Шоу Ирвин. Богач, бедняк... Том 1

   Но, уходя с работы, он все же захватил с собой пухлый запечатанный пакет.
   Прочтет, конечно, дома. Главное, пусть начнет читать, потом уже не остановится, покуда не дочитает все до конца. Рудольф в этом был уверен.
   Он все еще лежал под одеялом в холодной комнате, решив, что не станет вскакивать, как очумелый, рано утром, а полежит в теплой кровати и обдумает, что сказать старику, когда войдет в его кабинет. Потом передумал. К черту! Успокойся, Рудольф, к чему лишние волнения? Радуйся, что наступило еще одно утро.
   Сбросив с себя одеяло, он подскочил к окну и резким движением его захлопнул. Он старался не дрожать, снимая пижаму и надевая свою тяжелую спортивную форму. Натянул на ноги шерстяные носки, надел теннисные туфли на толстой резиновой подошве. Набросив на костюм клетчатую драповую куртку, вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь, чтобы не разбудить мать.
   Внизу перед домом его уже ожидал Квентин Макговерн. Тоже в спортивном костюме, поверх него — толстый свитер. Шерстяная шапочка надвинута на голову по самые уши. Квентин, четырнадцатилетний мальчик, старший сын в негритянской семье, жившей через улицу напротив их дома. Рудольф бегал вместе с ним по утрам.
   — Привет, Квент, — поздоровался Рудольф.
   — Привет, Руди, — ответил Квентин. — Сегодня действительно холодно. Моя мама говорит, что на это способны только ненормальные.
   — Посмотрим, что она скажет, когда ты привезешь ей медаль с Олимпийских игр.
   — Я уже сейчас слышу, как она радуется. Могу побиться об заклад.
   Руди открыл двери гаража, где он арендовал место для своего мотоцикла. Где-то в глубине сознания возникли неясные воспоминания. Другие двери, другое темное пространство, другая машина. Гоночная лодка на заброшенном складе, специфический запах реки, безжизненно повисшие, словно плети, руки отца.
   Но через несколько секунд воспоминание ушло и он вернулся снова в Уитби, где не было ни реки, ни отца, а был негритянский мальчик, стоявший перед ним в спортивном костюме. Руди выкатил мотоцикл. Натянул кожаные с шерстяной подкладкой перчатки, вскочил на переднее сиденье, завел мотор. Квентин забрался на заднее сиденье, обхватив его руками за талию. Они помчались по улице, и на холодном, пощипывающем лицо ветру на глазах у них выступили слезы.
   До университетского стадиона было всего несколько минут быстрой езды. Колледж Уитби теперь стал университетом. Поле не было обнесено забором, но с одного его края стояло несколько деревянных трибун. Рудольф, поставив мотоцикл у одной из трибун, бросил на сиденье куртку.
   — Сними-ка свитер, — посоветовал он Квентину, — если не хочешь простудиться на обратном пути.
   Квентин глядел в поле. Он дрожал всем телом. Почти прозрачный холодный туман поднимался от газона.
   — Мама все же была права, — сказал он. Но решительно снял свитер, и они начали медленную пробежку по гаревой дорожке.
   Когда Рудольф учился в колледже, у него не оставалось времени на спорт, и он не принимал участия в выступлениях студенческой легкоатлетической команды. Его забавляло, что вот сейчас он, важный человек, занятой молодой менеджер, мог уделять утренней пробежке рысцой по полчаса ежедневно, все дни недели, кроме воскресенья. Он занимался этим не только ради физических упражнений, а чтобы держаться в хорошей форме, и, кроме того, ему нравились утренняя тишина, терпкий запах дерна, ощущение ритма смены времен года, стук подошв туфель о твердое покрытие дорожки. Начал он бегать по утрам один, но однажды увидел стоящего перед домом Квентина в спортивном костюме. Мальчик сказал, обращаясь к нему:
   — Мистер Джордах, я вижу, как вы каждое утро перед работой бегаете, не разрешите ли мне бегать вместе с вами?
