Гретхен внимательно посмотрела на желтоватый лист бумаги в машинке. Карандашом вписала пробное, черновое название статьи: «Песнь коммерсанта». Наобум остановилась на таком абзаце: «Нашей абсолютной недоверчивостью, свойственной всем американцам, практически ныне ловко пользуются коммерсанты, чтобы всеми правдами и неправдами навязать нам свой товар, независимо от того, каков он, этот товар, как мы к нему относимся — благожелательно ли, с опаской ли, да и вообще, нужен ли он нам? Они хотят всучить нам суп, сдобрив его смехом, еду на завтрак, прибегая к угрозам, автомобили, цитируя „Гамлета“, слабительное, снабдив этикетку всяким вздором…»
   Гретхен нахмурилась. Нет, плохо. К тому же бессмысленно. Кто будет это слушать? Американский народ получает то, что он, по его мнению, хочет получить. Большинство ее гостей внизу живет за счет того, что так страстно обличает их хозяйка этажом выше. Те крепкие напитки, которые они сейчас пьют, куплены на деньги человека, распевающего вот эту «песню коммивояжера». Она выхватила листок из машинки и, яростно скомкав его, выбросила шарик в мусорную корзину. Все равно эту статью никогда не удастся напечатать. Вилли первый ей не позволит.
   Гретхен снова подошла к кроватке сына. Он уже спал, обнимая жирафа. Он спал, это чудо, это совершенство природы. Что ты, малыш, будешь продавать, что будешь покупать, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас? Какие ошибки, какие заблуждения ожидают тебя впереди? Сколько твоей любви будет потрачено впустую?
   Вдруг она услыхала чьи-то тяжелые шаги на лестнице и торопливо склонилась над кроваткой, делая вид, что поправляет одеяльце сына. Дверь отворилась, на пороге стоял Вилли, поставщик колотого льда.
   — А я там спохватился, думаю, где ты?
   — Я тут в одиночестве пытаюсь опомниться от этого безумия, восстановить утраченное здравомыслие, — ответила Гретхен.
   — Гретхен, ну что ты, — упрекнул ее Вилли. Он немного раскраснелся от выпитого, на его верхней губе выступили капельки пота. Он начинал лысеть, особенно со лба, который становился все больше похож на бетховенский, хотя он по-прежнему ухитрялся выглядеть очень молодо. — Ведь они не только мои, но и твои друзья.
   — Они ничьи друзья, — отрезала Гретхен. — Все они большие любители выпить на дармовщину, вот и все.
   Она чувствовала себя в эту минуту законченной стервой. Перечитав свою статью, она поняла, что испытываемая ею неудовлетворенность уже стала главной причиной, почему она ушла от гостей и поднялась сюда, наверх. И вдруг, совсем неожиданно, ей стало горько от того, что ее ребенок так сильно похож на него, Вилли, и не похож на нее.
   — Чего ты от меня хочешь? — спросил Вилли. — Чтобы я отправил их всех по домам?
   — Да. Отошли их всех по домам.
   — Ты же прекрасно знаешь, что я этого сделать не могу. Ладно, дорогая, пошли. Давай спустимся к гостям. Они уже начинают беспокоиться, не случилось ли с тобой чего.
   — Передай им, что я вдруг почувствовала сильнейший позыв покормить ребенка грудью, — сказала Гретхен. — В некоторых племенах матери кормят грудью детей до семилетнего возраста. Они там все такие умные, посмотрим, знают ли и об этом наши гости?
   — Дорогая…— Он подошел, обнял ее за талию. В нос ей ударил резкий запах джина. — Успокойся. Прошу тебя. В последнее время ты стала ужасно нервной.
   — Ага! Выходит, ты заметил?
   — Конечно, заметил. — Он поцеловал ее в щечку. Так, простой поцелуй, для проформы, отметила она. Он вот уже две недели не занимался с ней любовью.
