Так что тогда уйти было и естественнее и страшнее. Даже вспоминать
тошно тот очередной гнусный период вынужденного безделия. Марьяна работала
на износ и что-то зарабатывала, теща получала пособие по старости. Я же,
кормилец по определению, как муж работающей супруги, был лишен пособия по
прожиточному минимуму. В семье мне, в свою очередь, отказали в каком-либо
кредите. Марьяна отчаянно пыталась сократить катастрофический минус, а
потому деньги были под ее жесточайшим контролем.
Когда для поездки на очередную "деловую" встречу в другой город мне
пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал
свои жалкие вещи упакованными в чемоданы и выставленными на лестничную
клетку Дверь была заперта, замок переставлен, а звонок мертв.
В первую же ночь, которую я провел на пляже, у меня украли оба
чемодана. В полиции мне посоветовали срочно обратиться в риббанут с просьбой
о разводе, чтобы получать хоть какое-то пособие.
Брезгливо обходя бесчисленных "советчиков", я сам заполнил заявление и
отправился на тот же пляж, так как ни друзей, ни родных у меняв Стране не
было. Оказалось, что после кражи вещей можно хоть спать совершенно спокойно,
а из мусорных мешков, заполненных после пикников олим, вписавшихся в
израильское общество, можно вытащить немало достаточно съедобных объедков.
Тот же пляжный полицейский разыскал меня и вручил повестку в суд.
Марьяна была уже там. Она устроила черношляпным судьям такой погром,
что они только переглядывались с недоуменным "ма?!" после каждого
неформального выпада. Огромные глаза ее сверкали, необъятный красный рот не
закрывался ни на секунду, пронзительный голос отражался от черных потолков
поражавшего бездушием присутственного места. На фоне этого фейерверка
страсти с предельно приземленным, но понятным всем, как русский мат,
ивритом, я очень выгодно смотрелся, притихший с моим косноязычным англитом.
Моих робких реплик не понимал даже предпочитавший англит идишу бывший
американец - единственный из рабиннатских судей, который мог меня слушать.
Нас развели, как только мы оба заявили, что взаимных материальных
претензий нет. Сама мысль, увидеть и услышать тут снова Марьяну была для
судей страшнее упреков в отказе от нерушимости еврейской семьи.
Оказалось, что Марьяна, как верная подруга жизни, уже успела навести
порядок и в управлении национального страхования. Меня там встретили с
мистическим ужасом и торопливо назначили пособие. Кроме того, Марьяна
швырнула на прощание мне на колени мой еще советский кошелек с тысячью
шекелей.
Можно было начинать новую жизнь.
Я упорно верил русскоязычным газетам. Я вычитал, что в таком-то городе,
куда массой инфильтруются циклопическими семьями арабы, самое дешевое в
Стране жилье. И действительно здесь можно было снять комнату за Марьянины
деньги. В трехкомнатной вонючей квартире с двумя соседями-бедолагами вроде
меня самого нечеловечески святойхозяин-ортодокс показал на похожую на
тюремные нары двухъярусную постель, расположенную почему-то в центре
замызганной комнаты, взасос облобызал все имевшиеся на дверях мезузы и
отправился в синагогу отмаливать грехи безбожных "русских".
После нарядной и спокойной Хайфы новый город казался заграницей. Тут
жили только три категории обитателей - арабы, ортодоксы и те "русские",
которым деваться было больше некуда.
Вечно орущие во все стороны агрессивные мусульмане доводили меня до
исступления своей заунывной пронзительной музыкой из всех окон, машин и не
менее навязчивыми молитвами с минаретов. Похожие на каких-то марсиан
ортодоксы поражали своей лихорадочной спешкой даже на пути в синагоги и
обратно. Глядя на бесчисленные выводки их лысоватых пейсатых одетых
по-взрослому детей, можно было легко представить себе будущее Страны - с
такой своей демографической опорой и надеждой. Увы, даже и это наше жалкое
будущее не состоялось после того, как ко всем "прелестям" моей жизни
добавились политические изменения и "окончательное урегулирование" наших
отношений с палестинцами.
И над всем этим муравейником человеческого неблагополучия ежеминутно с
ревом проносились самолеты, уносившие моих более удачливых соплеменников в
европейские столицы - для осмотра Версаля и Виндзора.
На третий год "жизни" вне семьи в облезлую, трижды по-пьянке выломанную
соседом дверь коммуналки постучали. На традиционное "пшел нахуй" из общей
кухни гость ответил "спасибо" и осведомился, не может ли он тут видеть
доктора Арензона.
"Доктора? - хохотал сосед, запрокидывая небритый подбородок для приема
с горла национального напитка доисторической родины, которому ее патриоты
нигде не изменяют. - Тут нет докторов. Я лично - фельдшер. Могу поставить
клизму. Недорого. Сразу полегчает..."
"Меня зовут Александр Николаевич Радищев... - сказал гость. - Нет, нет,
я не шучу. Так меня назвали мои просвященные родители. Я консультант
сибирского предпринимателя Вячеслава Ивановича Пустовых. Он приглашает вас
для делового разговора."
"В Тель-Авив или в Эйлат?"
"В Иркутск..."
***
Сибирь тоже осталась где-то за кадром бесконечного фильма ужасов моей
жизни, по чьей-то извращенной иронии снятого в декорациях райских кущ. Вот и
теперь за окнами вагона канатной дороги кудрявилась и сияла естественная
мощная зелень Иудеи. Назад уносилась очередная станция-шляпка на
мачте-грибе. Солнце склонялось за дальние горы, поросшие густым лесом.
"Станция - Киев-Ахадаша, улица рабби Акива, - объявила красивая
проводница, улыбаясь мне и плавно указывая рукой на дверь. - Ты просил."
Я вышел на старинный мозаичный пол аккуратной станции на стометровой
высоте. Закатное солнце золотило роскошные парки. На фоне малинового неба
голубел простор действительно похожей на Днепр широкой реки. На ее
берегахвзбегали на холмы бесчисленные нарядные строения. Только вместо
Владимира с крестом на доминирующей высоте сияла большими окнами и нарядными
деревянными стенами похожая на храм средневековая синагога.
По мере спуска лифта она врастала в темнеющее небо, словно гордо
поднимала голову, а потом вдруг победно осветилась снаружи и изнутри.
Я вышел из лифта, сверился с картой.
Передо мной, весь в клумбах багровых и желтых тюльпанов среди крохотных
прудов, простирался сквер, по обе стороны которого лепились нарядные
шести-семи-этажные аккуратные дома, которые служили как-бы скромным
приложением к цветам и деревьям.
