Шоу Ирвин. Богач, бедняк (Часть 3 и 4)

   -- Теперь, когда ты достал меня своими похвалами,-- сказал Рудольф,-тебе ничего не остается, как поставить меня на пьедестал или за стекло для всеобщего обозрения.
   -- Я знаю, куда тебя поставить. Твое место -- в городской мэрии,-сказал Гросетт.-- Ты должен стать мэром. И могу поспорить, я способен этого добиться. Ну, как тебе нравится такая перспектива? Вряд ли ты захочешь стать сенатором. Сенатором от штата Нью-Йорк? Думаю, тебе это не с руки, не правда ли?
   -- Сид,-- мягко сказал Рудольф.-- Да я же тебя поддразниваю, неужели ты не понял? Действительно, я польщен. Загляну к тебе на следующей неделе, обещаю.
   -- А теперь не мешает вспомнить, что мы на свадьбе, а не в прокуренном номере отеля. Я намерен потанцевать с невестой.-- Поставив на стойку свой стакан, он, дружески хлопнув Сида по плечу, отправился на поиски Вирджинии. Он с ней еще не танцевал и если не станцует хотя бы раз, то, несомненно, начнутся всякие разговоры. Уитби -- маленький городок, тебя повсюду преследуют острые глаза и болтливые языки.
   Последовательный республиканец, потенциальный сенатор, он подошел к невесте. Она стояла под навесом, скромная, застенчивая, в веселом настроении, положив свою легкую ласковую ручку на локоть своего новоиспеченного мужа.
   -- Не окажете ли честь? -- церемонно спросил он.
   -- Все, что мое,-- твое,-- сказал Брэд.-- Ты же знаешь!
   Рудольф вихрем увлек Вирджинию в круг танцующих. Она танцевала так, как и подобает невесте: ее холодная рука в его руке, ее прикосновение к плечу было легким, как перышко, ее голова была гордо откинута назад. Вирджиния понимала, что сейчас все девушки с завистью взирают на нее, искренне желая оказаться в эту минуту на ее месте, а мужчины -- на месте ее мужа.
   -- Желаю тебе много счастья,-- сказал, танцуя, Рудольф.-- Много, много лет безоблачного счастья.
   Она тихо засмеялась.
   -- Я, конечно, буду счастлива,-- ответила она и чуть прижалась к нему бедром.-- Не беспокойся. Брэд будет моим мужем, а ты -- любовником!
   -- Господи, опомнись, Вирджиния!
   Она прижала пальчик к его губам, чтобы он замолчал, и они в молчании закончили танец. Когда он подвел ее к Брэду, то уже понимал, что ошибся,-все не так просто. Далеко не все образуется, даже через миллион лет.
   Рудольф не осыпал рисом новобрачных вместе с другими гостями, когда они на машине Брэда отъезжали в свадебное путешествие. Начинался медовый месяц. Он стоял на крыльце клуба рядом с Калдервудом. Калдервуд тоже не бросал рис. Старик хмурился, и нельзя было понять -- то ли от своих мыслей, то ли из-за того, что солнце било ему прямо в глаза. Еще раньше Калдервуд сказал, что ему надо поговорить с ним, и поэтому Рудольф дал знак Джин, что они встретятся позже, и она оставила мужчин наедине.
   -- Ну, что ты обо всем этом думаешь? -- наконец спросил его Калдервуд.
   -- Прекрасная свадьба!
   -- Я не об этом.
   Рудольф пожал плечами:
   -- Кто знает, как сложится их совместная жизнь?
   -- Он теперь рассчитывает занять твою должность.
   -- Вполне естественно,-- ответил Рудольф.
   -- Клянусь Богом, мне так хотелось, чтобы сейчас ты с моей дочерью ехал в свадебное путешествие.
   -- Жизнь далеко не всегда такая, как нам хочется.
   -- Ты прав, конечно.-- Калдервуд покачал головой.-- Все равно я ему до конца не доверяю,-- сказал он.-- Мне, конечно, неприятно говорить так о человеке, который работает на меня и который женился на моей дочери, но правды от себя не скроешь.