   — Я знаю, в чем дело, — сказал он. — Ты слишком много работаешь. Уход за ребенком, работа, университет… домашние задания…— Вилли все время пытался уговорить ее бросить курсы. — Ну, чего ты хочешь добиться, что доказать? — спрашивал он ее. — Я и так знаю, ты — самая умная женщина в Нью-Йорке.
   — Я не делаю и половины того, что требуется, — ответила она. — Может, мне спуститься вниз, чтобы подыскать себе достойного кандидата в любовники и уйти с ним? Завести любовную интрижку? Чтобы успокоить нервы.
   Вилли, от удивления оторвав руку от ее талии, сделал шаг назад. Запах джина уже не так чувствовался.
   — Смешно. Ха-ха! — холодно произнес он.
   — Вперед, на арену для петушиных боев, — парировала она, выключив настольную лампу. — Выпивка — на кухне, дорогие гости!
   В темноте он снова обнял ее за талию.
   — Что я сделал тебе плохого?
   — Ничего. Хозяйка дома, само совершенство, и ее партнер сейчас вольются в прекрасную, изысканную атмосферу Западной Двенадцатой улицы.
   Она, отстранив от себя его руку, пошла вниз по лестнице. Через несколько секунд за ней спустился Вилли. Он чуть задержался, чтобы поцеловать сына в лобик губами, пахнущими джином.
   Гретхен сразу заметила, что Рудольф отошел от Джонни и теперь стоял в углу комнаты, о чем-то серьезно разговаривая с Джулией. Она, по-видимому, пришла, когда Гретхен была наверху. Друг Рудольфа, парень из Оклахомы, это живое воплощение главного героя Льюиса Синклера — Бэббита1, громко хохотал над какой-то шуткой одной из секретарш. Джулия сделала себе высокую, красивую прическу… На ней было черное платье из мягкого бархата.
   «Знаешь, — однажды призналась ей Джулия, — мне постоянно приходится вести с собой ожесточенную борьбу, пытаясь подавить в себе веселую провинциальную школьницу». Нужно признать, что сегодня вечером это ей вполне удалось. Даже очень. Она выглядела слишком самоуверенной для девушки ее возраста. Гретхен могла дать руку на отсечение, что Джулия с Рудольфом ни разу еще не переспали. И это после пяти лет дружбы. Просто ненормально! С этой девушкой происходит что-то неладное, подумала Гретхен. А, может, во всем виноват Рудольф? Или они оба?
   Она помахала Рудольфу, но он ее не заметил. Гретхен направилась к нему, но ей вдруг перегородил дорогу один из руководителей рекламного агентства, прекрасно одетый, с модной прической, которая удивительно шла ему.
   — Хозяюшка моя! — выспренно, по-актерски начал он. Его звали Алек Листер. Когда-то он начинал в Си-би-эс с мальчика на побегушках, но это было давным-давно. — Позвольте от всей души поблагодарить вас за такой прекрасный, такой веселый вечер.
   — Нельзя ли вас причислить к подходящим кандидатам? — сказала она, глядя на него в упор.
   — Что вы сказали? — Листер, не понимая ее, неловко перенес стакан из одной руки в другую. Он не привык к каверзным вопросам. Они ставили его в тупик.
   — Нет, нет, ничего, — ответила Гретхен. — Просто промелькнула мысль. Я очень рада, что вам нравится мой зоопарк.
   — Да, он в самом деле мне очень нравится. — Листер, конечно, сильно выделялся на фоне всего этого сборища. — Хотите, я скажу, что мне еще нравится? Ваши статьи в журнале.
   — Скоро все на радио и телевидении будут называть меня Сэмюэл Тейлор Колридж1.
   Листер был одним из тех гостей, кого никак нельзя даже чуть-чуть задевать, но Гретхен сейчас была полна агрессии, выходила на военную тропу, как ирокез за скальпами.
