и быть не может у давным-давно не работавшего по специальности человека, тем
более в моем возрасте.
Ни с кем, кроме начальства, я не разговаривал. После окончания рабочего
дня, вымотанный до предела, я шел в магазин за продуктами к ужину, потом - в
свой номер в служебной гостинице, где для командированных была кухня,
готовил себе горячую пищу и смотрел по телевизору все подряд. Гулять по
скованным морозом улицам меня не тянуло. Сам факт возвращения на постылую и
давно забытую родину, как фиаско моего "хождения во еврейство", безмерно
угнетал меня.
***
"У вас свободно? - у "седой девушки" оказался хриплый, словно сорванный
голос. Она напряженно смотрела на меня сверху, стоя с подносом в столовой.
Мне оставалось только молча кивнуть. - Приятного аппетита. Меня зовут Ирина.
Можете звать меня просто Ирой." "Тогда можете меня звать Марк, - неуверенно
протянул я руку, ощутив по ее ладони, что действительно сильно ошибся в
начальной оценке ее возраста. - Даже Мариком. Я, знаете ли..." "Знаю. Мне о
вас уже все рассказали, - она так же странно сморгнула, когда я невольно
скользнул глазами по ее впечатляющей фигуре, подчеркнутой закрытым, от
ворота до кистей рук, платьем. - А вам обо мне еще нет?" "Я вообще избегаю
общения с людьми, насколько это возможно." "Я навязываю вам свое общество?"
"Если бы это было так, я бы нашел способ избавиться." "Еще бы! Будто я не
вижу, как вы на меня все время воровато поглядываете, когда чертите. Я
седая, а потому вы решили, что я ваша ровесница, так? А я вам в дочери
гожусь."
"Я смотрел на вас потому, что вообще считаю красоту естественной
потребностью души. И не упускаю возможности любоваться красивой женщиной,
как, скажем, цветами, пейзажем, музыкой, живописью... Но почему вас-то это
так беспокоит?" - с удивлением отметил я, что она едвасправляется с
дыханием.
"Вы женаты?" "Жена ушла от меня несколько лет назад." "Почему ушла? Вы
ее обижали?" "Можно сказать и так... - почему-то понесло меня. - Я не не
смог даже участвовать в ее отчаянной борьбе за существование." "И к ому же
она ушла? К миллионеру?" "Миллионеры не женятся на иммигрантках нашего с ней
возраста. Просто нашла себе более удачливого нашего с ней ровесника." "И вы
смирились?" "Да я был счастлив, что хоть она вырвалась из плена нищеты и
труда на износ." "А она?" "Не знаю. С тех пор мы ни разу не виделись. Ни
разу... Я, знаете ли, вообще никогда, никуда и ни к кому не возвращаюсь. Не
возвращался, - спохватился я, - до этого приезда в Сибирь." "Ваша жена
еврейка?" "Да. Но до Марьяны я любил совсем другую женщину," - неожиданно
для самого себя почему-то так и не мог остановиться я.
"Русскую?" "По отцу. Милейшее создание. Знаете... Впрочем, откуда?..
Вас тогда и на свете-то не было, когда была эта песенка: Я помню тот вечер в
долине зеленой, акации в полном цвету, - все более удивляясь своему
поведению, тихонько запел я. - Один поцелуй сладковато-соленый и бронзовых
рук теплоту... Мы долго смеялись, мы пели как дети, но больше не встретились
вновь. Доверчивой чайке расставила сети чужая большая любовь... Чайка.
Белокрылая чайка, черноморская чайка, моя мечта... Простите, Бога ради..."
"А почему ей не расставила сети ваша большая любовь?" "Представьте себе...
летняя севастопольская душистая ночь, ворчание моря, столик в береговом
ресторане, моя милая обаятельная чайка и я за столиком, как мы с вами
сейчас. Она мне вдруг говорит, что у нее сегодня как раз день рождения. А я
студент... То есть не просто нет денег на подарок, на цветы хотя бы, а
вообще едва-едва до Москвы добраться и дожить до первой стипендии. Я ей и
говорю: единственный подарок, который я могу вам сделать, это моя рука и мое
сердце..." "Поступок! А она что?" "А она согласилась." "Мама! - без улыбки
захлопала в ладоши Ира. - Ну и?.." "Оказалось, что она при средствах, гостит
в родительском доме в Севастополе и вообще если и не богатая, то вполне
реальная невеста." "Ну и что же вам помешало? Национальный вопрос?" "В
какой-то мере... Началось с того, что она была прописана в Иркутске, а я в
Москве. Расписать нас в Севастополе отказались. В Москве я жил в общежитии о
шести койках в комнате. Учиться еще год. Ну и началось хождение по
бюрократическим мукам. А тут еще ее русский папа напился и стал мне гадости
говорить. Я, естественно, огрызнулся, а ее еврейская мама тут же выступила
по моему поводу, что, мол, ее-то пьяный муж проспится, а вот я, дурак,
никогда... Моя любимая пыталась нас всех примирить, но я уже имел богатый
опыт общения с вашей великой и нелепой нацией. Там, где звелся пьяница,
жизни не будет. Проспится, а потом снова налижется и такое натворить успеет,
пока снова не проспится... Девушка она была милейшая, добрейшая, но в
очередном скандале... Короче говоря, я ушел. Сразу и не оглядываясь..."
"Тоже поступок! А она?" "Она была с характером. За мной не побежала. Как я
потом узнал, через полгода она вышла за достойного и устроенного человека
лет на десять старше ее. Сейчас он... вроде Пустовых. А мне и подумать
страшно, что моя бедная чайка могла выйти за меня, прожить с изобретателем
пару десятков лет и потом еще и оказаться на месте Марьяны в той же моей
проклятой израильской эпопее. Она была настолько порядочной, что при любых
бедах меня бы не бросила. Вот до сих пор и переживала бы со мной все ужасы
иммиграции. Для меня же наблюдать унижения и муки любимой женщины было бы
самой страшной пыткой. Так что все устроилось наилучшим образом. Марьяну мне
тоже было жалко, но это совсем другое дело. А чайка моя без меня живет себе
не в чужой, а в своей стране. Если она и бывает в Изриале, то для
разнообразия, после Канар, поселившись в лучшем отеле с видом на Красное
море..." "И вы больше никогда не виделись?" "Нет. Я вскоре женился на
Марьяне. Всю жизнь сравнивал ее с чайкой и, пожалуй, не столько любил,
сколько терпел." "А она вас?" "Как видите, тоже терпела до поры до времени."
"Вы поссорились?" "Можно сказать и так. Если после эмиграции жизнь
становится все хуже и хуже, даже любящие супруги подспудно винят друг друга.
