время Второй мировой войны. Тогда, как говорили, нацисты даже готовили покушение на царя после разгрома на Минской дуге, когда судьба Рейха висела на волоске. Да и после, в период холодной войны, приходилось серьезно опасаться если не за жизнь государя, то за утечку конфиденциальной информации. Так что охрана царских резиденций становилась все более сложной и изощренной, использовала самые передовые разработки и научные достижения. И, естественно, одним из самых охраняемых объектов был Гатчинский дворец с прилегающим к нему парком.
   Дивясь причудливости мыслей, приведших меня от созерцания туфель покойного государя императора и рассуждений об охране императорской резиденции к осознанию чудес, творимых единством народной воли, я подошел к берегу и остановился. Прямо передо мной, на другой стороне пруда, возвышался дворец, так похожий на немецкий замок. Он словно сошел с картинки учебника по истории средних веков, и мне вдруг представилось, как из этого замка выезжают закованные в латы рыцари. Едут в крестовый поход, или на войну с соседом, или за оброком с вассальных земель. А может быть, местный барон решил воспользоваться своим правом первой брачной ночи и поехал приглядеть себе местную красавицу, собравшуюся замуж.
   «Интересно, – подумал я, – я бы смог так? Обдирать до нитки крестьян, облагать непосильным налогом города, грабить соседей? Наверняка ведь нет. Сидел бы в своем замке отшельником и что есть мочи избегал бы почетной обязанности повоевать и пограбить. А был бы крестьянином или ремесленником – что тогда? Грабительский налог еще стерпел бы... может быть. А если бы местный барон приехал насиловать мою любимую, мою невесту? Э, нет, шалишь. Этого бы я не стерпел. А если бы нашлось еще хоть полста, таких как я, которым честь дороже...»
   Я представил толпу вооруженных вилами да косами ремесленников и крестьян. Мне привиделось, как озверевшая толпа врывается в баронский замок, крушит мебель, режет гобелены, грабит казну, насилует служанок и дочерей барона...
   «Да будь проклята эта справедливость! Почему отмщение всегда еще более гнусно, чем само преступление?! Люди не готовы быть добрее друг к другу? Воистину мрачное средневековье!»
   Мое воображение, как бойкий купец, выкладывающий на витрины товар, вдруг нарисовало мне несколько новых картин. Я увидел на аллеях этого парка Александра Третьего, обсуждающего с Победоносцевым закон об отлучении от образования «кухаркиных детей». Потом перед Гатчинским дворцом колыхнулся строй революционных солдат, митингующих против самодержавия. Я почувствовал сострадание к этим людям, восставшим против мира, в котором их преследовали бедность и невежество, – и тут же увидел стоящих у «расстрельной» стены офицеров и тех же солдат, только теперь уже готовых привести в исполнение приговор революционного трибунала. Мгновенно и солдат, и стену заслонила панорама вступления в Гатчину войск Юденича, и я испытал небольшое облегчение, подумав, что это знаменует собой установление порядка. Но тут же мне пригрезились офицеры контрразведки, здесь же зверски убивающие красных комиссаров и насиловавшие какую-то санитарку. Я почувствовал, как во мне зарождается отвращение к этим людям, уничтожавшим себе подобных во имя «покоя, незыблемости и стабильности», но когда неприязнь моя уже почти превратилась в ненависть, мой бойкий купец вдруг раскинул передо мной новый ряд образов.
   Я испугался. Внезапно я понял, что переживаю то же состояние, какое пережил тогда, в ночь штурма. Только сейчас, в отличие от той ночи, я видел не прекрасные – страшные вещи. Моя фантазия больше не подчинялась мне. Она с настойчивостью шлюхи совала в мое сознание все новые и новые картины, давно уже не имевшие отношения к Гатчинскому дворцу и его прекрасному парку. Я увидел мир как будто с изнанки, и в этом мире генерал Лавр Георгиевич Корнилов был убит шальным снарядом перед наступлением на Екатеринодар. Я увидел разгром белых армий и эмиграцию многих соотечественников из России. Я содрогнулся при мысли о том, какая участь ожидала их вдали от родины, – но оказалось, что судьба оставшихся куда страшнее. Я был свидетелем террора, перед моими глазами прошли горы трупов и толпы несчастных, обреченных на лагеря, и армии простых мещан, вздрагивавших от каждого ночного стука. Я смотрел и не верил своим глазам: кровавый большевистский диктатор сидел под лозунгом: «Мы не рабы, рабы не мы» и прихлопывал в такт лезгинке, которую плясали и на костях и друг на друге миллионы маленьких человечков!