   — А это еще кто такой? — Его озадачили во второй раз всего за тридцать секунд. Он уже хотел было недовольно нахмуриться. Наконец-то до него дошло. — Ах, да, понял, — сказал он. Но от того, что он понял, ему не стало легче. — Если вы мне позволите критическое замечание, Гретхен, — продолжал он, прекрасно зная, что на всем протяжении этого нью-йоркского района от Уолл-стрит до Шестидесятой улицы он мог говорить все, что ему заблагорассудится, не спрашивая ни у кого на то разрешения, — ваши статьи великолепны, но они, правда, несколько слишком… ну, как бы это поделикатнее выразиться, кусачие, язвительные. Мне так кажется. У них враждебный тон. Это, должен признать, конечно, привлекает, но все же складывается общее впечатление, что вы выступаете против нашего порядка в целом…
   — Ах, — спокойно произнесла она. — Вы это поняли?
   Он уставился на нее с холодным официальным видом. За долю секунды от всей его сердечности не осталось и следа.
   — Да, понял, — сказал он. — И не только я. В той атмосфере, в которой приходится сегодня жить нашей стране, когда повсюду идут судебные разбирательства, рекламодатели должны быть ужасно разборчивыми и знать наверняка, кому отдавать свои деньги, чтобы не заплатить тем людям, чье мнение может оказаться неприемлемым…
   — Это что, предостережение? — спросила в лоб Гретхен.
   — Понимайте как знаете, — холодно ответил он. — Все это я говорю вам только из чувства дружбы.
   — Как мило с вашей стороны, дорогой, — она легонько коснулась его руки, нежно ему улыбаясь. — Боюсь только, что уже поздно. Я стала красной коммунисткой, работающей на Москву, и сейчас занята организацией заговора с целью уничтожения Эн-би-си и Эм-джи-эм и киностудии «Метро-Голдвин-Майер», а заодно и разорить компанию «Ролстон» — американцам не нужны сухие завтраки.
   — Не обращай внимания, Алек, она сегодня на всех бросается. — Рядом с ней стоял Вилли, держа ее за рукав. — Она перепутала, думает, что сегодня — канун Дня всех святых1 и всех надо пугать. Пойдемте на кухню, выпьем еще.
   — Спасибо, Вилли, но мне пора идти. У меня впереди еще две вечеринки, и я твердо пообещал на них заглянуть. — Он порывисто поцеловал Гретхен в щеку. Она почувствовала на ней его легкое дыхание. — Спокойной ночи, радость моя. Надеюсь, вы не забудете, что я вам сказал.
   — Навечно в памяти, как в камне, — ответила Гретхен.
   Сузив глаза, с абсолютно ничего не выражающим лицом, он пошел к двери, поставив на ходу свой стакан на пыльную полку с книгами. Там наверняка останется белый след от него.
   — Что с тобой? — тихо спросил ее Вилли. — Тебе не нравятся деньги?
   — Мне не нравится он, я его ненавижу! — огрызнулась она.
   Отойдя от Вилли, она, радушно всем улыбаясь, стала пробираться между гостями в угол, где о чем-то беседовали Рудольф и Джулия. Чувствовалось, что разговор у них напряженный, и эта напряженность выстроила вокруг них невидимую стену, сквозь которую, казалось, не проникали ни обрывки бесед гостей, ни взрывы их хохота.
   Джулия едва не плакала, а у Рудольфа был сосредоточенный, упрямый вид.
   — Думаю, что все это ужасно, — твердила Джулия. — Вот мое мнение, если хочешь!
   — Как ты красива сегодня, Джулия! — перебила их беседу Гретхен. — Ну, вылитая роковая женщина.
   — Что-то я этого не чувствую, — ответила Джулия дрожащим голосом.
   — В чем дело? Что-то произошло?
   — Пусть расскажет Рудольф, — Джулия повернулась к нему.
   — В другой раз, — процедил сквозь зубы Рудольф. — Ведь у нас вечеринка.