Архитектура - душа нации - выражала здесь прямо-таки голландский покой
и благожелательность, добротность, уверенность и стабильность. Не было и
намека на холодную мертвую хватку серого бетона.
Только, в отличие от Голландии, тут преобладали не велосипедисты, а
всадники.Конные экипажи выглядели ультрасовременными лимузинами. Автомашин
почти не было. В миллионном мегаполисе не пахло городом.
И - тишина. Та самая, о которой я и мечтать не смел в эмиграции, где
вечно грохотали отбойные механизмы и кто-то что-то неделями громко чинил в
своей квартире, часами оглушительно подстригались кусты, с ревом убирался
мусор, дико перекрикивались между собой люди с тротуаров в открытые окна да
и просто на улицах, нервно сигналили водители, панически боясь опоздать на
пять секунд в получасовую пробку, душераздирающе визжали спешащие туда же
машины амбуланса и полиции, согнувшись от напряжения, орали в мобильники
прохожие. Мир казался сплошным сумасшедщим домом...
После всего этого евреи в Иудее казались какими-то тенями, которые
говорят между собой шепотом. Никто не шаркал подошвами по тротуарам. Даже
дети здесь шалили вполголоса. И у них не было идиотского выражения лица от
отчего-то вечно открытых ртов. Тут были генетически выведены совсем другие
евреи - европейцы, а не афроазиаты Израиля. Это было общество защиты
человека от наглости и техники.
***
Я издали увидел вывеску гостиницы. В ее зеркальных окнах отражались
разноцветные тюльпаны на фоне отраженного в прудах закатного неба.
В пустынном скромном вестибюле я провел кредитной карточкой по прорези
автомата и достал из его карманчика со звоном выпавший туда ключ от моего
номера.
В лифте цвели живые пахучие розы. Длинного гостиничного коридора не
было. На обычную лестничную площадку выходили четыре двери, на одной из
которых я увидел нужную цифру. И сразу словно попал в средневековье -
затянутые голубым шелком стены, кровать в маленькой спальне, уютная
небольшая гостиная, санузел и ванная с уже знакомым мне набором кнопок
вместо кранов.
В платьяном шкафу висела отглаженная пижама, новые сорочки-хитоны и
брюки моего размера. Кто это все тут готовит? - подумал я. - Ведь для такого
сервиса нужна многочисленная прислуга из бедных слоев населения? А я как-то
не заметил в Иудее "народа". Как, кстати, и элиты. Такое впечатление, что
здесь обитает сплошной средний класс. Закономерный итог независмой эволюции
иудейской морали, воплощенной в еврейскую социальную справедливость?Не
потому ли человеку моего ненизкого здесь статуса предоставлены такие
скромные, без тени помпезности аппартаменты? Или мне все эти справедливости
и красивости просто кажутся, как умиляли реалии Израиля в первые месяцы,
сменившись потом черт знает чем?..
После ванны и цветочного чая из заботливо приготовленного в кухне
набора я вышел на балкон и снова стал осматривать город.
Нет, не Голландия, подумалось мне. Та странаплоская, а эта на лесистых
холмах. Голландия, к тому же, немыслима без каналов... Ни на что известное
мне по телевидению, кино и литературе, Иудея не походила. Неужели Родина,
наконец?Но мне и Израиль до близкого с ним знакомства казался родиной...
Между горами угадывалась та самая похожая на Днепр река, которую я с воздуха
принял за морской залив. Я так и не смог вспомнить аналогичной реки такой
ширины в этой части моей Сибири.
Я взял аккуратно сложенные в прозрачный конверт свежие газеты, все еще
не веря, что свободно читаю на иврите. И тем более не веря, что я читаю
именно новости, репортажи, мягкий еврейский юмор, а не вымученную
напряженную брань слепых от ярости политических противников, грязь
компроматов, злорадство, животную злобу, закомуфлированную в объективность и
плохо скрытое самолюбование авторов публикаций. В иудейских газетах не было
ничего, что заставляло израильских читателей ненавидеть всех и вся, не
верить никому и относиться к своему народу, как к сборищу фальшивых
скандалистов. Такая журналистика не оставляла места для трезвого анализа
людей и событий. От нее можно было только отгородиться полным неприятием
газет, радио и телевидения, вернувшись к доинформационному образу жизни...
4.
"Если у нас с тобой вдруг возникнут проблемы с инерционной
рекуперацией, Ирит, - тревожно вглядывался главный конструктор в опухшее от
слез и бессонной ночи лицо своей новой сотрудницы, - то мы спросим Морди по
видеофону. Ваши личные отношения не имеют никакого отношения к твоей
работе." "А квартира?" "Живи там, где вы жили с Морди. Если выяснится, что
он не вернется к тебе и что эта квартира тебе велика, дадим другую,
поменьше. Ну как? Настроение рабочее? Или начнутся стрессы?" "Не бойся,
Гади... - вымученно улыбнулась Ира, - не начнутся. Я и не такое еще пережила
в своей жизни. Не вернется этот, будет другой." "И прекрасно. Так что у нас
с пневматикой вчера не вытанцовывалось? Почему ты решила попробовать
соленоиды?" "Марк... ну, Морди как-то говорил, что этот вариант ему
предложил для скоростной шагайки израильский профессор. Смотри..."
Все было для нее точно как вчера. Те же люди, тот же компьютер, те же
технические решения, та же праздничная зелень за окном. Не было только
омоложенного Марка, ее Марика, Морди, последнего и самого сильного в ее
жизни увлечения.
В чем дело? - думала Ира. - Я же ничего не произнесла... Согласна, чуть
не произнесла. Но я же женщина, мне следует прощать любые срывы! Он же сам
мне это говорил и так мило все всегда немедленно прощал. Пока любил?.. Но
когда разлюбить-то успел? И почему? Ведь я в жизни не была такой
привлекательной!
Она без конца анализировала свои отношения, начиная с поклонения
матерому полу-заграничному ученому, ставшему решительным капитаном, и кончая
своим странным пренебрежением к глазастому юноше, в которого он вдруг
превратился.
Никто не подходил к ее столу пока она тихо плакала, роняя слезы на
клавиатуру своего компьютера, никто не торопился занять "свободное место" ее
законного мужа. Очнувшись наконец от эйфории конверсии, она осознала, что
осталась в этом потустороннем мире совершенно одна - Марк ее бросил, Толя
самозабвенно осваивал Дикий мир, а Никита - постельный иврит. Никому не было
никакого дела до ее дурного самочувствия и настроения. Никто не заглядывал
тревожно в глаза, не успокаивал, не расспрашивал, не уговаривал.