   Рудольф хотел отказать мальчику. Ему так нравилось побыть одному ранним утром, так как целый день в магазине его окружали толпы людей. Но Квентин добавил:
   — Знаете, я член школьной сборной команды. Мне нужно серьезно заняться бегом, чтобы улучшить свои результаты. Вам не нужно со мной разговаривать. Просто разрешите мне бежать рядом с вами, вот и все.
   Он говорил так робко, застенчиво, тихо, не просил открыть ему секреты легкоатлетического мастерства, и Рудольф сразу понял, каких усилий стоило этому черному мальчишке обратиться с такой просьбой к взрослому белому человеку, с которым он и здоровался-то всего пару раз в своей жизни.
   К тому же отец Квентина работал шофером на грузовике, доставлял товары в их магазин. Рабочие взаимоотношения, подумал Рудольф. Их нужно стимулировать. Для чего расстраивать работягу? Все демократы — объединяйтесь!
   — О'кей, — согласился он. — Приходи!
   Мальчишка, нервно улыбнувшись, побежал по улице вприпрыжку рядом с Рудольфом к его гаражу.
 
   Они легкой трусцой сделали два круга по стадиону, потом сделали спринтерский рывок, снова стометровку, потом бег трусцой, опять пробежали два круга трусцой и последние четыреста метров — выкладываясь до конца. Квентин, долговязый мальчик с длинными, худыми ногами, отличался особой плавностью в беге. На него было приятно посмотреть. Хорошо, что он рядом, думал Рудольф. Вместе с ним и Рудольф стал бегать быстрее. Один он не стал бы так выкладываться. Они, пробежав в разминочном темпе еще пару кругов, закончили тренировку и, набросив на себя верхнюю одежду, на мотоцикле помчались назад, домой, по улицам просыпающегося города.
   — Увидимся завтра, Квент, — сказал Рудольф, оставляя мотоцикл на тротуаре.
   — Спасибо! До завтра!
   Рудольф, помахав ему на прощание, вошел в дом. Ему нравился этот парнишка. Им вдвоем удалось преодолеть естественную человеческую лень, испытать себя в любую погоду, в любое время года. Летом он подыщет какую-нибудь работу для своего юного друга в своем магазине. Деньги их семье не помешают.
   Когда он вошел в квартиру, мать уже встала.
   — Ну как там, на улице?
   — Очень холодно, — ответил Рудольф. — Лучше оставайся дома, нечего высовывать нос в такую стужу.
   Они давно продолжали эту игру, делая вид, будто мать, как когда-то в прошлом, каждый день выходит на улицу.
   Рудольф вошел в ванную комнату, принял вначале обжигающий горячий душ, потом с минуту постоял под ледяной струей. Когда он наконец завернул кран, у него зуб на зуб не попадал. Он слышал, энергично растирая тело мохнатым полотенцем, как мать на кухне включила соковыжималку, приготовить ему сок из апельсинов, потом стала варить для него кофе. Она так тяжело передвигалась, что казалось, кто-то тащит по полу тяжелый мешок. Он вдруг подумал, вспомнив свой резвый спринтерский бег на промерзшей гаревой дорожке: «Если я когда-нибудь стану таким, как она, то попрошу, чтобы меня пристрелили».
   Он взвесился на напольных весах в ванной. Сто шестьдесят фунтов. Нормально. Руди презирал тучных людей. В магазине он старался избавиться от полных продавцов, хоть и не открывал Калдервуду истинных причин их увольнения.