А дальше - коса на камень. Любое слово, взгляд, жест некогда даже и любимого
человека вызывает только раздражение, если не бешенство." "И вы
возненавидели свою Марьяну?" "Вовсе нет! Я ненавидел только самого себя и
без конца думал о самоубийстве. Но от таких мыслей до реальных планов, тем
более до самого, так сказать... акта... К Марьяне же я испытывал не столько
раздражение, сколько острую жалость и сходил с ума от своего бессилия
облегчить ее жизнь. Но от этого наши отношения не становились лучше.
Совместная жизнь превратилась в непрерывную пытку. Единственное спасение -
как можно реже попадаться друг другу на глаза." "Но вы же полюбили ее за
десятилетия супружества?" "В какой-то мере. Там происходит... деградация
всего, включая и более теплые супружеские отношения... Вот видите, Ирочка,
как вредно напоить еврея. Другой через месяц теплой дружбы не наговорит
столько откровенностей, как пьяный Марик после какой-то бутылки-второй пива.
Так что давайте-ка, если не возражаете, поговорим о другом... Так какой узел
шагайки вам поручили?" "Простите меня. Это явызвала вас на мучительные для
вас откровения."
"Прощаю. Тем более, что уж вы-то не склонны к откровениям. Или и вам
хочетсяоблегчить душу и рассказать, почему вы в... тридцать?.."
"Двадцать шесть. Я седая уже пять лет."
"Почему? Подождите... Я имею в виду не ваше прошлое. Почему не краска
для волос, не парик, наконец?"
"Мне нечего стыдиться. Не по своей вине я несколько месяцев
былазаложницей на Кавказе." "У чеченов?" "Если бы! Чечены, при всей своей
жестокости, - благороднейшие джигиты по сравнению с моими хозяевами.
Наемники- славяне. Как говорится, ни папы, ни мамы." "Ира, я ведь ни о чем
не спрашиваю..." "А я ни о чем и не рассказываю. И подсела я к вам совсем не
для взаимных откровений или там... флирта. У меня к вамдело." "Вот как! А
я-то, старый дурак... Слушаю."
"Не такой уж старый и не такой уж дурак, Марик... Вы сами позволили так
вас называть, а мне нравится... звать такого... как мальчишку... И
разоткровенничались со мной не зря. Иначе, боюсь, и я бы не решилась. Итак,
о деле. Марик, возьмите меня в свой экипаж, на вашу шагайку. Вам же нужна
там буфетчица, верно?" "Вы умеете хорошо готовить?" "Я запишусь на платные
курсы и буду не хуже любой другой. Вы что это?.. Я же в буфетчицы прошусь, а
не в наложницы."
"Я просто пытаюсь понять, почему вы предпочли седину краске или парику.
И еще. Я никогда не беседовал с женщиной, которая бы не отвечала на мою
улыбку.""Еще бы! Зато увас онаудивительно профессиональная. На вашу улыбку
просто невозможно не ответить. Такая у инженеров не бывает. Вы... что-то там
продавали в своем Израиле?" "Вы угадали. И не только продавал. Так вот, я не
приму седую буфетчицу. Придется вам покрасить волосы." "Почему?" "У каждого
капитана свои закидоны. Хочу набрать себе молодежный экипаж и подавлять
всехтолько своими сединами." "Ради таких рейсов я обещаю покраситься, хотя и
знаю, что никогда не восстановлю ни цвета моих волос до катастрофы, ни..."
Не сводя с меня ставших огромными серых глаз, седая девушка вдруг стала
тихо плакать, не вытирая слез, которые текли из глаз и из носа, затекая ей в
рот и капая с подбородка на платье. Она не шевелилась, не вытирала капель, а
в ее взгляде была нестерпимая боль. Я неуверенно положил свою руку на
ее.Девушка тотчас благодарно сжала мою кисть.
"Идите на свои курсы, - тихо сказал я. - Я принимаю вас в экипаж... в
любом удобном для вас виде... А пока... Могу я вас пригласить со мной
поужинать после работы?" "Можете. Не все же вам мною любоваться в рабочее
время. Это нас с вами отвлекает от эпохальной деятельности. И потом, я
все-таки не натюрморт, а еще вполне живая женщина."
Она сделала судорожную попытку улыбнуться, но ее лицо при этом так
жутко исказилось, что я вздрогнул. Ирина лихорадочно достала платок и снова
стала вытирать слезы.
"Вот видите, - виновато добавила она. - А вы говорите..."
"Так я жду вас в восемь у ресторана "Ангара"."
4.
Я едва дождался половины восьмого. Хотя, чего может ожидать человек
моего возраста от свидания с такой странной юной дамой?..
Пока же пришлось выйти из гостиницы на улицу города полузабытой родины.
Свежие метровой высоты сугробы были уже с пятнами блевотины. Навстречу
попадались пьяные, один из которых подозрительно замедлил шаг. За долгие
годы эмиграции я утратил иммунитет и забыл, что с такими прохожими
смертельно опасно встречаться глазами. Парень был со свежими ссадинами на
лице и каплями крови на белом тулупе. Из-за мехового ворота торчало лезвие
топора. Мимо шли закутанные люди, не обращая на потенциального убийцу ни
малейшего внимания. Нет, ничего в сущности не изменилось на родине за все
эти годы, подумал я, впервые окончательно осознав, что это уже не один из
моих снов о возвращении, а реальность. Сколько раз мне за эти двенадцать лет
снилось, что я снова в Сибири, где сном является Израиль, и как я был
счастлив при пробуждении! И вот он - сибирский город наяву, вот он снег,
дрожащие в мареве огни, пьянь...
И - мороз!
Я уже успел забыть, что такое многомесячный сибирский мороз и опасность
от прохожих. А ведь я всю жизнь не терпел все это точно так же, как
возненавидел потом такие же беспощадные израильскую жару и гвалт, как любое
подавление человека природой или обществом.
Задыхаясь от казавшегося твердым воздуха, превратившего платок у губ в
кусок льда, я часто моргал заиндевевшими ресницами на белые мертвые огни.
Вокруг сверкали витрины нарядных магазинов. Туда без конца хотелось зайти
погреться, перевести дух и разлепить смерзшиеся ноздри.
Чтобы перебить настроение я стал вспоминать другой долгий пеший поход
среди ярких цветов и палящего зноя. В тот день началась история шагайки в
Свободном мире, на Западе, в Своей Стране, куда я так долго и страстно
стремился. Ведь именно там, как всем известно, таланту предоставлена зеленая
улица, а заказчики только и ищут перспективные идеи...
***
Второй месяц над Страной, приютившейся между горячим морем и
раскаленными пустынями, висел бесконечный невыносимый зной. Желанное в иных
широтах солнце играло тут роль палача всего живого. Но искусственный
растительный мир Израиля этого гнета не чувствовал.
