Шоу Ирвин. Богач, бедняк (Часть 3 и 4)

   Какое все же унижение для него, Рудольфа, конкурировать с таким неопрятным типом. Ему не стало легче, когда Джин сказала, что это один из самых знаменитых, самых модных фотографов в стране. Тогда он разозлился и ушел от нее, решив не звонить первым, и ждал, когда она ему позвонит, она не звонила, и он, не выдержав мучений, сам позвонил ей, поклявшись себе, что только будет спать с ней, но ни за что на ней не женится.
   Все его представления о своем собственном достоинстве сильно поколебались из-за такого равнодушия и наплевательского отношения к нему Джин. Только когда они оказывались в постели, она приводила его в восторг, как, судя по всему, и он ее. Только тогда он испытывал облегчение, отделывался от мрачного ощущения, что такая любовная связь унижает его достоинство. Его приятели в один голос утверждали, что все девушки одинаковы, они только и думают о том, чтобы поскорее выскочить замуж, и для этого все средства хороши. Чего же недостает в его характере, в его любовном опыте, в его сексуальной притягательности, вызывающей желание? Почему обе девушки, которым он сделал предложение, его отвергли?
   Вирджиния Калдервуд только больше и больше запутывала дело. Ее отец прислушался к совету Рудольфа, отправил дочь в Нью-Йорк на курсы секретарей.
   Только непонятно, когда она училась печатать на машинке и овладевала стенографией, потому что, когда Рудольф приезжал в Нью-Йорк и жил там в своей квартире, то в какое бы время он ни возвращался домой, всегда видел ее поблизости: то она пряталась в подъезде дома напротив, то делала вид, что прогуливается по улице. Она звонила ему по ночам, иногда по три, четыре раза, и самозабвенно бормотала в трубку: "Руди, я люблю тебя, я люблю тебя. Полюби меня, Руди, прошу тебя".
   Чтобы избежать встреч с ней, он теперь, приезжая в Нью-Йорк, останавливался в разных отелях, но Джин по каким-то причинам наотрез отказывалась приходить к нему в отель, и таким образом он лишался и секса. Джин по-прежнему не разрешала ему звонить ей домой, и он до сих пор не видел комнату, в которой она живет, не видел ее подругу по квартире.
   Вирджиния присылала ему длинные письма, приводившие его в ужас своими откровенными признаниями о ее сексуальном томлении. Она писала свои письма прозой, явно заимствованной из книг Генри Миллера, которого, по-видимому, старательно штудировала. Она посылала письма ему домой в Уитби, на его квартиру в Нью-Йорке, в главный его офис в торговом центре, и если бы одна из его секретарш случайно, по неосторожности, вскрыла хотя бы одно из них, старик Калдервуд перестал бы с ним разговаривать навсегда.
   Рудольф рассказал Джин о Вирджинии, но она лишь засмеялась:
   -- Ах, какой же ты несчастненький, как плохо быть таким смазливым.
   Однажды, когда они поздно вечером возвращались в его квартиру, он увидел Вирджинию, маячившую в темном подъезде напротив. Джин хотела подойти к ней и пригласить ее к нему выпить. Конечно, назло ему!
   Все эти личные неурядицы, вполне естественно, отражались на его работе. Теперь ему приходилось перечитывать самые простые доклады по три или даже четыре раза, чтобы удержать их в голове. По ночам он плохо спал, метался, просыпался усталым. Впервые в жизни у него на подбородке высыпали прыщи.
   На одной вечеринке в Нью-Йорке он встретил блондинку с пышной грудью. Около нее весь вечер увивались трое мужиков, но она ясно дала ему понять, что предпочитает уехать с ним. Он привез ее к себе, в район Восьмидесятых Восточных улиц, неподалеку от Пятой авеню. Она рассказала ему, что она богата, разведена, но, по существу, так одинока и так устала от преследований мужчин в Нью-Йорке и что находит его обалденно сексапильным (его покоробило такое ее выражение). После первого бокала вина они легли в кровать, и вдруг в самый ответственный момент его мужское естество отказало ему. Он вылез из бесполезной для него сейчас постели, сопровождаемый взрывом хриплого смеха партнерши.