   -- Но со времени своего приезда сюда он не сделал ни одного неверного шага,-- сказал Рудольф. "Кроме одного,-- мысленно добавил он.-- Не поверил тому, что я рассказал ему о Вирджинии. Или же еще хуже -- поверил, но это его не остановило и он все равно женился". Но он ничего этого не мог сказать Калдервуду.
   -- Он ведь твой друг, я знаю,-- продолжал Калдервуд.-- Он хитер как лиса. Ты знаешь его очень давно и веришь ему, и, уж если ты притащил его сюда и поручил большой ответственный пост, значит, ты в нем уверен. Но в нем есть что-то такое...-- Калдервуд покачал своей большой головой с желтовато-болезненным лицом, на котором уже лежала печать приближающейся смерти.-- Он пьет, он любитель баб. Не нужно мне возражать, Рудольф, я знаю, что говорю... любит азартные игры, и вообще он -- из Оклахомы...
   Рудольф фыркнул.
   -- Я все знаю,-- продолжал Калдервуд.-- Я -- старик, и у меня есть свои предрассудки. Но против реальности не попрешь. По-моему, ты избаловал меня, Руди. За всю свою долгую жизнь я никогда не доверял ни одному человеку так, как тебе. Даже если тебе удавалось заставить меня поступать вопреки моему мнению, а такое случалось не раз, я был уверен, что ты никогда не пойдешь против моих интересов, никогда не ввяжешься в интригу, не станешь подрывать мою репутацию.
   -- Благодарю вас за добрые слова, мистер Калдервуд.
   -- "Мистер Калдервуд", все время "мистер Калдервуд",-- недовольно заворчал старик.-- Неужели и тогда, когда я буду лежать на смертном одре, ты будешь по-прежнему называть меня "мистер Калдервуд"?
   -- Благодарю вас, Дункан,-- сказал Рудольф. Ему, правда, с трудом удалось назвать его по имени.
   -- Передать Брэду Найту все свое дело, черт бы его побрал.-- В надтреснутом, старческом голосе Калдервуда послышалось сожаление.-- Даже если это произойдет после моей смерти. У меня душа разрывается на части. Но если ты скажешь, то...-- он замолчал.
   Рудольф вздохнул. Всегда в жизни приходится кого-то предавать, подумал он.
   -- Я ничего не говорю,-- тихо ответил Рудольф.-- В нашем юридическом отделе есть один молодой юрист по имени Матерс.
   -- Я знаю его,-- сказал Калдервуд.-- Парень со светлым лицом, очкарик, у него двое детишек. Из Филадельфии.
   -- У него ученая степень Уортонской школы бизнеса. Потом он учился на юридическом факультете Гарвардского университета. Работает у нас уже четыре года. Знает дело. Он не раз приходил ко мне в офис. Он может зарабатывать гораздо больше, чем у нас, в любой юридической фирме в Нью-Йорке, но он не хочет, ему нравится жизнь здесь, в Уитби.
   -- О'кей,-- сказал Калдервуд.-- Скажи ему об этом завтра.
   -- Лучше вы, Дункан.-- Второй раз в жизни Рудольф назвал его по имени.
   -- Ну, как всегда,-- ответил старик.-- Мне не нравится то, что ты советуешь мне сделать, но я чувствую, что ты прав. Ну а теперь пойдем выпьем еще шампанского. Видит Бог, я выложил за него кучу денег, имею право и сам выпить.
   О новом назначении было объявлено в тот день, когда новобрачные вернулись из свадебного путешествия.
   Брэд воспринял новость спокойно, как и подобает джентльмену, и никогда не спрашивал у Рудольфа, кто принял такое решение. Но через три месяца ушел из корпорации и уехал с Вирджинией в Тулсу, где отец взял его в партнеры в свой нефтяной бизнес. В первый день рождения Инид он прислал чек на пятьсот долларов на ее счет в банке.