Роскошный, нарядный, кокетливый город в бесконечности яркой зелени и
цветов плыл вокруг пожилого человека, бодро шагающего вверх по серпентину.
Позади были пять километров бетонных серых развалин нижнего города, а
впереди роскошь города верхнего.
Полгода длилась фантасмогория сочетания казалось бы естественного
пребывания моей чисто еврейской семьи в Стране с противоестественным от нее
отчуждением.
На дверях кабинетов были таблички с именами Шапиро и Раппопорт. Но
евреи, к которым я совался было со своей научной биографией, были стократ
недоступнее Ивановых и Петровых в только что оставленном галуте. И не
столько из-за языкового барьера, сколько от свойственной нормальному
человеку брезгливости к неприличному поведению.
Ведь только слабоумный в возрасте за пятьдесят мог здесь всерьез
претендовать на рабочее место, занимаемое по протекции или после многих лет
безупречной службы у всех на глазах. Любая же советская биография была
пригодна только для личных мемуаров.
В то же время на меня нельзя было наорать от всей души и высмеять за
наивную иллюзию нужности Стране, коль скоро она меня официально, на бланке с
гербом, пригласила и дала свое гражданство. Да и не орали никогда и ни на
кого в высоких кабинетах местной аристократии. Дураков здесь учили иначе -
выслушивали, веско обещали позвонить, пригласить, рассмотреть, обсудить... И
- не звонили.
Когда я сам напоминал о себе, перебирая визитные карточки, собеседник
был либо за границей, либо на военных сборах, либо назревали очередные
праздники, после которых было твердо обещано меня пригласить, либо
израильтянину просто было некогда именно в момент звонка. И - все до единого
- снова обещали непременно позвонить. И - ни один - так и не позвонил!
Обещание человека такого круга позвонить означало в галуте обязанность
хотя бы отказать. Трудно было поверить, что поголовная непорядочность тут
норма, что дело чести обитателей кабинетов - забыть об обещании, данном
безвредному или бесполезному человеку. Да и какие, к дьяволу, могут быть
обязательства перед инфантильным идиотом?.. Это мне злорадно пояснили
немногочисленные "наши", которые вечно святее любого титульного - что в
России, что в Израиле. Вот уж кто не преминул поизголяться, подспудно
осознавая свою жалкую роль пигмея, создавшего за всю жизно в науке только
скромный счет в банке для своей семьи. Как не пнуть обладателя творческой
биографии с открытием пятого в истории человечества способа сообщений... Эти
даже не оставляли визитки и не обещали позвонить. После беседы с таким
соплеменником оставался только достаточно знакомый и удивительно стойкий
запах нечистот.
Перебирать визитки и обивать пороги в таком обществе, как дегустация
дерьма. В этом деле тоже можно стать с годами специалистом... Только -
зачем?
Я согласился на интервью в Еврейском техническом университете только
потому, что профессор не был израильтянином.
Автобус мне был не по карману. Люди, у которых я спрашивал дорогу,
неизменно отмечали, что это еще очень, очень далеко и высоко, объясняли, где
ближайшая остановка. Приглядевшись, они даже предлагали деньги на билет...
Когда появились утопающие в альпийских лесах кампусы университета,
потоки роскошных машин и велосипедисты-студенты, чужой рай приобрел
нестерпимую на фоне моего мрачного настроения красоту. Это был в чистом виде
Свободный мир, каким он представлялся по фильмам и журналам.
И этот мир был совершенно свободен от научных услуг доктора Марка
Арензона. В нем с лихвой хватало других докторов. Тем более - других
арензонов.
Энергичный молодой бородач-координатор, однако, увидев изображения
шагайки, даже приткрыл рот от детского изумления. И тут же стал звонить
куда-то на своем марсианском языке, в котором я после четырех месяцев
ульпана улавливал разве что ле и кен - нет и да.
"Вы говорите по-английски? - быстро спросил чиновник прикрыв трубку
рукой. - Кен. Ху медабер - да, он говорит."
"Простите, - приготовился я немедленно отправиться обратно, утешая себя
тем, что под гору шагать будет легче. - Вы же мне по телефону сказали, что
этот профессор - американец. А говорите с ним на иврите." "Американский
профессор, но израильтянин. Он хочет ознакомиться с вашим проектом. Ваша
шагайка, - с удовольствием произнес координатор звучное ласковое слово, - в
сфере интересов профессора Рафи Штугарта. Постарайтесь произвезти на него
впечатление. Он очень умный и тактичный человек."
Еврейский джентельмен был невысокого роста, в кипе, непривычно
застенчив, в отличие от гордящихся своей решительностью мощных волосатых
мужчин, чьи визитные карточки я недавно выкинул в мусорный бак. "Рафи," -
подал он руку и тут же впился глазами в нарисованные от руки эскизы и
авторские свидетельства с гербом империи зла.
"Простите, - обратился он по-английски к координатору, - но где же хотя
бы какой-то проект с расчетами и чертежами?" "У него украли все документы, -
мой покровитель, недоверчиво поглядывал на меня. - В Советском Союзе
появились посреднические конторы, предлагающие услуги по нелегальной
переправке проектов в Израиль."
"Нелегальной? - удивился американец в кипе. - А почему же не
дипломатической почтой, как обычно, из посольства по адресу автора?" "Он
тогда об этом канале не знал и был запуган слежкой кей джи би." "Отлично, -
кивнул профессор Рафи. - А что говорят эти посредники здесь, в Израиле?"
"Что ничего не принимали и не получали." "То есть имеющиеся у вас телефоны
здесь отвечают? И это такие же репатрианты, как и вы?"
"Конечно, - ответил я. - Но что толку?"
"А проект, по вашему мнению, имеет военное применение?"
"Шагайка не нуждается в дорогах, а террористы не могут заминировать всю
пустыню. Кроме того, она вытаптывает один процент своей тени, а не
двадцать-сорок, как колесная или гусеничная машина, а потому вероятность
наступить на мину... И ее проходимость на порядок лучше, и удельная тяга
такая же, как у лошади, способной вытащить из грязи грузовик с двигателем в
сто лошадиных сил только потому, что копыта не буксуют... Кроме того, при
уличных боях для нее практически не существует баррикад."
"Минуту! - Штугарт стал говорить с кем-то по телефону на иврите. -
Номера их телефонов, скорее! Да, да. Ваш домашний телефон, доктор Арензон?
Отлично. Сегодня ваш проект будет у вас, а завтра в это же время я жду вас с
ним здесь же. Нам нужны шагающие бронемашины." "Америке?" "Израилю!"
"Я не хочу выглядеть мистификатором, доктор Штугарт, - сказал я. - У
нас речь шла о скоростях не более пяти километров в час, так как
гидравлика..."
"Это уже наша с вами общая забота сделать из этих пяти сорок и выше. Я
уже вижу, чем заменить вашу гидравлику. С опорой на мировую индустрию вместо
советской мы сделаем совершенно иную... ша-хай-ку, так? Главное, получить
под проект деньги от армии! Чтобы я мог вас взять на работу, не рабочим, как
я вас оформляю прямо сегодня на полторы тысячи шекелей в месяц, а
исследователем. Готовьтесь к встрече с военными. Это танкисты с постоянным
боевым опытом. Удачи. И ждите звонка от ваших обидчиков."
Ошеломленный неожиданным успехом, я тут же раскошелился на автобус до
дома. А там меня встретила, сияя от счастья огромными черными глазами,
верная супруга преуспевавшего каких-то полгода назад ученого Марьяна
Арензон. Она с порога сказала, что звонил тот самый Юра, что недавно меня
облаял по телефону, и, плача в трубку, уверил, что отослал проект нарочным.
Как во сне, появился шустрый парень в каске, вручил пакет, получил
расписку и умчался на своем мотоцикле. Проект был в отличном состоянии. Не
было только титульного листа с фамилиями авторов...
А я уже устроился за колченогим с помойки столом, создавая эскиз за
эскизом.
***
"Совсем другое дело, - пролистывал проект профессор, беспомощно
вглядываясь в непостижимую кириллицу. - Можно показать заказчику. А это что?
Вот как! А это? Ого, я смотрю вы не теряли времени даром. А вот тут мои
соображения..."
***
"Фантастик! - повторял удивительно молодой генерал-танкист - в
солдатской форме, без пуза, набрякшей рожи и лампас. - Так можно, поднявшись
на ногах патрульной шагайки заглянуть в окно, а то и на крышу и перешагнуть
через завалы в переулке? Даже переступить через горящую автопокрышку, о чем
мы на наших джипах и думать не смеем?"
"И перешагнуть через двухметровый забор, канаву трехметровой ширины и
любой глубины. И десант высадить через нижний люк под прикрытием брони, а не
на виду у их снайперов, - ликовал профессор Штугарт. - И не буксовать в
песке, представляя мишень до прибытия помощи. Колесно-шагающий
бронетранспортер может примчаться к препятствию, относительно медленно
преодолеть его на ногах и ехать дальше с обычной для современных машин
скоростью."
"Мне тоже нравится, - резюмировал на иврите второй генерал, ласково
поглядывая на меня. - Очень свежая идея. Плохо только одно: под нее никогда
никто и шекеля не даст!"
"Что он сказал? - я увидел, как вытянулось лицо профессора. - Ему
понравилась моя шагайка?"
Профессор и оба генерала страстно загалдели, перебивая друг друга и
размахивая руками.
Потом танкисты стали прощаться, крепко по-мужски пожимая мне руку и
глядя на меня с уже привычным сочувствием. Именно так воспринимает
нормальный человек психически больного, из всей силы стремящегося показать,
что он здоров.
"Мы живем в мире капитализма, доктор, - грустно сказал профессор,
провожая меня до двери. - Есть деньги на исследования - есть работа. А нет
инвестиций... Я напишу вам самую хорошую рекомендацию. Успехов вам..."
***
"Сколько вы проработали в университете?" - торопливо спрашивала
служащая лишкат-аводы - биржи труда.
"Два месяца. Меня уволили потому, что не нашлось денег на проект."
"Понятно. А что вы еще умеете делать, кроме?..Понятно. Отмечаться
будете у меня же раз в неделю вот в эти часы. Конечно, конечно, мы будем
искать вам место. Разумеется, по специальности, это же наша работа, но...
столько людей... и у вас такой возраст, что... Ищите и сами, если хотите
хоть кем-нибудь работать..."
***
"Меня тоже привлекает доктор Арензон," - профессор Тедди Миндлин
выслушал специально приехавшего в Иерусалим на мое интервью профессора
Штугарта.
"Без вашей рекомендации, - в порыве благодарности обратился я к
американцу, - никто бы не решился..." "Ложил я с прибором на все
рекомендации, - в своей раздражающей ватичной манере простого парня
обратился ко мне Тедди по-русски и добавил по-английски: - Я сказал, что,
когда мне надо избавиться от нерадивого сотрудника, то я ему пишу самую
лучшую рекомендацию..."
Американец Рафи игриво закивал. Я только переводил взгляд с одного
небожителя на другого. И поймал себя на мысли, как бы ласково принимал
любого из них на работу я самгода полтора назад...
"Мое жизненное правило - подставить любому плечо даже там, где мне это
явно не выгодно, - говорил мне Тедди, когда Рафи ушел. - Из твоих,Марик,
прожектов скорее всего нихера не получится. Но я тебе сделаю стипендию
Шапиро, чтобы твоя семья могла просуществовать год-два. Это максимум, на что
ты можешь рассчитывать в Стране. Любому другому я бы посоветовал заодно
окончить курсы гидов или что-то другое для того, чтобы хоть когда-то
вписаться в Израиль, но не тебе. Ты безнадежен."
Он кивнул на мой раскрытый новенький дипломат, купленный с "первой
получки" у доктора Штугарта, где поверх схем и чертежей лежала газета "Наша
страна", и продолжал в том же покровительственно-дружеском тоне:
"Человек, который читает в автобусе русскоязычную прессу, а не учебник
иврита или англита, в Израиле обречен на полный провал. Не хмурься. Все
имеет свою цену. За все надо ее платить. Ответственный человек заботится о
своей семье и о реальном будущем, а безответственный идеалист весь в своем
прошлом, которое пытается перенести в будущее. Пойми, у тебя нет здесь
прошлого! Тебя тут никто как специалиста не знает. Ни для кого ни одно твое
слово ничего не значит. А для того, чтобы создавать свой авторитет заново, с
нуля, у тебя уже нет отпущенных тебе Создателем лет. И языка. Чтобы тебя
услышали, надо излагать свои мысли внятно. Ни один переводчик, будь то я или
специально нанятый для тебя профессионал, не сумеет донести до инвестора и
тени твоих идей. Поэтому ты либо учишь языки, либо переходишь на пособие по
прожиточному минимуму - и всю оставшуюся жизнь будешь читаешь русскоязычную
прессу и слушать ваше местечковое радио. А по нему тебе с рыдающими
интонациями будут излагать убогие мысли таких же неудачников, как ты сам. Я
готов продержать тебя на своих руках ровно столько, сколько мне удастся, но
не няньчить всю жизнь своего ровесника, не желающего вписаться в добровольно
избранный новый мир! А пока вот тебе перевод договора между нами на русский
язык, так как английского ты тоже не знаешь и, - он снова кивнул на
дипломат, - никогда знать и не будешь. Мне остается только посочувствовать
твоей семье. Двадцать лет назад, когда я приехал в Израиль, среди нас было
более в моем возрасте.