   -- Тот день, когда ты приехала в Порт-Филип, чтобы сделать свои снимки,-- сказал Рудольф Джин,-- стал роковым в моей жизни.
   Он названивал ей целый день, раз десять, двенадцать, но ему никто не отвечал. Он сидел, расстроенный, безутешный в своей гостиной. Еще раз, решил он, и если ее не окажется дома, пойду и просто напьюсь, стану приставать к женщинам, устрою драку в баре, а если увижу поблизости Вирджинию Калдервуд, то притащу в квартиру, хорошенько трахну ее, потом позвоню в психушку -пусть приезжают санитары со смирительными рубашками и забирают в психушку обоих.
   Один гудок, второй, третий... Он уже хотел положить трубку, как услышал голос Джин:
   -- Алло!
   -- Что, у тебя испортился телефон? -- спросил он нетерпеливо.
   -- Не знаю. Меня не было дома весь день.
   -- Не будет и всю ночь?
   -- Не думаю,-- сказала она после короткой паузы.
   -- Мы увидимся? -- Он был готов в бешенстве швырнуть трубку, если только она скажет ему "нет". Рудольф однажды признался, что он испытывает к ней два альтернативных чувства: ярость и восторг.
   -- Ты хочешь увидеться?
   -- Тогда в восемь,-- предложил он.-- Приезжай ко мне, я приготовлю что-нибудь выпить.-- Выглянув из окна, он убедился, что Вирджиния поблизости не бродит.
   -- Видишь ли,-- сказала она,-- мне нужно принять ванну.-- И мне не хочется спешить. Может, приедешь ко мне, и я сама приготовлю нам что-нибудь выпить?
   -- Боже, я слышу звон цимбал и серебристый голос труб.
   -- Не стоит демонстрировать свою образованность,-- сказала, хихикнув, Джин.
   -- Какой этаж?
   -- Четвертый. Лифта нет. Придется подниматься по лестнице. Поосторожнее с сердцем.-- Она повесила трубку.
   Рудольф принял душ, побрился. Руки у него тряслись, и он довольно сильно порезал подбородок. Из пореза долго сочилась кровь, и он нажал кнопку звонка в квартиру на Сороковой Восточной улице только в пять минут девятого.
   Дверь ему открыла девушка в голубых джинсах и свитере. Он ее никогда прежде не видел. Она сказала:
   -- Привет, меня зовут Флоренс. Джин! -- крикнула она.-- Пришел твой парень.
   -- Входи, Руди,-- донесся до него через открытую дверь голос Джин, замирая в прихожей.-- Я прихорашиваюсь.
   -- Благодарю вас, Флоренс,-- сказал Рудольф, входя в комнату. Джин сидела голой перед столиком с небольшим зеркальцем на нем, подкрашивая ресницы. Он и не предполагал, что она их красит. Но ничего не сказал ей об этом. Не упрекнул ее и в том, что она предстала перед ним в чем мать родила. Он изумленно разглядывал стены. Почти каждый квадратный дюйм их поверхности занимали его фотографии: вот он улыбается, вот нахмурился, вот скосил на кого-то глаза, вот пишет что-то на планшете. Одни -- маленькие, другие просто громадного размера -- "крупешники". На всех фото он производил приятное впечатление. Это ему льстило. Ну, все кончено, подумал он, заранее ей благодарный. Она наконец решилась.
   -- По-моему, я видел этого парня, вот только где -- ума не приложу.
   -- А я так боялась, что ты его сразу не узнаешь,-- ответила Джин, продолжая заниматься своим делом, розовая, сбитая, грациозная.
   За обедом они говорили о предстоящей свадьбе. Но когда подали десерт, они уже начали ссориться.
   -- Мне нравится такая девушка, которая знает, чего хочет,-- с горечью в голосе сказал Рудольф.
   -- Ну, я-то отлично знаю, чего хочу,-- Джин надулась из-за того, что Рудольф начал с ней спорить.-- Я знаю, как я проведу этот уик-энд. Я останусь дома, сорву со стен все до единой фотографии, а потом побелю стены.