   Прежде чем одеться, брызнул дезодорантом на подмышки. Впереди длинный день, а в холодную погоду в магазине всегда жарко натоплено. Надел серые фланелевые брюки, мягкую голубую сорочку с темно-красным галстуком, коричневый твидовый спортивный пиджак. В первый год, когда он работал помощником менеджера, он обычно ходил в скромных, строгих черных деловых костюмах, а когда стал продвигаться по служебной лестнице вверх, перешел на более неформальный стиль одежды. Он, конечно, слишком молод для такого важного поста, и он следил за тем, чтобы не выглядеть напыщенным. Именно по этой причине он приобрел мотоцикл. Разве мог кто-нибудь сказать, что этот молодой человек слишком много о себе воображает, если помощник менеджера с ревом подкатывает на своем мотоцикле к магазину в любую погоду без головного убора. Он старался не вызывать зависть окружающих. Рудольф мог теперь позволить себе купить и автомобиль, но отдавал пока предпочтение мотоциклу. От частых поездок на нем у Рудольфа был всегда здоровый цвет лица, будто он проводил много времени на свежем воздухе, на природе. Ну а если ты еще и загорелый, особенно зимой, то это позволяет чувствовать себя гораздо выше всех этих бледных, немощных людей. Теперь Рудольф понимал, почему Бойлан всегда пользовался кварцевой лампой. Дешево и сердито, думал он, своего рода мужская косметика. Но он никогда не будет пользоваться кварцевой лампой, он легко может стать мишенью для насмешек со стороны тех, кто знал о существовании этих ламп и догадывался, к каким недостойным уловкам он прибегает.
   Рудольф вошел на кухню, поцеловал мать и поздоровался с ней. Она улыбнулась ему кокетливо, как девчонка. Если он забывал поцеловать ее, то приходилось выслушивать за завтраком нудный, длинный монолог о том, как плохо она спала сегодня ночью и что все лекарства, выписываемые ей врачами, напрасная трата денег. Он не говорил матери, сколько зарабатывает, и даже не намекал, что мог бы найти для них куда более просторное, комфортабельное жилище. Руди никогда не устраивал в доме никаких развлечений, так как деньги ему нужны были для других целей.
   Сев за стол, он выпил апельсиновый сок, чашку кофе, сжевал тост. Мать ограничилась кофе. У нее были гладкие, прямые волосы, а под глазами ужасные, фиолетовые мешки. Но даже сейчас, на его взгляд, она выглядела нисколько не хуже, чем три года назад. Вполне возможно, она дотянет до девяноста. Руди даже в мыслях не упрекал ее за долгожитие. Ее присутствие на этом свете обеспечивало ему отсрочку от воинского призыва. Ведь он — единственный кормилец матери-инвалида. Последний и самый дорогой подарок от матери — она уберегла его от промерзших окопов в далекой Корее.
   — Сегодня ночью мне приснился сон, — сказала она. — Я видела во сне Тома, будто ему только исполнилось восемь лет. Он был похож на мальчика из церковного хора на Пасху. Он пришел ко мне в комнату и сказал: «Прости меня, мама…» — Она мрачно допила свой кофе. — Том не снился мне целую вечность. Ты что-нибудь знаешь о нем?
   — Нет, ничего.
   — Может, ты что-то скрываешь от меня?
   — Нет. Зачем мне что-то скрывать?
   — Мне хотелось бы взглянуть на него перед смертью, — печально сказала она. — Все же он моя плоть и кровь.
   — Ты еще долго будешь жить, — успокоил ее сын.
   — Может быть, — подхватила она. — У меня такое чувство, что, когда наступит весна, мне станет значительно лучше. И мы снова сможем ходить с тобой на прогулки.
   — Это было бы замечательно, — Рудольф допил кофе и поднялся со своего стула. Он поцеловал ее на прощание. — Я куплю все к обеду, — сказал он. — По дороге домой.
   — Только не говори мне что, — кокетливо сказала она. — Пусть это будет для меня сюрприз. Идет?
   — Идет! — весело откликнулся он. — Постараюсь тебя удивить!
   Рудольф вошел в магазин, когда ночной сторож сидел еще на своем месте, у служебного входа. Он принес с собой утренние газеты — купил их по дороге на работу.