Окружающие молодые люди давно привыкли, что вдруг возникшая пара новых
сотрудников-инопланетян занята только друг другом, ведет свой странный образ
жизни и говорит вроде бы правильно, но совершенно не по-человечески. Она
вдруг осознала, что при всей своей вернувшейся красоте и молодости, бывшая
заложница ничуть не интереснее внешне окружающих женщин, каждая из которых
имела своего мужчину. Выбирать Ире было не из кого. Во всяком случае, пока.
Оставалось только тихо плакать и думать, как попытаться вернуть себе
такого родного уже Марика...
5.
"Мы прислали тебе коня, который знает дорогу к нашему конструкторскому
бюро, - сказал мне Ново-киевский начальник. - Привязь у самой гостиницы.
Коня зовут Адиш. На седле увидишь эмблему нашей фирмы. Посвободнее держи
поводья и скачи, пока не увидишь ту же эмблему на стене здания. Я тебя
встречу у входа." "Но... - покрылся я холодным потом, - я никогда не ездил
на лошади..." "Адиш самый спокойный в нашей конюшне. Он только очень любит,
когда седок с ним разговаривает." "Да, - чуть не плакал я от бессилия,- но я
ни-ког-да..." "А на велосипеде?" "Всю жизнь. Я заядлый..." "Ногу ставь в
стремя, как на педаль, вторую переноси, чтобы сесть в седло. А дальше -
держи поводья и чувствуй стремена. Ни шпорить ни, тем более, бить коня с
квалификацией Адиша не надо. Ты сам увидишь, как это просто. Как и на
велосипеде, быстро двигаться проще, чем еле-еле. Так что не мешай ему
переходить с рыси на галоп." "Подожди! - отчаянно крикнул я, видя, что лицо
собеседника уже тает на экране видеофона. - За что же держеться руками?.." -
по инерции продолжил я вопрос в никуда.
Конь показался мне неестественно высоким. Он смотрел на меня совершенно
по-человечески, смаргивая длинными белесыми ресницами. Мне даже показалось,
что конь дружески подмигнул. "Адиш, Адиш," - льстиво говорил я, поглаживая
ладонью теплую атласную шерсть на его шее. Потом взялся рукой за луку седла,
поднял левую ногу и дрожа вставил ее в стремя. Сколько раз я видел в кино,
как лихо вскакивают на коня разные ковбои и казаки, а тут не было сил
приподняться над стременем. Седло кренилось от тяжести повисшего человека.
Адиш вдруг громко фыркнул, словно смеясь над неумекой. Этот звук подстегнул
меня, и я вдруг перенес правую ногу, оказавшись в уютном надежном седле.
Руками можно было цепляться только за седло. Я начисто забыл о поводьях.
Конь тряхнул ушами и позвенел уздечкой. Только тогда я решился сменить
привычно твердую, как руль велосипеда, опору седла на зыбкий ремешок. Но
умный учитель-Адиш тут же наклонил длинную шею, чтобы седок-ученик
почувствовал поводья, и осторожно зашагал в сторону дороги. Седло подо мною
подпрыгивало, угрожая сбросить вниз головой с непривычной высоты, но тут я
ощутил, что ноги-то привычно упираются в стремена-педали. Я приподнялся над
седлом и почувствовал себя на велосипеде "без рук". Адиш тут же словно
кивнул головой, радостно фыркнул и перешел на рысь рядом с другими
всадниками на утренней аллее. Ощущение слияния с благородным животным было
таким сильным, что я начисто забыл о страхах, наслаждался скоростью и
испытал не облегчение, а досаду, когда увидел знакомые буквы фирмы на стене.
Высокий человек в традиционной бархатной тунике сбежал ко мне по
ступеням и взял коня за повод: "Ну как, Морди? Ничего страшного?" "Напротив!
- счастливо смеялся я. - В жизни не испытывал такого наслаждения дорогой..."
"Так в чем же дело? - сказал начальник. - Адиш теперь твой. Работа никуда не
денется. Даю тебе сегодня выходной. Куда бы ты ни ускакал, он найдет дорогу
обратно. Только произнеси одно слово - домой."
Аллея вилась вдоль берега той же величественной реки с благородно
голубыми быстро текущими струям, то удаляясь от кромки воды, взлетая на
холмы, то соприкасаясь с белым песком. Адиш за городом сразу перешел на
плавный галоп и больше не беспокоился за своего привыкшего к новому занятию
всадника. Меня умилило, как конь вдруг свернул с чисто выметенной аллеи,
чтобы опорожнить желудок в глубине леса, а потом снова вернулся к мягкому
галопу на гравии.
Вскоре наслаждение скоростью и пейзажами сменилось чисто
профессиональным интересом проектанта к созданию "коллеги-конкурента". Я
голосом и поводом попросил коня свернуть с тропинки в лес и скакать по
бездорожью. Наблюдая, как легко Адиш преодолевает камни, канавы, поваленные
деревья и огибает стволы и пни, я мог только краснеть за свою неуклюжую
рукотворную шагайку по сревнению с творением Создателя. Адиш не нуждался не
только в маяках-отражателях, но и в собственном зрении. Даже удивленно
оглядываясь на странного всадника, наклонившегося под брюхо коня, чтобы
проследить за стремительными движениями ног, даже игриво отворачиваяголову,
он "держал тропу", ни разу не споткнувшись. Мало того, когда под копытом
внезапно оказался вынырнувший из палой листвы еж, Адиш небрежно передернул
этой ногой, пропустив шаг, чтобы не наступить на живое. При этом он ежа
увидеть никак не мог!
Никто из смертных, подумал я, никогда не создаст чуть ли не полутонную
шагайку с такой скоростью и маневренностью. Впрочем, по еврейской привычке
тут же заспорил я сам с собой, даже суперфантаст Станислав Лем, даже не на
заре, а в середине двадцатого века не мог дать своим героям середины
следующего тысячелетия не то что сотовую связь, но и видеокамеру. Его герои
на дальних планетах пользовались кинолентой и калькуляторами вместо
компьютеров. Просто для совершенствования шагаек нужен только такой же
мощный общественный импульс, как для всего того, что обошло их в процессе
технической эволюции.
Когда под копытами снова заструился гладкий гравий прибрежной аллеи, я
представил себе, как славно катил бы я сейчас рядом на велосипеде. И
усомнился, так ли уж ошиблась цивилизация, изобретя колесо, не зацикливаясь
тщетных до последнего времени попытках копирования природных шагаек. В конце
концов, я, с моей скудной мощностью, мог бы запросто обогнать того же Адиша
на машине в тысячу раз более простой, дешевой и ничуть не менее надежной. До
тех пор, однако, - продолжал я самодискуссию, - пока не кончилась бы
проложенная и обустроенная людьми тропа. Нашли же иудейцы путь перемещения
по воздуху, альтернативный дорогой и шумной авиации. Но сохранили путь
перемещения по земле, не требующий покрытия живой почвы мертвым асфальтом.