   А потом передо мной завертелась такая ужасающая карусель, что я уже готов был верить даже в тирана, танцующего на костях! Я снова видел горы трупов и огромные колонны пленных, бредущих на запад, в Германию. Им не было числа! Такого позора Россия никогда еще не знала, но только в тот миг, когда я увидел русских, одетых в мундиры врага и готовых сражаться против собственных братьев, до меня дошло, что такое настоящий позор. Я видел развевающийся над Рейхстагом красный флаг, там, где в реальности развевался российский, трехцветный, но я не радовался победе. Откуда-то я знал, сколько моих братьев и сестер заплатили за эту победу жизнями, и разум отказывался принимать эту цену как данность. Красное полотнище флага, реющего над Рейхстагом, вдруг развернулось в полнеба – и я увидел на фоне этого кровавого неба танки, уродующие мостовые Праги, кровь на песчаных пляжах Гаваны, вывернутые нутром наружу афганские кяризы и почему-то рыдающую взахлеб армянку.
   И вдруг – о чудо! – я увидел трехцветный российский флаг! Он трепетал на ветру, над морем митингующих – и я разом, всем сердцем своим принял эту толпу, не потому что мне был дорог флаг из трех цветов, а потому что сердца их были едины, потому что они выступали против того кровавого кошмара, который только что прошел перед моими глазами, потому что они стояли за великую и свободную Россию.
   Радость моя была недолгой. Трехцветный флаг колыхнулся, и я понял, что смотрю на бритоголового уродца в малиновом пиджаке. Уродец открыл дверь помпезного «Мерседеса» – и в лицо ему плюнуло огнем из взорванного бензобака. В ту же секунду передо мной возникли сначала грузный мужчина с испитым лицом и свинячьими глазками, потом неприметный чиновник, постный, как рафинированное масло, – и я почему-то снова вспомнил тирана, прихлопывающего в такт лезгинке. Я...
   Меня словно ударило током, но облегчению моему не было предела, когда я понял, что вернулся от своих страшных видений к действительности. Насколько же мой мир был прекраснее, справедливее, чище, чем тот, который пригрезился мне! Я перевел дух, покачал головой и вернулся на тропинку. «Счастье, что мне достался не тот мир, а этот!» – подумал я и вдруг вспомнил, как договаривался с Раулем Риверой о концессиях на разработку месторождений в Бразилии. Нет, конечно, это не была взятка... Но ведь я знал, что размещаю подряд на строительство дорог к месторождениям в компании, принадлежащей Ривере, бразильскому министру экономики. И ведь я знал, что в той же Бразилии можно найти фирму, которая будет готова проложить такие же дороги вдвое дешевле. А еще я знал, что если не размещу заказ на строительство у фирм Риверы, то концессия уйдет к американцам. Ну и чем же был тот контракт, как не взяткой? А сколько еще подобных заказов в разных странах света я разместил? Сколько денег перечислил в «благотворительные фонды» проходимцев, подобных Ривере? Князь Юсупов давал взятки, то есть потворствовал коррумпированным режимам других стран, да и своей родины тоже. Ну и что, бизнес есть бизнес. Это правила игры.
   Я подошел к своей любимой скамейке у пруда (сейчас она вся была запорошена снегом). С нее открывался дивный вид на дворец, подобный тевтонскому замку, и я снова невольно залюбовался им. «А ведь он тоже считал, что играет по правилам своего мира, – подумал я, вспомнив рыцаря, выезжавшего из дворцовых ворот. – Грабить соседей, насиловать крепостных женщин – для него это было естественным. Так делали все». Я сжал кулаки и поспешил к спасительной тропинке, чтобы «тевтонский замок» не мозолил больше глаза. Получалось, что я был ничем не лучше того рыцаря, который ездил насиловать крестьянских девчонок и грабить чужие города. Мне повезло лишь в том, что я родился позже и мой мир был человечней. А родись я рыцарем – и ехал бы, бряцая оружием, по разоренным городам, и лапал бы чужих дочерей и жен, и отбирал бы у крестьян последний мешок зерна, ведь рыцарь, который поступает иначе, будет осмеян вассалом и раздавлен равным. Вот и вертится он, как заколдованный, в этом круге грабежей и насилия, противясь собственной смерти и....
   Я остановился посреди дорожки, как вкопанный. «Да, – машинально повторил я вослед самому себе, – противясь собственной смерти – и приближая ее. Ведь ничто не проходит бесследно, все возвращается. Ни человек, ни народ, ни государство, совершившие зло, не остаются безнаказанными. И тот рыцарь, который грабил и насиловал, готовил революцию, в которой его далекого потомка гильотинировали. Тот генерал интендантской службы, который за взятки принимал на вооружение негодные боеприпасы, готовил приход большевиков, которые убили его. Тот чекист, который расстреливал ни в чем не повинных людей, уже возводил эшафот, на котором его повесили лихие корниловские контрразведчики. И по-другому быть не могло. Ведь и в том мире, который я видел в своем видении, этот чекист не должен был уйти от расплаты и был бы расстрелян во время очередной „чистки“. Не бывает ошибки без расплаты. Германия, избрав Гитлера, уже приговорила себя к разорению, разделу и позору. Так и Россия из моего видения, поддержав большевиков, сама приговорила себя к национальному позору. И не важно, борешься ты за „стабильность и покой“ или за „справедливость и всеобщее благоденствие“. Допуская зло и несправедливость, ты своими руками создаешь того, кто придет уничтожить тебя.