   — Он собирается постоянно работать в магазине Калдервуда! — не выдержала Джулия. — Начиная с завтрашнего дня.
   — В нашем мире нет ничего постоянного, — заметил Рудольф.
   — Проторчать за прилавком всю жизнь, — захлебываясь от возмущения, продолжала Джулия. — В маленьком городишке, где и лошади-то не встретишь. Для чего тогда было заканчивать колледж? Так ты собираешься распорядиться своим дипломом, да?
   — Сколько раз тебе говорить, что я не собираюсь застревать на всю жизнь в одном месте, — обиделся Рудольф.
   — Ну а теперь продолжай, расскажи, — потребовала Джулия, — давай, не бойся, выкладывай все остальное сестре.
   — Что «остальное»? — с тревогой в голосе спросила Гретхен.
   Она тоже сейчас испытывала глубокое разочарование: на самом деле, выбор Рудольфа никак не назовешь удачным, просто позор. Но, с другой стороны, она почувствовала облегчение. Если Рудольф будет работать у Калдервуда, то он будет продолжать заботиться о матери, освободит ее от этой обузы, от необходимости постоянно обращаться за помощью к Вилли. Конечно, это постыдное облегчение за счет ближнего, но тут уже ничего не поделаешь.
   — Мне предложили провести нынешнее лето в Европе, — ровным тоном сказал Рудольф, — подарок, так сказать.
   — И кто же этот благодетель? — спросила Гретхен, хотя отлично знала, о ком идет речь.
   — Тедди Бойлан.
   — Ты знаешь, что родители разрешили бы мне тоже поехать в Европу, — сказала Джулия. — Мы могли бы вдвоем провести такое волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет.
   — У меня нет времени на волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет, — насмешливо, зло, повторил Рудольф.
   — Ну поговори с ним сама, Гретхен.
   — Руди, — начала та, — разве ты не можешь позволить себе немного отдохнуть, повеселиться после такой трудной учебы?
   — Европа от меня никуда не уйдет, — возразил он. — Я поеду туда, когда сочту нужным.
   — Тедди Бойлан, наверное, был недоволен твоим отказом? — спросила Гретхен.
   — Это его дело.
   — Боже, если бы мне кто-нибудь предложил такое путешествие в Европу, — сказала Гретхен, — я была бы на палубе парохода через минуту…
   — Гретхен, не поможешь? — К ней подошел один из молодых людей. — Хотели завести проигрыватель, но кажется, ему капут!
   — Поговорим позже, — бросила Гретхен. — Что-нибудь придумаем.
   Она пошла к проигрывателю, молодой человек шел следом за ней. Она наклонилась, пытаясь нащупать штепсельную вилку. Сегодня в комнате убирала их приходящая горничная-негритянка, и она всегда, после того как все пропылесосит, оставляла вилку на полу, не втыкала на место.
   — Я и без того здесь спину ломаю, — дерзко бросила она, когда Гретхен сделала ей замечание.
   Проигрыватель нагревался с глухим ворчанием, и вот заиграла первая пластинка из альбома «Южные моря». Такие приятные, детские, звонкие, чисто американские голоса, звенящие на далеком теплом островке, старательно выговаривали французские слова «Dites-Moi»1. Выпрямившись, Гретхен заметила, что ни Рудольфа, ни Джулии в комнате нет, они ушли. Больше никаких вечеринок в этой квартире, дала она себе зарок. По крайней мере, в течение года.
   Она вошла на кухню, и Мэри-Джейн тут же налила ей стакан виски.
   В последнее время Мэри-Джейн предпочитала распускать длинные рыжие волосы. Под ее голубыми глазами был избыток теней. Если смотреть на нее издалека — все еще красотка, но вблизи картина резко менялась. Но все равно, сейчас, когда вечеринка длилась уже три часа, она пребывала в наилучшей форме, стреляла глазами, рот с ярко-красными губами был полуоткрыт, жадно, провоцирующе. Все мужчины, оказавшиеся в пределах ее досягаемости, непременно делали ей льстивые комплименты.