Нет и быть не может однозначных решений, Марик, вдруг прозвучал у меня
в ушах голос Иры. Не тот звонкий и певучий, которым она обзавелась после
конверсии, а хрипловатый, сорванный до периодического сползания на сипение,
каким ее наградил Кавказ... И не было для меня ничего роднее в жизни.
Вся прелесть прогулки тотчас исчезла, скрывшись за пеленой первого
несчастья, случившегося со мной в этом самом справедливом и рациональном из
известных мне миров. Нет и быть не может однозначных решений, повторил я. И
не только в науке и технике. Принятое мною решение было идиотским... Амбиция
вместо разума. Именно то, что я так ненавидел, считая еврейской чертой, а
потому именно так как можно ненавидеть только собственные пороки. Ненавидя
еврейские черты, каждый из нас ненавидит прежде всего самого себя...
Если Ирочка в чем-то и не права, то надо было, по крайней мере,
поискать общую для обоих правоту... Она столько пережила, что заслужила
прощение и на земле, и на небесах. И если там это дело высших сфер, то тут я
просто обязан ее немедленно простить... Мириться! Не откладывая ни на миг...
"Домой!" - крикнул я так, что у Адиша, если так можно сказать о лошади,
тотчасизменилось выражение лица - от игриво-счастливого на
удивленно-озабоченное. Он косил выпуклым карим глазом на склонившегося к его
шее седока и перешел на такой бешенный аллюр, что обгонял удивленных
всадников и всадниц. Только напряженно вытянутый хвост выражал его
предельное старание угодить новому хозяину-другу.
6.
Ира же совсем извелась от мыслей о своем потерянном Марке. Делая вид,
что она не справляется с заданием по шагающему комбайну, она без конца
обращалась к автору за виодеоконсультацией, но тот завел манеру тут же
переключать ее на автоответчик, который предлагал тщательно сформулировать
вопросы, после чего на Ирином компьютере высвечивались подробные ответы.
Живой Марк появлялся только для выяснения адресата и тут же исчезал за
надписью о переходе на автоответчик.
Попытки вызвать его на разговор по мобильному или гостиничному
видеофону немедленно кончались тем же, но в этих случаях продолжения
разговора не было...
Поэтому она решила взять краткий отпуск и поехать в Новый Киев. Просто
познакомиться с интересным городом, вторым в стране после Нового Иерусалима.
Она поселилась в совсем другой гостинице и совершала по утрам пробежки вдоль
великой реки. Она была уверена, что встреча со мной бесполезна и не искала
ее. Поэтому очень удивилась, когда ее вдруг окликнул знакомый голос.
Показалось, решила она, проводив глазами пронесшегося всадника. Но тот
вдруг красиво тормознул, подняв коня на дыбы, и прогарцевал к Ире.
Как похож на Марка, подумала она, достоверно зная, что это не я, что ее
Морди никогда и близко не подходил к лошади в своей прошлой жизни.
А всадник ловко, не касаясь рукой седла, соскочил на тропинку.
От него исходил такой родной запах, что Ира едва не потеряла сознания
от счастья, отвечая на поцелуй ее непозволительно омолодившегося мужчины.
Некоторое время мы оба ошеломленно молчали.
"Я просто обиделась на тебя за семью Моше, - торопливо шептала мне Ира.
- Что они такие к нам... от всей души, а ты... самое святое для них... Ты
столько рассказывал мне об Изриале... как они этнически не похожи на евреев,
на европейцев вообще, но иудейцы-то... За что ты их... Я наоборот... мне так
понравился этот шабат, эта роль женщины, я всю жизнь мечтала поселиться в
таком обществе, а ты..." "Ладно, - пытался я ее остановить, - как говорится,
проехали, прошагали, ты что?" "Я столько раз повторяла про себя все это, что
теперь хочу тебе высказать... Что я только твоя, что ты только мой, что
неважно, как ты сейчас выглядишь, я уже привыкла... Ты самый!.." "Да не
плачь ты так! - совсем растерялся я. - Я ведь тоже без тебя не могу. Я же
вот вернулся." "А я уже думала, что вот ты от меня ушел, попросишь Бени
вызвать как-то сюда твою семью, омолодить твою Марьяну, а я... - плакала она
у меня на груди. - Зачем тогда тебе я?.. Зачем тогда мне вообще жить?.. У
меня никогда не было такого хорошего, такого доброго, такогого умного..."
"...дурака? Да нет, я понимаю, женские нервы. Только, пожалуйста, больше
меня никогда не называй даже в мыслях жидовской мордой. Дураком, так и быть,
называй. Я стерплю, но..." "Не буду... Мамой покойной, Женей покойным
клянусь, Марик! Только ты не бросай меня, а?"
Умная живая шагайка деликатно отошла в сторону и щипала траву,
настороженно шевеля острыми ушами. Ира, наконец, обратила внимание, как
омрачается лошадиная физиономия, когда она плачет, и рассмеялась.
"Марик! Я тоже так хочу, - вдруг вернувшимся от страданий севшим
голосом тихо сказала бывшая седая девушка. - Ты же научишь меня так же
красиво скакать на коне?" "Он научит," - прошептал я в розовое ушко,
непостижимым образом тоже мокрое от слез. "Кто? - испугалась Ира. - Ты что!
У меня никого нет." "А у меня есть. Замечательный учитель вождения. И сейчас
я попрошу его научить и тебя. Адиш, иди сюда. Поучишь мою Ирочку искусству
верховой езды?"
Конь радостно фыркнул, наклонив в согласии благородную голову, и
прошагал к помирившимся влюбленным. Ира, взвизгивая и не отпуская моей руки,
вскарабкалась в седло, взяла поводья и робко улыбнулась, сияя светлыми
глазами сквозь мокрые ресницы.
"Поднимись на стременах, - командовал всадник-неофит, - чуть напряги
поводья и забудь обо всем. Держись за него коленями. Адиш, до мачты и
обратно ко мне."
Какое это прекрасное зрелище - стройная женщина на красивой лошади,
думал я, не уставая удивляться тому, как быстро и естественно здесь, в
истинно еврейской стране мне удается исправить вроде бы роковые ошибки,
когда в таких вроде бы святых местах малейший поворот не в ту сторону...
