Страница:
Но она лишь смеялась, продолжая теребить его мужское достоинство.
Когда они проезжали мимо какого-то старика, выгуливавшего собаку, тот, увидев, чем она занимается, просто остолбенел. Рудольф был уверен, что заметил его реакцию. Тогда он дал газу, но получил обратный эффект. Теперь мисс Соамс изо всех сил уцепилась за то место, которое так энергично ласкала.
Он доставил ее по указанному адресу. Старый дощатый дом на одну семью, перед ним — порыжевшая лужайка. В окнах света не было.
— Ну, вот я и дома, — объявила мисс Соамс и ловко соскочила с заднего сиденья. — Какая приятная поездка, Руди, особенно последние несколько минут! — Она, сняв очки и шерстяную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по ее плечам.
— Может, зайдешь? — спросила она. — Дома никого нет. Мать с отцом поехали в гости, а брат пошел в кино. Можно перейти к следующей главе.
Он колебался, не зная, как ему быть. Долго смотрел на дом, пытаясь представить, как там внутри. Его мучили сомнения: папа и мама в гостях, но в любой момент могут вернуться, как и брат, которому может не понравиться кино, и он заявится на час раньше. Мисс Соамс стояла перед ним, выжидающе улыбаясь, положив одну руку на свое соблазнительное бедро, а другой крутя в воздухе очки с лыжной шапочкой.
— Ну, так что?
— Может, как-нибудь в другой раз? — неуверенно сказал он.
— Ах ты, трусливый кот, — хихикнула она. Она побежала по дорожке к дому. У двери обернулась и показала ему язык, потом исчезла в темном зеве подъезда.
Он снова завел мотоцикл и с задумчивым видом медленно поехал к центру города по темным уже улицам. Ему не хотелось возвращаться домой, поэтому он, припарковав мотоцикл, пошел в кино. Он, по сути дела, не видел, что происходило на экране, и никогда бы не смог пересказать содержание фильма, если бы его об этом спросили на выходе.
Он все время думал только о мисс Соамс. Глупенькая, дешевая девчонка, которая весь день его дразнила, подтрунивала и насмехалась над ним. Нет, завтра в магазине он к ней не подойдет, эта идея ему категорически не нравилась. Если бы он мог, то уволил бы ее. Но она ведь может пойти в профсоюз и пожаловаться, и там поинтересуются, каковы причины ее увольнения. И что он скажет? «Она назвала меня мистер Ледышка, потом просто фамильярно Руди, и в конце держала меня за член при всех на оживленном перекрестке»?
Пришлось отказаться от мысли уволить мисс Соамс. Все это только наглядно доказывало одно: он всегда был прав, считая, что нельзя допускать никаких близких отношений ни с кем из подчиненных.
Он поужинал один в ресторане, опорожнил целую бутылку вина и чуть не врезался в уличный фонарь по дороге домой.
Он плохо спал и когда проснулся без четверти семь утром в понедельник, то даже застонал, вспомнив, что нужно вставать и бежать на стадион с Квентином Макговерном. Но он преодолел себя, встал и побежал. Тренировка состоялась.
Когда он пришел в магазин на работу, то старался даже не приближаться к отделу пластинок. Проходя мимо секции лыж, он дружески помахал Ларсену, который был в том же красном свитере, что и накануне, и почтительно ответил ему: «Доброе утро, мистер Джордах», — словно они и не были вместе почти весь воскресный день.
Калдервуд пригласил его к себе днем.
— О'кей, Руди, — сказал он. — Я изучил твой проект, переговорил с некоторыми людьми в Нью-Йорке. Завтра едем туда вместе, у меня назначена встреча в конторе моего адвоката на Уолл-стрит в два часа. Поедем одиннадцатичасовым поездом. Правда, я ничего не обещаю, но при первом прочтении твоего проекта моими людьми они заявили, что в нем есть что-то стоящее. — Калдервуд посмотрел на него в упор. — Что-то не вижу особой радости, Руди, — сказал он с укоризной.
— Что вы, сэр, я очень рад. Конечно, рад. — Рудольф попытался улыбнуться. В два часа, во вторник, — подумал он. Но ведь я обещал Дентону прийти на заседание университетской комиссии в то же время во вторник.
— Очень радостная весть, сэр, смею вас заверить. — Он снова выдавил из себя улыбку, стараясь выглядеть искренним. — Она застала меня врасплох, я к ней не был готов. То есть не ждал, что все произойдет так быстро, — уточнил он.
Итак, ланч в вагоне со стариком. А это значит, что придется обойтись без выпивки, подумал Рудольф, выходя из его кабинета. Эта мрачная перспектива не вызвала у него прилива энтузиазма. Но все же лучше пребывать в мрачном настроении от этого, чем от необходимости быть свидетелем по делу профессора Дентона.
Вечером в его кабинете зазвонил телефон. Трубку подняла мисс Джайлс.
— Сейчас посмотрю, на месте ли он, — сказала она. — Простите, а кто спрашивает? — И, приложив ладонь к трубке, тихо сказала: — Профессор Дентон.
Рудольф колебался, не зная, как ему поступить, но все же протянул руку.
— Добрый день, профессор, — радушно произнес он. — Как дела?
— Джордах, — хрипло пробормотал Дентон. — Я в баре «Рипли». Не могли бы вы зайти на несколько минут? Нам нужно поговорить.
Ну, была не была. Раньше, позже, какая разница? Он должен сказать ему правду.
— Конечно, профессор, о чем разговор! Иду. — Он встал из-за стола. — Если кто-нибудь спросит, буду через полчаса, — предупредил он мисс Джайлс.
Войдя в бар, он не сразу увидел Дентона. Пришлось его искать. Тот сидел, как и тогда, в последней кабинке, в пальто и шляпе, сгорбившись над столиком и сжимая ладонями стакан. Он был небрит, в мятом костюме, а грязные линзы его очков запотели. Вдруг Рудольфу показалось, что перед ним сидит старый алкоголик на скамейке в парке, ожидая, когда его заберут в полицейский участок. Где же тот прежний самоуверенный, громкоголосый, ироничный человек, которого он, Рудольф, так часто видел в аудитории, такой забавный, умевший веселить других, где он? Исчез, перестал существовать.
— Добрый день, профессор, — снова поздоровался с ним Рудольф и сел напротив. Он был без пальто — зачем его надевать, если идти-то сюда всего ничего? — Я очень рад вас видеть, — улыбнулся он Дентону, словно пытаясь заставить себя поверить, что сидевший напротив человек — это тот самый профессор Дентон, которого он хорошо знал и которого приветствовал всегда с особым радушием.