   — Какая славная вечеринка, — сказала она охрипшим от выпитого виски голосом. — А этот новичок, Алек, как его бишь?
   — Листер, — подсказала Гретхен, сделав глоток из стакана, машинально отмечая, какой на кухне кавардак. Нет, она не будет здесь утром ничего убирать. — Алек Листер.
   — Ну, разве он не обворожителен? У него есть кто-нибудь?
   — Здесь, у меня, — нет.
   — Да хранит его Господь, этого милого парня, — вздохнула Мэри-Джейн. — Он просто очаровал нас всех на кухне, побыв с нами всего несколько минут. Но я слышала о нем жуткие вещи. Говорят, он избивает своих любовниц. Мне об этом сообщил Вилли. — Она хихикнула. — Но разве это не возбуждает? Ты случайно не заметила, не нужно ли ему принести еще стаканчик? Я тут же предстану перед ним с кубком в руках, я, Мэри-Джейн Хэкетт, верный его виночерпий.
   — Он ушел минут пять назад, — сказала Гретхен, испытывая злобное удовольствие от того, что передала эту информацию Мэри-Джейн. Интересно, с какими это женщинами настолько близок ее Вилли, что они запросто могли рассказать ему о том, как их избивает Алек Листер.
   — Ах, ну да ладно, — Мэри-Джейн пожала плечами. — В море есть и другая рыба, — философски заключила она. — На кухню вошли двое мужчин, и Мэри, тряхнув своей рыжеволосой головой, лучезарно им улыбнулась. — Приветствую вас, мальчики, — сказала она, — бар работает без перерыва.
   Мэри-Джейн зациклилась на одном. Она не могла выдержать и двух недель без секса. Вот в чем главный недостаток при разводе, подумала Гретхен, возвращаясь в гостиную.
 
   Рудольф с Джулией направлялись к Пятой авеню. Вечерний июньский воздух был терпким и вязким, словно набальзамированный душистыми травами. Он не держал ее за руку.
   — Здесь нельзя поговорить серьезно, — сказал он ей на вечеринке. — Пойдем отсюда.
   Но и на улице ничего не изменилось. Джулия быстро шла впереди, стараясь его не касаться. Ноздри ее маленького носика раздувались от негодования, она кусала свои полные губы. Он молча шел сзади по темной улице и думал только об одном: может, бросить ее, и все? Все равно разрыв между ними рано или поздно произойдет, так пусть раньше — так будет лучше. Но вдруг Руди подумал о том, что больше никогда ее не увидит, и тут же пришел в отчаяние. Но все равно он молчал. В этой борьбе друг с другом выиграет тот, кто сумеет дольше промолчать. Он был в этом уверен.
   — У тебя есть девушка, — не выдержала Джулия. — Вот почему ты решил остаться в этой ужасной дыре.
   Он засмеялся.
   — Твой смех меня не одурачит, — сказала она с горечью в голосе, и в нем, этом голосе, не было ничего общего с тем, как он звучал в те счастливые времена, когда они пели с ней вместе, и в тот трогательный, волнующий момент, когда она впервые сказала ему: «Я люблю тебя».
   — Ты втрескался в какую-нибудь продавщицу с бантиками на голове, кассиршу или еще в кого-то. Ты спал с кем-то все это время. Я знаю, меня не проведешь.
   Он снова засмеялся, думая о своем неприступном целомудрии.
   — Значит, ты педик, — грубо сказала она. — Мы встречаемся вот уже пять лет, ты постоянно твердишь, что любишь меня, но даже не пытался овладеть мной, заняться со мной любовью.
   — Ты не давала мне и намека, что готова на большее, — напомнил он.
   — О'кей, — сказала Джулия. — Намекаю. Приглашаю к себе сегодня. Отель «Сент-Мориц», номер девятьсот двадцать три.
   Какие опасности, какие ловушки его поджидали?
   — Нет, — решительно сказал он.
   — В таком случае, ты либо лжец, либо в самом деле педик.
   — Я хочу на тебе жениться, — признался он. — Можно пожениться на следующей неделе.
   — И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе садового инвентаря в магазине Калдервуда? Я предлагаю тебе мое чистое, без изъяна, молодое девственное тело, — насмешливо продолжала она. — Бесплатно. Даром. Без всяких условий. Кому нужна эта свадьба? Я свободная, сладострастная американская девушка, умеющая ценить свою свободу. Я одержала верх в сексуальной революции со счетом десять ноль.
   — Я же сказал «нет», — настаивал на своем Рудольф. — И прошу тебя, прекрати разговаривать со мной, как моя сестра.
   — Тупица! Ты хочешь похоронить себя со мной вместе в этом отвратительном городишке. А я-то всегда думала, что ты такой замечательный, умный парень, что у тебя впереди блестящее будущее. Ладно, я выйду за тебя замуж. На следующей неделе. Но только с одним условием. Летом мы едем в Европу, а осенью ты поступаешь на юридический факультет. А если не хочешь, приезжай в Нью-Йорк, устраивайся там на работу. Мне все равно, чем ты будешь там заниматься. Я тоже буду работать. Я хочу работать. Что мне делать в Уитби? Целый день думать о том, какой фартук надеть, когда ты вернешься домой с работы поздно вечером?
   — Обещаю тебе, что через пять лет ты сможешь жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где пожелаешь.
   — Он обещает! — воскликнула она. — Обещания раздавать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из жизни пять лет. Никак не могу тебя понять. Ну, скажи, ради бога, что ты получишь от всего этого? Что ты задумал?
   — Я приступаю к делу на два года раньше, чем любой выпускник с моего курса, — сказал Рудольф. — Я знаю, что делаю. Калдервуд мне доверяет. У него скоро прибавится работы, кроме магазина. Он, правда, пока об этом не догадывается, зато знаю я. Когда я приеду в Нью-Йорк, то уже не как выпускник колледжа, которого никто не знает и о котором никто не слыхал, и я не стану обивать пороги офисов в поисках работы. Когда я туда приеду, меня будут приветствовать уже у дверей. Я был бедным слишком долго, Джулия. Теперь я намерен добиться того, что задумал. Я больше никогда не буду бедным, понимаешь?
   — Какой ребенок! Ты — порождение Бойлана! — воскликнула она. — Да он тебя погубил. Деньги! Неужели они столь важны для тебя? Только одни деньги, больше ничего? Даже если деньги для тебя — все на свете, — не сдавалась она, — то, поступив на юридический факультет…
   — Я больше не могу ждать, — перебил он ее. — Я уже слишком долго тянул. Насиделся в аудиториях. Если мне понадобится юрист, я найму его, — эхом прозвучали слова Дункана Калдервуда. — Они заменят образование. — Если ты останешься со мной — отлично! Если нет…— Он был не в силах этого выговорить. — Если нет…— неуклюже повторил он. — Ах, Джулия, просто не знаю. Не знаю. Мне кажется, я знаю все и всех на свете, понимаю, но я не понимаю тебя.
   — Для чего я лгала матери с отцом…— она вдруг зарыдала. — Лгала, чтобы быть всегда только с тобой, с тобой одним. Но передо мной не ты, Рудольф. Передо мной — кукла, созданная Бойланом. Я возвращаюсь в отель. Больше я не желаю с тобой разговаривать. Ни о чем! — Не сдерживая рыданий, она остановила такси. Машина, визжа тормозами, подъехала к тротуару. Джулия, открыв дверцу, села в такси и изо всех сил с треском ее захлопнула.
   Рудольф, не двигаясь с места, молча смотрел ей вслед. Машина удалялась. Повернувшись, он пошел назад, к дому сестры. Там еще продолжается вечеринка. К тому же он оставил у нее свои вещи. Гретхен постелет ему на кушетке в гостиной. «Номер девятьсот двадцать три», — медленно проговорил он номер, названный Джулией.
 
   Мэри-Джейн совсем неплохо жилось на алименты. Рудольф еще никогда не лежал в такой широкой, такой мягкой постели, при приглушенном свете лампы на ночном столике. Мэри-Джейн не захотела ее выключать. В этой большой, теплой, устланной коврами комнате со стенами, обтянутыми жемчужно-серым шелком, все говорило о профессиональном вкусе декоратора. Темно-зеленые тяжелые бархатные шторы на окнах не пропускали городской шум.
   Приготовления к сладостному процессу, весьма короткие, проходили в гостиной с высоким потолком, уставленной мебелью в стиле французской Директории, с большими, с позолотой, зеркалами, в которых обнимающаяся пара расплывалась в нечетком, словно призрачном отражении.
   — Главное должно произойти там, в другой комнате, — сказала Мэри-Джейн, прерывая поцелуй. Она, даже не спрашивая Рудольфа о согласии, повела его в спальню. — Я приму ванну и скоро буду готова, — сказала она, сбрасывая туфли и неторопливо направляясь во всем своем великолепии в ванную комнату. Оттуда до его ушей сразу же донеслись звуки льющейся воды и звон бутылочек.
   Очень похоже на кабинет доктора, который готовится к пустячной операции, с отвращением подумал Рудольф, колеблясь перед раздеванием. Ему было страшновато.
   Когда после полуночи заканчивалась вечеринка и в гостиной все еще оставалось четверо, от силы пятеро, гостей, Мэри-Джейн попросила его проводить ее до дома. Рудольф и понятия не имел, что с ним может произойти нечто подобное. У него от выпитого слегка кружилась голова, и его беспокоило, как он себя будет чувствовать, когда ляжет в кровать. На секунду мелькнула в голове мысль: «А не удрать ли отсюда поскорее, тихо прокрасться к входной двери», но он ничего не знал о женской интуиции Мэри-Джейн, о ее богатом опыте. В эту минуту она весело крикнула из ванной: «Еще минутку, дорогой. Устраивайся там поудобнее!»
   Ничего не поделаешь. Надо раздеваться. Он аккуратно поставил свои ботинки под стул, а одежду аккуратно положил на его сиденье. Кровать уже была расстелена (подушки с кружевными наволочками, бледно-голубые свежие простыни). Он проскользнул под одеяло и теперь лежал тихо, чуть дрожа. Сегодня ночью он уже не постучит в двери номера 923 в отеле «Сент-Мориц», в этом можно не сомневаться.
   Его сильно разбирало любопытство, но все равно было немного страшновато, и он закрыл глаза.
   Когда-то это должно было случиться, подумал он. И почему не сегодня?
   Он лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что потолок в комнате пикирует на него, стены вокруг него кружатся, а кровать под ним раскачивается в утомительном ритме, словно маленькая лодочка, бросившая якорь у причала в ветреную погоду. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда Мэри-Джейн входила в спальню. Высокая, абсолютно голая, величественная. Дразнящее тело с небольшими круглыми грудями, стройными ногами, пышными литыми бедрами, не утратившими своей ядрености от утомительных постельных битв, без всяких мелких следов, нанесенных развратом.
   Она стояла, склонившись над ним, смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы, ветеран многих сексуальных баталий, «чистильщик» на спортивном поле, принимающая в свои объятия всех задержавшихся, припозднившихся на вечеринках партнеров. Ее рыжие волосы свисали над ним в неярком свете лампы.
   Эрекция была неожиданной и мгновенной, между ног у него вырос столб, словно ствол пушки, готовой вот-вот выстрелить. Его в равной степени терзали и мужская гордость, и смущение от неопытности, и он хотел попросить ее погасить свет. Но не успел открыть рот, как Мэри-Джейн решительным жестом сорвала с него одеяло.