26.11.00
1
тошно тот очередной гнусный период вынужденного безделия. Марьяна работала
на износ и что-то зарабатывала, теща получала пособие по старости. Я же,
кормилец по определению, как муж работающей супруги, был лишен пособия по
прожиточному минимуму. В семье мне, в свою очередь, отказали в каком-либо
кредите. Марьяна отчаянно пыталась сократить катастрофический минус, а
потому деньги были под ее жесточайшим контролем.
Когда для поездки на очередную "деловую" встречу в другой город мне
пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал
свои жалкие вещи упакованными в чемоданы и выставленными на лестничную
клетку Дверь была заперта, замок переставлен, а звонок мертв.
В первую же ночь, которую я провел на пляже, у меня украли оба
чемодана. В полиции мне посоветовали срочно обратиться в риббанут с просьбой
о разводе, чтобы получать хоть какое-то пособие.
Брезгливо обходя бесчисленных "советчиков", я сам заполнил заявление и
отправился на тот же пляж, так как ни друзей, ни родных у меняв Стране не
было. Оказалось, что после кражи вещей можно хоть спать совершенно спокойно,
а из мусорных мешков, заполненных после пикников олим, вписавшихся в
израильское общество, можно вытащить немало достаточно съедобных объедков.
Тот же пляжный полицейский разыскал меня и вручил повестку в суд.
Марьяна была уже там. Она устроила черношляпным судьям такой погром,
что они только переглядывались с недоуменным "ма?!" после каждого
неформального выпада. Огромные глаза ее сверкали, необъятный красный рот не
закрывался ни на секунду, пронзительный голос отражался от черных потолков
поражавшего бездушием присутственного места. На фоне этого фейерверка
страсти с предельно приземленным, но понятным всем, как русский мат,
ивритом, я очень выгодно смотрелся, притихший с моим косноязычным англитом.
Моих робких реплик не понимал даже предпочитавший англит идишу бывший
американец - единственный из рабиннатских судей, который мог меня слушать.
Нас развели, как только мы оба заявили, что взаимных материальных
претензий нет. Сама мысль, увидеть и услышать тут снова Марьяну была для
судей страшнее упреков в отказе от нерушимости еврейской семьи.
Оказалось, что Марьяна, как верная подруга жизни, уже успела навести
порядок и в управлении национального страхования. Меня там встретили с
мистическим ужасом и торопливо назначили пособие. Кроме того, Марьяна
швырнула на прощание мне на колени мой еще советский кошелек с тысячью
шекелей.
Можно было начинать новую жизнь.
Я упорно верил русскоязычным газетам. Я вычитал, что в таком-то городе,
куда массой инфильтруются циклопическими семьями арабы, самое дешевое в
Стране жилье. И действительно здесь можно было снять комнату за Марьянины
деньги. В трехкомнатной вонючей квартире с двумя соседями-бедолагами вроде
меня самого нечеловечески святойхозяин-ортодокс показал на похожую на
тюремные нары двухъярусную постель, расположенную почему-то в центре
замызганной комнаты, взасос облобызал все имевшиеся на дверях мезузы и
отправился в синагогу отмаливать грехи безбожных "русских".
После нарядной и спокойной Хайфы новый город казался заграницей. Тут
жили только три категории обитателей - арабы, ортодоксы и те "русские",
которым деваться было больше некуда.
Вечно орущие во все стороны агрессивные мусульмане доводили меня до
исступления своей заунывной пронзительной музыкой из всех окон, машин и не
менее навязчивыми молитвами с минаретов. Похожие на каких-то марсиан
ортодоксы поражали своей лихорадочной спешкой даже на пути в синагоги и
обратно. Глядя на бесчисленные выводки их лысоватых пейсатых одетых
по-взрослому детей, можно было легко представить себе будущее Страны - с
такой своей демографической опорой и надеждой. Увы, даже и это наше жалкое
будущее не состоялось после того, как ко всем "прелестям" моей жизни
добавились политические изменения и "окончательное урегулирование" наших
отношений с палестинцами.
И над всем этим муравейником человеческого неблагополучия ежеминутно с
ревом проносились самолеты, уносившие моих более удачливых соплеменников в
европейские столицы - для осмотра Версаля и Виндзора.
На третий год "жизни" вне семьи в облезлую, трижды по-пьянке выломанную
соседом дверь коммуналки постучали. На традиционное "пшел нахуй" из общей
кухни гость ответил "спасибо" и осведомился, не может ли он тут видеть
доктора Арензона.
"Доктора? - хохотал сосед, запрокидывая небритый подбородок для приема
с горла национального напитка доисторической родины, которому ее патриоты
нигде не изменяют. - Тут нет докторов. Я лично - фельдшер. Могу поставить
клизму. Недорого. Сразу полегчает..."
"Меня зовут Александр Николаевич Радищев... - сказал гость. - Нет, нет,
я не шучу. Так меня назвали мои просвященные родители. Я консультант
сибирского предпринимателя Вячеслава Ивановича Пустовых. Он приглашает вас
для делового разговора."
"В Тель-Авив или в Эйлат?"
"В Иркутск..."
***
Сибирь тоже осталась где-то за кадром бесконечного фильма ужасов моей
жизни, по чьей-то извращенной иронии снятого в декорациях райских кущ. Вот и
теперь за окнами вагона канатной дороги кудрявилась и сияла естественная
мощная зелень Иудеи. Назад уносилась очередная станция-шляпка на
мачте-грибе. Солнце склонялось за дальние горы, поросшие густым лесом.
"Станция - Киев-Ахадаша, улица рабби Акива, - объявила красивая
проводница, улыбаясь мне и плавно указывая рукой на дверь. - Ты просил."
Я вышел на старинный мозаичный пол аккуратной станции на стометровой
высоте. Закатное солнце золотило роскошные парки. На фоне малинового неба
голубел простор действительно похожей на Днепр широкой реки. На ее
берегахвзбегали на холмы бесчисленные нарядные строения. Только вместо
Владимира с крестом на доминирующей высоте сияла большими окнами и нарядными
деревянными стенами похожая на храм средневековая синагога.
По мере спуска лифта она врастала в темнеющее небо, словно гордо
поднимала голову, а потом вдруг победно осветилась снаружи и изнутри.
Я вышел из лифта, сверился с картой.
Передо мной, весь в клумбах багровых и желтых тюльпанов среди крохотных
прудов, простирался сквер, по обе стороны которого лепились нарядные
шести-семи-этажные аккуратные дома, которые служили как-бы скромным
приложением к цветам и деревьям.
