Страница:
— Эй, катите нам бочку...
Кэтрин покачала головой.
— Нас ждет целая бочка веселья...
Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.
Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.
Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула — иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях — ее родители принадлежали к высшему классу, — и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.
Гостиная была удобной и скромно обставленной, но посторонний человек, возможно, удивился бы полному отсутствию в интерьере чего-то личного. Там не было ни фотографий, ни каких-то сувениров. Еще в квартире имелись отдельная спальня с удобной двуспальной кроватью, кухня со всеми современными принадлежностями и собственная ванная комната с большой ванной.
Квартира обладала и другими качествами, которых нормальной англичанке, живущей в одиночестве, вряд ли пришло бы в голову требовать. Она находилась на верхнем этаже, где Кэтрин могла без особых помех слушать по своей портативной рации передачи из Гамбурга. Имевшийся в гостиной эркер в викторианском стиле обеспечивал ей отличный обзор улицы.
Она вошла в кухню и поставила чайник с водой на плиту. Работа отнимала много времени и утомляла, но была совершенно необходима для обеспечения ее прикрытия. Каждый делал хоть что-нибудь. И если бы здоровая молодая женщина, не имеющая семьи, не прилагала бы никаких усилий, чтобы помочь стране, это выглядело бы в высшей степени странно. Поступать на завод боеприпасов было опасно — ее легенда могла не выдержать обстоятельной проверки, — о вступлении в ряды Женского вспомогательного корпуса ВМС не могло быть и речи. Идеальным выходом оказался Женский добровольческий корпус. Там отчаянно нуждались в людях. Когда Кэтрин в сентябре 1940 года пошла записываться в корпус, ее в первый же вечер поставили на работу. Она помогала ухаживать за ранеными госпитале Сент-Томас и раздавала книги и бисквиты в метрополитене во время ночных налетов. Откуда ни взгляни, она была образцовой молодой англичанкой, вносившей свою лепту в общее дело.
Подчас она с трудом удерживалась от смеха.
Чайник забренчал крышкой. Она вернулась на кухню и заварила чай. Как все обитатели Лондона, она пила очень много чаю и очень много курила. Можно было подумать, что вся страна живет на кофеине и никотине, и Кэтрин не была исключением. Она уже израсходовала пайковое сухое молоко и сахар и поэтому пила пустой чай. В такие моменты она мечтала о крепком кофе, какой пила дома, и большом куске сладкого берлинского торта.
Допив первую чашку, она сразу же налила вторую. Ей хотелось принять ванну, забраться в кровать и проспать несколько часов, но предстояла еще работа, и спать было не время. Она добралась бы домой на час раньше, если бы проехала через Лондон напрямик, как все нормальные люди. Она могла добраться на метро до самого Эрлс-корта. Но Кэтрин передвигалась по Лондону совсем не так, как нормальные люди. Она проехала немного на поезде, затем на автобусе, затем на такси, и затем на еще одном автобусе. Из автобуса она вышла, не доехав до места, и последнюю милю до дома шла пешком, постоянно проверяя, не следит ли за ней кто-нибудь. Попав, наконец, домой, она была мокрой от дождя, но нисколько не сомневалась в том, что «хвоста» за ней не было. По прошествии пяти с лишним лет многие агенты становились излишне умиротворенными. Кэтрин никогда не позволяла себе расслабляться. Это явилось едва ли не главной из причин, благодаря которым ей удалось пережить тот период, когда ее коллег вылавливали и вешали десятками.
Кэтрин вошла в ванную и разделась перед зеркалом. Она была высокой и крепкой; благодаря многим годам постоянных занятий верховой ездой и охотой она сделалась гораздо сильнее большинства женщин и многих мужчин. Она имела горделиво развернутые широкие плечи и гладкие и полные, словно у античной статуи, руки. Ее идеальной формы груди были налитыми и тяжелыми, а живот чистым и плоским. Как почти все обитатели Лондона, она заметно похудела по сравнению с тем, какой была до войны. Подняв руки, она расстегнула заколку, собиравшую ее волосы в скромный пучок, подобавший медсестре, и они рассыпались по шее и плечам, окаймив лицо наподобие рамки. Глаза у нее были льдисто-голубыми — цвета прусского озера, как любил говорить ее отец, — а широкие скулы совершенно определенно были не английскими, а немецкими. Длинный изящный нос нисколько не портил лица, а рот был крупным, с пухлыми чувственными губами.