   Брэд регулярно писал им веселые, беззаботные, дружеские письма. Дела у него идут хорошо, сообщал он, и он зарабатывал гораздо больше, чем раньше. Ему нравилось жить в Тулсе, где ставки в игре в гольф были куда выше, щедрее, с типично западным размахом, и за три субботы подряд он выиграл на площадке тысячу долларов. Вирджинию все здесь любят, и у нее появилась масса друзей. Она тоже увлеклась гольфом. Брэд советовал Рудольфу вложить деньги в нефть. "Это все равно что снять деньги с ветки дерева",-- писал он ему. По его словам, он хочет только воздать должное Рудольфу за то, что он сделал для него, и это -- прекрасная возможность расплатиться с ним за все.
   Из-за грызущего чувства вины -- Рудольф не мог забыть того разговора с Дунканом Калдервудом на крыльце загородного клуба,-- Рудольф стал вкладывать свои деньги в нефтяную компанию Брэда "Питер Найт и сын". Кроме того, по заключению Джонни Хита, принимая во внимание двадцатисемипроцентную скидку на налоги, которая предоставлялась нефтедобывающей промышленности Соединенных Штатов, игра стоила свеч. Джонни проверил кредитоспособность компании "Питер Найт и сын" и обнаружил, что она находится в категории "А", и такие кредиты соответствовали капиталовложениям Рудольфа до последнего доллара.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1965 год
   Том сидел на корточках на верхней палубе, фальшиво насвистывая мотивчик, надраивая бронзовую катушку лебедки для подъема якоря. Начало июня, но уже тепло, он работал босой, обнаженный по пояс. Плечи и спина его потемнели от солнца, кожа -- такая же смуглая, как и у самых загорелых греков или итальянцев на борту пароходов в бухте Антиб. Тело у него, правда, уже не такое упругое, как тогда, когда он занимался боксом. Мускулы не выпирали, как прежде, стали более плоскими, но не сглаженными. Когда он прикрывал шапочкой облысевшую голову, то казался даже моложе, чем два года назад. Он надвинул на глаза свою американскую белую матросскую панаму, опустив пониже ее поля, чтобы не резала глаза отражающая солнце рябь воды.
   Из машинного отделения внизу до него доносилось ровное гудение. Там Пинки Кимболл и Дуайер возились с насосом. Завтра -- их первый чартерный рейс, а во время пробного запуска слегка перегрелся двигатель. Пинки, механик, работающий на самом большом в бухте судне,-- "Вега", сам предложил прийти и посмотреть, что с двигателем. Дуайер и Том сами устраняли небольшие поломки, но когда случалось что-то серьезное, им приходилось обращаться за помощью. Том подружился с Кимболлом зимой. Он уже несколько раз помогал им в подготовке "Клотильды" для летнего сезона. В Порто-Санто-Стефано они переименовали "Пенелопу" в "Клотильду", но Томас так и не объяснил, почему он это сделал. Про себя он думал, что яхту обычно называют женским именем. Почему бы в таком случае ей не быть "Клотильдой"? Но только не Тереза, упаси бог!
   Он был очень доволен своей "Клотильдой", хотя, конечно, признавал, что она -- не самая лучшая яхта в Средиземноморье. Он понимал, что ее надстройка немного тяжеловата, слишком большая поверхность обдувается ветром, а самая большая ее скорость -- двенадцать узлов, крейсерская -- десять, а довольно большой крен при шторме вызывал тревогу. Но все, что могли сделать эти два упорных человека, работая не покладая рук месяц за месяцем, они сделали. И яхта стала уютной, надежной, безопасной для любых морских переходов. Они превратили в совершенно иное старый облупившийся каркас, который приобрели два с половиной года назад в Порто-Санто-Стефано. Они уже успешно отплавали два сезона, и хотя особенно не разбогатели, но у обоих на счету в банке лежали кое-какие деньги на черный день. Предстоящий сезон, судя по всему, должен стать удачнее двух предыдущих, и Томас с затаенным удовольствием надраивал бронзовую катушку, глядя, как на ее поверхности отражается солнце.