Дентон бросил на него угрюмый взгляд и не протянул руки. Его обычно румяное лицо стало пепельно-серым. По-видимому, даже его кровь застыла в жилах, подумал Рудольф.
— Выпейте чего-нибудь, — предложил Дентон глухим голосом. Вероятно, он уже выпил. Пропустил стаканчик, а может, и несколько. — Мисс, прошу вас, — громко крикнул он официантке в оранжевой форме, которая стояла, облокотившись о край стойки в дальнем конце бара, присмиревшая, как старая кобыла в узде. — Что будете пить, Рудольф? — спросил он.
— Виски, пожалуйста.
— Виски с содовой для моего друга, — сказал Дентон. — И еще один бурбон для меня.
Сделав заказ, он посидел молча, уставившись в стакан, зажатый в ладонях. По пути сюда Рудольф все продумал и теперь знал, что ему делать. Он скажет профессору, что не сможет прийти на заседание университетской комиссии во вторник, в два часа, как они договаривались, но готов явиться туда в любой другой день, если только комиссия согласится перенести свое заседание. Если же из этого ничего не выйдет, то он сегодня же вечером сам зайдет к президенту университета и расскажет ему все, что ему, Рудольфу, известно о Дентоне. Если это Дентона не устраивает, то сегодня же вечером Рудольф напишет свою речь, передаст ее Дентону, и тот сам зачитает ее на заседании комиссии, когда будет слушаться дело. Рудольф, как мог, оттягивал этот неприятный для него момент, когда ему придется изложить перед Дентоном все свои альтернативные предложения. Но ведь он никак не мог отказаться и не поехать в Нью-Йорк с Калдервудом на поезде в одиннадцать ноль пять завтра утром. Он был благодарен Дентону за то, что тот пока молчал: хоть и короткая, но все же передышка, и, когда перед ним поставили его стакан виски с содовой, нарочито медленно размешивал его ложкой, возводя невидимый хрупкий музыкальный барьер (звон ложки о стенки стакана) в ходе их беседы всего на несколько секунд.
— Мне ужасно не по себе из-за того, что приходится отрывать вас от работы, Джордах, — сказал Дентон, не поднимая на него глаз, он говорил неотчетливо, невнятно бормотал. — Беда превращает человека в эгоиста. Вот вам пример: прохожу я мимо кинотеатра, вижу очередь в кассе. Эти люди пришли на комедию, чтобы посмеяться, и я подумал: разве неизвестно, что со мной происходит? Как в таком случае они могут сейчас идти в кино? — Он, сделав кислую физиономию, сам засмеялся. — Какой абсурд. Пятьдесят миллионов людей погибли в Европе за семь лет, с тысяча девятьсот тридцать девятого по тысяча девятьсот сорок пятый год, а я в это время ходил в кино дважды в неделю. — Он жадно отпил из стакана, низко наклонясь над ним, и со стуком поставил его обратно на столик.
— Расскажите, что с вами происходит? — предупредительно обратился к нему Рудольф.
— Ничего, — тихо ответил Дентон. — Нет, неправда! Очень многое. Все кончено, мой друг.
— О чем вы говорите? — Рудольф старался говорить спокойно, сдерживать себя, но он не мог скрыть охватившего его волнения.
Выходит, ничего не произошло, удивился он. Буря в стакане воды? В конце концов люди не могли же быть такими идиотами.
— Вы хотите сказать, что они отказались от расследования вашего дела?
— Я хочу сказать, что это я отказался от своего дела, — резко ответил Дентон, вскидывая голову и глядя из-под полей своей помятой фетровой шляпы на Рудольфа. — Сегодня я подал заявление об уходе.
— Ах, вон оно что. Не может быть!
— Может, — твердо сказал Дентон. — И это после двадцати лет работы.
Они предложили мне уйти по собственному желанию, и в таком случае пообещали отказаться от дальнейшего расследования. Я просто не мог появиться перед этими злобными харями завтра. Это выше моих сил. После двадцати лет работы! Я уже стар, слишком стар. Может, если бы я был моложе… Когда вы молоды, то еще способны вести борьбу с иррациональным, тогда еще кажется, что справедливость — достижимая вещь. Моя жена плачет уже неделю. Она говорит, что мой позор ее просто убьет. Конечно, она преувеличивает. Но если женщина плачет семь дней подряд, это нервное напряжение не может не сказаться на твоей воле. Так что все свершилось. Просто мне хотелось поблагодарить вас и сказать, что никакого заседания завтра в два часа не будет.
Рудольф судорожно сглотнул. Он старался не выдать себя ненароком, не показать собеседнику, какое облегчение принесли ему его слова.
— Я с радостью выступил бы на заседании комиссии, — сказал он, зная, что особой радости от этого не испытывал, но, так или иначе, готов был произнести свою защитительную речь, однако более детальное описание его чувств сейчас явно было не к месту. — И что вы собираетесь делать теперь? — спросил он.
— Мне бросили спасительный линь, — мрачно ответил Дентон. — Один мой друг преподает в школе международных отношений в Женеве. По его рекомендации мне там предложили место. Денег буду получать меньше, зато работа. Мне кажется, в Женеве нет таких маньяков, как в нашей стране. И к тому же, говорят, Женева — прелестный городок.
— Но ведь это обыкновенная средняя школа, — горячо возразил Рудольф. — Вы всю жизнь преподавали только в колледжах.
— Да, но она в Женеве, — подчеркнул Дентон. — Я хочу как можно скорее уехать из этой проклятой страны.
Рудольфу еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь называл Америку проклятой страной. Его просто покоробила желчная язвительность Дентона. Еще мальчишкой в школе он распевал: «Америка, Америка, благословенный край…», распевал вместе с другими сорока учениками его класса, мальчиками и девочками, и вот теперь вдруг осознал, что ему, уже взрослому человеку, по-прежнему дороги те слова, которые он произносил ребенком.
— Она не такая уж плохая, — решительно возразил он.
— Хуже некуда, — не уступал ему рассерженный Дентон.
— Все пройдет, и вас пригласят обратно.
— Никогда, — отрезал Дентон. — Я никогда сюда больше не вернусь, даже если они станут умолять меня стоя на коленях.
«Человек без родины» — Рудольф помнил этот образ со школьной скамьи. Несчастный скиталец, кочующий с одного корабля на другой, ему больше никогда не увидеть берегов той земли, на которой он родился, никогда без слез на глазах не видеть флаг своей страны. Женева — это корабль, носящийся по волнам, без родного флага. Он смотрел на Дентона, этого изгнанника, сидевшего перед ним в глубине кабинки, переживая странную смесь эмоций жалости, презрения, смущения.
— Могу ли я чем-то помочь? — спросил он. — Вам нужны деньги?
Дентон покачал головой.
— Пока все в порядке. Пока. Мы продаем дом. Сейчас цены на недвижимость гораздо выше, чем были тогда, когда я его покупал. Страна процветает. — Он сухо рассмеялся. — Ну, мне пора. Я каждый день даю уроки французского языка своей жене.
Он позволил Рудольфу расплатиться. Когда они вышли на улицу, Дентон поднял воротник. Сейчас он еще больше стал похож на старого забулдыгу. Он вяло пожал руку Рудольфа.
— Я буду писать вам из Женевы. Так, обычные письма без всяких опасных высказываний. Мало ли кто вскроет вашу почту. Только одному Богу известно. — И, шаркая подошвами, пошел прочь: одинокий ученый в толпе граждан проклятой страны. Рудольф некоторое время смотрел ему вслед, затем вернулся в магазин. Он глубоко, свободно дышал — какой все же он молодой, какой счастливый. Да, счастливый! Когда страдальцы, шаркая подошвами, проходят мимо, нужно поскорее занимать очередь среди тех, кто любит смеяться. Пятьдесят миллионов погибло, но это не означает, что двери кинотеатров нужно закрыть.
Ему, конечно, было жаль Дентона, но, подавляя в себе чувство жалости, он радовался за себя. Все с этого времени у него будет прекрасно, все будет только способствовать его удаче. Сегодняшний день ему был знаком, предзнаменованием будущего успеха.
На следующее утро ровно в одиннадцать ноль пять они с Калдервудом сидели в поезде. Рудольф был собран и оптимистично настроен. Когда они пошли в вагон-ресторан на ланч, он уже не так сильно расстраивался из-за того, что не сможет заказать себе выпивку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда они проезжали мимо какого-то старика, выгуливавшего собаку, тот, увидев, чем она занимается, просто остолбенел. Рудольф был уверен, что заметил его реакцию. Тогда он дал газу, но получил обратный эффект. Теперь мисс Соамс изо всех сил уцепилась за то место, которое так энергично ласкала.
Он доставил ее по указанному адресу. Старый дощатый дом на одну семью, перед ним — порыжевшая лужайка. В окнах света не было.
— Ну, вот я и дома, — объявила мисс Соамс и ловко соскочила с заднего сиденья. — Какая приятная поездка, Руди, особенно последние несколько минут! — Она, сняв очки и шерстяную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по ее плечам.
— Может, зайдешь? — спросила она. — Дома никого нет. Мать с отцом поехали в гости, а брат пошел в кино. Можно перейти к следующей главе.
Он колебался, не зная, как ему быть. Долго смотрел на дом, пытаясь представить, как там внутри. Его мучили сомнения: папа и мама в гостях, но в любой момент могут вернуться, как и брат, которому может не понравиться кино, и он заявится на час раньше. Мисс Соамс стояла перед ним, выжидающе улыбаясь, положив одну руку на свое соблазнительное бедро, а другой крутя в воздухе очки с лыжной шапочкой.
— Ну, так что?
— Может, как-нибудь в другой раз? — неуверенно сказал он.
— Ах ты, трусливый кот, — хихикнула она. Она побежала по дорожке к дому. У двери обернулась и показала ему язык, потом исчезла в темном зеве подъезда.
Он снова завел мотоцикл и с задумчивым видом медленно поехал к центру города по темным уже улицам. Ему не хотелось возвращаться домой, поэтому он, припарковав мотоцикл, пошел в кино. Он, по сути дела, не видел, что происходило на экране, и никогда бы не смог пересказать содержание фильма, если бы его об этом спросили на выходе.
Он все время думал только о мисс Соамс. Глупенькая, дешевая девчонка, которая весь день его дразнила, подтрунивала и насмехалась над ним. Нет, завтра в магазине он к ней не подойдет, эта идея ему категорически не нравилась. Если бы он мог, то уволил бы ее. Но она ведь может пойти в профсоюз и пожаловаться, и там поинтересуются, каковы причины ее увольнения. И что он скажет? «Она назвала меня мистер Ледышка, потом просто фамильярно Руди, и в конце держала меня за член при всех на оживленном перекрестке»?
Пришлось отказаться от мысли уволить мисс Соамс. Все это только наглядно доказывало одно: он всегда был прав, считая, что нельзя допускать никаких близких отношений ни с кем из подчиненных.
Он поужинал один в ресторане, опорожнил целую бутылку вина и чуть не врезался в уличный фонарь по дороге домой.
Он плохо спал и когда проснулся без четверти семь утром в понедельник, то даже застонал, вспомнив, что нужно вставать и бежать на стадион с Квентином Макговерном. Но он преодолел себя, встал и побежал. Тренировка состоялась.
Когда он пришел в магазин на работу, то старался даже не приближаться к отделу пластинок. Проходя мимо секции лыж, он дружески помахал Ларсену, который был в том же красном свитере, что и накануне, и почтительно ответил ему: «Доброе утро, мистер Джордах», — словно они и не были вместе почти весь воскресный день.
Калдервуд пригласил его к себе днем.
— О'кей, Руди, — сказал он. — Я изучил твой проект, переговорил с некоторыми людьми в Нью-Йорке. Завтра едем туда вместе, у меня назначена встреча в конторе моего адвоката на Уолл-стрит в два часа. Поедем одиннадцатичасовым поездом. Правда, я ничего не обещаю, но при первом прочтении твоего проекта моими людьми они заявили, что в нем есть что-то стоящее. — Калдервуд посмотрел на него в упор. — Что-то не вижу особой радости, Руди, — сказал он с укоризной.
— Что вы, сэр, я очень рад. Конечно, рад. — Рудольф попытался улыбнуться. В два часа, во вторник, — подумал он. Но ведь я обещал Дентону прийти на заседание университетской комиссии в то же время во вторник.
— Очень радостная весть, сэр, смею вас заверить. — Он снова выдавил из себя улыбку, стараясь выглядеть искренним. — Она застала меня врасплох, я к ней не был готов. То есть не ждал, что все произойдет так быстро, — уточнил он.
Итак, ланч в вагоне со стариком. А это значит, что придется обойтись без выпивки, подумал Рудольф, выходя из его кабинета. Эта мрачная перспектива не вызвала у него прилива энтузиазма. Но все же лучше пребывать в мрачном настроении от этого, чем от необходимости быть свидетелем по делу профессора Дентона.
Вечером в его кабинете зазвонил телефон. Трубку подняла мисс Джайлс.
— Сейчас посмотрю, на месте ли он, — сказала она. — Простите, а кто спрашивает? — И, приложив ладонь к трубке, тихо сказала: — Профессор Дентон.
Рудольф колебался, не зная, как ему поступить, но все же протянул руку.
— Добрый день, профессор, — радушно произнес он. — Как дела?
— Джордах, — хрипло пробормотал Дентон. — Я в баре «Рипли». Не могли бы вы зайти на несколько минут? Нам нужно поговорить.
Ну, была не была. Раньше, позже, какая разница? Он должен сказать ему правду.
— Конечно, профессор, о чем разговор! Иду. — Он встал из-за стола. — Если кто-нибудь спросит, буду через полчаса, — предупредил он мисс Джайлс.
Войдя в бар, он не сразу увидел Дентона. Пришлось его искать. Тот сидел, как и тогда, в последней кабинке, в пальто и шляпе, сгорбившись над столиком и сжимая ладонями стакан. Он был небрит, в мятом костюме, а грязные линзы его очков запотели. Вдруг Рудольфу показалось, что перед ним сидит старый алкоголик на скамейке в парке, ожидая, когда его заберут в полицейский участок. Где же тот прежний самоуверенный, громкоголосый, ироничный человек, которого он, Рудольф, так часто видел в аудитории, такой забавный, умевший веселить других, где он? Исчез, перестал существовать.
— Добрый день, профессор, — снова поздоровался с ним Рудольф и сел напротив. Он был без пальто — зачем его надевать, если идти-то сюда всего ничего? — Я очень рад вас видеть, — улыбнулся он Дентону, словно пытаясь заставить себя поверить, что сидевший напротив человек — это тот самый профессор Дентон, которого он хорошо знал и которого приветствовал всегда с особым радушием.
Дентон бросил на него угрюмый взгляд и не протянул руки. Его обычно румяное лицо стало пепельно-серым. По-видимому, даже его кровь застыла в жилах, подумал Рудольф.
— Выпейте чего-нибудь, — предложил Дентон глухим голосом. Вероятно, он уже выпил. Пропустил стаканчик, а может, и несколько. — Мисс, прошу вас, — громко крикнул он официантке в оранжевой форме, которая стояла, облокотившись о край стойки в дальнем конце бара, присмиревшая, как старая кобыла в узде. — Что будете пить, Рудольф? — спросил он.
— Виски, пожалуйста.
— Виски с содовой для моего друга, — сказал Дентон. — И еще один бурбон для меня.
Сделав заказ, он посидел молча, уставившись в стакан, зажатый в ладонях. По пути сюда Рудольф все продумал и теперь знал, что ему делать. Он скажет профессору, что не сможет прийти на заседание университетской комиссии во вторник, в два часа, как они договаривались, но готов явиться туда в любой другой день, если только комиссия согласится перенести свое заседание. Если же из этого ничего не выйдет, то он сегодня же вечером сам зайдет к президенту университета и расскажет ему все, что ему, Рудольфу, известно о Дентоне. Если это Дентона не устраивает, то сегодня же вечером Рудольф напишет свою речь, передаст ее Дентону, и тот сам зачитает ее на заседании комиссии, когда будет слушаться дело. Рудольф, как мог, оттягивал этот неприятный для него момент, когда ему придется изложить перед Дентоном все свои альтернативные предложения. Но ведь он никак не мог отказаться и не поехать в Нью-Йорк с Калдервудом на поезде в одиннадцать ноль пять завтра утром. Он был благодарен Дентону за то, что тот пока молчал: хоть и короткая, но все же передышка, и, когда перед ним поставили его стакан виски с содовой, нарочито медленно размешивал его ложкой, возводя невидимый хрупкий музыкальный барьер (звон ложки о стенки стакана) в ходе их беседы всего на несколько секунд.
— Мне ужасно не по себе из-за того, что приходится отрывать вас от работы, Джордах, — сказал Дентон, не поднимая на него глаз, он говорил неотчетливо, невнятно бормотал. — Беда превращает человека в эгоиста. Вот вам пример: прохожу я мимо кинотеатра, вижу очередь в кассе. Эти люди пришли на комедию, чтобы посмеяться, и я подумал: разве неизвестно, что со мной происходит? Как в таком случае они могут сейчас идти в кино? — Он, сделав кислую физиономию, сам засмеялся. — Какой абсурд. Пятьдесят миллионов людей погибли в Европе за семь лет, с тысяча девятьсот тридцать девятого по тысяча девятьсот сорок пятый год, а я в это время ходил в кино дважды в неделю. — Он жадно отпил из стакана, низко наклонясь над ним, и со стуком поставил его обратно на столик.
— Расскажите, что с вами происходит? — предупредительно обратился к нему Рудольф.
— Ничего, — тихо ответил Дентон. — Нет, неправда! Очень многое. Все кончено, мой друг.
— О чем вы говорите? — Рудольф старался говорить спокойно, сдерживать себя, но он не мог скрыть охватившего его волнения.
Выходит, ничего не произошло, удивился он. Буря в стакане воды? В конце концов люди не могли же быть такими идиотами.
— Вы хотите сказать, что они отказались от расследования вашего дела?
— Я хочу сказать, что это я отказался от своего дела, — резко ответил Дентон, вскидывая голову и глядя из-под полей своей помятой фетровой шляпы на Рудольфа. — Сегодня я подал заявление об уходе.
— Ах, вон оно что. Не может быть!
— Может, — твердо сказал Дентон. — И это после двадцати лет работы.
Они предложили мне уйти по собственному желанию, и в таком случае пообещали отказаться от дальнейшего расследования. Я просто не мог появиться перед этими злобными харями завтра. Это выше моих сил. После двадцати лет работы! Я уже стар, слишком стар. Может, если бы я был моложе… Когда вы молоды, то еще способны вести борьбу с иррациональным, тогда еще кажется, что справедливость — достижимая вещь. Моя жена плачет уже неделю. Она говорит, что мой позор ее просто убьет. Конечно, она преувеличивает. Но если женщина плачет семь дней подряд, это нервное напряжение не может не сказаться на твоей воле. Так что все свершилось. Просто мне хотелось поблагодарить вас и сказать, что никакого заседания завтра в два часа не будет.
Рудольф судорожно сглотнул. Он старался не выдать себя ненароком, не показать собеседнику, какое облегчение принесли ему его слова.
— Я с радостью выступил бы на заседании комиссии, — сказал он, зная, что особой радости от этого не испытывал, но, так или иначе, готов был произнести свою защитительную речь, однако более детальное описание его чувств сейчас явно было не к месту. — И что вы собираетесь делать теперь? — спросил он.
— Мне бросили спасительный линь, — мрачно ответил Дентон. — Один мой друг преподает в школе международных отношений в Женеве. По его рекомендации мне там предложили место. Денег буду получать меньше, зато работа. Мне кажется, в Женеве нет таких маньяков, как в нашей стране. И к тому же, говорят, Женева — прелестный городок.
— Но ведь это обыкновенная средняя школа, — горячо возразил Рудольф. — Вы всю жизнь преподавали только в колледжах.
— Да, но она в Женеве, — подчеркнул Дентон. — Я хочу как можно скорее уехать из этой проклятой страны.
Рудольфу еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь называл Америку проклятой страной. Его просто покоробила желчная язвительность Дентона. Еще мальчишкой в школе он распевал: «Америка, Америка, благословенный край…», распевал вместе с другими сорока учениками его класса, мальчиками и девочками, и вот теперь вдруг осознал, что ему, уже взрослому человеку, по-прежнему дороги те слова, которые он произносил ребенком.
— Она не такая уж плохая, — решительно возразил он.
— Хуже некуда, — не уступал ему рассерженный Дентон.
— Все пройдет, и вас пригласят обратно.
— Никогда, — отрезал Дентон. — Я никогда сюда больше не вернусь, даже если они станут умолять меня стоя на коленях.
«Человек без родины» — Рудольф помнил этот образ со школьной скамьи. Несчастный скиталец, кочующий с одного корабля на другой, ему больше никогда не увидеть берегов той земли, на которой он родился, никогда без слез на глазах не видеть флаг своей страны. Женева — это корабль, носящийся по волнам, без родного флага. Он смотрел на Дентона, этого изгнанника, сидевшего перед ним в глубине кабинки, переживая странную смесь эмоций жалости, презрения, смущения.
— Могу ли я чем-то помочь? — спросил он. — Вам нужны деньги?
Дентон покачал головой.
— Пока все в порядке. Пока. Мы продаем дом. Сейчас цены на недвижимость гораздо выше, чем были тогда, когда я его покупал. Страна процветает. — Он сухо рассмеялся. — Ну, мне пора. Я каждый день даю уроки французского языка своей жене.
Он позволил Рудольфу расплатиться. Когда они вышли на улицу, Дентон поднял воротник. Сейчас он еще больше стал похож на старого забулдыгу. Он вяло пожал руку Рудольфа.
— Я буду писать вам из Женевы. Так, обычные письма без всяких опасных высказываний. Мало ли кто вскроет вашу почту. Только одному Богу известно. — И, шаркая подошвами, пошел прочь: одинокий ученый в толпе граждан проклятой страны. Рудольф некоторое время смотрел ему вслед, затем вернулся в магазин. Он глубоко, свободно дышал — какой все же он молодой, какой счастливый. Да, счастливый! Когда страдальцы, шаркая подошвами, проходят мимо, нужно поскорее занимать очередь среди тех, кто любит смеяться. Пятьдесят миллионов погибло, но это не означает, что двери кинотеатров нужно закрыть.
Ему, конечно, было жаль Дентона, но, подавляя в себе чувство жалости, он радовался за себя. Все с этого времени у него будет прекрасно, все будет только способствовать его удаче. Сегодняшний день ему был знаком, предзнаменованием будущего успеха.
На следующее утро ровно в одиннадцать ноль пять они с Калдервудом сидели в поезде. Рудольф был собран и оптимистично настроен. Когда они пошли в вагон-ресторан на ланч, он уже не так сильно расстраивался из-за того, что не сможет заказать себе выпивку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1955 год
— Зачем ты приходишь и ждешь меня? — ворчал Билли по дороге домой. — Как будто я маленький!
— Очень скоро ты будешь ходить сам, — ответила Гретхен, машинально хватая его за руку перед переходом через улицу.
— Когда?
— Очень скоро.
— Когда?
— Когда тебе исполнится десять.
— Черт возьми!
— Кто тебя научил произносить такие слова? Ребенок не должен такое говорить.
— Но папа ведь говорит.
— Ты не папа.
— Ты тоже так говоришь. Иногда.
— Ты не я. И мне тоже этого делать не следует.
— Почему же тогда ты говоришь?
— Я говорю, когда сержусь.
— Я сейчас тоже сердит. У других ребят мамы не стоят у ворот и не ждут их, как маленьких. Они сами ходят домой.
Гретхен знала, что ее сын прав, но она не такая мать, как все, она слишком нервная и не строго следует рекомендациям доктора Спока1, хотя прекрасно знает, что рано или поздно ей или Билли придется за это расплачиваться, но сама мысль о том, что ее ребенок будет ходить один по улицам с таким сумасшедшим движением, как в Гринвич-Виллидж, приводила ее в ужас. Сколько раз говорила она Вилли, упрашивала его переехать в пригород ради безопасности их сына, но он и слышать не хотел об этом. «Я не тот человек, чтобы жить в Скарсдейле», — сказал он.
Почему он не такой человек, она никак не могла взять в толк. Сколько людей живут в Скарсдейле или в подобных районах, такие же люди, как и везде: пьяницы, бабники, прихожане, политики, патриоты, ученые, самоубийцы, кого здесь только нет!
— Когда? — опять стал канючить Билли, упрямо стараясь вырвать свою ручку.
— Когда тебе исполнится десять, я тебе уже сказала.
— Но это только через год, — заныл он.
— Ты и оглянуться не успеешь. Время летит так быстро, — успокаивала она его. — А теперь ну-ка застегни пальто! Не то простынешь.
Он только что играл в баскетбол на школьном дворе и сильно вспотел. Холодный воздух позднего октября покусывал щеки, и к тому же с Гудзона дул сильный ветер.
— Целый год, — разочарованно повторил Билли. — Это бесчеловечно!
Она, засмеявшись, нагнулась, поцеловала его в макушку, но он от нее резко отстранился.
— Никогда не целуй меня при всех, — строго сказал он.
Бродячая собака подбежала к ним, и ей пришлось сдержаться, чтобы не запретить ему ее погладить.
— Старенький песик, старенький, — он погладил собаку по голове, потрепал ее за уши, он, казалось, сейчас был в своей стихии. Он уверен, подумала Гретхен, что никакое живое существо никогда не причинит ему вреда, кроме родной матери.
Собака убежала, махнув на прощанье хвостом.
Теперь они уже были на своей улице и, слава богу, живы-здоровы. Гретхен, отпустив его руку, позволила Билли лениво ковылять позади, переступая через трещины в тротуаре. Они подошли к подъезду своего построенного из желтоватого песчаника дома. Возле дома их ждали Рудольф и Джонни Хит. Они стояли, облокотившись на высокое крыльцо со ступеньками. У каждого в руках — по бумажному пакету, а в них по бутылке. На Гретхен было старое пальто, голову она замотала шарфом — в общем, вид у нее был затрапезный. Но она не хотела переодеваться, снимать брюки, которые обычно носила дома, чтобы пойти и встретить Билли. Гретхен, конечно, сейчас было неловко за себя, тем более что Рудольф с Джонни были одеты, как и подобает молодым бизнесменам, и на головах у них были модные фетровые шляпы.
Она уже привыкла к частым визитам Рудольфа в Нью-Йорк. Последние полгода он приезжал в город дважды или даже трижды в неделю, всегда безупречно одетый. Калдервуд и он занимались заключением какой-то сделки в брокерской конторе Джонни Хита, но сколько бы ни объяснял ей Рудольф детали, она так ничего и не поняла. Речь шла о создании какой-то корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз», по инициалам имени Дункана Калдервуда. Ясно только одно, что после этой сделки Рудольф наверняка станет человеком состоятельным, уйдет из магазина и, по крайней мере, на полгода будет уезжать из Уитби. Он уже попросил ее подыскать ему приличную меблированную квартиру в Нью-Йорке.
Оба они, и Рудольф и Джонни, были «на взводе», видимо, до этого где-то выпили. По золотистым оберткам на горлышках бутылок, торчавших из пакетов, она догадалась, что они принесли шампанское.
— Привет, мальчики, — поздоровалась она. — Почему не предупредили?
— Мы сами не знали, что придем, — ответил Рудольф. — Это экспромт.
Он поцеловал ее в щечку. Нет, он ничего не пил.
— Привет, Билли, — поздоровался он с мальчиком.
— Привет, — небрежно ответил тот. Виной тому — натянутые отношения между дядей и племянником. Билли называл его Руди. Сколько раз Гретхен пыталась заставить своего сына быть повежливее с Рудольфом, называть его дядя Рудольф, но на выручку Билли всегда приходил Вилли, который при этом говорил: «Ах, эти старинные напыщенные манеры. Нечего делать из ребенка лицемера!»
— Пошли наверх, ко мне, — сказала Гретхен. — Там и разопьем.
В гостиной царил ужасный беспорядок. Теперь она превратилась в ее рабочий кабинет, так как пришлось отдать комнату на чердаке Билли, и он был там полновластным хозяином. У письменного стола на полу валялись фрагменты двух статей, которые она пообещала написать к первому числу следующего месяца. Повсюду — книги, записи, обрывки газет. Даже кушетку она не пощадила. Гретхен, несомненно, не была образцом аккуратности, и все предпринимаемые ею время от времени героические усилия по наведению порядка давали обратный результат — хаос становился еще больше, чем прежде. Когда она работала, то курила одну сигарету за другой, и в комнате повсюду в самых неожиданных местах стояли пепельницы с горой окурков. Вилли, который тоже не отличался большой аккуратностью, время от времени даже бунтовал:
— Это не дом, а редакция городской газетенки, черт бы ее побрал!
Гретхен сразу отметила недовольное выражение на лице Рудольфа, когда тот быстро оглядел ее комнату. Может, сейчас, в эту минуту, он сравнивал ее с той дисциплинированной и слишком аккуратной девушкой, какой она была в девятнадцать лет? Вдруг Гретхен почувствовала беспричинную вспышку гнева из-за своего безукоризненно одетого, такого благопристойного брата. «У меня на руках семья, — мысленно оправдывалась она, — я зарабатываю себе на жизнь сама, не стоит забывать об этом, дорогой братец!»
Повесив с подчеркнутой аккуратностью, чтобы чуть сгладить неприятное впечатление от беспорядка в комнате, пальто и шарф на вешалку, она сказала Билли:
— Иди к себе наверх делать уроки.
— Ах, да, — вздохнул Билли, скорее для проформы, а не из-за желания остаться в компании взрослых.
— Иди, иди, Билли!
Сын с искренним удовольствием пошел к себе наверх, но изобразил при этом такой несчастный вид, как будто ему ужасно этого не хотелось.
Гретхен достала бокалы.
— Ну, по какому случаю пьем? — весело спросила она Рудольфа, открывавшего первую бутылку.
— Мы наконец добились своего, — сообщил ей Рудольф. — Сегодня состоялось официальное подписание документов. Теперь мы сможем пить шампанское всегда — утром, днем, вечером, когда угодно, пить до конца жизни.
Он наконец вытащил тугую пробку и стал разливать шампанское по бокалам, искрометные пенистые брызги фонтаном падали ему на руку.
— Просто замечательно, — воскликнула Гретхен, хотя так и не поняла до конца, как это Рудольфу удалось без посторонней помощи проникнуть в область крупного бизнеса.
Они чокнулись.
— За процветание корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз» и председателя совета директоров, — предложил тост Джонни. — Самого молодого из всех новых магнатов!
Оба они засмеялись, но все равно чувствовалось, что нервы у них напряжены. Как это ни странно, но они напоминали Гретхен людей, которым чудом удалось уцелеть после дорожного происшествия, и теперь они истерически поздравляли друг друга со счастливым исходом.
Рудольф не мог сидеть на месте. Он все время ходил по комнате с бокалом в руке, открывал книжки, разглядывал ее письменный стол с царящим на нем беспорядком, торопливо перелистывал газеты. Какой-то нервный, загнанный, с лихорадочно блестящими глазами и провалившимися щеками.
Джонни являл собой полную противоположность Руди: полнощекий, гладенький, спокойный и собранный. Теперь, после нескольких глотков шампанского, вид у него был довольный, даже сонный. Он, конечно, куда лучше был знаком с миром денег, чем Рудольф, знал, куда и как их лучше вкладывать, и всегда был готов к неожиданным поворотам судьбы.
Рудольф включил радиоприемник как раз посередине исполняемой первой части «Императорского вальса» Иоганна Штрауса.
— Послушай, они играют наш гимн, — сказал он, обращаясь к Джонни. — Музыка в честь миллионов.
— Не заноситесь, ради бога, — воскликнула Гретхен. — Вы, ребята, заставляете меня чувствовать себя нищенкой.
— Если бы у твоего Вилли было побольше мозгов, — сказал Джонни, — то он бы выпросил, занял или, наконец, украл деньги и вложил бы их в «Д. К. Энтерпрайсиз». Я не шучу. Трудно даже представить, как высоко взлетит эта компания. Предела нет.
— Вилли слишком горд, чтобы у кого-то просить деньги, его слишком хорошо знают, чтобы дать ему в долг, и он слишком труслив, чтобы украсть их.
— Что ты, Гретхен, какие ужасные вещи ты говоришь о моем друге, — сказал Джонни, притворяясь, что шокирован ее словами.
— Когда-то он был и моим другом, — печально парировала Гретхен.
— Выпей еще шампанского, — предложил он. Она кивнула, Джонни налил.
Рудольф поднял с ее стола листок бумаги.
— «Век лилипутов», — прочитал он вслух. — Что это за заголовок?