Ни с кем, кроме начальства, я не разговаривал. После окончания рабочего
дня, вымотанный до предела, я шел в магазин за продуктами к ужину, потом - в
свой номер в служебной гостинице, где для командированных была кухня,
готовил себе горячую пищу и смотрел по телевизору все подряд. Гулять по
скованным морозом улицам меня не тянуло. Сам факт возвращения на постылую и
давно забытую родину, как фиаско моего "хождения во еврейство", безмерно
угнетал меня.
***
"У вас свободно? - у "седой девушки" оказался хриплый, словно сорванный
голос. Она напряженно смотрела на меня сверху, стоя с подносом в столовой.
Мне оставалось только молча кивнуть. - Приятного аппетита. Меня зовут Ирина.
Можете звать меня просто Ирой." "Тогда можете меня звать Марк, - неуверенно
протянул я руку, ощутив по ее ладони, что действительно сильно ошибся в
начальной оценке ее возраста. - Даже Мариком. Я, знаете ли..." "Знаю. Мне о
вас уже все рассказали, - она так же странно сморгнула, когда я невольно
скользнул глазами по ее впечатляющей фигуре, подчеркнутой закрытым, от
ворота до кистей рук, платьем. - А вам обо мне еще нет?" "Я вообще избегаю
общения с людьми, насколько это возможно." "Я навязываю вам свое общество?"
"Если бы это было так, я бы нашел способ избавиться." "Еще бы! Будто я не
вижу, как вы на меня все время воровато поглядываете, когда чертите. Я
седая, а потому вы решили, что я ваша ровесница, так? А я вам в дочери
гожусь."
"Я смотрел на вас потому, что вообще считаю красоту естественной
потребностью души. И не упускаю возможности любоваться красивой женщиной,
как, скажем, цветами, пейзажем, музыкой, живописью... Но почему вас-то это
так беспокоит?" - с удивлением отметил я, что она едвасправляется с
дыханием.
"Вы женаты?" "Жена ушла от меня несколько лет назад." "Почему ушла? Вы
ее обижали?" "Можно сказать и так... - почему-то понесло меня. - Я не не
смог даже участвовать в ее отчаянной борьбе за существование." "И к ому же
она ушла? К миллионеру?" "Миллионеры не женятся на иммигрантках нашего с ней
возраста. Просто нашла себе более удачливого нашего с ней ровесника." "И вы
смирились?" "Да я был счастлив, что хоть она вырвалась из плена нищеты и
труда на износ." "А она?" "Не знаю. С тех пор мы ни разу не виделись. Ни
разу... Я, знаете ли, вообще никогда, никуда и ни к кому не возвращаюсь. Не
возвращался, - спохватился я, - до этого приезда в Сибирь." "Ваша жена
еврейка?" "Да. Но до Марьяны я любил совсем другую женщину," - неожиданно
для самого себя почему-то так и не мог остановиться я.
"Русскую?" "По отцу. Милейшее создание. Знаете... Впрочем, откуда?..
Вас тогда и на свете-то не было, когда была эта песенка: Я помню тот вечер в
долине зеленой, акации в полном цвету, - все более удивляясь своему
поведению, тихонько запел я. - Один поцелуй сладковато-соленый и бронзовых
рук теплоту... Мы долго смеялись, мы пели как дети, но больше не встретились
вновь. Доверчивой чайке расставила сети чужая большая любовь... Чайка.
Белокрылая чайка, черноморская чайка, моя мечта... Простите, Бога ради..."
"А почему ей не расставила сети ваша большая любовь?" "Представьте себе...
летняя севастопольская душистая ночь, ворчание моря, столик в береговом
ресторане, моя милая обаятельная чайка и я за столиком, как мы с вами
сейчас. Она мне вдруг говорит, что у нее сегодня как раз день рождения. А я
студент... То есть не просто нет денег на подарок, на цветы хотя бы, а
вообще едва-едва до Москвы добраться и дожить до первой стипендии. Я ей и
говорю: единственный подарок, который я могу вам сделать, это моя рука и мое
сердце..." "Поступок! А она что?" "А она согласилась." "Мама! - без улыбки
захлопала в ладоши Ира. - Ну и?.." "Оказалось, что она при средствах, гостит
в родительском доме в Севастополе и вообще если и не богатая, то вполне
реальная невеста." "Ну и что же вам помешало? Национальный вопрос?" "В
какой-то мере... Началось с того, что она была прописана в Иркутске, а я в
Москве. Расписать нас в Севастополе отказались. В Москве я жил в общежитии о
шести койках в комнате. Учиться еще год. Ну и началось хождение по
бюрократическим мукам. А тут еще ее русский папа напился и стал мне гадости
говорить. Я, естественно, огрызнулся, а ее еврейская мама тут же выступила
по моему поводу, что, мол, ее-то пьяный муж проспится, а вот я, дурак,
никогда... Моя любимая пыталась нас всех примирить, но я уже имел богатый
опыт общения с вашей великой и нелепой нацией. Там, где звелся пьяница,
жизни не будет. Проспится, а потом снова налижется и такое натворить успеет,
пока снова не проспится... Девушка она была милейшая, добрейшая, но в
очередном скандале... Короче говоря, я ушел. Сразу и не оглядываясь..."
"Тоже поступок! А она?" "Она была с характером. За мной не побежала. Как я
потом узнал, через полгода она вышла за достойного и устроенного человека
лет на десять старше ее. Сейчас он... вроде Пустовых. А мне и подумать
страшно, что моя бедная чайка могла выйти за меня, прожить с изобретателем
пару десятков лет и потом еще и оказаться на месте Марьяны в той же моей
проклятой израильской эпопее. Она была настолько порядочной, что при любых
бедах меня бы не бросила. Вот до сих пор и переживала бы со мной все ужасы
иммиграции. Для меня же наблюдать унижения и муки любимой женщины было бы
самой страшной пыткой. Так что все устроилось наилучшим образом. Марьяну мне
тоже было жалко, но это совсем другое дело. А чайка моя без меня живет себе
не в чужой, а в своей стране. Если она и бывает в Изриале, то для
разнообразия, после Канар, поселившись в лучшем отеле с видом на Красное
море..." "И вы больше никогда не виделись?" "Нет. Я вскоре женился на
Марьяне. Всю жизнь сравнивал ее с чайкой и, пожалуй, не столько любил,
сколько терпел." "А она вас?" "Как видите, тоже терпела до поры до времени."
"Вы поссорились?" "Можно сказать и так. Если после эмиграции жизнь
становится все хуже и хуже, даже любящие супруги подспудно винят друг друга.
А дальше - коса на камень. Любое слово, взгляд, жест некогда даже и любимого
человека вызывает только раздражение, если не бешенство." "И вы
возненавидели свою Марьяну?" "Вовсе нет! Я ненавидел только самого себя и
без конца думал о самоубийстве. Но от таких мыслей до реальных планов, тем
более до самого, так сказать... акта... К Марьяне же я испытывал не столько
раздражение, сколько острую жалость и сходил с ума от своего бессилия
облегчить ее жизнь. Но от этого наши отношения не становились лучше.
Совместная жизнь превратилась в непрерывную пытку. Единственное спасение -
как можно реже попадаться друг другу на глаза." "Но вы же полюбили ее за
десятилетия супружества?" "В какой-то мере. Там происходит... деградация
всего, включая и более теплые супружеские отношения... Вот видите, Ирочка,
как вредно напоить еврея. Другой через месяц теплой дружбы не наговорит
столько откровенностей, как пьяный Марик после какой-то бутылки-второй пива.
Так что давайте-ка, если не возражаете, поговорим о другом... Так какой узел
шагайки вам поручили?" "Простите меня. Это явызвала вас на мучительные для
вас откровения."
"Прощаю. Тем более, что уж вы-то не склонны к откровениям. Или и вам
хочетсяоблегчить душу и рассказать, почему вы в... тридцать?.."
"Двадцать шесть. Я седая уже пять лет."
"Почему? Подождите... Я имею в виду не ваше прошлое. Почему не краска
для волос, не парик, наконец?"
"Мне нечего стыдиться. Не по своей вине я несколько месяцев
былазаложницей на Кавказе." "У чеченов?" "Если бы! Чечены, при всей своей
жестокости, - благороднейшие джигиты по сравнению с моими хозяевами.
Наемники- славяне. Как говорится, ни папы, ни мамы." "Ира, я ведь ни о чем
не спрашиваю..." "А я ни о чем и не рассказываю. И подсела я к вам совсем не
для взаимных откровений или там... флирта. У меня к вамдело." "Вот как! А
я-то, старый дурак... Слушаю."
"Не такой уж старый и не такой уж дурак, Марик... Вы сами позволили так
вас называть, а мне нравится... звать такого... как мальчишку... И
разоткровенничались со мной не зря. Иначе, боюсь, и я бы не решилась. Итак,
о деле. Марик, возьмите меня в свой экипаж, на вашу шагайку. Вам же нужна
там буфетчица, верно?" "Вы умеете хорошо готовить?" "Я запишусь на платные
курсы и буду не хуже любой другой. Вы что это?.. Я же в буфетчицы прошусь, а
не в наложницы."
"Я просто пытаюсь понять, почему вы предпочли седину краске или парику.
И еще. Я никогда не беседовал с женщиной, которая бы не отвечала на мою
улыбку.""Еще бы! Зато увас онаудивительно профессиональная. На вашу улыбку
просто невозможно не ответить. Такая у инженеров не бывает. Вы... что-то там
продавали в своем Израиле?" "Вы угадали. И не только продавал. Так вот, я не
приму седую буфетчицу. Придется вам покрасить волосы." "Почему?" "У каждого
капитана свои закидоны. Хочу набрать себе молодежный экипаж и подавлять
всехтолько своими сединами." "Ради таких рейсов я обещаю покраситься, хотя и
знаю, что никогда не восстановлю ни цвета моих волос до катастрофы, ни..."
Не сводя с меня ставших огромными серых глаз, седая девушка вдруг стала
тихо плакать, не вытирая слез, которые текли из глаз и из носа, затекая ей в
рот и капая с подбородка на платье. Она не шевелилась, не вытирала капель, а
в ее взгляде была нестерпимая боль. Я неуверенно положил свою руку на
ее.Девушка тотчас благодарно сжала мою кисть.
"Идите на свои курсы, - тихо сказал я. - Я принимаю вас в экипаж... в
любом удобном для вас виде... А пока... Могу я вас пригласить со мной
поужинать после работы?" "Можете. Не все же вам мною любоваться в рабочее
время. Это нас с вами отвлекает от эпохальной деятельности. И потом, я
все-таки не натюрморт, а еще вполне живая женщина."
Она сделала судорожную попытку улыбнуться, но ее лицо при этом так
жутко исказилось, что я вздрогнул. Ирина лихорадочно достала платок и снова
стала вытирать слезы.
"Вот видите, - виновато добавила она. - А вы говорите..."
"Так я жду вас в восемь у ресторана "Ангара"."
4.
Я едва дождался половины восьмого. Хотя, чего может ожидать человек
моего возраста от свидания с такой странной юной дамой?..
Пока же пришлось выйти из гостиницы на улицу города полузабытой родины.
Свежие метровой высоты сугробы были уже с пятнами блевотины. Навстречу
попадались пьяные, один из которых подозрительно замедлил шаг. За долгие
годы эмиграции я утратил иммунитет и забыл, что с такими прохожими
смертельно опасно встречаться глазами. Парень был со свежими ссадинами на
лице и каплями крови на белом тулупе. Из-за мехового ворота торчало лезвие
топора. Мимо шли закутанные люди, не обращая на потенциального убийцу ни
малейшего внимания. Нет, ничего в сущности не изменилось на родине за все
эти годы, подумал я, впервые окончательно осознав, что это уже не один из
моих снов о возвращении, а реальность. Сколько раз мне за эти двенадцать лет
снилось, что я снова в Сибири, где сном является Израиль, и как я был
счастлив при пробуждении! И вот он - сибирский город наяву, вот он снег,
дрожащие в мареве огни, пьянь...
И - мороз!
Я уже успел забыть, что такое многомесячный сибирский мороз и опасность
от прохожих. А ведь я всю жизнь не терпел все это точно так же, как
возненавидел потом такие же беспощадные израильскую жару и гвалт, как любое
подавление человека природой или обществом.
Задыхаясь от казавшегося твердым воздуха, превратившего платок у губ в
кусок льда, я часто моргал заиндевевшими ресницами на белые мертвые огни.
Вокруг сверкали витрины нарядных магазинов. Туда без конца хотелось зайти
погреться, перевести дух и разлепить смерзшиеся ноздри.
Чтобы перебить настроение я стал вспоминать другой долгий пеший поход
среди ярких цветов и палящего зноя. В тот день началась история шагайки в
Свободном мире, на Западе, в Своей Стране, куда я так долго и страстно
стремился. Ведь именно там, как всем известно, таланту предоставлена зеленая
улица, а заказчики только и ищут перспективные идеи...
***
Второй месяц над Страной, приютившейся между горячим морем и
раскаленными пустынями, висел бесконечный невыносимый зной. Желанное в иных
широтах солнце играло тут роль палача всего живого. Но искусственный
растительный мир Израиля этого гнета не чувствовал.
Роскошный, нарядный, кокетливый город в бесконечности яркой зелени и
цветов плыл вокруг пожилого человека, бодро шагающего вверх по серпентину.
Позади были пять километров бетонных серых развалин нижнего города, а
впереди роскошь города верхнего.
Полгода длилась фантасмогория сочетания казалось бы естественного
пребывания моей чисто еврейской семьи в Стране с противоестественным от нее
отчуждением.
На дверях кабинетов были таблички с именами Шапиро и Раппопорт. Но
евреи, к которым я совался было со своей научной биографией, были стократ
недоступнее Ивановых и Петровых в только что оставленном галуте. И не
столько из-за языкового барьера, сколько от свойственной нормальному
человеку брезгливости к неприличному поведению.
Ведь только слабоумный в возрасте за пятьдесят мог здесь всерьез
претендовать на рабочее место, занимаемое по протекции или после многих лет
безупречной службы у всех на глазах. Любая же советская биография была
пригодна только для личных мемуаров.
В то же время на меня нельзя было наорать от всей души и высмеять за
наивную иллюзию нужности Стране, коль скоро она меня официально, на бланке с
гербом, пригласила и дала свое гражданство. Да и не орали никогда и ни на
кого в высоких кабинетах местной аристократии. Дураков здесь учили иначе -
выслушивали, веско обещали позвонить, пригласить, рассмотреть, обсудить... И
- не звонили.
Когда я сам напоминал о себе, перебирая визитные карточки, собеседник
был либо за границей, либо на военных сборах, либо назревали очередные
праздники, после которых было твердо обещано меня пригласить, либо
израильтянину просто было некогда именно в момент звонка. И - все до единого
- снова обещали непременно позвонить. И - ни один - так и не позвонил!
Обещание человека такого круга позвонить означало в галуте обязанность
хотя бы отказать. Трудно было поверить, что поголовная непорядочность тут
норма, что дело чести обитателей кабинетов - забыть об обещании, данном
безвредному или бесполезному человеку. Да и какие, к дьяволу, могут быть
обязательства перед инфантильным идиотом?.. Это мне злорадно пояснили
немногочисленные "наши", которые вечно святее любого титульного - что в
России, что в Израиле. Вот уж кто не преминул поизголяться, подспудно
осознавая свою жалкую роль пигмея, создавшего за всю жизно в науке только
скромный счет в банке для своей семьи. Как не пнуть обладателя творческой
биографии с открытием пятого в истории человечества способа сообщений... Эти
даже не оставляли визитки и не обещали позвонить. После беседы с таким
соплеменником оставался только достаточно знакомый и удивительно стойкий
запах нечистот.
Перебирать визитки и обивать пороги в таком обществе, как дегустация
дерьма. В этом деле тоже можно стать с годами специалистом... Только -
зачем?
Я согласился на интервью в Еврейском техническом университете только
потому, что профессор не был израильтянином.
Автобус мне был не по карману. Люди, у которых я спрашивал дорогу,
неизменно отмечали, что это еще очень, очень далеко и высоко, объясняли, где
ближайшая остановка. Приглядевшись, они даже предлагали деньги на билет...
Когда появились утопающие в альпийских лесах кампусы университета,
потоки роскошных машин и велосипедисты-студенты, чужой рай приобрел
нестерпимую на фоне моего мрачного настроения красоту. Это был в чистом виде
Свободный мир, каким он представлялся по фильмам и журналам.
И этот мир был совершенно свободен от научных услуг доктора Марка
Арензона. В нем с лихвой хватало других докторов. Тем более - других
арензонов.
Энергичный молодой бородач-координатор, однако, увидев изображения
шагайки, даже приткрыл рот от детского изумления. И тут же стал звонить
куда-то на своем марсианском языке, в котором я после четырех месяцев
ульпана улавливал разве что ле и кен - нет и да.
"Вы говорите по-английски? - быстро спросил чиновник прикрыв трубку
рукой. - Кен. Ху медабер - да, он говорит."
"Простите, - приготовился я немедленно отправиться обратно, утешая себя
тем, что под гору шагать будет легче. - Вы же мне по телефону сказали, что
этот профессор - американец. А говорите с ним на иврите." "Американский
профессор, но израильтянин. Он хочет ознакомиться с вашим проектом. Ваша
шагайка, - с удовольствием произнес координатор звучное ласковое слово, - в
сфере интересов профессора Рафи Штугарта. Постарайтесь произвезти на него
впечатление. Он очень умный и тактичный человек."
Еврейский джентельмен был невысокого роста, в кипе, непривычно
застенчив, в отличие от гордящихся своей решительностью мощных волосатых
мужчин, чьи визитные карточки я недавно выкинул в мусорный бак. "Рафи," -
подал он руку и тут же впился глазами в нарисованные от руки эскизы и
авторские свидетельства с гербом империи зла.
"Простите, - обратился он по-английски к координатору, - но где же хотя
бы какой-то проект с расчетами и чертежами?" "У него украли все документы, -
мой покровитель, недоверчиво поглядывал на меня. - В Советском Союзе
появились посреднические конторы, предлагающие услуги по нелегальной
переправке проектов в Израиль."
"Нелегальной? - удивился американец в кипе. - А почему же не
дипломатической почтой, как обычно, из посольства по адресу автора?" "Он
тогда об этом канале не знал и был запуган слежкой кей джи би." "Отлично, -
кивнул профессор Рафи. - А что говорят эти посредники здесь, в Израиле?"
"Что ничего не принимали и не получали." "То есть имеющиеся у вас телефоны
здесь отвечают? И это такие же репатрианты, как и вы?"
"Конечно, - ответил я. - Но что толку?"
"А проект, по вашему мнению, имеет военное применение?"
"Шагайка не нуждается в дорогах, а террористы не могут заминировать всю
пустыню. Кроме того, она вытаптывает один процент своей тени, а не
двадцать-сорок, как колесная или гусеничная машина, а потому вероятность
наступить на мину... И ее проходимость на порядок лучше, и удельная тяга
такая же, как у лошади, способной вытащить из грязи грузовик с двигателем в
сто лошадиных сил только потому, что копыта не буксуют... Кроме того, при
уличных боях для нее практически не существует баррикад."
"Минуту! - Штугарт стал говорить с кем-то по телефону на иврите. -
Номера их телефонов, скорее! Да, да. Ваш домашний телефон, доктор Арензон?
Отлично. Сегодня ваш проект будет у вас, а завтра в это же время я жду вас с
ним здесь же. Нам нужны шагающие бронемашины." "Америке?" "Израилю!"
"Я не хочу выглядеть мистификатором, доктор Штугарт, - сказал я. - У
нас речь шла о скоростях не более пяти километров в час, так как
гидравлика..."
