Страница:
А если она и впрямь находится под наблюдением противной стороны? В этом случае у Нойманна было два варианта поведения. При наличии возможности он должен был связаться с Фогелем по радио и попросить разрешения на вывоз Кэтрин Блэйк из Англии. Если же времени на это не останется... Что ж, у него имелось разрешение Фогеля на действия по собственному усмотрению.
Догерти проехал по мосту и остановился рядом с Нойманном. На солнце наплыло большое облако. Нойманн сразу задрожал от холода, поднялся, и они вместе с Догерти направились к деревне, ведя свои велосипеды за рули. Ветер посвистывал в трещинах старых могильных камней на кладбище. Нойманн поднял воротник пальто.
— Знаете, Шон, весьма вероятно, что мне придется довольно скоро и в большой спешке покинуть вас.
Догерти с окаменевшим лицом посмотрел на Нойманна и снова перевел взгляд на дорогу.
— Расскажите мне о лодке.
— В самом начале войны я получил из Берлина указание организовать на Линкольнширском побережье окно для выхода агента, чтобы он мог добраться до подводной лодки в десятимильной зоне, — ответил Догерти. — Моряка зовут Джек Кинкэйд. У него есть небольшая рыбацкая лодка, он живет в Клиторпсе, это город в устье Хамбера. Я видел эту лодку. Она не в слишком хорошем состоянии, иначе ее отобрали бы для флота, но десять миль пройдет свободно.
— А Кинкэйд? Что ему известно?
— Он думает, что я связан с черным рынком. Кинкэйд не слишком боится участвовать во всяких противозаконных делишках, но, я подозреваю, не согласился бы работать на абвер. Я заплатил ему сто фунтов и велел быть наготове, чтобы сделать дело по первому требованию в любое время дня или ночи. И предупредил, что заблаговременных предупреждений может и не быть.
— Свяжитесь с ним сегодня же, — велел Нойманн. — Скажите, что мы скоро к нему приедем.
Догерти кивнул.
— Мне не поручали делать вам такое предложение, — сказал Нойманн после небольшой паузы, — но я не могу об этом не сказать. Мне кажется, что, когда я уеду, вам и Мэри стоит отправиться вместе со мной.
Догерти усмехнулся.
— И что я, по вашему мнению, буду делать в этом треклятом Берлине?
— Прежде всего, сохраните жизнь, — ответил Нойманн. — Мы слишком сильно наследили здесь, а британцы далеко не такие дураки, какими нам хотелось бы их считать. Они отыщут вас. А тогда вам останется одна дорога — прямиком на виселицу.
— Я уже думал об этом. Много хороших людей отдали свои жизни за правое дело. Мой брат, например. И мне не жалко своей.
— Прекрасная речь, Шон. Но не будьте дураком. Я сказал бы, что вы поставили не на ту лошадь. Вы отдадите жизнь вовсе не за правое дело. Вы умрете из-за того, что занимались шпионажем в пользу врага — нацистской Германии. Гитлеру и его друзьям нет ровным счетом никакого дела до Ирландии. И то, что вы помогаете им, никак не поможет освобождению Северной Ирландии от английского ига — ни сегодня, ни завтра. Вы меня понимаете?
Догерти ничего не ответил.
— И вам стоит спросить себя еще об одной веши. Вы можете пожертвовать своей собственной жизнью, но как насчет Мэри?
Догерти резко повернулся к немцу:
— Что — Мэри?
— Мэри известно, что вы были шпионом абвера, ей известно, что я был засланным агентом. Если британцы узнают об этом, они не слишком обрадуются. Она попадет в тюрьму, причем очень надолго — если ей повезет. А если не повезет, то они повесят и ее вместе с вами.
Догерти махнул рукой:
— Мэри они не тронут. Она ничего не делала.
— Такие вещи обычно называют соучастием, Шон. Мэри была соучастницей вашей шпионской деятельности.
Некоторое время Догерти шел молча, обдумывая слова Нойманна.
— Что, черт возьми, мне делать в Германии? — сказал он наконец. — Не нужна мне никакая Германия.
— Фогель может устроить для вас переезд в третью страну — Португалию или, скажем, Испанию. Ему, может быть, даже удастся вернуть вас в Ирландию.
— Мэри никогда туда не поедет. Она ни за что не согласится оставить Хэмптон-сэндс. Если я отправлюсь с вами, мне придется ехать одному, а ее оставить здесь, одну против всех этих проклятых британцев.
Они добрались до паба «Хэмптон-армз». Нойманн прислонил велосипед к стене, Догерти последовал его примеру.
— Дайте мне время подумать, — сказал Догерти. — Я поговорю с Мэри и дам вам ответ завтра утром.
В пабе не было посетителей; только хозяин стоял за стойкой и от нечего делать перетирал стаканы. В камине пылало сильное пламя. Нойманн и Догерти сняли пальто, повесили их на крючки, приделанные к стене рядом с дверью, и сели за самый ближний к огню столик. В меню сегодня было только одно блюдо — пирог со свининой. Они заказали два пирога и две кружки пива. Огонь был невыносимо жарким. Нойманн сразу снял свитер. Через несколько минут хозяин принес пироги, и они заказали еще пару пива. С утра Нойманн помогал Шону чинить изгороди и сильно проголодался. Он оторвался от тарелки лишь один раз, когда дверь открылась и в паб вошел очень крупный мужчина. Нойманн уже не раз видел его в деревне и знал, кто он такой. Мартин Колвилл, отец Дженни.
Колвилл заказал виски и остался возле стойки. Нойманн доедал последний пирог и время от времени поглядывал на него. Колвилл был высоким массивным мужчиной с черными волосами, падавшими на глаза, и испещренной седыми прядками черной бородой. Одет он был в засаленное и намертво пропитавшееся запахом машинной смазки пальто. Кожа на его огромных, всегда грязных руках была покрыта ссадинами и трещинами. Колвилл одним большим глотком выпил первую дозу виски и заказал вторую. Нойманн доел пирог и закурил сигарету.
Колвилл так же залпом опрокинул второй стакан виски и повернулся к Догерти и Нойманну.
— Я хочу, чтобы ты держался подальше от моей дочери, — сказал он. — Я слышал, что тебя видели в деревне вместе с нею. Так вот, меня это вовсе не радует.
— Не отвечайте ему, — процедил сквозь сжатые зубы Догерти.
— Мы с Дженни иногда проводим время вместе, потому что мы друзья, — сказал Нойманн. — Только и всего.
— Думаешь, я тебе поверю? Ты хочешь задрать ей юбку. Заруби себе на носу — Дженни не из тех девок, с которыми проходят эти штуки.
— Если честно, то мне плевать, во что вы верите, а во что нет.
— Я спускал ей, когда она шлялась к этому вот Пэдди и его бабе, но не потерплю, чтобы вокруг нее ошивались такие, как ты. Она не про тебя, понял? И если я когда-нибудь еще услышу, что ты снова липнешь к ней, — Колвилл ткнул толстым черным пальцем в сторону Нойманна, — я с тобой разберусь по-своему.
— Кивните ему, улыбнитесь, и дело с концом, — шепотом подсказал Догерти.
— Она любит проводить время с Шоном и Мэри, потому что они заботятся о ней. Ей у них приятно и тепло, в их доме она чувствует себя в безопасности. Чего я не могу сказать о ее родном доме.
— Что делается у Дженни дома, тебя ни вот на столечко не касается. Так что не суй туда свой поганый нос! И если в твоей дурной башке есть хоть капля мозгов, ты будешь обходить мою дочь за милю!
Нойманн раздавил недокуренную сигарету в пепельнице. Догерти был прав. Ему следовало спокойно сидеть и держать рот на замке. Меньше всего на свете ему сейчас стоило ввязываться в драку с одним из местных жителей. Он смерил Колвилла взглядом. Он знал этот тип людей. Ублюдок всю свою жизнь терроризировал всех окружающих, включая его собственную дочь. Нойманну очень хотелось, воспользовавшись возможностью, поставить его на место. «Если я покажу ему, как бывает плохо, когда бьют, он, может быть, больше не будет обижать Дженни?» — подумал он.
— Ты что задумал? Хочешь навалять мне тумаков? — Нойманн перешел на тот же вызывающий тон, каким с ним говорил Колвилл. — Ты ведь только так отвечаешь на все, что тебе ни скажут, верно? Как только случается что-то такое, что тебе не по нутру, ты, чтобы отвести душу, бежишь почесать о кого-нибудь кулаки. Потому-то Дженни и проводит столько времени у Догерти. Чтобы не оставаться рядом с тобой.
Лицо Колвилла напряглось.
— Кто ты такой, мать твою? — спросил он. — Не верю ни слову из того, что ты о себе наболтал.
Он несколькими быстрыми шагами пересек паб, схватился за стол, за которым сидели Нойманн и Догерти, и отшвырнул его в сторону.
— Ну, сейчас я из тебя сделаю отбивную!
Нойманн легко вскочил на ноги.
— Может, сделаешь, а может, и нет.
Колвилл несколько раз еще сильнее махнул кулаками. Он уже запыхался и устал. Нойманн заметил, что на его лице появилась растерянность. Выставив руки вперед, Колвилл, как разъяренный бык, ринулся на противника. Нойманн быстро отступил в сторону и поставил Колвиллу подножку. Тот тяжело рухнул ничком. Нойманн быстро подскочил и, когда Колвилл поднялся на четвереньки, дважды пнул его в лицо. Приняв третий пинок на свое могучее предплечье, Колвилл сумел подняться на ноги.
Нойманн все же смог разбить ему нос. Из обеих ноздрей в рот стекали струйки крови.
— Хватит с тебя, Мартин, — сказал Нойманн. — Давай, остановимся на этом и пойдем пить пиво.
Колвилл ничего не ответил. Шагнув вперед, он выбросил левую руку, целясь в корпус своего противника, и одновременно нанес мощный удар правой наотмашь. Этот удар Нойманн прозевал. Кулак угодил ему в скулу и рассек кожу. Нойманну показалось, будто ему врезали кувалдой. В голове гудело, из глаз потекли слезы, изображение всего окружающего расплылось. Он мотнул головой, чтобы прийти в себя, и сразу вспомнил Париж — как он лежал в грязном переулке возле кафе, его собственная кровь смешивалась в луже с дождевой водой, а эсэсовцы целой толпой избивали его, топтали ногами, пинали куда попало, лупили кулаками, рукоятками пистолетов, винными бутылками, всем, что попадалось под руку.
Колвилл, ободренный успехом, попытался нанести еще один столь же беспощадный удар. Нойманн присел, извернулся и, выбросив ногу вбок, нанес сильный удар точно по правой коленной чашечке Колвилла. Громила закричал от страшной боли. Нойманн быстро пнул его еще три раза. Колвилл захромал; Нойманн подумал, не перестарался ли он — так ведь можно было сместить или вовсе разбить коленную чашечку. А Колвилл явно испугался. Ему, вероятно, никогда еще не приходилось сталкиваться ни с кем, кто дрался бы так же, как его сегодняшний противник.
Нойманн продолжал сдвигаться вправо, вынуждая Кол-вилла опираться на поврежденную ногу. Тот с трудом мог стоять. Нойманн решил, что с его противником покончено.
Однако когда он уже направился к двери паба, Колвилл переместил свой вес на здоровую ногу и метнулся вперед. Потерявший осторожность Нойманн не успел увернуться. Колвилл врезался в него и прижал к стене. Нойманну показалось, что он попал под грузовик, у него перехватило дыхание. А Колвилл яростно боднул его головой, угодив в подбородок. Нойманн прикусил язык и почувствовал, как в рот хлынула кровь.
Прежде чем Колвилл успел нанести следующий удар, Нойманн изо всех сил вогнал колено в его пах. Колвилл сложился вдвое, попытался закричать, но не смог. Нойманн еще раз ударил коленом, на сей раз в лицо Колвилла. Послышался хруст костей. Нойманн шагнул вперед, поднял руку и ударил Колвилла локтем по голове сбоку.
Колени Колвилла подогнулись, и он осел наземь, почти теряя сознание.
— Лучше не пытайся вставать, Мартин, — сказал ему Нойманн. — Если в твоей дурной башке есть хоть капля мозгов, то ты будешь сидеть там, где сидишь.
А потом Нойманн услышал дикий крик. Он вскинул голову и увидел, что к нему со всех ног мчится Дженни.
В ту ночь Нойманн долго лежал с открытыми глазами. Сначала ему удалось заснуть, но вскоре он проснулся от боли, а потом лежал неподвижно, прислушиваясь к ветру, бьющемуся о стены дома. Издали доносился шум волн, накатывавшихся на берег. Он не мог понять, который час. Его часы лежали на крохотном столике рядом с кроватью. Он приподнялся на локте, потянулся, чуть не застонав от боли, и взглянул на светящийся циферблат. Почти полночь.
Он снова упал на подушку и уставился в потолок. Драка с Мартином Колвиллом была глупейшей ошибкой. Он поставил под удар свою легенду и всю операцию. И к тому же напугал Дженни. Вчера она возле паба кричала на него и била его кулачками по груди. Она была в ярости из-за того, что он избил ее отца. Он лишь хотел преподать мерзавцу урок, но все получилось куда хуже, чем он рассчитывал. И сейчас, лежа в постели, прислушиваясь к сбивчивому голосу не прекращавшегося ветра, он спрашивал себя, действительно ли операция провалилась. Он вспоминал о словах Кэтрин на Хэмпстед-хит: «Произошли кое-какие накладки. Я сомневаюсь, что смогу долго продержаться под своим прикрытием». Он думал о приказе Фогеля устроить контрнаблюдение. И еще пытался понять, каким образом всем им — ему самому, Кэтрин, Фогелю — удалось наделать столько грубейших ошибок.
Потом Нойманн сосредоточился на своих травмах. Ему казалось, что у него не осталось ни одного целого места. Ушибленные ребра не позволяли глубоко дышать, каждый вдох отзывался болью, но, похоже, кости были целы. Язык распух; при каждом прикосновении к небу Нойманн ощущал глубокий след от собственных зубов. Подняв руку, он прикоснулся к щеке. Мэри сделала все, что было в ее силах, чтобы свести края раны, не зашивая — об обращении к доктору не могло быть и речи. Он проверил, не сползла ли перевязка. Даже самое легкое прикосновение к щеке отзывалось болью.
Нойманн закрыл глаза и попробовал заставить себя уснуть. Он уже начинал погружаться в дремоту, когда его слуха достиг звук легких шагов на крыльце. Инстинктивным движением он вынул «маузер». Потом входная дверь почти бесшумно открылась, и шаги зазвучали уже внутри дома. Он поднял пистолет и нацелил его на дверь. Чуть слышно скрипнула дверная ручка. «Если это пришли за мной из МИ-5, то они, конечно, не стали бы бесшумно пробираться ночью в мою спальню, — подумал он. — Но если это не МИ-5 и не полиция, то кто же, черт возьми, это может быть?» Дверь открылась, и перед ним возникла маленькая фигурка. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь не задернутые шторами окна, Нойманн узнал Дженни Колвилл и быстро положил «маузер» на пол рядом с кроватью.
— Что ты такое выдумала? — прошептал он.
— Я пришла посмотреть, все ли с вами в порядке.
— А Шон и Мэри знают, что ты здесь?
— Нет, я вошла без стука. — Она села на край узкой кровати. — Как вы себя чувствуете?
— Мне бывало и хуже. У твоего отца чертовски сильный удар. Хотя ты должна знать это лучше, чем кто-либо другой.
— Вам нужно пойти к доктору. На щеке настоящая дыра.
— Мэри очень хорошо ее обработала.
Дженни улыбнулась.
— У нее было много практики с Шоном. Она говорила мне, что, когда Шон был молодым, для него суббота не была субботой, если вечер не заканчивался хорошей потасовкой перед пабом.
— А как твой отец? Мне кажется, что я перестарался с ним.
— С ним все будет нормально. Правда, рожа у него стала страшная, но он и так никогда не был красавцем.
— Мне очень жаль, Дженни. Все получилось совершенно по-дурацки. Я не должен был так себя вести. Нужно было просто не обращать на него внимания.
— Хозяин паба сказал, что отец первым начал задираться. Вот и получил то, чего заслуживал. Он давно уже на это напрашивался.
— Ты больше на меня не сердишься?
— Нет. Никто никогда еще не лез за меня в драку. Вы очень храбрый. Мой отец силен как бык. Он мог убить вас. — Она сняла руку с его лица и провела ладонью по его груди. — Где вы научились так драться?
— В армии.
— Это было просто страшно. Мой бог, да у вас все тело в шрамах.
— Я прожил долгую и очень насыщенную жизнь.
Она придвинулась поближе к нему.
— Кто вы такой, Джеймс Портер? И что вы делаете в Хэмптон-сэндс?
— Я приехал, чтобы защищать тебя.
— Вы мой рыцарь в сверкающих доспехах?
— Нечто в этом роде.
Дженни резко встала и стянула свитер через голову.
— Дженни, ты думаешь, что...
— Ш-ш-ш-ш, вы разбудите Мэри.
— Тебе нельзя здесь оставаться.
— Сейчас первый час ночи. Вы же не станете выгонять меня на улицу в такую погоду, правда?
Прежде, чем он нашелся, что ответить, Дженни сняла веллингтоны, сбросила брюки, забралась в постель и легла рядом с ним, поджав колени.
— Если Мэри найдет тебя здесь, она убьет меня, — прошептал Нойманн.
— Но ведь вы не боитесь Мэри, да?
— С твоим отцом я мог поговорить на кулаках. Но с Мэри — совсем другое дело.
Дженни поцеловала его в щеку и сказала:
— Доброй ночи.
Через несколько минут ее дыхание сделалось ровным. Она заснула. Нойманн наклонил голову, чтобы она лишь чуть-чуть прикасалась к девушке, еще некоторое время прислушивался к ветру, а потом тоже уснул.
Глава 45
Глава 46
Догерти проехал по мосту и остановился рядом с Нойманном. На солнце наплыло большое облако. Нойманн сразу задрожал от холода, поднялся, и они вместе с Догерти направились к деревне, ведя свои велосипеды за рули. Ветер посвистывал в трещинах старых могильных камней на кладбище. Нойманн поднял воротник пальто.
— Знаете, Шон, весьма вероятно, что мне придется довольно скоро и в большой спешке покинуть вас.
Догерти с окаменевшим лицом посмотрел на Нойманна и снова перевел взгляд на дорогу.
— Расскажите мне о лодке.
— В самом начале войны я получил из Берлина указание организовать на Линкольнширском побережье окно для выхода агента, чтобы он мог добраться до подводной лодки в десятимильной зоне, — ответил Догерти. — Моряка зовут Джек Кинкэйд. У него есть небольшая рыбацкая лодка, он живет в Клиторпсе, это город в устье Хамбера. Я видел эту лодку. Она не в слишком хорошем состоянии, иначе ее отобрали бы для флота, но десять миль пройдет свободно.
— А Кинкэйд? Что ему известно?
— Он думает, что я связан с черным рынком. Кинкэйд не слишком боится участвовать во всяких противозаконных делишках, но, я подозреваю, не согласился бы работать на абвер. Я заплатил ему сто фунтов и велел быть наготове, чтобы сделать дело по первому требованию в любое время дня или ночи. И предупредил, что заблаговременных предупреждений может и не быть.
— Свяжитесь с ним сегодня же, — велел Нойманн. — Скажите, что мы скоро к нему приедем.
Догерти кивнул.
— Мне не поручали делать вам такое предложение, — сказал Нойманн после небольшой паузы, — но я не могу об этом не сказать. Мне кажется, что, когда я уеду, вам и Мэри стоит отправиться вместе со мной.
Догерти усмехнулся.
— И что я, по вашему мнению, буду делать в этом треклятом Берлине?
— Прежде всего, сохраните жизнь, — ответил Нойманн. — Мы слишком сильно наследили здесь, а британцы далеко не такие дураки, какими нам хотелось бы их считать. Они отыщут вас. А тогда вам останется одна дорога — прямиком на виселицу.
— Я уже думал об этом. Много хороших людей отдали свои жизни за правое дело. Мой брат, например. И мне не жалко своей.
— Прекрасная речь, Шон. Но не будьте дураком. Я сказал бы, что вы поставили не на ту лошадь. Вы отдадите жизнь вовсе не за правое дело. Вы умрете из-за того, что занимались шпионажем в пользу врага — нацистской Германии. Гитлеру и его друзьям нет ровным счетом никакого дела до Ирландии. И то, что вы помогаете им, никак не поможет освобождению Северной Ирландии от английского ига — ни сегодня, ни завтра. Вы меня понимаете?
Догерти ничего не ответил.
— И вам стоит спросить себя еще об одной веши. Вы можете пожертвовать своей собственной жизнью, но как насчет Мэри?
Догерти резко повернулся к немцу:
— Что — Мэри?
— Мэри известно, что вы были шпионом абвера, ей известно, что я был засланным агентом. Если британцы узнают об этом, они не слишком обрадуются. Она попадет в тюрьму, причем очень надолго — если ей повезет. А если не повезет, то они повесят и ее вместе с вами.
Догерти махнул рукой:
— Мэри они не тронут. Она ничего не делала.
— Такие вещи обычно называют соучастием, Шон. Мэри была соучастницей вашей шпионской деятельности.
Некоторое время Догерти шел молча, обдумывая слова Нойманна.
— Что, черт возьми, мне делать в Германии? — сказал он наконец. — Не нужна мне никакая Германия.
— Фогель может устроить для вас переезд в третью страну — Португалию или, скажем, Испанию. Ему, может быть, даже удастся вернуть вас в Ирландию.
— Мэри никогда туда не поедет. Она ни за что не согласится оставить Хэмптон-сэндс. Если я отправлюсь с вами, мне придется ехать одному, а ее оставить здесь, одну против всех этих проклятых британцев.
Они добрались до паба «Хэмптон-армз». Нойманн прислонил велосипед к стене, Догерти последовал его примеру.
— Дайте мне время подумать, — сказал Догерти. — Я поговорю с Мэри и дам вам ответ завтра утром.
В пабе не было посетителей; только хозяин стоял за стойкой и от нечего делать перетирал стаканы. В камине пылало сильное пламя. Нойманн и Догерти сняли пальто, повесили их на крючки, приделанные к стене рядом с дверью, и сели за самый ближний к огню столик. В меню сегодня было только одно блюдо — пирог со свининой. Они заказали два пирога и две кружки пива. Огонь был невыносимо жарким. Нойманн сразу снял свитер. Через несколько минут хозяин принес пироги, и они заказали еще пару пива. С утра Нойманн помогал Шону чинить изгороди и сильно проголодался. Он оторвался от тарелки лишь один раз, когда дверь открылась и в паб вошел очень крупный мужчина. Нойманн уже не раз видел его в деревне и знал, кто он такой. Мартин Колвилл, отец Дженни.
Колвилл заказал виски и остался возле стойки. Нойманн доедал последний пирог и время от времени поглядывал на него. Колвилл был высоким массивным мужчиной с черными волосами, падавшими на глаза, и испещренной седыми прядками черной бородой. Одет он был в засаленное и намертво пропитавшееся запахом машинной смазки пальто. Кожа на его огромных, всегда грязных руках была покрыта ссадинами и трещинами. Колвилл одним большим глотком выпил первую дозу виски и заказал вторую. Нойманн доел пирог и закурил сигарету.
Колвилл так же залпом опрокинул второй стакан виски и повернулся к Догерти и Нойманну.
— Я хочу, чтобы ты держался подальше от моей дочери, — сказал он. — Я слышал, что тебя видели в деревне вместе с нею. Так вот, меня это вовсе не радует.
— Не отвечайте ему, — процедил сквозь сжатые зубы Догерти.
— Мы с Дженни иногда проводим время вместе, потому что мы друзья, — сказал Нойманн. — Только и всего.
— Думаешь, я тебе поверю? Ты хочешь задрать ей юбку. Заруби себе на носу — Дженни не из тех девок, с которыми проходят эти штуки.
— Если честно, то мне плевать, во что вы верите, а во что нет.
— Я спускал ей, когда она шлялась к этому вот Пэдди и его бабе, но не потерплю, чтобы вокруг нее ошивались такие, как ты. Она не про тебя, понял? И если я когда-нибудь еще услышу, что ты снова липнешь к ней, — Колвилл ткнул толстым черным пальцем в сторону Нойманна, — я с тобой разберусь по-своему.
— Кивните ему, улыбнитесь, и дело с концом, — шепотом подсказал Догерти.
— Она любит проводить время с Шоном и Мэри, потому что они заботятся о ней. Ей у них приятно и тепло, в их доме она чувствует себя в безопасности. Чего я не могу сказать о ее родном доме.
— Что делается у Дженни дома, тебя ни вот на столечко не касается. Так что не суй туда свой поганый нос! И если в твоей дурной башке есть хоть капля мозгов, ты будешь обходить мою дочь за милю!
Нойманн раздавил недокуренную сигарету в пепельнице. Догерти был прав. Ему следовало спокойно сидеть и держать рот на замке. Меньше всего на свете ему сейчас стоило ввязываться в драку с одним из местных жителей. Он смерил Колвилла взглядом. Он знал этот тип людей. Ублюдок всю свою жизнь терроризировал всех окружающих, включая его собственную дочь. Нойманну очень хотелось, воспользовавшись возможностью, поставить его на место. «Если я покажу ему, как бывает плохо, когда бьют, он, может быть, больше не будет обижать Дженни?» — подумал он.
— Ты что задумал? Хочешь навалять мне тумаков? — Нойманн перешел на тот же вызывающий тон, каким с ним говорил Колвилл. — Ты ведь только так отвечаешь на все, что тебе ни скажут, верно? Как только случается что-то такое, что тебе не по нутру, ты, чтобы отвести душу, бежишь почесать о кого-нибудь кулаки. Потому-то Дженни и проводит столько времени у Догерти. Чтобы не оставаться рядом с тобой.
Лицо Колвилла напряглось.
— Кто ты такой, мать твою? — спросил он. — Не верю ни слову из того, что ты о себе наболтал.
Он несколькими быстрыми шагами пересек паб, схватился за стол, за которым сидели Нойманн и Догерти, и отшвырнул его в сторону.
— Ну, сейчас я из тебя сделаю отбивную!
Нойманн легко вскочил на ноги.
— Может, сделаешь, а может, и нет.
* * *
Вокруг двоих мужчин, затеявших драку, откуда ни возьмись собралась кучка односельчан, чутьем угадавших приближение забавы. Колвилл нанес размашистый хук справа, от которого Нойманн легко уклонился. Колвилл ударил еще дважды. Нойманн так же уклонился, отводя голову всего на несколько дюймов. Кулаками он прикрывал лицо и, не отрывая глаз, следил за Колвиллом, не переходя в атаку. Он понимал, что, при их разнице в росте, он при попытке подойти на дистанцию для удара может дать Колвиллу возможность ухватить его своей ручищей, и тогда ему вряд ли удастся вырваться. Ему следовало ждать, пока Колвилл допустит ошибку. И тогда он перейдет в атаку и как можно быстрее покончит с этой историей.Колвилл несколько раз еще сильнее махнул кулаками. Он уже запыхался и устал. Нойманн заметил, что на его лице появилась растерянность. Выставив руки вперед, Колвилл, как разъяренный бык, ринулся на противника. Нойманн быстро отступил в сторону и поставил Колвиллу подножку. Тот тяжело рухнул ничком. Нойманн быстро подскочил и, когда Колвилл поднялся на четвереньки, дважды пнул его в лицо. Приняв третий пинок на свое могучее предплечье, Колвилл сумел подняться на ноги.
Нойманн все же смог разбить ему нос. Из обеих ноздрей в рот стекали струйки крови.
— Хватит с тебя, Мартин, — сказал Нойманн. — Давай, остановимся на этом и пойдем пить пиво.
Колвилл ничего не ответил. Шагнув вперед, он выбросил левую руку, целясь в корпус своего противника, и одновременно нанес мощный удар правой наотмашь. Этот удар Нойманн прозевал. Кулак угодил ему в скулу и рассек кожу. Нойманну показалось, будто ему врезали кувалдой. В голове гудело, из глаз потекли слезы, изображение всего окружающего расплылось. Он мотнул головой, чтобы прийти в себя, и сразу вспомнил Париж — как он лежал в грязном переулке возле кафе, его собственная кровь смешивалась в луже с дождевой водой, а эсэсовцы целой толпой избивали его, топтали ногами, пинали куда попало, лупили кулаками, рукоятками пистолетов, винными бутылками, всем, что попадалось под руку.
Колвилл, ободренный успехом, попытался нанести еще один столь же беспощадный удар. Нойманн присел, извернулся и, выбросив ногу вбок, нанес сильный удар точно по правой коленной чашечке Колвилла. Громила закричал от страшной боли. Нойманн быстро пнул его еще три раза. Колвилл захромал; Нойманн подумал, не перестарался ли он — так ведь можно было сместить или вовсе разбить коленную чашечку. А Колвилл явно испугался. Ему, вероятно, никогда еще не приходилось сталкиваться ни с кем, кто дрался бы так же, как его сегодняшний противник.
Нойманн продолжал сдвигаться вправо, вынуждая Кол-вилла опираться на поврежденную ногу. Тот с трудом мог стоять. Нойманн решил, что с его противником покончено.
Однако когда он уже направился к двери паба, Колвилл переместил свой вес на здоровую ногу и метнулся вперед. Потерявший осторожность Нойманн не успел увернуться. Колвилл врезался в него и прижал к стене. Нойманну показалось, что он попал под грузовик, у него перехватило дыхание. А Колвилл яростно боднул его головой, угодив в подбородок. Нойманн прикусил язык и почувствовал, как в рот хлынула кровь.
Прежде чем Колвилл успел нанести следующий удар, Нойманн изо всех сил вогнал колено в его пах. Колвилл сложился вдвое, попытался закричать, но не смог. Нойманн еще раз ударил коленом, на сей раз в лицо Колвилла. Послышался хруст костей. Нойманн шагнул вперед, поднял руку и ударил Колвилла локтем по голове сбоку.
Колени Колвилла подогнулись, и он осел наземь, почти теряя сознание.
— Лучше не пытайся вставать, Мартин, — сказал ему Нойманн. — Если в твоей дурной башке есть хоть капля мозгов, то ты будешь сидеть там, где сидишь.
А потом Нойманн услышал дикий крик. Он вскинул голову и увидел, что к нему со всех ног мчится Дженни.
В ту ночь Нойманн долго лежал с открытыми глазами. Сначала ему удалось заснуть, но вскоре он проснулся от боли, а потом лежал неподвижно, прислушиваясь к ветру, бьющемуся о стены дома. Издали доносился шум волн, накатывавшихся на берег. Он не мог понять, который час. Его часы лежали на крохотном столике рядом с кроватью. Он приподнялся на локте, потянулся, чуть не застонав от боли, и взглянул на светящийся циферблат. Почти полночь.
Он снова упал на подушку и уставился в потолок. Драка с Мартином Колвиллом была глупейшей ошибкой. Он поставил под удар свою легенду и всю операцию. И к тому же напугал Дженни. Вчера она возле паба кричала на него и била его кулачками по груди. Она была в ярости из-за того, что он избил ее отца. Он лишь хотел преподать мерзавцу урок, но все получилось куда хуже, чем он рассчитывал. И сейчас, лежа в постели, прислушиваясь к сбивчивому голосу не прекращавшегося ветра, он спрашивал себя, действительно ли операция провалилась. Он вспоминал о словах Кэтрин на Хэмпстед-хит: «Произошли кое-какие накладки. Я сомневаюсь, что смогу долго продержаться под своим прикрытием». Он думал о приказе Фогеля устроить контрнаблюдение. И еще пытался понять, каким образом всем им — ему самому, Кэтрин, Фогелю — удалось наделать столько грубейших ошибок.
Потом Нойманн сосредоточился на своих травмах. Ему казалось, что у него не осталось ни одного целого места. Ушибленные ребра не позволяли глубоко дышать, каждый вдох отзывался болью, но, похоже, кости были целы. Язык распух; при каждом прикосновении к небу Нойманн ощущал глубокий след от собственных зубов. Подняв руку, он прикоснулся к щеке. Мэри сделала все, что было в ее силах, чтобы свести края раны, не зашивая — об обращении к доктору не могло быть и речи. Он проверил, не сползла ли перевязка. Даже самое легкое прикосновение к щеке отзывалось болью.
Нойманн закрыл глаза и попробовал заставить себя уснуть. Он уже начинал погружаться в дремоту, когда его слуха достиг звук легких шагов на крыльце. Инстинктивным движением он вынул «маузер». Потом входная дверь почти бесшумно открылась, и шаги зазвучали уже внутри дома. Он поднял пистолет и нацелил его на дверь. Чуть слышно скрипнула дверная ручка. «Если это пришли за мной из МИ-5, то они, конечно, не стали бы бесшумно пробираться ночью в мою спальню, — подумал он. — Но если это не МИ-5 и не полиция, то кто же, черт возьми, это может быть?» Дверь открылась, и перед ним возникла маленькая фигурка. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь не задернутые шторами окна, Нойманн узнал Дженни Колвилл и быстро положил «маузер» на пол рядом с кроватью.
— Что ты такое выдумала? — прошептал он.
— Я пришла посмотреть, все ли с вами в порядке.
— А Шон и Мэри знают, что ты здесь?
— Нет, я вошла без стука. — Она села на край узкой кровати. — Как вы себя чувствуете?
— Мне бывало и хуже. У твоего отца чертовски сильный удар. Хотя ты должна знать это лучше, чем кто-либо другой.
— Вам нужно пойти к доктору. На щеке настоящая дыра.
— Мэри очень хорошо ее обработала.
Дженни улыбнулась.
— У нее было много практики с Шоном. Она говорила мне, что, когда Шон был молодым, для него суббота не была субботой, если вечер не заканчивался хорошей потасовкой перед пабом.
— А как твой отец? Мне кажется, что я перестарался с ним.
— С ним все будет нормально. Правда, рожа у него стала страшная, но он и так никогда не был красавцем.
— Мне очень жаль, Дженни. Все получилось совершенно по-дурацки. Я не должен был так себя вести. Нужно было просто не обращать на него внимания.
— Хозяин паба сказал, что отец первым начал задираться. Вот и получил то, чего заслуживал. Он давно уже на это напрашивался.
— Ты больше на меня не сердишься?
— Нет. Никто никогда еще не лез за меня в драку. Вы очень храбрый. Мой отец силен как бык. Он мог убить вас. — Она сняла руку с его лица и провела ладонью по его груди. — Где вы научились так драться?
— В армии.
— Это было просто страшно. Мой бог, да у вас все тело в шрамах.
— Я прожил долгую и очень насыщенную жизнь.
Она придвинулась поближе к нему.
— Кто вы такой, Джеймс Портер? И что вы делаете в Хэмптон-сэндс?
— Я приехал, чтобы защищать тебя.
— Вы мой рыцарь в сверкающих доспехах?
— Нечто в этом роде.
Дженни резко встала и стянула свитер через голову.
— Дженни, ты думаешь, что...
— Ш-ш-ш-ш, вы разбудите Мэри.
— Тебе нельзя здесь оставаться.
— Сейчас первый час ночи. Вы же не станете выгонять меня на улицу в такую погоду, правда?
Прежде, чем он нашелся, что ответить, Дженни сняла веллингтоны, сбросила брюки, забралась в постель и легла рядом с ним, поджав колени.
— Если Мэри найдет тебя здесь, она убьет меня, — прошептал Нойманн.
— Но ведь вы не боитесь Мэри, да?
— С твоим отцом я мог поговорить на кулаках. Но с Мэри — совсем другое дело.
Дженни поцеловала его в щеку и сказала:
— Доброй ночи.
Через несколько минут ее дыхание сделалось ровным. Она заснула. Нойманн наклонил голову, чтобы она лишь чуть-чуть прикасалась к девушке, еще некоторое время прислушивался к ветру, а потом тоже уснул.
Глава 45
Берлин
«Ланкастеры» налетели в два часа ночи. Фогель, спавший беспокойным сном на раскладушке в своем кабинете, поднялся и подошел к окну. Берлин содрогался от разрывов сыпавшихся градом бомб. Чуть-чуть раздвинув светомаскировочные шторы, Фогель выглянул наружу. Большой черный седан находился на прежнем месте — на противоположной стороне улицы. Он простоял там всю ночь и весь вчерашний день. Фогель знал, что в нем находились по меньшей мере три человека, так как отлично видел в темноте огоньки сигарет. Он знал, что автомобиль все время стоит с включенным мотором, поскольку дымок, поднимавшийся из выхлопной трубы, отчетливо выделялся беловатым облачком в ледяном ночном воздухе. Профессионал в нем изумился никчемной организации наблюдения. Курят, хотя прекрасно знают, насколько далеко по ночам виден огонек сигареты. Держат мотор включенным, чтобы салон не остывал, не думая о том, что даже самый неподготовленный любитель сможет увидеть выхлоп. Впрочем, гестапо не требовалось беспокоиться насчет техники и профессионализма. Они полагались на страх и грубую силу. Не укол шпаги, а удар обухом по лбу.
Фогель в который раз пережевывал в памяти свой разговор с Гиммлером, состоявшийся в доме родителей его жены в Баварии. Против всякого желания он вынужден был признать, что теория Гиммлера имела немалый смысл. Тот факт, что значительная часть немецких разведывательных групп в Великобритании до сих пор продолжала работать, вовсе не служил доказательством лояльности Канариса фюреру. Он был доказательством противоположного — его предательства. Если глава абвера — предатель, то зачем англичанам тратить силы на аресты и публичные казни его шпионов? Почему бы не использовать этих агентов, а вместе с ними и самого Канариса, чтобы подсовывать фюреру массированную дезинформацию?
Фогель думал о том, что такой сценарий следовало считать вполне вероятным. Но, с другой стороны, столь массированная операция по дезинформации не укладывалась в его воображение. Для этого все немецкие агенты должны были находиться в плену или перейти на сторону врага. Англичанам пришлось бы задействовать оперативный штаб из сотен людей, сочиняющих вымышленные сведения для последующей передачи по радио в Гамбург. Возможно ли осуществить такой обман? Это было бы колоссальное и весьма рискованное предприятие, но в конце концов Фогель пришел к выводу, что оно реально.
Сама концепция была блестящей, но Фогель нашел в ней одну явную слабость. Требовалось полностью манипулировать всеми немецкими разведывательными сетями в Великобритании. Следовало выявить всех агентов до одного и заставить работать на себя или изолировать таким образом, чтобы они не могли причинить вреда. Один-единственный агент, оставшийся вне контроля МИ-5, мог отправить донесение, не согласующееся с сообщениями всех остальных, и абвер должен был бы почуять неладное. Да, информация одного подлинного агента давала возможность заключить, что все прочие поступающие разведданные фальшивы. И если все прочие разведданные указывали на Кале, как на точку, избранную врагом для вторжения, то абвер мог сделать вывод, что на самом деле враги будут высаживаться в Нормандии.
Вскоре ему предстояло получить ответ. Если Нойманн обнаружит, что Кэтрин Блэйк находится под наблюдением, то станет ясно, что сведения, присылаемые ею, всего лишь часть дымовой завесы, поставленной британской контрразведкой для прикрытия подлинных намерений англичан.
Он отошел от окна и снова улегся на раскладушку. Его бил озноб. Вероятность того, что он получит свидетельство о грандиозном обмане, затеянном британской разведкой, была очень велика. А это, в свою очередь, не могло не подкрепить предположение о том, что адмирал Вильгельм Канарис, глава немецкой военной разведки, оказался предателем. Во всяком случае, Гиммлер, несомненно, счел бы это неопровержимым доказательством. А за такое преступление существовала только одна кара: рояльная струна на шею и медленное мучительное удушение. Все это будет сниматься на кинокамеру, чтобы Гитлер мог снова и снова изучать подробности процесса гибели своего очередного врага.
А что, если он действительно обнаружит доказательство обмана? Танки вермахта будут ждать англосаксов в намеченном ими пункте вторжения. Враг будет истреблен. Германия выиграет войну, и нацисты в течение многих десятилетий будут править Германией и всей Европой.
«В Германии нет никакого закона, Труда. Есть только Гитлер».
Фогель закрыл глаза и попытался уснуть, но у него ничего не выходило. В нем с новой силой разыгрался конфликт двух несовместимых одна с другой составляющих его личности: Фогеля — шпиона и руководителя шпионов и Фогеля — поборника власти законов в жизни общества. Его раздирало от нетерпимого желания раскрыть злокозненный обман британцев, самому обвести их вокруг пальца и победить их в этой игре. Но при этом он ужасно боялся результатов такой победы. Раскрыть игру британцев — означало погубить своего старого друга Канариса, дать Германии реальную возможность выиграть войну, а значит, позволить нацистам навсегда закрепиться у власти.
Он лежал на своей раскладушке без сна и слушал грохот бомбардировщиков.
«Скажи мне, Курт, что ты не один из прихвостней Гиммлера».
«Я один из них, Труда, — безмолвно ответил Фогель. — Теперь я стал одним из них».
«Ланкастеры» налетели в два часа ночи. Фогель, спавший беспокойным сном на раскладушке в своем кабинете, поднялся и подошел к окну. Берлин содрогался от разрывов сыпавшихся градом бомб. Чуть-чуть раздвинув светомаскировочные шторы, Фогель выглянул наружу. Большой черный седан находился на прежнем месте — на противоположной стороне улицы. Он простоял там всю ночь и весь вчерашний день. Фогель знал, что в нем находились по меньшей мере три человека, так как отлично видел в темноте огоньки сигарет. Он знал, что автомобиль все время стоит с включенным мотором, поскольку дымок, поднимавшийся из выхлопной трубы, отчетливо выделялся беловатым облачком в ледяном ночном воздухе. Профессионал в нем изумился никчемной организации наблюдения. Курят, хотя прекрасно знают, насколько далеко по ночам виден огонек сигареты. Держат мотор включенным, чтобы салон не остывал, не думая о том, что даже самый неподготовленный любитель сможет увидеть выхлоп. Впрочем, гестапо не требовалось беспокоиться насчет техники и профессионализма. Они полагались на страх и грубую силу. Не укол шпаги, а удар обухом по лбу.
Фогель в который раз пережевывал в памяти свой разговор с Гиммлером, состоявшийся в доме родителей его жены в Баварии. Против всякого желания он вынужден был признать, что теория Гиммлера имела немалый смысл. Тот факт, что значительная часть немецких разведывательных групп в Великобритании до сих пор продолжала работать, вовсе не служил доказательством лояльности Канариса фюреру. Он был доказательством противоположного — его предательства. Если глава абвера — предатель, то зачем англичанам тратить силы на аресты и публичные казни его шпионов? Почему бы не использовать этих агентов, а вместе с ними и самого Канариса, чтобы подсовывать фюреру массированную дезинформацию?
Фогель думал о том, что такой сценарий следовало считать вполне вероятным. Но, с другой стороны, столь массированная операция по дезинформации не укладывалась в его воображение. Для этого все немецкие агенты должны были находиться в плену или перейти на сторону врага. Англичанам пришлось бы задействовать оперативный штаб из сотен людей, сочиняющих вымышленные сведения для последующей передачи по радио в Гамбург. Возможно ли осуществить такой обман? Это было бы колоссальное и весьма рискованное предприятие, но в конце концов Фогель пришел к выводу, что оно реально.
Сама концепция была блестящей, но Фогель нашел в ней одну явную слабость. Требовалось полностью манипулировать всеми немецкими разведывательными сетями в Великобритании. Следовало выявить всех агентов до одного и заставить работать на себя или изолировать таким образом, чтобы они не могли причинить вреда. Один-единственный агент, оставшийся вне контроля МИ-5, мог отправить донесение, не согласующееся с сообщениями всех остальных, и абвер должен был бы почуять неладное. Да, информация одного подлинного агента давала возможность заключить, что все прочие поступающие разведданные фальшивы. И если все прочие разведданные указывали на Кале, как на точку, избранную врагом для вторжения, то абвер мог сделать вывод, что на самом деле враги будут высаживаться в Нормандии.
Вскоре ему предстояло получить ответ. Если Нойманн обнаружит, что Кэтрин Блэйк находится под наблюдением, то станет ясно, что сведения, присылаемые ею, всего лишь часть дымовой завесы, поставленной британской контрразведкой для прикрытия подлинных намерений англичан.
Он отошел от окна и снова улегся на раскладушку. Его бил озноб. Вероятность того, что он получит свидетельство о грандиозном обмане, затеянном британской разведкой, была очень велика. А это, в свою очередь, не могло не подкрепить предположение о том, что адмирал Вильгельм Канарис, глава немецкой военной разведки, оказался предателем. Во всяком случае, Гиммлер, несомненно, счел бы это неопровержимым доказательством. А за такое преступление существовала только одна кара: рояльная струна на шею и медленное мучительное удушение. Все это будет сниматься на кинокамеру, чтобы Гитлер мог снова и снова изучать подробности процесса гибели своего очередного врага.
А что, если он действительно обнаружит доказательство обмана? Танки вермахта будут ждать англосаксов в намеченном ими пункте вторжения. Враг будет истреблен. Германия выиграет войну, и нацисты в течение многих десятилетий будут править Германией и всей Европой.
«В Германии нет никакого закона, Труда. Есть только Гитлер».
Фогель закрыл глаза и попытался уснуть, но у него ничего не выходило. В нем с новой силой разыгрался конфликт двух несовместимых одна с другой составляющих его личности: Фогеля — шпиона и руководителя шпионов и Фогеля — поборника власти законов в жизни общества. Его раздирало от нетерпимого желания раскрыть злокозненный обман британцев, самому обвести их вокруг пальца и победить их в этой игре. Но при этом он ужасно боялся результатов такой победы. Раскрыть игру британцев — означало погубить своего старого друга Канариса, дать Германии реальную возможность выиграть войну, а значит, позволить нацистам навсегда закрепиться у власти.
Он лежал на своей раскладушке без сна и слушал грохот бомбардировщиков.
«Скажи мне, Курт, что ты не один из прихвостней Гиммлера».
«Я один из них, Труда, — безмолвно ответил Фогель. — Теперь я стал одним из них».
Глава 46
Лондон
— Привет, Альфред.
— Привет, Элен.
Она улыбнулась и поцеловала его в щеку.
— Я так рада встрече с тобой.
— Мне тоже очень приятно.
Она взяла Вайкери под руку и сунула свою руку в карман его пальто точно так же, как любила делать это в молодости. Они медленно пошли по аллее Сент-Джеймс-парка. Молчание не казалось Вайкери неловким. Больше того, он находил его даже приятным. Тогда, сто лет назад, это было одно из свидетельств того, что он действительно любил ее — то, как он чувствовал себя, когда они молчали, находясь вместе. Он наслаждался ее обществом, когда они разговаривали и смеялись, но точно так же он наслаждался им, и когда она вообще ничего не говорила. Ему нравилось молча сидеть рядом с нею на веранде ее дома, или гулять по лесу, или лежать на берегу озера. Того, что ее тело находится рядом с его телом или ее рука лежит в его руке, было для него вполне достаточно.
Предвечерний воздух был теплым и густым, словно в феврале случился августовский день, темное небо казалось тревожным. Ветер играл ветвями деревьев, рябил поверхность пруда. Флотилия уток покачивалась на волнах, словно корабли, расположившиеся на якорной стоянке.
Вайкери всмотрелся в свою спутницу пристальнее, в первый раз. Возраст нисколько не повредил ей. В чем-то она стала даже красивее, чем в те, прежние годы. Она была высокой и стройной, а ту капельку лишнего веса, которую она набрала, надежно скрывал прекрасно скроенный костюм. Волосы, которые она прежде носила распущенными, были тщательно собраны в пучок, поверх которого она приколола красивой булавкой маленькую серую шляпку без полей.
Вайкери позволил своему взгляду задержаться на ее лице. Ее нос, когда-то казавшийся чуть длинноватым, теперь выглядел идеальным. Щеки немного ввалились с возрастом, подчеркнув форму скул. Повернув голову, она заметила, что Вайкери разглядывает ее. Она улыбнулась ему, но выражение ее глаз при этом не изменилось. В них застыла ставшая уже привычной печаль, как будто у нее недавно умер кто-то близкий.
Первым молчание нарушил все же Вайкери. Он отвел взгляд от своей спутницы и лишь после этого заговорил:
— Прости, что так получилось с ленчем, Элен. Возникли кое-какие сложности на работе, и я не смог не то что уйти оттуда, но даже позвонить тебе.
— Привет, Альфред.
— Привет, Элен.
Она улыбнулась и поцеловала его в щеку.
— Я так рада встрече с тобой.
— Мне тоже очень приятно.
Она взяла Вайкери под руку и сунула свою руку в карман его пальто точно так же, как любила делать это в молодости. Они медленно пошли по аллее Сент-Джеймс-парка. Молчание не казалось Вайкери неловким. Больше того, он находил его даже приятным. Тогда, сто лет назад, это было одно из свидетельств того, что он действительно любил ее — то, как он чувствовал себя, когда они молчали, находясь вместе. Он наслаждался ее обществом, когда они разговаривали и смеялись, но точно так же он наслаждался им, и когда она вообще ничего не говорила. Ему нравилось молча сидеть рядом с нею на веранде ее дома, или гулять по лесу, или лежать на берегу озера. Того, что ее тело находится рядом с его телом или ее рука лежит в его руке, было для него вполне достаточно.
Предвечерний воздух был теплым и густым, словно в феврале случился августовский день, темное небо казалось тревожным. Ветер играл ветвями деревьев, рябил поверхность пруда. Флотилия уток покачивалась на волнах, словно корабли, расположившиеся на якорной стоянке.
Вайкери всмотрелся в свою спутницу пристальнее, в первый раз. Возраст нисколько не повредил ей. В чем-то она стала даже красивее, чем в те, прежние годы. Она была высокой и стройной, а ту капельку лишнего веса, которую она набрала, надежно скрывал прекрасно скроенный костюм. Волосы, которые она прежде носила распущенными, были тщательно собраны в пучок, поверх которого она приколола красивой булавкой маленькую серую шляпку без полей.
Вайкери позволил своему взгляду задержаться на ее лице. Ее нос, когда-то казавшийся чуть длинноватым, теперь выглядел идеальным. Щеки немного ввалились с возрастом, подчеркнув форму скул. Повернув голову, она заметила, что Вайкери разглядывает ее. Она улыбнулась ему, но выражение ее глаз при этом не изменилось. В них застыла ставшая уже привычной печаль, как будто у нее недавно умер кто-то близкий.
Первым молчание нарушил все же Вайкери. Он отвел взгляд от своей спутницы и лишь после этого заговорил:
— Прости, что так получилось с ленчем, Элен. Возникли кое-какие сложности на работе, и я не смог не то что уйти оттуда, но даже позвонить тебе.