   Прежде, когда он еще не связал свою жизнь с морем, он и не предполагал, что такая простая, бездумная работа, как полировка куска металла, может доставлять ему удовольствие.
   На своем судне ему все нравилось. Он любил не спеша расхаживать по палубе, взад-вперед, от кормы до носа, касаться руками ее перил, смотреть на аккуратно скрученные кругами канаты, лежащие на проконопаченной, выскобленной палубе из тиковых досок, любоваться отполированными до блеска медными рукоятками старинного рулевого колеса в рубке, старательно разложенными по своим ячейкам морскими картами и сигнальными флажками в гнездах. Он, который не вымыл ни одной тарелки в своей жизни, часами до блеска выскабливал сковородки на камбузе, мыл, не оставляя ни пятнышка, холодильник, чтобы в нем была безукоризненная чистота, надраивал плиту. Когда на борту были пассажиры, то они с Дуайером и с нанятым коком ходили в желтовато-коричневых шортах, безукоризненных белых хлопчатобумажных рубашках с открытым воротником, с оттиснутой на них надписью голубыми большими буквами "Клотильда".
   По вечерам или в холодную погоду команда надевала одинаковые тяжелые темно-синие морские свитера.
   Томас научился отлично смешивать всевозможные коктейли, подавая их охлажденными в чуть запотевших красивых стаканах, а компания пассажиров, сплошь американцы, клялась, что они выбрали его яхту только из-за того, что он так ловко умел делать "Кровавую Мэри". На такой яхте, в развлекательных рейсах из одной страны в другую, можно было легко спиться, учитывая ящики беспошлинного спиртного на борту, бутылку виски можно было купить всего за полтора доллара. Но Томас пил мало, за исключением умеренных доз анисового ликера и время от времени бутылочки пива. Когда на борт поднимались пассажиры, он надевал капитанскую фуражку с высокой тульей, с кокардой, на которой были изображены позолоченный якорек и морские цепи. В таком виде, конечно, больше морской экзотики. Он выучил несколько фраз по-французски, по-итальянски и по-испански, и такого словарного запаса ему вполне хватало для объяснений при прохождении портовых формальностей с администрацией бухты и для покупок в магазинах, но его явно недоставало, когда возникали споры. Дуайер гораздо быстрее усваивал языки и мог запросто болтать с кем угодно.
   Томас послал Гретхен фотографию "Клотильды", взлетающей на волну. И сестра написала ему, что фотография стоит на каминной доске в гостиной. "Когда-нибудь,-- писала она,-- я приеду, чтобы покататься на твоей яхте". Она писала, что очень занята, выполняет кое-какую работу на киностудии. Она держала свое слово и ничего не сообщала Рудольфу ни о местонахождении Томаса, ни о том, чем Томас занимается.
   Гретхен стала для него единственным связующим звеном с Америкой, и когда он особенно остро чувствовал одиночество или тосковал по сыну, то писал только ей. Он попросил Дуайера написать своей девушке в Бостон, если Дуайер еще не отказался от своего намерения жениться на ней. Пусть, когда она приедет в Нью-Йорк, зайдет в гостиницу "Эгейская", поговорит с Пэппи и спросит у него о сыне. Но она пока не ответила на письмо.
   Он обязательно, несмотря ни на что, скоро, может через год или два, поедет в Нью-Йорк и разыщет своего сына.
   После смерти Фальконетти он ни разу больше не дрался. Фальконетти все еще ему снился. Томас, конечно, не был человеком сентиментальным, но все же ему было жаль Фальконетти, жаль, что тот утонул, и время было бессильно -ничто не могло переубедить его или заставить поверить, что этот человек бросился за борт не по его вине.
   Покончив с катушкой, он выпрямился. Как приятно ощущать босыми ступнями теплую палубу. Он пошел на корму, ведя рукой по недавно покрытому лаком под красное дерево поручню борта. Гул внизу прекратился. Из люка на палубу поднялся Кимболл со своей огненно-рыжей шевелюрой. Чтобы добраться до двигателя, нужно было прежде убрать дощатые секции пола в салоне. За Кимболлом появился и Дуайер. Оба -- в замасленных зеленых комбинезонах. В ограниченном пространстве машинного отделения было тесно, о чистоте там и речи быть не могло. Кимболл, вытерев руки ветошью, выбросил маслянистый комок в море.