«Что ни говори, ты все еще очень привлекательная женщина, Кэтрин Блэйк», — сказала она себе.
Она забралась в ванну. Внезапно Кэтрин почувствовала себя совершенно одинокой. Фогель предупреждал ее об одиночестве. Но она никогда не представляла себе, что это ощущение может быть настолько пронзительным. Иногда оно было даже намного хуже, чем страх. Она не раз говорила себе, что гораздо лучше было бы ей находиться на необитаемом острове или горной вершине, чем пребывать среди людей, с которыми она не могла общаться.
После того мальчика в Голландии она не позволяла себе иметь любовников. Она скучала без мужчин, ей не хватало секса, но, впрочем, могла обойтись и без того, и без другого. Половое желание, как и все остальные ее эмоции, было чем-то таким, что она могла включать и выключать, как свет в комнате. Кроме того, отношения с мужчинами были противопоказаны при ее профессии. Мужчины всегда начинали сходить из-за нее с ума. Ей меньше всего требовался одуревший от любви мужчина, которому пришло бы в голову рыться в ее прошлом.
Выйдя из ванны, Кэтрин быстро вытерлась, расчесала влажные волосы и оделась. После этого она направилась на кухню и открыла дверь кладовой. Полки были пусты. На верхней стоял чемодан с рацией. Кэтрин сняла его и отнесла в гостиную, где около окна прием был самым лучшим. Открыв крышку, она включила рацию.
Вторая важнейшая причина, по которой англичане не смогли поймать Кэтрин, заключалась в том, что она крайне осторожно пользовалась радио. Каждую неделю она включала его ровно на десять минут. Если бы у Берлина были для нее распоряжения, их должны были передавать именно в это время.
На протяжении пяти лет она не слышала ничего, кроме шипения атмосферных разрядов.
Сама она связывалась с Берлином лишь однажды, после того как ночью убила женщину в Суффолке и использовала ее имя для своих целей. Беатрис Пимм. Теперь она вспоминала об этой женщине без малейшей тени раскаяния. Кэтрин была солдатом, а на войне солдатам приходится убивать. Кроме того, убийство не было бессмысленным. Напротив, оно было абсолютно необходимым.
Для агента существовало два пути проникновения в Великобританию: либо тайно, на парашюте или маленькой лодке, либо легально, на пассажирском судне или самолете. У каждого из этих путей имелись свои недостатки. Попытка проскользнуть в страну незамеченным по воздуху или по морю была очень опасна. Агента могли заметить, он сам мог пострадать во время прыжка. Обучение владению парашютом само по себе потребовало бы добавить несколько месяцев к без того уже растянувшемуся почти до бесконечности обучению Кэтрин. Второй путь — въезд в страну на законных основаниях — тоже имел серьезные недостатки, хотя и другого рода. Агент должен был обязательно пройти паспортный контроль. В соответствующих ведомствах появлялись записи о дате и месте въезда. Когда начнется война, МИ-5, конечно, бросится изучать эти записи для того, чтобы выявить потенциальных шпионов. Если иностранец въехал в страну, но так и не покинул ее, МИ-5 прежде всего заподозрит в этом человеке немецкого агента. Решение придумал Фогель: вы спокойно приедете в Великобританию на пароходе, а потом нейтрализуете запись о своем въезде, изобразив свою смерть. Все было бы просто, если бы не одно «но» — для этого требовался труп. Беатрис Пимм после смерти превратилась в Кристу Кунст. МИ-5 не обнаружила Кэтрин, потому что просто-напросто не искала ее. И приезд, и исчезновение Кристы Кунст получили однозначное объяснение. В истории туристки из Нидерландов не было никакого намека на существование Кэтрин.
Кэтрин налила себе еще одну чашку чая, надела наушники и принялась ждать.
Она чуть не облилась чаем, когда через пять минут услышала так давно ожидаемые сигналы.