   — Доброе утро, Сэм, — поздоровался с ним Рудольф.
   — Привет, Руди, — радушно ответил ночной сторож. Рудольф попросил всех старых служащих, которых он знал со времени поступления сюда, обращаться к нему только по имени.
   — Ранняя птаха, — сказал сторож. — Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, никакой силой меня нельзя было вытащить из теплой постели.
   Именно поэтому ты в твоем возрасте всего лишь ночной сторож, Сэм, подумал Рудольф, но ничего не сказал. Лишь улыбнувшись в ответ, он прошел в свой кабинет через весь пока еще слабо освещенный, до конца не проснувшийся магазин. Опрятный, просторный кабинет, два стола: один для него, второй — для его секретарши, мисс Джайлс, пожилой, но еще энергичной старой девы. На широких полках разложены стопки журналов — американский «Вог», «Вог» французский, «Севентин», «Глэмор», «Харперс базар», «Эсквайр», «Хаус энд Гарден» — все они были для него кладезем информации. Он читал их внимательно, от корки до корки. Из них Рудольф черпал новые идеи для более эффективной работы универмага. Сам город и его жизнь менялись стремительно. Из Нью-Йорка сюда приезжало все больше людей, и они, не задумываясь, щедро тратили свои деньги. Местное население жило теперь гораздо лучше, чем прежде, и постепенно начало перенимать более изысканные манеры приезжих. Калдервуд вел упорные оборонительные бои, пытаясь предотвратить превращение его солидного, для удовлетворения нужд среднего класса, магазина в то, что он презрительно называл ярмарочным мешком всевозможных причуд и мишуры, но годовой финансовый отчет говорил в его, Рудольфа, пользу, и он продолжал вводить одно новшество за другим, и с каждым месяцем ему становилось все легче осуществлять свои идеи на практике. Калдервуд даже согласился после целого года стойкого сопротивления отделить стеной часть слишком большой торговой площади в зале доставки товаров на дом и превратить этот отсек в винный магазин, где посетителям предлагались изысканные французские вина, которые Рудольф, помня, чему научил его в этой области Бойлан, выбирал для своего магазина лично.
   Рудольф не видел Бойлана с того дня, когда получил диплом. Тем летом он дважды звонил Рудольфу, осведомлялся, свободен ли он, не хочет ли с ним пообедать, но Рудольф ограничивался отправлением Бойлану чека по сто долларов в счет выплаты ему четырехтысячного долга. Бойлан не обналичивал его чеки, но Рудольф был уверен, что когда-нибудь он все же пойдет в банк и сразу получит приличную сумму, за которую не будет стыдно ни ему, Рудольфу, ни Бойлану. Рудольф нечасто думал о Бойлане, но когда такое случалось, осознавал, что испытывает к этому человеку довольно сложное чувство — смесь презрения с благодарностью. С его деньгами, его свободой, размышлял Рудольф, этот человек позволяет себе быть несчастным. Вот он, основной симптом его, Бойлана, слабости, и Рудольф, который всегда старался искоренить любые признаки слабости в себе, не переносил ее ни в ком другом. Вилли Эбботт, Тедди Бойлан — два сапога пара!
   Рудольф разложил перед собой газеты. «Новости Уитби», утренний выпуск «Нью-Йорк таймс», только что доставленный первым поездом. На первой полосе сообщалось о тяжелых боях вдоль 38-й параллели1, о новых обвинениях, выдвинутых в Вашингтоне сенатором Маккарти в отношении государственной измены и «красного» проникновения. На первой странице «Новостей Уитби» было сообщение о голосовании по поводу введения новых налогов для нужд школьного совета (законопроект не прошел). Тут же рассказывалось о лыжниках, облюбовавших с началом зимнего сезона новое место для катания неподалеку от Уитби. Естественно, у каждого города — свои заботы, свои интересы.