   -- Ну, кажется, все, капитан. Давай опробуем -- как она на ходу!
   Томас вошел в рулевую рубку и запустил двигатели. Пинки, отвязав канат на пристани, поднялся на яхту, чтобы поднять якорь. Дуайер крутил одной рукой лебедку, одновременно второй смывая струей из шланга налипший на якорную цепь мусор и водоросли. Только после этого ее можно было сложить в колоду. Они выбрали несколько метров цепи, чтобы обеспечить устойчивость яхты, а когда "Клотильда" оказалась чуть не посреди гавани, Пинки дал знак, что они на свободной воде, и Дуайер, орудуя багром, помог ему вытащить на борт якорь.
   Теперь Томас уверенно стоял за штурвалом яхты, и только когда они входили в бухту, где было тесно от множества судов и к тому же дул сильный ветер, он, чтобы зря не рисковать, передал управление Дуайеру. Сейчас он развернул яхту к выходу из гавани, не увеличивая скорость до предела. Взяв курс на Антибский мыс, миновал рыбаков с удочками в руках, сидевших на краю дамбы, и ограничительный буй. За ним он сразу увеличил скорость, оставляя за спиной возвышающуюся над морем крепость "Vieux Carrе". Он внимательно следил за приборами и с облегчением отметил, что один из двигателей больше не перегревается. Молодец, старина Пинки! За эту зиму он сэкономил им, по крайней мере, тысячу долларов. Судно, на котором он плавал,-- "Вега", было новеньким и настолько отлаженным, что после возвращения на стоянку в бухту ему не требовалось никакого ремонта. Пинки там явно скучал без работы и поэтому всегда с удовольствием хлопотал в тесном, жарком машинном отделении "Клотильды".
   У Кимболла, этого жилистого англичанина, никогда не загорало его веснушчатое лицо, только постоянно краснело от летней жары. У него была проблема с выпивкой, он и сам признавал свое пристрастие. Стоило ему выпить, как он становился драчливым, начинал приставать ко всем посетителям в баре. Он постоянно ссорился с владельцами судов и редко оставался на одной яхте больше года, но умел хорошо работать и ему ничего не стоило быстро найти себе новое место. Он работал только на очень больших яхтах, чтобы не тратить зря свое искусство по мелочам. Он вырос в Плимуте и всю жизнь был связан с морем. Пинки был просто поражен тем, что такой человек, как Томас, сумел сделаться настоящим судовладельцем и стать хозяином такой яхты, как "Клотильда", и поэтому старался из дружбы с ним выжать максимум для себя.
   -- Эти янки,-- говорил он, покачивая головой,-- чертовски способные люди, черт их подери, недаром они захватили весь мир.
   Они сразу подружились с Томасом, всегда приветствовали друг друга при встрече на пристани, угощали друг друга выпивкой в маленьком баре у самого входа в бухту. Кимболл без труда догадался, что Томас бывший боксер, и Томас рассказал ему о некоторых своих матчах, как ему порой приходилось туго, о своей победе в Лондоне, о своих двух плаваниях и даже о своей последней драке с Куэйлсом в отеле Лас-Вегаса, и это особенно пришлось по душе воинственному Кимболлу. Он, правда, ничего не рассказал ему о Фальконетти, и Дуайер знал, что ему тоже лучше об этом не распространяться.
   -- Боже, Томми,-- восхищенно говорил Кимболл,-- если бы только я умел так драться, как ты, то я очистил бы от подонков все бары от Гиба до Пирея.
   -- И в ходе такой очистки получил бы нож между ребер,-- охладил его пыл Томас.
   -- Ты прав, конечно,-- согласился Кимболл.-- Но согласись, что прежде получил бы колоссальное удовольствие!
   Когда он сильно напивался и видел перед собой Тома, то громко стучал кулаком по стойке бара и орал:
   -- Видите этого парня? Если бы только он не был мне другом, я бы законопатил его в палубу, а он мой друг! -- И сразу же нежно обнимал Тома своей татуированной рукой.
   Их дружба была крепко сцементирована однажды вечером в Ницце. Дуайер с Томасом случайно забрели в один бар. Там они увидели Кимболла. Перед ним у стойки образовалось небольшое пространство, и Кимболл, как всегда, громко "выступал" перед группой посетителей, в которой они заметили несколько французских матросов и трех-четырех молодых людей, крикливо одетых и с угрожающими физиономиями. Томас сразу распознавал таких и старался держаться от них подальше. Это в основном были мелкие хулиганы, рэкетиры, выполняющие по всему побережью различные мелкие поручения своих главарей банд со штаб-квартирами в Марселе. Инстинктивно он чувствовал, что все они вооружены, если у них и нет пистолетов, то ножи есть уж наверняка.
   Пинки говорил на таком языке, который Том не мог понять, но по его агрессивному тону и мрачному выражению на физиономиях постоянных клиентов этого бара он мог легко догадаться, что Кимболл поливает их всех отборными оскорблениями.
   Кимболл, когда напивался, оскорблял французов. Если напивался в Италии, то оскорблял итальянцев. Если дело происходило в Испании, то оскорблял испанцев. К тому же при этом он забывал подчас про тот очевидный факт, что он один и что явный перевес на стороне его противников, часто в соотношении один к пяти. Но это его отнюдь не сдерживало, только подзадоривало к еще более скандальным приступам насквозь пропитанного презрением красноречия.
   -- Его сегодня прикончат, прямо здесь, в баре,-- прошептал ему Дуайер, понимая большую часть тех выражений, которые употреблял вошедший в раж Кимболл.-- И нас заодно, если выяснится, что мы -- его приятели.
   Томас, крепко сжав руку Дуайера, потащил его за собой к Кимболлу, поближе к стойке.
   -- Привет, Пинки,-- весело сказал он.
   Пинки резко повернулся, готовый к схватке с новыми врагами.
   -- Ах, это вы,-- с облегчением произнес он.-- Как я рад, что вы здесь. А я тут высказываю кое-какие истины этим сутенерам для их же блага.
   -- Кончай базарить, Пинки,-- строго сказал Томас. Потом бросил Дуайеру: -- Я сейчас скажу пару слов этим джентльменам. Переведи им. Но ясно и понятно, только максимально вежливо.-- Он сердечно улыбнулся посетителям в баре, которые начинали выстраиваться зловещим полукругом вокруг них.-- Как видите, джентльмены, этот англичанин -- мой друг.-- Он подождал, покуда Дуайер нервно переведет его обращение. Но на их недоброжелательных физиономиях не произошло никакой перемены -- все то же мрачное выражение.-К тому же он пьян,-- продолжал Томас.-- Вполне естественно, никому не понравится, если его друга обидят, пьяного или трезвого. Я сейчас попытаюсь его урезонить, попросить, чтобы он больше не произносил перед вами оскорбительных речей, но сегодня, даже если он что-то скажет, я предупреждаю, никакой расправы не будет... Считайте, что сегодня я вроде полицейского в этом баре и я несу ответственность за поддержание здесь мирной обстановки. Пожалуйста, переведи все это поточнее,-- сказал он Дуайеру.
   Тот, заикаясь, переводил, а Пинки, поняв в чем дело, с отвращением громко произнес:
   -- Дерьмо, ребята, я вижу, вы опускаете флаг!
   -- А сейчас,-- продолжал Томас,-- я вас всех угощаю. Бармен! -- Он улыбался, но чувствовал, как у него напряглись все мышцы, как сжались кулаки, и он был готов в любую секунду броситься на самого крупного из них -- корсиканца с тяжелой челюстью, в черной кожаной куртке.
   Французы неуверенно переглядывались. Они, конечно, пришли в бар не для драки, и, поворчав немного, все же стали по одному подходить к стойке за выпивкой, которую им поставил щедрый Томас.