Гамбургский радист отстучал серию, служившую ее позывным.
Немецкие радисты считались самыми аккуратными в мире. И самыми быстрыми. Кэтрин, несмотря на все ее старания, так и не удалось записать передачу с первого раза. Когда гамбургский радист закончил, она попросила его повторить сообщение.
Он повторил, на сей раз помедленнее.
Кэтрин записала текст и отстучала сигнал подтверждения приема.
Ей потребовалось несколько минут, чтобы извлечь шифровальный блокнот, и чуть больше времени, чтобы расшифровать сообщение. Закончив, она, не веря своим глазам, уставилась на листок бумаги.
«НАЗНАЧАЕТСЯ СВИДАНИЕ АЛЬФА».
Курту Фогелю наконец-то потребовалось, чтобы она встретилась с другим его агентом.
Глава 8
Кэтрин покачала головой.
— Нас ждет целая бочка веселья...
Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.
* * *
В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.
Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула — иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях — ее родители принадлежали к высшему классу, — и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.
Гостиная была удобной и скромно обставленной, но посторонний человек, возможно, удивился бы полному отсутствию в интерьере чего-то личного. Там не было ни фотографий, ни каких-то сувениров. Еще в квартире имелись отдельная спальня с удобной двуспальной кроватью, кухня со всеми современными принадлежностями и собственная ванная комната с большой ванной.
Квартира обладала и другими качествами, которых нормальной англичанке, живущей в одиночестве, вряд ли пришло бы в голову требовать. Она находилась на верхнем этаже, где Кэтрин могла без особых помех слушать по своей портативной рации передачи из Гамбурга. Имевшийся в гостиной эркер в викторианском стиле обеспечивал ей отличный обзор улицы.
Она вошла в кухню и поставила чайник с водой на плиту. Работа отнимала много времени и утомляла, но была совершенно необходима для обеспечения ее прикрытия. Каждый делал хоть что-нибудь. И если бы здоровая молодая женщина, не имеющая семьи, не прилагала бы никаких усилий, чтобы помочь стране, это выглядело бы в высшей степени странно. Поступать на завод боеприпасов было опасно — ее легенда могла не выдержать обстоятельной проверки, — о вступлении в ряды Женского вспомогательного корпуса ВМС не могло быть и речи. Идеальным выходом оказался Женский добровольческий корпус. Там отчаянно нуждались в людях. Когда Кэтрин в сентябре 1940 года пошла записываться в корпус, ее в первый же вечер поставили на работу. Она помогала ухаживать за ранеными госпитале Сент-Томас и раздавала книги и бисквиты в метрополитене во время ночных налетов. Откуда ни взгляни, она была образцовой молодой англичанкой, вносившей свою лепту в общее дело.
Подчас она с трудом удерживалась от смеха.
Чайник забренчал крышкой. Она вернулась на кухню и заварила чай. Как все обитатели Лондона, она пила очень много чаю и очень много курила. Можно было подумать, что вся страна живет на кофеине и никотине, и Кэтрин не была исключением. Она уже израсходовала пайковое сухое молоко и сахар и поэтому пила пустой чай. В такие моменты она мечтала о крепком кофе, какой пила дома, и большом куске сладкого берлинского торта.
Допив первую чашку, она сразу же налила вторую. Ей хотелось принять ванну, забраться в кровать и проспать несколько часов, но предстояла еще работа, и спать было не время. Она добралась бы домой на час раньше, если бы проехала через Лондон напрямик, как все нормальные люди. Она могла добраться на метро до самого Эрлс-корта. Но Кэтрин передвигалась по Лондону совсем не так, как нормальные люди. Она проехала немного на поезде, затем на автобусе, затем на такси, и затем на еще одном автобусе. Из автобуса она вышла, не доехав до места, и последнюю милю до дома шла пешком, постоянно проверяя, не следит ли за ней кто-нибудь. Попав, наконец, домой, она была мокрой от дождя, но нисколько не сомневалась в том, что «хвоста» за ней не было. По прошествии пяти с лишним лет многие агенты становились излишне умиротворенными. Кэтрин никогда не позволяла себе расслабляться. Это явилось едва ли не главной из причин, благодаря которым ей удалось пережить тот период, когда ее коллег вылавливали и вешали десятками.