   Начать с того, что она обожала из всего делать секреты. Рудольф хотел немедленно всем рассказать о свадьбе, но Джин упрямо покачала головой.
   -- Никаких оглашений.
   -- Но у меня есть мать, сестра,-- возразил Рудольф.-- Есть еще и брат.
   -- В этом все дело. У меня тоже есть отец, брат. И я не выношу ни того, ни другого. Если они узнают, что ты сообщил об этом своим, а я -- нет, то с Запада до нас будут доноситься раскаты грома в течение лет этак десяти. После нашей свадьбы я не желаю иметь ничего общего с твоей семьей и не хочу, чтобы ты общался с моими родственниками. Никаких семей! Все торжественные обеды по случаю Дня благодарения не для меня! Да поможет нам Бог!
   Рудольф в этом уступил ей почти без боя. К тому же его свадьба вряд ли станет для Гретхен радостным событием. После смерти Колина прошло всего несколько месяцев. Да и вид плачущей, льющей слезы матери в каком-нибудь ужасном, невообразимом наряде для выхода в церковь тоже не вдохновлял его. Он вполне мог пережить сцену, которую непременно закатит Вирджиния, когда узнает о такой сногсшибательной для нее новости. Но как не сказать о свадьбе Джонни Хилу, Калдервуду или Брэду Найту? Это может привести к различного рода осложнениям на работе, тем более что он хотел сразу после бракосочетания отправиться с Джин в свадебное путешествие. Джин выдвигала странные условия: никакой свадьбы, вечеринки, никакой религиозной церемонии в церкви, они сразу уезжают из Нью-Йорка и свой медовый месяц проведут в Европе.
   Они так и не достигли до конца соглашения относительно того, что будут делать после возвращения из Европы. Джин наотрез отказалась бросить свою работу и не хотела жить в Уитби.
   -- Черт побери,-- возмутился Рудольф,-- мы еще не поженились, а ты уже превратила меня в мужа с неполным рабочим днем.
   -- Я не привязана к дому,-- упрямо твердила Джин.-- Мне не нравятся маленькие городки. В Нью-Йорке у меня есть перспективы. И я не собираюсь от этого отказываться только потому, что кому-то захотелось на мне жениться.
   -- Джин...-- одернул ее Рудольф.
   -- Ладно,-- тут же исправилась она.-- Только потому, что мне захотелось выйти за кого-то замуж.
   -- Ну вот так оно лучше.
   -- Ты сам говорил, что твой офис должен быть в Нью-Йорке.
   -- Но ведь он не в Нью-Йорке.
   -- К тому же ты будешь больше любить меня, чем меньше будешь меня видеть.
   -- Нет, нет, ты опять заносишься.
   -- Ладно. Я буду больше тебя любить.
   Ему пришлось и в этом ей уступить, без особого, правда, желания.
   -- Это моя последняя уступка,-- предупредил он ее.
   -- Да, дорогой,-- сказала Джин с насмешливой томностью, хлопая своими ресницами. Она подчеркнуто старательно гладила его лежащую на столе руку.-Меня просто восхищает мужчина, умеющий настоять на своем.
   Оба они засмеялись, и тут же им стало хорошо и легко вместе.
   -- Один сукин сын, конечно, получит уведомление о нашем бракосочетании, этот лохматый фотограф, и если он захочет прийти на свадьбу, скажи, что мы его приглашаем, только пусть прежде побреется,-- сказал Рудольф.
   -- Ну что же. В таком случае, я отошлю уведомление Вирджинии Калдервуд, так, по-моему, будет справедливо.
   Безжалостно подкалывая друг друга, но безумно счастливые, они вышли из ресторана, тайно помолвленные, и пошли по Третьей авеню, заглядывая во все по дороге бары. Сильно захмелевшие, любуясь друг другом, они продолжали и продолжали поднимать тосты, тосты за долгие счастливые годы совместной жизни, ожидающие их впереди.
   На следующий день Рудольф купил обручальное кольцо с бриллиантом в знаменитом ювелирном магазине Тиффани, но Джин тут же его ему вернула.