"Это уже наша с вами общая забота сделать из этих пяти сорок и выше. Я
уже вижу, чем заменить вашу гидравлику. С опорой на мировую индустрию вместо
советской мы сделаем совершенно иную... ша-хай-ку, так? Главное, получить
под проект деньги от армии! Чтобы я мог вас взять на работу, не рабочим, как
я вас оформляю прямо сегодня на полторы тысячи шекелей в месяц, а
исследователем. Готовьтесь к встрече с военными. Это танкисты с постоянным
боевым опытом. Удачи. И ждите звонка от ваших обидчиков."
Ошеломленный неожиданным успехом, я тут же раскошелился на автобус до
дома. А там меня встретила, сияя от счастья огромными черными глазами,
верная супруга преуспевавшего каких-то полгода назад ученого Марьяна
Арензон. Она с порога сказала, что звонил тот самый Юра, что недавно меня
облаял по телефону, и, плача в трубку, уверил, что отослал проект нарочным.
Как во сне, появился шустрый парень в каске, вручил пакет, получил
расписку и умчался на своем мотоцикле. Проект был в отличном состоянии. Не
было только титульного листа с фамилиями авторов...
А я уже устроился за колченогим с помойки столом, создавая эскиз за
эскизом.
***
"Совсем другое дело, - пролистывал проект профессор, беспомощно
вглядываясь в непостижимую кириллицу. - Можно показать заказчику. А это что?
Вот как! А это? Ого, я смотрю вы не теряли времени даром. А вот тут мои
соображения..."
***
"Фантастик! - повторял удивительно молодой генерал-танкист - в
солдатской форме, без пуза, набрякшей рожи и лампас. - Так можно, поднявшись
на ногах патрульной шагайки заглянуть в окно, а то и на крышу и перешагнуть
через завалы в переулке? Даже переступить через горящую автопокрышку, о чем
мы на наших джипах и думать не смеем?"
"И перешагнуть через двухметровый забор, канаву трехметровой ширины и
любой глубины. И десант высадить через нижний люк под прикрытием брони, а не
на виду у их снайперов, - ликовал профессор Штугарт. - И не буксовать в
песке, представляя мишень до прибытия помощи. Колесно-шагающий
бронетранспортер может примчаться к препятствию, относительно медленно
преодолеть его на ногах и ехать дальше с обычной для современных машин
скоростью."
"Мне тоже нравится, - резюмировал на иврите второй генерал, ласково
поглядывая на меня. - Очень свежая идея. Плохо только одно: под нее никогда
никто и шекеля не даст!"
"Что он сказал? - я увидел, как вытянулось лицо профессора. - Ему
понравилась моя шагайка?"
Профессор и оба генерала страстно загалдели, перебивая друг друга и
размахивая руками.
Потом танкисты стали прощаться, крепко по-мужски пожимая мне руку и
глядя на меня с уже привычным сочувствием. Именно так воспринимает
нормальный человек психически больного, из всей силы стремящегося показать,
что он здоров.
"Мы живем в мире капитализма, доктор, - грустно сказал профессор,
провожая меня до двери. - Есть деньги на исследования - есть работа. А нет
инвестиций... Я напишу вам самую хорошую рекомендацию. Успехов вам..."
***
"Сколько вы проработали в университете?" - торопливо спрашивала
служащая лишкат-аводы - биржи труда.
"Два месяца. Меня уволили потому, что не нашлось денег на проект."
"Понятно. А что вы еще умеете делать, кроме?..Понятно. Отмечаться
будете у меня же раз в неделю вот в эти часы. Конечно, конечно, мы будем
искать вам место. Разумеется, по специальности, это же наша работа, но...
столько людей... и у вас такой возраст, что... Ищите и сами, если хотите
хоть кем-нибудь работать..."
***
"Меня тоже привлекает доктор Арензон," - профессор Тедди Миндлин
выслушал специально приехавшего в Иерусалим на мое интервью профессора
Штугарта.
"Без вашей рекомендации, - в порыве благодарности обратился я к
американцу, - никто бы не решился..." "Ложил я с прибором на все
рекомендации, - в своей раздражающей ватичной манере простого парня
обратился ко мне Тедди по-русски и добавил по-английски: - Я сказал, что,
когда мне надо избавиться от нерадивого сотрудника, то я ему пишу самую
лучшую рекомендацию..."
Американец Рафи игриво закивал. Я только переводил взгляд с одного
небожителя на другого. И поймал себя на мысли, как бы ласково принимал
любого из них на работу я самгода полтора назад...
"Мое жизненное правило - подставить любому плечо даже там, где мне это
явно не выгодно, - говорил мне Тедди, когда Рафи ушел. - Из твоих,Марик,
прожектов скорее всего нихера не получится. Но я тебе сделаю стипендию
Шапиро, чтобы твоя семья могла просуществовать год-два. Это максимум, на что
ты можешь рассчитывать в Стране. Любому другому я бы посоветовал заодно
окончить курсы гидов или что-то другое для того, чтобы хоть когда-то
вписаться в Израиль, но не тебе. Ты безнадежен."
Он кивнул на мой раскрытый новенький дипломат, купленный с "первой
получки" у доктора Штугарта, где поверх схем и чертежей лежала газета "Наша
страна", и продолжал в том же покровительственно-дружеском тоне:
"Человек, который читает в автобусе русскоязычную прессу, а не учебник
иврита или англита, в Израиле обречен на полный провал. Не хмурься. Все
имеет свою цену. За все надо ее платить. Ответственный человек заботится о
своей семье и о реальном будущем, а безответственный идеалист весь в своем
прошлом, которое пытается перенести в будущее. Пойми, у тебя нет здесь
прошлого! Тебя тут никто как специалиста не знает. Ни для кого ни одно твое
слово ничего не значит. А для того, чтобы создавать свой авторитет заново, с
нуля, у тебя уже нет отпущенных тебе Создателем лет. И языка. Чтобы тебя
услышали, надо излагать свои мысли внятно. Ни один переводчик, будь то я или
специально нанятый для тебя профессионал, не сумеет донести до инвестора и
тени твоих идей. Поэтому ты либо учишь языки, либо переходишь на пособие по
прожиточному минимуму - и всю оставшуюся жизнь будешь читаешь русскоязычную
прессу и слушать ваше местечковое радио. А по нему тебе с рыдающими
интонациями будут излагать убогие мысли таких же неудачников, как ты сам. Я
готов продержать тебя на своих руках ровно столько, сколько мне удастся, но
не няньчить всю жизнь своего ровесника, не желающего вписаться в добровольно
избранный новый мир! А пока вот тебе перевод договора между нами на русский
язык, так как английского ты тоже не знаешь и, - он снова кивнул на
дипломат, - никогда знать и не будешь. Мне остается только посочувствовать
твоей семье. Двадцать лет назад, когда я приехал в Израиль, среди нас было