Кэтрин вошла в ванную и разделась перед зеркалом. Она была высокой и крепкой; благодаря многим годам постоянных занятий верховой ездой и охотой она сделалась гораздо сильнее большинства женщин и многих мужчин. Она имела горделиво развернутые широкие плечи и гладкие и полные, словно у античной статуи, руки. Ее идеальной формы груди были налитыми и тяжелыми, а живот чистым и плоским. Как почти все обитатели Лондона, она заметно похудела по сравнению с тем, какой была до войны. Подняв руки, она расстегнула заколку, собиравшую ее волосы в скромный пучок, подобавший медсестре, и они рассыпались по шее и плечам, окаймив лицо наподобие рамки. Глаза у нее были льдисто-голубыми — цвета прусского озера, как любил говорить ее отец, — а широкие скулы совершенно определенно были не английскими, а немецкими. Длинный изящный нос нисколько не портил лица, а рот был крупным, с пухлыми чувственными губами.
«Что ни говори, ты все еще очень привлекательная женщина, Кэтрин Блэйк», — сказала она себе.
Она забралась в ванну. Внезапно Кэтрин почувствовала себя совершенно одинокой. Фогель предупреждал ее об одиночестве. Но она никогда не представляла себе, что это ощущение может быть настолько пронзительным. Иногда оно было даже намного хуже, чем страх. Она не раз говорила себе, что гораздо лучше было бы ей находиться на необитаемом острове или горной вершине, чем пребывать среди людей, с которыми она не могла общаться.
После того мальчика в Голландии она не позволяла себе иметь любовников. Она скучала без мужчин, ей не хватало секса, но, впрочем, могла обойтись и без того, и без другого. Половое желание, как и все остальные ее эмоции, было чем-то таким, что она могла включать и выключать, как свет в комнате. Кроме того, отношения с мужчинами были противопоказаны при ее профессии. Мужчины всегда начинали сходить из-за нее с ума. Ей меньше всего требовался одуревший от любви мужчина, которому пришло бы в голову рыться в ее прошлом.
Выйдя из ванны, Кэтрин быстро вытерлась, расчесала влажные волосы и оделась. После этого она направилась на кухню и открыла дверь кладовой. Полки были пусты. На верхней стоял чемодан с рацией. Кэтрин сняла его и отнесла в гостиную, где около окна прием был самым лучшим. Открыв крышку, она включила рацию.
Вторая важнейшая причина, по которой англичане не смогли поймать Кэтрин, заключалась в том, что она крайне осторожно пользовалась радио. Каждую неделю она включала его ровно на десять минут. Если бы у Берлина были для нее распоряжения, их должны были передавать именно в это время.
На протяжении пяти лет она не слышала ничего, кроме шипения атмосферных разрядов.
Сама она связывалась с Берлином лишь однажды, после того как ночью убила женщину в Суффолке и использовала ее имя для своих целей. Беатрис Пимм. Теперь она вспоминала об этой женщине без малейшей тени раскаяния. Кэтрин была солдатом, а на войне солдатам приходится убивать. Кроме того, убийство не было бессмысленным. Напротив, оно было абсолютно необходимым.
Для агента существовало два пути проникновения в Великобританию: либо тайно, на парашюте или маленькой лодке, либо легально, на пассажирском судне или самолете. У каждого из этих путей имелись свои недостатки. Попытка проскользнуть в страну незамеченным по воздуху или по морю была очень опасна. Агента могли заметить, он сам мог пострадать во время прыжка. Обучение владению парашютом само по себе потребовало бы добавить несколько месяцев к без того уже растянувшемуся почти до бесконечности обучению Кэтрин. Второй путь — въезд в страну на законных основаниях — тоже имел серьезные недостатки, хотя и другого рода. Агент должен был обязательно пройти паспортный контроль. В соответствующих ведомствах появлялись записи о дате и месте въезда. Когда начнется война, МИ-5, конечно, бросится изучать эти записи для того, чтобы выявить потенциальных шпионов. Если иностранец въехал в страну, но так и не покинул ее, МИ-5 прежде всего заподозрит в этом человеке немецкого агента. Решение придумал Фогель: вы спокойно приедете в Великобританию на пароходе, а потом нейтрализуете запись о своем въезде, изобразив свою смерть. Все было бы просто, если бы не одно «но» — для этого требовался труп. Беатрис Пимм после смерти превратилась в Кристу Кунст. МИ-5 не обнаружила Кэтрин, потому что просто-напросто не искала ее. И приезд, и исчезновение Кристы Кунст получили однозначное объяснение. В истории туристки из Нидерландов не было никакого намека на существование Кэтрин.