   -- Ненавижу украшения, подчеркивающие богатство,-- сказала она.-Постарайся вовремя явиться в назначенный день в городскую мэрию с простыми золотыми обручальными кольцами.
   Она запретила ему сообщать об их бракосочетании Калдервуду, Джонни Хиту и Брэду. Но как в таком случае объяснить им, что его не будет на работе целый месяц, и почему? Джин снизошла до его просьбы, но только при условии, что он заставит их всех поклясться хранить их тайну. Он так и поступил.
   Калдервуд принял известие со скорбным видом. Рудольф не мог понять, чем это объяснить, то ли жалостью к дочери, то ли перспективой месячного отсутствия Рудольфа, когда ему придется одному заниматься делами в магазине.
   -- Надеюсь, ты все хорошо обдумал и не поступаешь поспешно,-предостерег его Калдервуд.-- Я помню эту девушку. Она произвела на меня впечатление очень бедной девчушки. Могу поспорить, у нее за душой нет ни цента.
   -- Почему же? У нее есть работа,-- защитил свою невесту Рудольф.
   -- Мне не нравятся работающие жены,-- сказал Калдервуд, покачав головой.-- Ах, Руди, у тебя ведь могло быть все, что только пожелаешь.
   Все, мысленно повторил за ним Рудольф, включая чокнутую Вирджинию Калдервуд и ее безумные письма, граничащие с порнографией.
   Ни Брэд, ни Джонни Хит не выказали по поводу известия особой радости. Ну и черт с ними,-- ведь он женится не для того, чтобы доставить удовольствие им. Но как бы там ни было, оба явились на церемонию бракосочетания в городскую мэрию и проводили новобрачных в аэропорт вместе с Флоренс.
   С первой неприятностью в своем новом качестве, в качестве мужа, Рудольф столкнулся при сдаче багажа. Ее чемоданы превышали установленный вес на целых сорок фунтов.
   -- Боже,-- возмутился он,-- что ты туда запихала?
   -- Как что? Одежду.-- Спокойно ответила она.-- Ты же не хочешь, чтобы твоя жена разгуливала голой перед французами, так?
   -- Не слишком ли много для девушки, которая терпеть не может демонстрации богатства,-- сказал он, выписывая чек за лишний вес.-- Ты, я вижу, слишком запасливая.-- Говоря это, он старался казаться беззаботным, но все же пережил несколько мгновений тревожных предчувствий. Те долгие годы, когда ему приходилось экономить на каждом центе, приучили его ревностно относиться к любым расходам. Он всегда бережно и экономно относился к деньгам. Скольким экстравагантным женам, этим мотовкам, удавалось разорить гораздо более богатых мужей, чем он. Преждевременный, ничем не оправданный страх, подумал он. Я сумею ее обуздать, если в этом возникнет необходимость. Сегодня ему казалось, что перед ним нет никаких преград, он сумеет со всем легко справиться. Взяв ее за руку, он повел ее к бару.
   У них было время, чтобы выпить пару бутылок шампанского до отлета самолета. Джонни Хит пообещал позвонить Гретхен и матери Рудольфа, сообщить им новость, но только после того, как самолет взмоет в воздух.
   Дни становились теплее. Они лениво грелись на солнышке и сильно загорели, кожа стала почти коричневой из-за солнца и соленой воды, волосы у Джин посветлели, стали почти белыми, как у блондинки. Она учила его играть в теннис на кортах отеля и признала, что у него талант к этой игре. Она очень серьезно относилась к своим урокам и сурово выговаривала ему, когда он неправильно отражал мяч. Она учила его еще и кататься на водных лыжах. Джин постоянно удивляла его. Сколько же она всего умеет! Просто поразительно.
   Они заказали ланч в свое бунгало на пляже, прямо напротив якорной стоянки скоростных катеров. Они ели омаров, пили белое вино, после ланча возвращались в отель, занимались любовью, закрыв ставни от горячего полуденного солнца.