Архитектура - душа нации - выражала здесь прямо-таки голландский покой
и благожелательность, добротность, уверенность и стабильность. Не было и
намека на холодную мертвую хватку серого бетона.
Только, в отличие от Голландии, тут преобладали не велосипедисты, а
всадники.Конные экипажи выглядели ультрасовременными лимузинами. Автомашин
почти не было. В миллионном мегаполисе не пахло городом.
И - тишина. Та самая, о которой я и мечтать не смел в эмиграции, где
вечно грохотали отбойные механизмы и кто-то что-то неделями громко чинил в
своей квартире, часами оглушительно подстригались кусты, с ревом убирался
мусор, дико перекрикивались между собой люди с тротуаров в открытые окна да
и просто на улицах, нервно сигналили водители, панически боясь опоздать на
пять секунд в получасовую пробку, душераздирающе визжали спешащие туда же
машины амбуланса и полиции, согнувшись от напряжения, орали в мобильники
прохожие. Мир казался сплошным сумасшедщим домом...
После всего этого евреи в Иудее казались какими-то тенями, которые
говорят между собой шепотом. Никто не шаркал подошвами по тротуарам. Даже
дети здесь шалили вполголоса. И у них не было идиотского выражения лица от
отчего-то вечно открытых ртов. Тут были генетически выведены совсем другие
евреи - европейцы, а не афроазиаты Израиля. Это было общество защиты
человека от наглости и техники.
***
Я издали увидел вывеску гостиницы. В ее зеркальных окнах отражались
разноцветные тюльпаны на фоне отраженного в прудах закатного неба.
В пустынном скромном вестибюле я провел кредитной карточкой по прорези
автомата и достал из его карманчика со звоном выпавший туда ключ от моего
номера.
В лифте цвели живые пахучие розы. Длинного гостиничного коридора не
было. На обычную лестничную площадку выходили четыре двери, на одной из
которых я увидел нужную цифру. И сразу словно попал в средневековье -
затянутые голубым шелком стены, кровать в маленькой спальне, уютная
небольшая гостиная, санузел и ванная с уже знакомым мне набором кнопок
вместо кранов.
В платьяном шкафу висела отглаженная пижама, новые сорочки-хитоны и
брюки моего размера. Кто это все тут готовит? - подумал я. - Ведь для такого
сервиса нужна многочисленная прислуга из бедных слоев населения? А я как-то
не заметил в Иудее "народа". Как, кстати, и элиты. Такое впечатление, что
здесь обитает сплошной средний класс. Закономерный итог независмой эволюции
иудейской морали, воплощенной в еврейскую социальную справедливость?Не
потому ли человеку моего ненизкого здесь статуса предоставлены такие
скромные, без тени помпезности аппартаменты? Или мне все эти справедливости
и красивости просто кажутся, как умиляли реалии Израиля в первые месяцы,
сменившись потом черт знает чем?..
После ванны и цветочного чая из заботливо приготовленного в кухне
набора я вышел на балкон и снова стал осматривать город.
Нет, не Голландия, подумалось мне. Та странаплоская, а эта на лесистых
холмах. Голландия, к тому же, немыслима без каналов... Ни на что известное
мне по телевидению, кино и литературе, Иудея не походила. Неужели Родина,
наконец?Но мне и Израиль до близкого с ним знакомства казался родиной...
Между горами угадывалась та самая похожая на Днепр река, которую я с воздуха
принял за морской залив. Я так и не смог вспомнить аналогичной реки такой
ширины в этой части моей Сибири.
Я взял аккуратно сложенные в прозрачный конверт свежие газеты, все еще
не веря, что свободно читаю на иврите. И тем более не веря, что я читаю
именно новости, репортажи, мягкий еврейский юмор, а не вымученную
напряженную брань слепых от ярости политических противников, грязь
компроматов, злорадство, животную злобу, закомуфлированную в объективность и
плохо скрытое самолюбование авторов публикаций. В иудейских газетах не было
ничего, что заставляло израильских читателей ненавидеть всех и вся, не
верить никому и относиться к своему народу, как к сборищу фальшивых
скандалистов. Такая журналистика не оставляла места для трезвого анализа
людей и событий. От нее можно было только отгородиться полным неприятием
газет, радио и телевидения, вернувшись к доинформационному образу жизни...
4.
"Если у нас с тобой вдруг возникнут проблемы с инерционной
рекуперацией, Ирит, - тревожно вглядывался главный конструктор в опухшее от
слез и бессонной ночи лицо своей новой сотрудницы, - то мы спросим Морди по
видеофону. Ваши личные отношения не имеют никакого отношения к твоей
работе." "А квартира?" "Живи там, где вы жили с Морди. Если выяснится, что
он не вернется к тебе и что эта квартира тебе велика, дадим другую,
поменьше. Ну как? Настроение рабочее? Или начнутся стрессы?" "Не бойся,
Гади... - вымученно улыбнулась Ира, - не начнутся. Я и не такое еще пережила
в своей жизни. Не вернется этот, будет другой." "И прекрасно. Так что у нас
с пневматикой вчера не вытанцовывалось? Почему ты решила попробовать
соленоиды?" "Марк... ну, Морди как-то говорил, что этот вариант ему
предложил для скоростной шагайки израильский профессор. Смотри..."
Все было для нее точно как вчера. Те же люди, тот же компьютер, те же
технические решения, та же праздничная зелень за окном. Не было только
омоложенного Марка, ее Марика, Морди, последнего и самого сильного в ее
жизни увлечения.
В чем дело? - думала Ира. - Я же ничего не произнесла... Согласна, чуть
не произнесла. Но я же женщина, мне следует прощать любые срывы! Он же сам
мне это говорил и так мило все всегда немедленно прощал. Пока любил?.. Но
когда разлюбить-то успел? И почему? Ведь я в жизни не была такой
привлекательной!
Она без конца анализировала свои отношения, начиная с поклонения
матерому полу-заграничному ученому, ставшему решительным капитаном, и кончая
своим странным пренебрежением к глазастому юноше, в которого он вдруг
превратился.
Никто не подходил к ее столу пока она тихо плакала, роняя слезы на
клавиатуру своего компьютера, никто не торопился занять "свободное место" ее
законного мужа. Очнувшись наконец от эйфории конверсии, она осознала, что
осталась в этом потустороннем мире совершенно одна - Марк ее бросил, Толя
самозабвенно осваивал Дикий мир, а Никита - постельный иврит. Никому не было
никакого дела до ее дурного самочувствия и настроения. Никто не заглядывал
тревожно в глаза, не успокаивал, не расспрашивал, не уговаривал.
Окружающие молодые люди давно привыкли, что вдруг возникшая пара новых
сотрудников-инопланетян занята только друг другом, ведет свой странный образ
жизни и говорит вроде бы правильно, но совершенно не по-человечески. Она
вдруг осознала, что при всей своей вернувшейся красоте и молодости, бывшая
заложница ничуть не интереснее внешне окружающих женщин, каждая из которых
имела своего мужчину. Выбирать Ире было не из кого. Во всяком случае, пока.
Оставалось только тихо плакать и думать, как попытаться вернуть себе
такого родного уже Марика...
5.
"Мы прислали тебе коня, который знает дорогу к нашему конструкторскому
бюро, - сказал мне Ново-киевский начальник. - Привязь у самой гостиницы.
Коня зовут Адиш. На седле увидишь эмблему нашей фирмы. Посвободнее держи
поводья и скачи, пока не увидишь ту же эмблему на стене здания. Я тебя
встречу у входа." "Но... - покрылся я холодным потом, - я никогда не ездил
на лошади..." "Адиш самый спокойный в нашей конюшне. Он только очень любит,
когда седок с ним разговаривает." "Да, - чуть не плакал я от бессилия,- но я
ни-ког-да..." "А на велосипеде?" "Всю жизнь. Я заядлый..." "Ногу ставь в
стремя, как на педаль, вторую переноси, чтобы сесть в седло. А дальше -
держи поводья и чувствуй стремена. Ни шпорить ни, тем более, бить коня с
квалификацией Адиша не надо. Ты сам увидишь, как это просто. Как и на
велосипеде, быстро двигаться проще, чем еле-еле. Так что не мешай ему
переходить с рыси на галоп." "Подожди! - отчаянно крикнул я, видя, что лицо
собеседника уже тает на экране видеофона. - За что же держеться руками?.." -
по инерции продолжил я вопрос в никуда.
Конь показался мне неестественно высоким. Он смотрел на меня совершенно
по-человечески, смаргивая длинными белесыми ресницами. Мне даже показалось,
что конь дружески подмигнул. "Адиш, Адиш," - льстиво говорил я, поглаживая
ладонью теплую атласную шерсть на его шее. Потом взялся рукой за луку седла,
поднял левую ногу и дрожа вставил ее в стремя. Сколько раз я видел в кино,
как лихо вскакивают на коня разные ковбои и казаки, а тут не было сил
приподняться над стременем. Седло кренилось от тяжести повисшего человека.
Адиш вдруг громко фыркнул, словно смеясь над неумекой. Этот звук подстегнул
меня, и я вдруг перенес правую ногу, оказавшись в уютном надежном седле.
Руками можно было цепляться только за седло. Я начисто забыл о поводьях.
Конь тряхнул ушами и позвенел уздечкой. Только тогда я решился сменить
привычно твердую, как руль велосипеда, опору седла на зыбкий ремешок. Но
умный учитель-Адиш тут же наклонил длинную шею, чтобы седок-ученик
почувствовал поводья, и осторожно зашагал в сторону дороги. Седло подо мною
подпрыгивало, угрожая сбросить вниз головой с непривычной высоты, но тут я
ощутил, что ноги-то привычно упираются в стремена-педали. Я приподнялся над
седлом и почувствовал себя на велосипеде "без рук". Адиш тут же словно
кивнул головой, радостно фыркнул и перешел на рысь рядом с другими
всадниками на утренней аллее. Ощущение слияния с благородным животным было
таким сильным, что я начисто забыл о страхах, наслаждался скоростью и
испытал не облегчение, а досаду, когда увидел знакомые буквы фирмы на стене.
Высокий человек в традиционной бархатной тунике сбежал ко мне по
ступеням и взял коня за повод: "Ну как, Морди? Ничего страшного?" "Напротив!
- счастливо смеялся я. - В жизни не испытывал такого наслаждения дорогой..."
"Так в чем же дело? - сказал начальник. - Адиш теперь твой. Работа никуда не
денется. Даю тебе сегодня выходной. Куда бы ты ни ускакал, он найдет дорогу
обратно. Только произнеси одно слово - домой."
Аллея вилась вдоль берега той же величественной реки с благородно
голубыми быстро текущими струям, то удаляясь от кромки воды, взлетая на
холмы, то соприкасаясь с белым песком. Адиш за городом сразу перешел на
плавный галоп и больше не беспокоился за своего привыкшего к новому занятию
всадника. Меня умилило, как конь вдруг свернул с чисто выметенной аллеи,
чтобы опорожнить желудок в глубине леса, а потом снова вернулся к мягкому
галопу на гравии.
Вскоре наслаждение скоростью и пейзажами сменилось чисто
профессиональным интересом проектанта к созданию "коллеги-конкурента". Я
голосом и поводом попросил коня свернуть с тропинки в лес и скакать по
бездорожью. Наблюдая, как легко Адиш преодолевает камни, канавы, поваленные
деревья и огибает стволы и пни, я мог только краснеть за свою неуклюжую
рукотворную шагайку по сревнению с творением Создателя. Адиш не нуждался не
только в маяках-отражателях, но и в собственном зрении. Даже удивленно
оглядываясь на странного всадника, наклонившегося под брюхо коня, чтобы
проследить за стремительными движениями ног, даже игриво отворачиваяголову,
он "держал тропу", ни разу не споткнувшись. Мало того, когда под копытом
внезапно оказался вынырнувший из палой листвы еж, Адиш небрежно передернул
этой ногой, пропустив шаг, чтобы не наступить на живое. При этом он ежа
увидеть никак не мог!
Никто из смертных, подумал я, никогда не создаст чуть ли не полутонную
шагайку с такой скоростью и маневренностью. Впрочем, по еврейской привычке
тут же заспорил я сам с собой, даже суперфантаст Станислав Лем, даже не на
заре, а в середине двадцатого века не мог дать своим героям середины
следующего тысячелетия не то что сотовую связь, но и видеокамеру. Его герои
на дальних планетах пользовались кинолентой и калькуляторами вместо
компьютеров. Просто для совершенствования шагаек нужен только такой же
мощный общественный импульс, как для всего того, что обошло их в процессе
технической эволюции.
Когда под копытами снова заструился гладкий гравий прибрежной аллеи, я
представил себе, как славно катил бы я сейчас рядом на велосипеде. И
усомнился, так ли уж ошиблась цивилизация, изобретя колесо, не зацикливаясь
тщетных до последнего времени попытках копирования природных шагаек. В конце
концов, я, с моей скудной мощностью, мог бы запросто обогнать того же Адиша
на машине в тысячу раз более простой, дешевой и ничуть не менее надежной. До
тех пор, однако, - продолжал я самодискуссию, - пока не кончилась бы
проложенная и обустроенная людьми тропа. Нашли же иудейцы путь перемещения
по воздуху, альтернативный дорогой и шумной авиации. Но сохранили путь
перемещения по земле, не требующий покрытия живой почвы мертвым асфальтом.
Нет и быть не может однозначных решений, Марик, вдруг прозвучал у меня
в ушах голос Иры. Не тот звонкий и певучий, которым она обзавелась после
конверсии, а хрипловатый, сорванный до периодического сползания на сипение,
каким ее наградил Кавказ... И не было для меня ничего роднее в жизни.
Вся прелесть прогулки тотчас исчезла, скрывшись за пеленой первого
несчастья, случившегося со мной в этом самом справедливом и рациональном из
известных мне миров. Нет и быть не может однозначных решений, повторил я. И
не только в науке и технике. Принятое мною решение было идиотским... Амбиция
вместо разума. Именно то, что я так ненавидел, считая еврейской чертой, а
потому именно так как можно ненавидеть только собственные пороки. Ненавидя
еврейские черты, каждый из нас ненавидит прежде всего самого себя...
Если Ирочка в чем-то и не права, то надо было, по крайней мере,
поискать общую для обоих правоту... Она столько пережила, что заслужила
прощение и на земле, и на небесах. И если там это дело высших сфер, то тут я
просто обязан ее немедленно простить... Мириться! Не откладывая ни на миг...
"Домой!" - крикнул я так, что у Адиша, если так можно сказать о лошади,
тотчасизменилось выражение лица - от игриво-счастливого на
удивленно-озабоченное. Он косил выпуклым карим глазом на склонившегося к его
шее седока и перешел на такой бешенный аллюр, что обгонял удивленных
всадников и всадниц. Только напряженно вытянутый хвост выражал его
предельное старание угодить новому хозяину-другу.
6.
Ира же совсем извелась от мыслей о своем потерянном Марке. Делая вид,
что она не справляется с заданием по шагающему комбайну, она без конца
обращалась к автору за виодеоконсультацией, но тот завел манеру тут же
переключать ее на автоответчик, который предлагал тщательно сформулировать
вопросы, после чего на Ирином компьютере высвечивались подробные ответы.
Живой Марк появлялся только для выяснения адресата и тут же исчезал за
надписью о переходе на автоответчик.
Попытки вызвать его на разговор по мобильному или гостиничному
видеофону немедленно кончались тем же, но в этих случаях продолжения
разговора не было...
Поэтому она решила взять краткий отпуск и поехать в Новый Киев. Просто
познакомиться с интересным городом, вторым в стране после Нового Иерусалима.
Она поселилась в совсем другой гостинице и совершала по утрам пробежки вдоль
великой реки. Она была уверена, что встреча со мной бесполезна и не искала
ее. Поэтому очень удивилась, когда ее вдруг окликнул знакомый голос.
Показалось, решила она, проводив глазами пронесшегося всадника. Но тот
вдруг красиво тормознул, подняв коня на дыбы, и прогарцевал к Ире.
Как похож на Марка, подумала она, достоверно зная, что это не я, что ее
Морди никогда и близко не подходил к лошади в своей прошлой жизни.
А всадник ловко, не касаясь рукой седла, соскочил на тропинку.
От него исходил такой родной запах, что Ира едва не потеряла сознания
от счастья, отвечая на поцелуй ее непозволительно омолодившегося мужчины.
Некоторое время мы оба ошеломленно молчали.
"Я просто обиделась на тебя за семью Моше, - торопливо шептала мне Ира.
- Что они такие к нам... от всей души, а ты... самое святое для них... Ты
столько рассказывал мне об Изриале... как они этнически не похожи на евреев,
на европейцев вообще, но иудейцы-то... За что ты их... Я наоборот... мне так
понравился этот шабат, эта роль женщины, я всю жизнь мечтала поселиться в
таком обществе, а ты..." "Ладно, - пытался я ее остановить, - как говорится,
проехали, прошагали, ты что?" "Я столько раз повторяла про себя все это, что
теперь хочу тебе высказать... Что я только твоя, что ты только мой, что
неважно, как ты сейчас выглядишь, я уже привыкла... Ты самый!.." "Да не
плачь ты так! - совсем растерялся я. - Я ведь тоже без тебя не могу. Я же
вот вернулся." "А я уже думала, что вот ты от меня ушел, попросишь Бени
вызвать как-то сюда твою семью, омолодить твою Марьяну, а я... - плакала она
у меня на груди. - Зачем тогда тебе я?.. Зачем тогда мне вообще жить?.. У
меня никогда не было такого хорошего, такого доброго, такогого умного..."
"...дурака? Да нет, я понимаю, женские нервы. Только, пожалуйста, больше
меня никогда не называй даже в мыслях жидовской мордой. Дураком, так и быть,
называй. Я стерплю, но..." "Не буду... Мамой покойной, Женей покойным
клянусь, Марик! Только ты не бросай меня, а?"
Умная живая шагайка деликатно отошла в сторону и щипала траву,
настороженно шевеля острыми ушами. Ира, наконец, обратила внимание, как
омрачается лошадиная физиономия, когда она плачет, и рассмеялась.
"Марик! Я тоже так хочу, - вдруг вернувшимся от страданий севшим
голосом тихо сказала бывшая седая девушка. - Ты же научишь меня так же
красиво скакать на коне?" "Он научит," - прошептал я в розовое ушко,
непостижимым образом тоже мокрое от слез. "Кто? - испугалась Ира. - Ты что!
У меня никого нет." "А у меня есть. Замечательный учитель вождения. И сейчас
я попрошу его научить и тебя. Адиш, иди сюда. Поучишь мою Ирочку искусству
верховой езды?"
Конь радостно фыркнул, наклонив в согласии благородную голову, и
прошагал к помирившимся влюбленным. Ира, взвизгивая и не отпуская моей руки,
вскарабкалась в седло, взяла поводья и робко улыбнулась, сияя светлыми
глазами сквозь мокрые ресницы.
"Поднимись на стременах, - командовал всадник-неофит, - чуть напряги
поводья и забудь обо всем. Держись за него коленями. Адиш, до мачты и
обратно ко мне."
Какое это прекрасное зрелище - стройная женщина на красивой лошади,
думал я, не уставая удивляться тому, как быстро и естественно здесь, в
истинно еврейской стране мне удается исправить вроде бы роковые ошибки,
когда в таких вроде бы святых местах малейший поворот не в ту сторону...
26.11.00
1