   -- Тоже мне боксер,-- презрительно фыркнул Пинки.-- У вас, у янки, каждый божий день -- это день перемирия.
   Но все же он не стал упираться и минут через десять дал увести себя из бара. На следующий день он пришел на "Клотильду" с бутылкой анисового ликера и, протягивая Томасу бутылку, сказал:
   -- Спасибо тебе, Томми. Они наверняка бы проломили мне голову, если бы только не вы. Просто не знаю, что со мной происходит, стоит пропустить лишь несколько стаканчиков. И самое главное, я никогда не побеждаю в драках, весь покрыт шрамами от головы до пят -- вот расплата за кураж.-- Он добродушно засмеялся.
   -- Если тебе охота драться,-- сказал Томас, вспоминая те дни, когда он сам ввязывался в драки просто так, неважно с кем, неважно по каким причинам,-- то дерись только трезвым. Старайся разбираться со всеми по одному. И не заставляй меня заступаться за тебя. Я давно уже с этим покончил.
   -- А что бы ты сделал, Томми,-- спросил Пинки,-- если бы они набросились на меня?
   -- Ну, устроил бы для них небольшое развлечение с мордобоем,-- ответил Томас,-- чтобы дать достаточно времени Дуайеру улизнуть из бара, и потом сам бросился бы прочь, чтобы спасти свою шкуру.
   -- Развлечение,-- повторил Пинки.-- Я бы не пожалел пары шиллингов, чтобы посмотреть на это!
   Томас никак не мог понять, что случилось в жизни Кимболла, что толкало его, превращая из милого, дружелюбного, пусть не очень далекого парня в драчливого, невменяемого зверя, стоило ему опрокинуть лишь несколько стаканчиков. Может быть, когда-нибудь Пинки сам ему это расскажет.
   Пинки зашел в рубку, бросил взгляд на приборы, настороженно прислушался к ровному гудению дизелей.
   -- Все, можешь начинать летний сезон, парень,-- ободряюще сказал он.-На собственной яхте. Как я тебе завидую!
   -- Нет, мы пока не готовы,-- возразил Томас.-- Команда не укомплектована до конца. Не хватает одного человека.
   -- Как? -- удивился Пинки.-- А где же тот испанец, которого ты нанял на прошлой неделе?
   Испанца ему порекомендовали как хорошего кока и стюарда, и к тому же он не просил больших денег. Но однажды вечером, когда он уходил в увольнительную на берег, Томас заметил, как тот сунул в ботинок у щиколотки нож. Из-под штанины он был, конечно, не виден.
   "Зачем тебе это?" -- спросил его Томас. "Чтобы меня уважали",-- ответил испанец.
   На следующий день Томас уволил его. Ему не нужен на борту человек, который прибегает к ножу, чтобы заставить себя уважать. Теперь у него был недобор рабочей силы.
   -- Я его списал на берег,-- объяснил Томас Пинки, в это время они входили в Лагарутский залив, и объяснил почему.-- Мне нужен сейчас кок и стюард. Правда, дело может потерпеть недели две. Моим первым клиентам яхта нужна будет только днем, и еду они будут приносить с собой. Но на лето мне нужен человек.
   -- А тебе никогда не приходило в голову пригласить женщину? -- спросил Пинки.
   Томас скорчил гримасу.
   -- Но ведь придется выполнять массу другой черной тяжелой работы, не только готовить.
   -- Я имею в виду физически сильную женщину.
   -- В большинстве несчастий в моей жизни,-- ответил Томас,-- виноваты в одинаковой степени все женщины, как слабые, так и сильные.
   -- А ты не думал, сколько дней летом тебе приходится терять понапрасну? -- спросил Пинки.-- Пассажиры постоянно ворчат, что вынуждены терять много драгоценного времени на стоянках в богом забытых портах, чтобы постирать и погладить белье.
   -- Да, на самом деле, это доставляет немало хлопот,-- согласился с ним Томас.-- У тебя кто-то есть на примете?