   Рудольф даже не смотрел на почти обнаженных девушек, лежавших возле бассейна, сидевших на креслах-качалках у доски для прыжков в воду, хотя две или три из них были вполне достойны его внимания.
   -- Ты какой-то ненормальный,-- заметила Джин.
   -- Это почему?
   -- Потому что ты ни с кем не заигрываешь.
   -- Я заигрываю с тобой.
   -- Ладно, продолжай в том же духе,-- приободрила она его.
   Они отыскивали новые ресторанчики, ели местный деликатес буйалабес1, на террасе ресторана "У Феликса", откуда через арку крепостной стены были видны яхты, стоявшие в бухте Антиб. От них разило чесноком и вином, когда после этого они занимались любовью, но им это не мешало.
   Они совершали экскурсии по городским холмам, посетили часовню Матисса, мастерские по производству керамических изделий в Валлори, заказали ланч на террасе ресторана "Золотой голубь", в Сан-Поль-де-Ванс, где завтракали под хлопанье крыльев множества голубей. Они огорчились, узнав, что в стае только белые голуби, так как они отгоняют от себя всех голубей другой масти. Если время от времени они все же допускали чужаков в стаю, с ними расправлялся сам владелец -- он их убивал.
   Куда бы они ни шли, Джин не расставалась со своими фотоаппаратами. Она бесконечно его фотографировала, непрерывно щелкая затвором: то на фоне мачт, то крепостной стены, то раскидистых пальм, то морских волн.
   -- Из твоих фотографий я сделаю обои и оклею ими все стены в нашей спальне в Нью-Йорке!
   Он больше не надевал рубашку, выходя из воды. Джин призналась, что ей нравятся волосы на груди и пушок на его плечах.
   Они собирались съездить в Италию, как только им надоест этот мыс в Антибе. Взяв карту, они обвели кружочками итальянские города Ментод, Сан-Ремо, Милан, чтобы посмотреть там "Тайную вечерю", Рапалло, Санта-Маргариту, Флоренцию, ради Микеланджело и Боттичелли, Болонью, Сиену, Ассизи, Рим. Когда они произносили вслух все эти названия, им казалось, что у них в ушах звучит колокольный звон. Джин уже была раньше в этих городах. Да, не скоро он еще узнает о прошлом своей жены, подумал Рудольф.
   Но Кап-д'Антиб им не надоедал.
   Однажды на корте он выиграл у нее сет. Джин трижды вела в счете, но он все же выиграл. Она пришла в ярость. Правда, всего на две минуты. Они отправили Калдервуду телеграмму, сообщая, что задержатся на неопределенное время.
   В отеле они ни с кем не разговаривали, за исключением одной итальянской киноактрисы, которая была настолько неотразима, настолько хороша собой, что не заговорить с ней было выше их сил. Джин целое утро снимала итальянскую красотку и послала свои снимки в журнал "Вог" в Нью-Йорк. Оттуда вскоре пришел ответ, что ее снимки приняты и целая серия будет напечатана в сентябрьском номере.
   В этот месяц ничего дурного не должно было произойти. До сих пор им не надоедал Кап-д'Антиб. Но все же они арендовали машину и покатили в Италию, чтобы посмотреть города, отмеченные ими кружочками на карте. И нигде не разочаровались.
   Они сидели на булыжной площади в Портофино, ели шоколадное мороженое, самое лучшее шоколадное мороженое в мире. Они наблюдали, как женщины продают красивые почтовые открытки, кружева, вышитые скатерти со своих стоек туристам, любовались яхтами, стоявшими на якоре в бухте.
   Их внимание привлекла одна изящная белая яхта, длиной около пятидесяти футов, со стремительными, чисто итальянскими линиями, и Рудольф вдруг сказал:
   -- Вот что такое настоящее искусство. Когда получаются вот такие великолепные яхты.
   -- Ты хотел бы иметь такую? -- спросила Джин, черпая ложечкой мороженое из вазочки.
   -- Кто бы отказался?
   -- Хочешь, я тебе ее куплю?
   -- Большое спасибо. Ну а как насчет "феррари", пальто на меху из норки, дома из сорока комнат в Кап-д'Антиб, ну что там еще, пока ты еще так щедра.