   Он раскрыл «Новости Уитби» на внутренних страницах. Цветное рекламное объявление на полстраницы о поступлении в универмаг новой партии шерстяных платьев и свитеров. Как, однако, все небрежно сделано, аляповатые краски расплылись. Рудольф сделал пометку в блокноте — сегодня же нужно будет позвонить в редакцию, выяснить, в чем дело.
   Открыв биржевой раздел, он минут пятнадцать внимательно изучал приведенные там цифры. Когда у него появилась первая свободная тысяча долларов, Рудольф пошел к Джонни Хиту и попросил его лично вложить в какое-нибудь дело его деньги. Джонни, которому приходилось иметь дело со счетами в миллионы долларов, с самым серьезным видом согласился и теперь опекал все биржевые сделки Рудольфа с таким вниманием, словно он, Рудольф, — самый важный клиент в их брокерской фирме. Его доходы по акциям были еще небольшими, но устойчиво росли. Изучив сообщения с биржи, он с удовольствием отметил, что сегодня утром стал почти на триста долларов богаче, чем был вчера, если верить газете. Он мысленно поблагодарил своего приятеля Джонни Хита за его услуги, и, вытащив карандаш, приступил к разгадыванию кроссворда. Это были самые приятные минуты за весь рабочий день. Если ему удавалось разгадать весь кроссворд до девяти утра, до открытия магазина, то он начинал свой день с волнующего чувства одержанного триумфа.
   Номер 14 по горизонтали: имя Хипа. Четыре буквы. «Урия1», — написал Рудольф.
   Рудольф уже заканчивал кроссворд, когда зазвонил телефон. Он посмотрел на часы. Коммутатор начинает работу раньше, с удовлетворением отметил он и левой рукой поднял трубку.
   — Слушаю! — произнес он, заполняя буквами квадратики со словом «вездесущий» по вертикали.
   — Джордах, это вы?
   — Да. А кто это?
   — Дентон, профессор Дентон.
   — Как поживаете, сэр? — Он задумался над словом «здравомыслие» — третья буква "р".
   — Мне не хотелось отрывать вас от работы, но не могли бы мы с вами сегодня встретиться? — Голос у Дентона был какой-то необычно тихий, он пытался говорить шепотом, словно опасался, что его кто-нибудь подслушивает.
   — Конечно, конечно, о чем речь? — радушно ответил Рудольф, вписывая по буквам слово «степенность» в нижнюю последнюю строчку кроссворда. Он довольно часто виделся с Дентоном, главным образом в библиотеке колледжа, когда ему были нужны книжки по менеджменту и экономике. — Я весь день в магазине.
   В трубке послышался странный, непонятный звук.
   — Давайте встретимся в другом месте, не в магазине. Вы сегодня свободны во время ланча?
   — На ланч у меня всего сорок пять минут…
   — Вполне достаточно. Можно встретиться где-нибудь поблизости от магазина. — Дентон, казалось, задыхался, словно старался сказать все поскорее. На лекциях он всегда говорил медленно, громко, размеренно. — Может, у «Рипли»? Это за углом, рядом с магазином.
   — Хорошо, — ответил Рудольф, удивляясь, что профессор назначил ему место встречи в ресторане. «Рипли», правда, был не столько рестораном, скорее он походил на салун, куда частенько захаживали работяги, которым больше хотелось утолить терзающую их жажду, чем как следует поесть. В общем, это было не совсем подходящее место для стареющего профессора современной истории и экономики. — В двенадцать пятнадцать. Вас устраивает?
   — Я буду там, Джордах. Благодарю вас, благодарю. Вы так добры ко мне. Ну, до встречи, до двенадцати пятнадцати, — снова быстро проговорил профессор. — Трудно передать, как я ценю…
   Он почему-то повесил трубку на середине фразы.
   Рудольф недовольно поморщился. Интересно, что так тревожит Дентона? Бросает трубку. Он посмотрел на часы. Ровно девять. Дверь его кабинета была открыта настежь. Вошла секретарша, поздоровалась с ним:
   — Доброе утро, мистер Джордах.
   — Доброе утро, мисс Джайлс, — ответил он, с раздражением выбрасывая «Таймс» в мусорную корзину. Из-за профессора Дентона ему так и не удалось разгадать кроссворд до девяти. Дурное предзнаменование.
   Рудольф совершил свой первый за день обход магазина. Он шел не спеша, любезно улыбаясь продавцам, не останавливаясь, делая вид, что не замечает кое-какие упущения. Позже, когда вернется в свой кабинет, он продиктует секретарше составленные им памятки для заведующих соответствующих отделов. Укажет, что галстуки на прилавке не аккуратно сложены, а свалены кучей; что мисс Кейл в отделе косметики явно перестаралась с тенями вокруг глаз; что вентиляция в чайном кафе с фонтанчиками для питья оставляет желать лучшего.
   С особым интересом он осматривал те отделы, которых прежде не было, — это он заставил старика Калдервуда их открыть. Маленький бутик, продававший старинные драгоценные изделия, итальянские свитера, французские шарфы, меховые шапки, поразительно успешно вел торговлю; кафетерий с фонтанчиками для питья (его изумляла способность покупательниц весь день что-то жевать) не только приносил солидный доход, но и стал местом встречи за ланчем многих домохозяек города, которые редко уходили из магазина без покупок; секция по продаже лыж в отделе спортивных товаров, в которой всем заправлял атлетически сложенный молодой парень по имени Ларсен, приводивший в восторг местных девушек, когда зимой по воскресеньям лихо, стремительно мчался на лыжах вниз по ближайшим склонам. Ему, по мнению Рудольфа, просто преступно мало платили, если учесть, что своим искусством опытного лыжника он залучал в свою секцию массу покупателей. Для этого ему нужно было лишь съезжать с высокой горы хотя бы раз в неделю. Ларсен предложил Рудольфу научить его кататься на лыжах, но тот с благодарной улыбкой отказался.
   — Я не могу позволить себе сломать ногу, — отшутился он.
   Отдел пластинок — тоже его идея. Этот отдел привлекал множество молодых людей, которые щедро сорили пожертвованиями своих родителей на их карманные расходы. Калдервуд, люто ненавидевший всякий шум, не выносивший бесцеремонного поведения большинства современной молодежи (его собственные три дочери, две из них — уже настоящие леди, а третья — тинэйджер с бледным личиком, всегда вели себя достойно, с викторианской учтивостью), упорно, активно возражал против его затеи.
   — Я не намерен устраивать в своем магазине крикливый балаган, — ворчал он. — Я не хочу и дальше развращать американскую молодежь этими дикими варварскими звуками, которые нынче все почему-то называют музыкой. Оставь меня в покое, Джордах, оставь несчастного старомодного торговца в покое, прошу тебя!
   Но Рудольф представил ему статистические данные о том, какую сумму ежегодно в Америке тратят тинэйджеры на пластинки, и пообещал, чтобы не раздражать Калдервуда и других посетителей, установить звуконепроницаемые кабины, и Калдервуд уступил. Иногда Рудольф его злил, раздражал, но он всегда был отменно вежлив и терпелив, и все их стычки в большинстве случаев заканчивались мирным исходом. Среди своих Калдервуд хвастался по поводу того, какой у него толковый сообразительный помощник и какой он сам, Калдервуд, прозорливый человек — сумел выбрать именно этого парня из толпы, именно его. Он удвоил ему жалованье, хотя Рудольф его об этом не просил, и даже выдал премию на Рождество — три тысячи долларов. «Он не только модернизирует магазин, — говорил Калдервуд, если только рядом не было Рудольфа, — этот сукин сын модернизирует и меня самого. Ну а если как следует разобраться, то я его нанимал именно для этого!»
   Раз в месяц он приглашал Рудольфа на обед в свой дом, где царили мрачные пуританские манеры, где его дочери говорили только, когда к ним обращались с вопросом, а из напитков на стол не подавали ничего крепче апельсинового сока. Старшая — Пруденс1, и, нужно признать, самая из них привлекательная, несколько раз просила Рудольфа сопровождать ее на танцы в загородный клуб, и он не отказывал ей. Когда Пруденс оказывалась за пределами родительского дома, она вела себя отнюдь не в соответствии с викторианским приличием, но Рудольф не позволял себе вольностей. Он не собирался совершать банальный и опасный поступок — жениться на дочери босса.
   Он вообще не собирался жениться. Ни на ком. Пока он не спешит. Три месяца назад Рудольф получил приглашение на свадьбу Джулии. Она выходила замуж в Нью-Йорке за некоего Фитцджеральда. На свадьбу он не поехал, но когда составлял поздравительную телеграмму, в глазах были слезы. Он, конечно, презирал себя за эту слабость и теперь с головой ушел в работу, стараясь навсегда забыть Джулию. Ему это почти удалось.
   Рудольфа раздражали другие девушки. Когда он ходил по магазину, он замечал кокетливые взгляды продавщиц. Они готовы были пофлиртовать с ним в любую минуту и были бы просто счастливы встречаться с ним. Мисс Салливан с волосами цвета вороного крыла, работающая в бутике; мисс Брундивайн, высокая, гибкая и стройная, из отдела товаров для молодежи; мисс Соамс из отдела пластинок, небольшого роста блондинка с пышной грудью, постоянно пританцовывающая под музыку и томно улыбающаяся ему, когда он проходил мимо. Еще, наверное, шесть-семь других. Соблазн, конечно, был велик, но он подавлял в себе все искушения и относился ко всем девушкам в магазине одинаково бесстрастно. В магазине Калдервуда никогда не устраивали вечеринок, и поэтому не представлялось случая под предлогом выпитого пофлиртовать с кем-нибудь из них.
   Та ночь, проведенная в постели Мэри-Джейн в Нью-Йорке, и уже почти забытый ночной телефонный звонок из пустого холла отеля «Сент-Мориц» закалили его, позволили безжалостно наступать на горло своему сексуальному желанию.
   В одном теперь Рудольф был абсолютно уверен: в следующий раз, когда он сделает предложение девушке, она непременно ответит ему «да».
   Проходя мимо отдела пластинок, Рудольф мысленно сделал заметку, что нужно либо подыскать в отдел пожилую продавщицу, либо тактично намекнуть мисс Соамс, чтобы она носила под свитером бюстгальтер.
   Он просматривал эскизы весеннего оформления витрин с Бергсоном, молодым художником, занимавшимся их оформлением, когда вдруг зазвонил телефон.
   — Руди, — в трубке послышался голос Калдервуда, — зайди ко мне в кабинет.
   — Сейчас, мистер Калдервуд, — Рудольф положил трубку. — Думаю, что все это подождет, — сказал он Бергсону.
   Бергсон стал для него настоящей находкой. Он делал декорации для летнего театра в Уитби, и они очень нравились Рудольфу. Он предложил художнику оформить витрины магазина Калдервуда на зиму. До появления Бергсона оформление витрин происходило наобум, от случая к случаю, все отделы вели упорную борьбу за выставочное место для своих новых замыслов, и им было наплевать на то, как выглядят витрины других отделов. Не складывалось единой, цельной картины, все было вразнобой. Бергсон коренным образом изменил эту практику. Это был небольшого роста, грустный молодой человек, которому никак не удавалось пробиться в среду дизайнеров в Нью-Йорке. Он был очень благодарен Рудольфу за предложение поработать у него зимой и вкладывал в работу всю душу, весь свой талант. Он привык работать с дешевым подручным материалом для спектаклей летнего театра и при оформлении витрин придерживался того же курса на недорогие отделочные материалы, стараясь восполнить эту дешевизну блеском своего таланта.