— Я хотела написать статью по поводу одной новой телепрограммы этого сезона, — ответила Гретхен, — но потом занялась чем-то другим. Прошлогодние пьесы, пьесы нынешнего года, куча новых романов. Деятельность кабинета Эйзенхауэра, вопросы архитектуры, общественная нравственность, проблемы образования. Я просто в ужасе от того, чему учат Билли в школе, и, вероятно, это меня и подвигло на обличительные статьи.
Рудольф прочитал первый абзац.
— Ты довольно резка, — прокомментировал он.
— Мне платят за то, чтобы я всех ругала, — оправдывалась Гретхен. — Это мой рэкет, так и знай!
— Ты что, на самом деле считаешь, что все так безнадежно? — спросил Рудольф. — Или притворяешься?
— Я стараюсь быть искренней. — Она опять протянула свой бокал Джонни.
В это время зазвонил телефон.
— Это, наверное, Вилли хочет предупредить, чтобы его не ждали к ужину, — сказала Гретхен.
Она подошла к своему столу, сняла трубку.
— Алло, — произнесла она заранее обиженным голосом, затем недоуменно посмотрела на брата: — Минутку, — и передала трубку Рудольфу. — Это тебя.
— Меня? — вздрогнул от неожиданности Рудольф. — Никто не знает, что я здесь.
— Но просят мистера Джордаха.
— Слушаю, — сказал в трубку Рудольф.
— Это Джордах? — осведомился хрипловатый, приглушенный голос.
— Он самый.
— Это Эл. Я поставил за тебя пять сотен на сегодняшний вечер. Неплохие деньги. Ставки семь к пяти.
— Зачем ты приходишь и ждешь меня? — ворчал Билли по дороге домой. — Как будто я маленький!
— Очень скоро ты будешь ходить сам, — ответила Гретхен, машинально хватая его за руку перед переходом через улицу.
— Когда?
— Очень скоро.
— Когда?
— Когда тебе исполнится десять.
— Черт возьми!
— Кто тебя научил произносить такие слова? Ребенок не должен такое говорить.
— Но папа ведь говорит.
— Ты не папа.
— Ты тоже так говоришь. Иногда.
— Ты не я. И мне тоже этого делать не следует.
— Почему же тогда ты говоришь?
— Я говорю, когда сержусь.
— Я сейчас тоже сердит. У других ребят мамы не стоят у ворот и не ждут их, как маленьких. Они сами ходят домой.
Гретхен знала, что ее сын прав, но она не такая мать, как все, она слишком нервная и не строго следует рекомендациям доктора Спока1, хотя прекрасно знает, что рано или поздно ей или Билли придется за это расплачиваться, но сама мысль о том, что ее ребенок будет ходить один по улицам с таким сумасшедшим движением, как в Гринвич-Виллидж, приводила ее в ужас. Сколько раз говорила она Вилли, упрашивала его переехать в пригород ради безопасности их сына, но он и слышать не хотел об этом. «Я не тот человек, чтобы жить в Скарсдейле», — сказал он.
Почему он не такой человек, она никак не могла взять в толк. Сколько людей живут в Скарсдейле или в подобных районах, такие же люди, как и везде: пьяницы, бабники, прихожане, политики, патриоты, ученые, самоубийцы, кого здесь только нет!
— Когда? — опять стал канючить Билли, упрямо стараясь вырвать свою ручку.
— Когда тебе исполнится десять, я тебе уже сказала.
— Но это только через год, — заныл он.
— Ты и оглянуться не успеешь. Время летит так быстро, — успокаивала она его. — А теперь ну-ка застегни пальто! Не то простынешь.
Он только что играл в баскетбол на школьном дворе и сильно вспотел. Холодный воздух позднего октября покусывал щеки, и к тому же с Гудзона дул сильный ветер.
— Целый год, — разочарованно повторил Билли. — Это бесчеловечно!
Она, засмеявшись, нагнулась, поцеловала его в макушку, но он от нее резко отстранился.
— Никогда не целуй меня при всех, — строго сказал он.
Бродячая собака подбежала к ним, и ей пришлось сдержаться, чтобы не запретить ему ее погладить.
— Старенький песик, старенький, — он погладил собаку по голове, потрепал ее за уши, он, казалось, сейчас был в своей стихии. Он уверен, подумала Гретхен, что никакое живое существо никогда не причинит ему вреда, кроме родной матери.
Собака убежала, махнув на прощанье хвостом.
Теперь они уже были на своей улице и, слава богу, живы-здоровы. Гретхен, отпустив его руку, позволила Билли лениво ковылять позади, переступая через трещины в тротуаре. Они подошли к подъезду своего построенного из желтоватого песчаника дома. Возле дома их ждали Рудольф и Джонни Хит. Они стояли, облокотившись на высокое крыльцо со ступеньками. У каждого в руках — по бумажному пакету, а в них по бутылке. На Гретхен было старое пальто, голову она замотала шарфом — в общем, вид у нее был затрапезный. Но она не хотела переодеваться, снимать брюки, которые обычно носила дома, чтобы пойти и встретить Билли. Гретхен, конечно, сейчас было неловко за себя, тем более что Рудольф с Джонни были одеты, как и подобает молодым бизнесменам, и на головах у них были модные фетровые шляпы.
Она уже привыкла к частым визитам Рудольфа в Нью-Йорк. Последние полгода он приезжал в город дважды или даже трижды в неделю, всегда безупречно одетый. Калдервуд и он занимались заключением какой-то сделки в брокерской конторе Джонни Хита, но сколько бы ни объяснял ей Рудольф детали, она так ничего и не поняла. Речь шла о создании какой-то корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз», по инициалам имени Дункана Калдервуда. Ясно только одно, что после этой сделки Рудольф наверняка станет человеком состоятельным, уйдет из магазина и, по крайней мере, на полгода будет уезжать из Уитби. Он уже попросил ее подыскать ему приличную меблированную квартиру в Нью-Йорке.
Оба они, и Рудольф и Джонни, были «на взводе», видимо, до этого где-то выпили. По золотистым оберткам на горлышках бутылок, торчавших из пакетов, она догадалась, что они принесли шампанское.
— Привет, мальчики, — поздоровалась она. — Почему не предупредили?
— Мы сами не знали, что придем, — ответил Рудольф. — Это экспромт.
Он поцеловал ее в щечку. Нет, он ничего не пил.
— Привет, Билли, — поздоровался он с мальчиком.
— Привет, — небрежно ответил тот. Виной тому — натянутые отношения между дядей и племянником. Билли называл его Руди. Сколько раз Гретхен пыталась заставить своего сына быть повежливее с Рудольфом, называть его дядя Рудольф, но на выручку Билли всегда приходил Вилли, который при этом говорил: «Ах, эти старинные напыщенные манеры. Нечего делать из ребенка лицемера!»