   -- Перестань,-- одернула она его, продолжая есть мороженое.-- Я не шучу. Ты на самом деле хочешь такую яхту?
   Рудольф внимательно посмотрел на нее. Она была спокойной, внешне серьезной.
   -- Послушай,-- нерешительно сказал он.-- Но журнал "Вог" столько не платит за снимки.
   -- Я не завишу от денег этого журнала,-- сказала Джин.-- Я признаюсь тебе, я ужасно богата. После смерти матери мне осталось большое количество акций и государственных облигаций. Ее отец владел одной из самых крупных фармацевтических фирм в Соединенных Штатах.
   -- Как называется фирма? -- подозрительно спросил Рудольф.
   Джин назвала.
   Рудольф, присвистнув от удивления, отложил в сторону ложечку.
   -- Правда, все эти деньги пока находятся в трастовом фонде и будут лежать там, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Но даже теперь мой доход превышает твой раза в три. Надеюсь, я не испортила тебе настроение? -насмешливо спросила она.
   Рудольф захохотал.
   -- Боже,-- еле выговорил он,-- ну и медовый месяц, скажу я вам!
   Она в тот день яхту ему не купила, но зато приобрела шокирующую ярко-красную рубашку в магазине, где обычно одеваются гомосексуалисты.
   Позже, когда он спросил ее, почему она никогда не говорила ему о деньгах прежде, Джин уклончиво ответила:
   -- Потому что я не люблю говорить о деньгах. А в моей семье только о них и говорили. Когда мне исполнилось пятнадцать, я пришла к твердому убеждению, что деньги портят людей, развращают души, если только думать о них все время, каждую минуту. После этого я не провела ни одного лета дома, в семье. После окончания колледжа я не истратила ни цента из завещанных мне матерью денег. Я разрешила отцу и брату вернуть их снова в оборот, использовать в своем бизнесе. Они хотят, чтобы я позволила им пользоваться моими деньгами и после истечения срока в трастовом фонде, но их здесь ждет очень большой сюрприз. Они, конечно, постараются обмануть меня, а я не из числа тех, кто хочет быть обманутым. Только не они, помилуй бог.
   -- Ну и что ты собираешься делать со своим капиталом?
   -- Ты будешь распоряжаться моими деньгами для меня,-- ответила Джин. Спохватившись, исправилась: -- Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы наша жизнь превратилась в нудное, пресыщенное, аристократическое, бесполезное существование.
   -- Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую, беззаботную жизнь,-- заметил ей Рудольф.
   -- Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал,-- возразила Джин.-К тому же у нас -- медовый месяц. И сейчас это -- не настоящая жизнь. Так, фантазия.
   В Риме они остановились в отеле. Там Рудольфа ждала телеграмма. От Брэдфорда Найта: "Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что конец близок. Точка. Возвращайся как можно скорее".
   Он показал телеграмму Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму, вернула ее Рудольфу.
   -- Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет,-- сказала она. Сейчас было пять часов дня.
   -- Давай поднимемся в номер,-- предложил Рудольф. Ему совсем не хотелось думать об умирающей матери в снующей туда и сюда толпе здесь, в холле отеля.
   Они поднялись в номер на лифте. Сопровождавший их служащий открыл ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный гул итальянской столицы.
   -- Надеюсь, вам у нас понравится,-- сказал служащий и вышел.
   Джин и Рудольф молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две.
   -- Нет,-- наконец сказал Рудольф.-- Не буду сегодня узнавать расписание полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить меня из Рима. Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни за какие блага! Открывай чемоданы!
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   I
   Когда они поднялись на борт "Элги Андерсен" в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять.
   У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: "Я не сижу в одной комнате с черномазым".
   Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места.
   -- Послушай, ниггер,-- обратился прямо к нему Фальконетти.-- Ты что, не слышал, что я сказал?
   С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на "Элге Андерсен". Не о других. Таков порядок.
   Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался "одолжить" Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов.
   Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени.
   В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию:
   -- А, милости просим, наши милые птички-любовники,-- и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно.