Штайнер Рудольф. Философия свободы

особую максиму нравственности, тот никогда не достигнет и действительно
индивидуального воления.

Прямой противоположностью этого принципа нравственности является
кантовское: поступай так, чтобы правила твоего поведения могли иметь
значение для всех людей. Это положение - смерть для всех индивидуальных
побуждений к действованию. Решающее значение для меня может иметь не то, как
поступили бы все люди, а как следует поступить мне в индивидуальном случае.

Поверхностное суждение возразило бы, пожалуй, на эти мысли: каким
образом поведение может носить индивидуальный характер для особого случая и
особой ситуации и в то же время определяться чисто идеально из интуиции? Это
возражение покоится на смешении нравственного мотива и воспринимаемого
содержания поступка. Последнее может служить мотивом и является таковым,
например, в случае культурного прогресса или при поведении, вытекающем из
эгоизма и т. п.; в случае поведения, основывающегося на чисто нравственной
интуиции, - это не так. Мое Я, конечно, направляет свой взор на это
содержание восприятия, но отнюдь не определяется им. Этим содержанием
пользуются только для того, чтобы образовать себе познавательное понятие, но
относящееся сюда моральное понятие Я заимствует не из объекта.
Познавательное понятие, почерпнутое из какой-либо определенной ситуации, в
которой я нахожусь, только тогда бывает одновременно и моральным понятием,
когда я стою на точке зрения определенного морального принципа. Если,
допустим, я стоял бы исключительно на почве морали всеобщего культурного
развития, тогда я шествовал бы в мире по заранее начертанному маршруту. Из
каждого события, которое я воспринимал бы и которое могло бы стать предметом
моих занятий, проистекала бы в то же время и нравственная обязанность, а
именно, по мере сил способствовать тому, чтобы означенное событие было
поставлено на службу культурному развитию. Кроме понятия, раскрывающего мне
природно-закономерную связь какого-нибудь события или вещи, к ним
оказывается подвешенной еще и нравственная этикетка, содержащая для меня,
морального существа, этическое указание, как мне следует себя вести. Эта
нравственная этикетка в своей области правомерна, но при более высокой точке
зрения она совпадает с идеей, возникающей у меня по отношению к конкретному
случаю.

Люди различаются между собой по способности к интуиции. У одного идеи
бьют ключом, другой добывает их себе с трудом. Ситуации, в которых люди
живут и которые слагают арену их деятельности, не менее различны. Поступок
человека зависит, следовательно, от того, как проявляется его способность к
интуиции в условиях определенной ситуации. Сумма действующих в нас идей,
реальное содержание наших интуиции и слагает то, что - при всей всеобщности
мира идей - выступает как индивидуальный склад каждого человека. Поскольку
это интуитивное содержание простирается на поведение, оно представляет собой
нравственное содержание индивидуума. Дать изжиться этому содержанию является
высшим моральным побуждением и в то же время высшим мотивом для того, кто
понимает, что все прочие моральные принципы в конечном счете соединяются в
означенном содержании. Эту точку зрения можно назвать этическим
индивидуализмом.

Решающим для интуитивно предопределенного поступка в каждом конкретном
случае оказывается нахождение соответствующей, совершенно индивидуальной
интуиции. На этой ступени нравственности лишь постольку может идти речь о
всеобщих понятиях нравственности (нормах, законах), поскольку они выявляются
из обобщения индивидуальных побуждений. Всеобщие нормы всегда предполагают
конкретные факты, из которых они могут быть выведены. Но факты сначала
создаются человеческим поведением.

Когда мы отыскиваем закономерное (понятийное в поведении индивидуумов,
народов и эпох), мы получаем этику, но не как науку о нравственных нормах, а
как естественное учение о нравственности. Лишь добытые таким путем законы
относятся к человеческому поведению, k.ik законы природы к отдельному
явлению. Но они отнюдь не тождественны с побуждениями, которые мы полагаем в
основу нашего поведения. Если хотят понять, каким образом поступок человека
проистекает из его нравственного воления, надо сначала рассмотреть отношение
лого воления к поступку. Надо прежде всего обратить ипимание на поступки,
при которых это отношение является определяющим. Когда я или кто-нибудь
другой размышляет впоследствии над таким поступком, может выясниться, с
какими максимами нравственности мы имеем лдесь дело. В то время как я
совершаю поступок* мною днижет максима нравственности, но лишь постольку,
поскольку она может жить во мне интуитивно; она связана с любовью к объекту,
который я хочу осуществить своим поступком. Я не спрашиваю ни у какого
человека и ни у какого правила, должен ли я совершить этот поступок? - но я
совершаю его, как только постиг его идею. Лишь благодаря этому он является
моим поступком. Кто действует только потому, что признает определенные
нравственные нормы, у того поступок оказывается результатом начертанных в
его моральном кодексе принципов. Он - просто исполнитель. Он - автомат более
высокого порядка. Закиньте в его сознание какой-либо повод к поступку, и
тотчас же механизм его моральных принципов придет в движение и сработает
надлежащим образом, чтобы реализовать какой-нибудь христианский, гуманный,
кажущийся самоотверженным поступок или же поступок, преследующий цели
культурно-исторического прогресса. Лишь следуя своей любви к объекту, я сам
совершаю собственный поступок. Я действую на этой ступени нравственности не
потому, что признаю над собой какого-нибудь господина, или внешний
авторитет, или так называемый внутренний юлос. Я не признаю никакого
внешнего принципа моего поведения, так как я в себе самом нашел основание
поведения, любовь к поступку. Я не подвергаю рассудочной проверке, является
ли мой поступок добрым или злым; я совершаю его оттого, что я его люблю. Он
бывает "добр", когда моя погруженная в любовь интуиция находится в
правильном отношении к интуитивно переживаемой мировой связи; он "зол",
когда это не так. И я не спрашиваю себя, как поступил бы другой человек в
моем случае? - но я поступлю так, как к этому чувствует себя побужденной
именно моя особая индивидуальность. Не что-либо общепринятое, не всеобщий
обычай или общечеловеческое правило, не какая-нибудь нравственная норма
непосредственно руководит мной, а моя любовь к деянию. Я не чувствую
никакого принуждения - ни принуждения природного, которое руководило бы мною
при моих влечениях, ни принуждения нравственных заповедей, но я просто хочу
совершить то, что лежит во мне самом.

Защитники всеобщих нравственных норм могли бы, пожалуй, возразить на
эти рассуждения: если каждый человек будет стремиться только к тому, чтобы
изживать самого себя и делать то, что ему угодно, тогда не будет никакой
разницы между хорошим поступком и преступлением; всякое заложенное во мне
мошенничество имеет такое же право изживать себя, как и намерение служить
всеобщему благу. Решающее значение для меня, как нравственного человека,
может иметь не то обстоятельство, что я наметил себе какой-нибудь поступок
сообразно идее, а опробование того, окажется ли этот поступок добрым или
злым. Только в первом случае я его и совершу.

Мой ответ на это легко напрашивающееся и все же возникающее лишь из
непонимания того, что здесь разумеется, возражение состоит в следующем: кто
хочет познать сущность человеческого воления, тот должен различать между
путем, который доводит это воление до определенной степени развития, и тем
своеобразным характером, который принимает воление, приближаясь к этой цели.
На пути к этой цели нормы играют свою правомерную роль. Цель же состоит в
осуществлении чисто интуитивно постигнутых нравственных целей. Человек
достигает указанных целей в той мере, в какой он обладает способностью
вообще возвышаться до интуитивно постигаемого идейного содержания мира. В
отдельном волении к этим целям по большей части примешиваются в качестве
побуждения или мотива другие элементы. И все-таки интуиция может
предопределяюще участвовать или соучаствовать в человеческой воле. Что
человек должен делать, то он и делает; он является ареной, на которой
долженствование становится действием; но его собственный поступок - это тот,
которому как таковому он дает возникнуть из самого себя. Побуждение может
быть при этом только чисто индивидуальным. И поистине индивидуальным может
быть только такой волевой поступок, который возник из интуиции. Деяние
преступника, что-либо злое может быть названо изживанием индивидуальности в
том же смысле, как и воплощение чистой интуиции, только в том случае, если
мы причислим к человеческой индивидуальности также и слепые влечения. Но
слепое влечение, толкающее на преступление, проистекает не из интуиции и
принадлежит не к индивидуальному в человеке, а к наиболее всеобщему в нем, к
тому, что в одинаковой степени сказывается у всех индивидуумов и из чего
человек высвобождается с помощью своего индивидуального. Индивидуальное во
мне не есть мой организм, с его влечениями п чувствованиями, но оно есть
единый мир идей, вспыхивающий в этом организме. Мои влечения, инстинкты,
страсти не обосновывают во мне ничего другого, кроме того, что я принадлежу
к общему роду человек; то, что в этих влечениях, чувствованиях и страстях
особым образом изживается нечто идеальное, это и обосновывает мою
индивидуальность. В силу своих инстинктов и влечений я человек, двенадцать
которых образуют дюжину; в силу особой формы идеи, посредством которой я - в
этой дюжине - обозначаю себя как Я, я есмь индивидуум. По специфике моей
животной природы только чужое существo могло бы отличить меня от других; но
своим мышлением, т.е. деятельным постижением того, что изживается в моем
организме как идеальное, я отличаю себя от других. Таким образом, о действии
преступника никак нельзя сказать, что оно проистекает из идеи. Более того,
это-то п характерно для преступных деяний, что они выводятся именно из
внеидейных элементов человека.

Поступок ощущается свободным, поскольку основание его явствует из
причастной к идеям части моего индивидуального существа; всякий же другой
поступок, безотносительно к тому, совершен ли он по принуждению природы или
под давлением нравственной нормы, ощущается несвободным.

Человек свободен, поскольку он в каждое мгновение жизни в состоянии
следовать самому себе. Нравственный поступок есть мой поступок только тогда,
когда он в этом смысле может быть назван свободным. Здесь речь идет прежде
всего о том, при каких предпосылках поволенный поступок ощущается как
свободный. Каким образом эта чисто этически постигнутая идея свободы
осуществляется в человеческом существе - выяснится из дальнейшего.

Поступок, совершенный из свободы, не исключает нравственных законов, а
включает их; он лишь оказывается на более высокой ступени по сравнению с
тем, который только продиктован этими законами. Отчего это мой поступок
должен меньше служить общему благу, когда я совершил его из любви, чем когда
я выполнил его только на том основании, что я ощущаю своим долгом служить
общему благу? Голое понятие долга исключает свободу, поскольку оно не хочет
признавать индивидуального, а требует подчинения последнего всеобщей норме.
Свобода поведения мыслима только с точки зрения этическогр индивидуализма.

Но как возможна совместная жизнь людей, если каждый будет стремиться
лишь к тому, чтобы осуществлять свою индивидуальность? Таково возражение
неверно понятого морализма. Последний полагает, что сообщество людей
возможно лишь при условии, если все они соединены сообща установленным
нравственным порядком. Этот морализм как раз не понимает единства мира идей.
Он не берет в толк того, что деятельный во мне мир идей не отличается от
действующего в моих ближних. Конечно, это единство есть лишь результат
мирового опыта. Однако оно должно быть таковым. Ибо будь оно познаваемо
как-либо иначе, чем посредством наблюдения, то в его области имело бы
значение не индивидуальное переживание, а всеобщая норма. Индивидуальность
возможна только тогда, когда каждое индивидуальное существо знает о другом
только посредством индивидуального наблюдения. Разница между мной и моим
ближним заключается совсем не в том, что мы живем в двух совершенно
различных мирах, а в том, что он из общего нам обоим мира идей получает
другие интуиции, чем я. Он хочет изживать свои интуиции, а я мои. Если мы
оба действительно черпаем их из идей и не следуем никаким внешним
(физическим или духовным) побуждениям, то мы можем лишь сойтись и одинаковом
стремлении, в одних и тех же намерениях. Нравственное непонимание, взаимное
столкновение у нравственно свободных людей исключено. Только нравственно
несвободный человек, следующий природному влечению или принятому велению
долга, отталкивает стоящего рядом с ним человека, если тот не следует
одинаковому инстинкту или одинаковой заповеди. Жить в любви к деятельности и
давать жить в понимании чужого воления - вот основная максима свободных
людей. Они не знают никакого другого долженствования, кроме того, с которым
их воление вступает в интуитивное согласие; как они будут волить в каждом
отдельном случае, это скажет им их способность постижения идей.

Если бы в человеческом существе не была заложена основа уживчивости, ее
нельзя было бы привить никакими внешними законами! Человеческие индивидуумы
могут, сосуществуя, изживать себя только потому, что они одного духа.
Свободный живет в доверии к тому, что другой свободный принадлежит вместе с
ним к одному духовному миру и сойдется с ним в своих намерениях. Свободный
не требует от своего ближнего никакого взаимного согласия, но он ждет его,
потому что оно заложено в человеческой природе. Тем самым имеется в виду не
необходимость всякого рода внешних учреждений, а образ мыслей, душевный
строй, при котором человек в своем самопереживании среди ценимых им
собратьев в наибольшей степени отдает должное человеческому достоинству.

Найдется немало людей, которые скажут: очерчиваемое тобой понятие
свободного человека - только химера, нигде не осуществленная. Мы же имеем
дело с действительными людьми, у которых лишь тогда можно надеяться на
нравственность, если они подчиняются нравственной заповеди, если они
понимают свою нравственную миссию как долг и не предаются свободно своим
склонностям и своей любви. - Я в этом нисколько не сомневаюсь; это мог бы
отрицать только слепой. Но если таков последний вывод, тогда кончайте со
всем лицемерием нравственности! Тогда скажите просто: человеческая натура
должна быть принуждаема к своим поступкам, поскольку она не свободна.
Навязывается ли эта несвобода с помощью физических средств или нравственных
законов, несвободен ли человек, потому что он следует своему безмерному
половому влечению, или оттого, что он связан оковами условной
нравственности, - с известной точки зрения это совершенно безразлично. Но
только не утверждайте, что такой человек вправе называть какой-либо поступок
своим, тогда как он понуждается к нему чуждой властью. И вот же из самой
среды этого принудительного порядка встают во весь рост люди, свободные умы,
которые находят самих себя в диком хаосе обычаев, насильственных законов,
религиозной практики и т. д. Они свободны, поскольку следуют самим себе, и
несвободны, поскольку подчиняются. Кто из нас может сказать, что он во всех
своих поступках действительно свободен? Но в глубине каждого из нас живет
некое существо, в котором обретает дар речи свободный человек.

Наша жизнь слагается из поступков свободы и несвободы. Но мы не можем
додумать до конца понятие человека, не придя к свободному духу как
чистейшему выражению человеческой природы. Ибо мы поистине люди лишь
постольку, поскольку мы свободны.

Это идеал, скажут многие. Без сомнения, но такой, который, как реальный
элемент, работает в нашем существе, пробиваясь на поверхность. Это не
измышленный или пригрезившийся идеал, но такой, в котором есть жизнь и
который отчетливо возвещает о себе даже в самой несовершенной форме своего
бытия. Будь человек только природным существом, тогда искание идеалов, т. е.
идей, которые бездейственны в данный момент, но осуществление которых
необходимо, было бы бессмыслицей. В предмете, принадлежащем внешнему миру,
идея определяется восприятием; мы сделали все зависящее от нас, если узнали
связь между идеей и восприятием. В случае человека это не так. Сумма его
бытия не может быть определена без него самого; его истинное понятие как
нравственного человека (свободного ума) не соединено заведомо и объсктивно с
образом восприятия "человек", чтобы впоследствии быть просто установленным в
познании. Человек должен сам своим деянием соединить свое понятие с
восприятием "человек". Понятие и восприятие тождественны мдесь лишь в том
случае, когда человек сам приводит их к тождественности. Но он способен на
это, лишь после того как нашел понятие свободного ума, т. е. свое
собственное понятие. В объективном мире нашей организацией проведена у нас
пограничная черта между восприятием и понятием; познание преодолевает эту
границу. В субъективной природе также наличествует эта граница; человек
преодолевает ее в ходе своего развития, доводя в своем явлении свое понятие
до окончательного выражения. Таким образом как интеллектуальная, так и
нравственная жизнь человека приводит нас к его двойной природе: к восприятию
(непосредственному переживанию) и мышлению. Интеллектуальная жизнь
преодолевает эту двоякую природу посредством познания, нравственная жизнь -
посредством фактического осуществления свободного духа. Каждое существо
имеет свое прирожденное понятие (закон своего бытия и действования); но во
внешних вещах оно неразрывно связано с восприятием и только в пределах
нашего духовного организма отделено от него. У самого человека понятие и
восприятие сначала фактически разделены, чтобы затем фактически же быть
соединенными им. На это можно возразить: нашему восприятию человека в каждое
мгновение его жизни соответствует определенное понятие, как, впрочем, и
всякой другой вещи. Я могу составить себе понятие шаблонного человека, и он
может быть дан мне также и как восприятие; если я присоединю к нему еще и
понятие свободного духа, то у меня будет два понятия для одного и того же
объекта.

Это помыслено в одностороннем порядке. Как объект восприятия, я
подвержен непрерывному изменению. Ребенком я был другим, другим я был и в
юности и уже взрослым человеком. Более того, в каждое мгновение образ моего
восприятия иной, чем в предыдущее мгновение. Эти изменения могут совершаться
в таком направлении, что в них будет всегда проявляться один и тот же
(шаблонный) человек, или так, что они будут выражением свободного духа. Этим
изменениям подвержено и мое поведение, как объект восприятия.

В объекте восприятия "человек" дана возможность преобразования себя,
подобно тому как в семени растения заложена возможность стать целым
растением. Растение преобразуется в силу объективной, заложенной в нем
закономерности; человек же остается в своем состоянии несовершенства, если
он сам не берется в себе за материал преобразования и не преобразует себя
собственной силой. Природа делает из человека только природное существо;
общество - существо, поступающее сообразно законам; только он сам может
сделать из себя свободное существо. Природа освобождает человека от своих
оков на известной стадии его развития, общество доводит это развитие до
следующего пункта; завершить себя человек может только сам.

Итак, точка зрения свободной нравственности не утверждает, что
свободный дух - единственная форма, в которой человек может существовать.
Она видит в свободной духовности только последнюю стадию развития человека.
Этим вовсе не отвергается правомерность действования согласно нормам как
стадия развития. Оно только не может быть признано за точку зрения
абсолютной нравственности. Но свободный дух преодолевает нормы в том смысле,
что он не одни только заповеди ощущает как мотивы, а строит свое поведение
по собственным импульсам (интуициям).

Если Кант говорит о долге: "Долг! Ты возвышенное, великое имя, не
содержащее в себе ничего излюбленного, сопровождаемого льстивой
вкрадчивостью, но устанавливающее закон... перед которым умолкают все
склонности, хотя бы втайне они и противодействовали ему", - то из сознания
свободного духа человек возражает ему: "Свобода! Ты, приветливое,
человеческое имя, содержащее в себе все нравственно излюбленное, поскольку
оно наиболее отвечает моему человеческому достоинству, и не делающее меня
ничьим слугой; ты, что не устанавливаешь голого закона, но выжидаешь того,
что моя нравственная любовь сама признает за закон, ибо перед каждым только
навязанным законом она чувствует себя несвободной".

Такова противоположность чисто законосообразной и свободной
нравственности. Филистер, усматривающий в чем-нибудь внешне установленном
воплощенную нравственность, усмотрит, пожалуй, в свободном духе даже
опасного человека. Но он сделает это оттого лишь, что его взгляд стеснен в
пределах какой-то определенной эпохи. Если бы он мог выглянуть за ее
пределы, ему тотчас же пришлось бы обнаружить, что свободный дух столь же
редко испытывает необходимость переступить законы своего государства, как и
сам филистер, и притом никогда не вступает с ними в действительное
противоречие. Ибо и сами государственные законы все до одного возникли из
интуиции свободных умов, равно как и все другие объективные законы
нравственности. Нет такого закона, применяемого авторитетом семьи, который
однажды не был бы интуитивно постигнут и установлен каким-либо
родоначальником; даже и условные законы нравственности устанавливаются
первоначально определенными людьми, а законы государства возникают всегда в
голове какого-либо государственного мужа. Эти умы установили законы над
прочими людьми, и несвободен только тот, кто забывает об этом их
происхождении и делает их либо внечеловеческими заповедями, объективными,
независимыми ни от чего человеческого понятиями нравственного долга, либо же
повелевающим голосом своего собственного, лже-мистически мыслимого
принудительным внутреннего мира. Но кто не упускает из виду этого
происхождения, а ищет его в человеке, тот считается с ним, как с элементом
все того же мира идей, из которого он получает и свои нравственные интуиции.
Если он считает, что его интуиции лучше, он пытается заменить ими
существующие; если же он находит последние правильными, он поступает
сообразно им, как если бы они были его собственными.

Не должно быть такой формулы, будто человек предназначен для
осуществления какого-то обособленного от него нравственного миропорядка. Кто
утверждает это, тот стоит все еще по отношению к науке о человечестве на
такой же точке зрения, на какой стояло естествознание, когда оно полагало,
что бык имеет рога для того, чтобы бодаться. Естествоиспытатели благополучно
вышвырнули

это телеологическое понятие на кладбище мертвых идей. Этике труднее
разделаться с ним. Но подобно тому как не рога существуют ради боданья, а
боданье благодаря рогам, так и человек существует не для нравственности, а
нравственность благодаря человеку. Свободный человек поступает нравственно,
оттого что у него есть нравственная идея; но он совершает поступки не для
того, чтобы возникла нравственность. Человеческие индивидуумы с присущими их
существу нравственными идеями являются предпосылкой нравственного
миропорядка.

Человеческий индивидуум - источник всякой нравственности и средоточие
земной жизни. Государство, общество существуют лишь постольку, поскольку они
оказываются необходимым следствием индивидуальной жизни. Что государство и
общество оказывают затем обратное влияние на индивидуальную жизнь, это так
же понятно, как и то, что боданье, существующее благодаря рогам, в свою
очередь оказывает обратное влияние на дальнейшее развитие рогов у быка,
которые при долгом неупотреблении просто выродились бы. Так же должен был бы
выродиться и индивидуум, если бы он вел обособленную жизнь вне общения с
людьми. Оттого именно и образуется общественный строй, чтобы в благоприятном
смысле снова оказывать обратное воздействие на индивидуум.

X. ФИЛОСОФИЯ СВОБОДЫ И МОНИЗМ
Наивный человек, который признает действительным то, что он может
видеть глазами и схватить руками, требует и для своей нравственной жизни
побудительных оснований, которые можно было бы воспринимать органами внешних
чувств. Он нуждается в некоем существе, которое сообщало бы ему эти
побудительные основания понятным для его внешних чувств способом. Он
предоставит человеку, которого он считает мудрее и могущественнее себя или