— Пошли наверх, ко мне, — сказала Гретхен. — Там и разопьем.
В гостиной царил ужасный беспорядок. Теперь она превратилась в ее рабочий кабинет, так как пришлось отдать комнату на чердаке Билли, и он был там полновластным хозяином. У письменного стола на полу валялись фрагменты двух статей, которые она пообещала написать к первому числу следующего месяца. Повсюду — книги, записи, обрывки газет. Даже кушетку она не пощадила. Гретхен, несомненно, не была образцом аккуратности, и все предпринимаемые ею время от времени героические усилия по наведению порядка давали обратный результат — хаос становился еще больше, чем прежде. Когда она работала, то курила одну сигарету за другой, и в комнате повсюду в самых неожиданных местах стояли пепельницы с горой окурков. Вилли, который тоже не отличался большой аккуратностью, время от времени даже бунтовал:
— Это не дом, а редакция городской газетенки, черт бы ее побрал!
Гретхен сразу отметила недовольное выражение на лице Рудольфа, когда тот быстро оглядел ее комнату. Может, сейчас, в эту минуту, он сравнивал ее с той дисциплинированной и слишком аккуратной девушкой, какой она была в девятнадцать лет? Вдруг Гретхен почувствовала беспричинную вспышку гнева из-за своего безукоризненно одетого, такого благопристойного брата. «У меня на руках семья, — мысленно оправдывалась она, — я зарабатываю себе на жизнь сама, не стоит забывать об этом, дорогой братец!»
Повесив с подчеркнутой аккуратностью, чтобы чуть сгладить неприятное впечатление от беспорядка в комнате, пальто и шарф на вешалку, она сказала Билли:
— Иди к себе наверх делать уроки.
— Ах, да, — вздохнул Билли, скорее для проформы, а не из-за желания остаться в компании взрослых.
— Иди, иди, Билли!
Сын с искренним удовольствием пошел к себе наверх, но изобразил при этом такой несчастный вид, как будто ему ужасно этого не хотелось.
Гретхен достала бокалы.
— Ну, по какому случаю пьем? — весело спросила она Рудольфа, открывавшего первую бутылку.
— Мы наконец добились своего, — сообщил ей Рудольф. — Сегодня состоялось официальное подписание документов. Теперь мы сможем пить шампанское всегда — утром, днем, вечером, когда угодно, пить до конца жизни.
Он наконец вытащил тугую пробку и стал разливать шампанское по бокалам, искрометные пенистые брызги фонтаном падали ему на руку.
— Просто замечательно, — воскликнула Гретхен, хотя так и не поняла до конца, как это Рудольфу удалось без посторонней помощи проникнуть в область крупного бизнеса.
Они чокнулись.
— За процветание корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз» и председателя совета директоров, — предложил тост Джонни. — Самого молодого из всех новых магнатов!
Оба они засмеялись, но все равно чувствовалось, что нервы у них напряжены. Как это ни странно, но они напоминали Гретхен людей, которым чудом удалось уцелеть после дорожного происшествия, и теперь они истерически поздравляли друг друга со счастливым исходом.
Рудольф не мог сидеть на месте. Он все время ходил по комнате с бокалом в руке, открывал книжки, разглядывал ее письменный стол с царящим на нем беспорядком, торопливо перелистывал газеты. Какой-то нервный, загнанный, с лихорадочно блестящими глазами и провалившимися щеками.
Джонни являл собой полную противоположность Руди: полнощекий, гладенький, спокойный и собранный. Теперь, после нескольких глотков шампанского, вид у него был довольный, даже сонный. Он, конечно, куда лучше был знаком с миром денег, чем Рудольф, знал, куда и как их лучше вкладывать, и всегда был готов к неожиданным поворотам судьбы.
Рудольф включил радиоприемник как раз посередине исполняемой первой части «Императорского вальса» Иоганна Штрауса.
— Послушай, они играют наш гимн, — сказал он, обращаясь к Джонни. — Музыка в честь миллионов.
— Не заноситесь, ради бога, — воскликнула Гретхен. — Вы, ребята, заставляете меня чувствовать себя нищенкой.
— Если бы у твоего Вилли было побольше мозгов, — сказал Джонни, — то он бы выпросил, занял или, наконец, украл деньги и вложил бы их в «Д. К. Энтерпрайсиз». Я не шучу. Трудно даже представить, как высоко взлетит эта компания. Предела нет.
— Вилли слишком горд, чтобы у кого-то просить деньги, его слишком хорошо знают, чтобы дать ему в долг, и он слишком труслив, чтобы украсть их.
— Что ты, Гретхен, какие ужасные вещи ты говоришь о моем друге, — сказал Джонни, притворяясь, что шокирован ее словами.
— Когда-то он был и моим другом, — печально парировала Гретхен.
— Выпей еще шампанского, — предложил он. Она кивнула, Джонни налил.
Рудольф поднял с ее стола листок бумаги.
— «Век лилипутов», — прочитал он вслух. — Что это за заголовок?
— Я хотела написать статью по поводу одной новой телепрограммы этого сезона, — ответила Гретхен, — но потом занялась чем-то другим. Прошлогодние пьесы, пьесы нынешнего года, куча новых романов. Деятельность кабинета Эйзенхауэра, вопросы архитектуры, общественная нравственность, проблемы образования. Я просто в ужасе от того, чему учат Билли в школе, и, вероятно, это меня и подвигло на обличительные статьи.
Рудольф прочитал первый абзац.
— Ты довольно резка, — прокомментировал он.
— Мне платят за то, чтобы я всех ругала, — оправдывалась Гретхен. — Это мой рэкет, так и знай!
— Ты что, на самом деле считаешь, что все так безнадежно? — спросил Рудольф. — Или притворяешься?
— Я стараюсь быть искренней. — Она опять протянула свой бокал Джонни.
В это время зазвонил телефон.
— Это, наверное, Вилли хочет предупредить, чтобы его не ждали к ужину, — сказала Гретхен.
Она подошла к своему столу, сняла трубку.
— Алло, — произнесла она заранее обиженным голосом, затем недоуменно посмотрела на брата: — Минутку, — и передала трубку Рудольфу. — Это тебя.
— Меня? — вздрогнул от неожиданности Рудольф. — Никто не знает, что я здесь.
— Но просят мистера Джордаха.
— Слушаю, — сказал в трубку Рудольф.
— Это Джордах? — осведомился хрипловатый, приглушенный голос.
— Он самый.
— Это Эл. Я поставил за тебя пять сотен на сегодняшний вечер. Неплохие деньги. Ставки семь к пяти.