Кэтрин налила себе еще одну чашку чая, надела наушники и принялась ждать.
Она чуть не облилась чаем, когда через пять минут услышала так давно ожидаемые сигналы.
Гамбургский радист отстучал серию, служившую ее позывным.
Немецкие радисты считались самыми аккуратными в мире. И самыми быстрыми. Кэтрин, несмотря на все ее старания, так и не удалось записать передачу с первого раза. Когда гамбургский радист закончил, она попросила его повторить сообщение.
Он повторил, на сей раз помедленнее.
Кэтрин записала текст и отстучала сигнал подтверждения приема.
Ей потребовалось несколько минут, чтобы извлечь шифровальный блокнот, и чуть больше времени, чтобы расшифровать сообщение. Закончив, она, не веря своим глазам, уставилась на листок бумаги.
«НАЗНАЧАЕТСЯ СВИДАНИЕ АЛЬФА».
Курту Фогелю наконец-то потребовалось, чтобы она встретилась с другим его агентом.
Глава 8
Хэмптон-сэндс, Норфолк
Под дождем, нещадно заливавшим Норфолкское побережье, Шон Догерти, чувство равновесия которого потерпело заметный ущерб от выпитых пяти пинт[16] водянистого пива, пытался взгромоздиться на велосипед возле дверей «Хэмптон-армз». С третьей попытки ему это удалось, и он отправился домой. Неторопливо нажимая на педали, Догерти почти не видел деревню, по которой проезжал. Она представляла собой весьма тоскливое место: два ряда домов, вытянувшихся вдоль единственной улицы, магазинчик и паб «Хэмптон-армз». Вывеску паба не красили с 1938 года: краска, как и почти все остальное, была нормирована. На восточном конце деревню замыкало здание церкви Святого Иоанна, за которой раскинулось местное кладбище. Догерти мысленно перекрестился (оторвать руку от руля он не рискнул), проезжая мимо входа в место последнего упокоения, и покатил по деревянному мосту, перекинутому через ручей, впадавший прямо в море. Вскоре деревня скрылась за завесой дождя.
Только начинало смеркаться, а из-за дождя казалось, что уже наступила ночь. Догерти изо всех сил пытался не свалиться с велосипеда, вилявшего по разбитой колее. Он был приземистым мужчиной лет пятидесяти, с зелеными глазами, посаженными слишком глубоко, неопрятной седоватой бородой и приплюснутым и сдвинутым в сторону кривым носом, который ломали гораздо чаще, чем ему хотелось вспоминать — за непродолжительную карьеру Шона в качестве боксера второго полусреднего веса[17] в Дублине и еще несколько раз в пьяных уличных драках. Он был одет в прорезиненное пальто, какие носили все местные жители, и шерстяную кепку. Холодный ветер бил ему в лицо, ветер Северного моря, режущий, словно нож, пах арктическими ледяными полями и норвежскими фьордами, которые ему пришлось преодолеть, перед тем как обрушиться на Норфолкское побережье.
Но вот дождь ненадолго прекратился, и сразу открылся вид на широко раскинувшиеся изумрудные поля, бескрайнюю серую полосу моря и густо поросшие тростниками и травой солончаковые болота, преграждавшие подход к нему. Левее их непроходимую полосу сменял широкий, казавшийся бесконечным пляж, плавно спускавшийся к воде. А неподалеку справа поднимались зеленые холмы, верхушки которых кое-где соприкасались с низкими облаками.
Пара гусей Брента, прилетевших на зимовку из Сибири, поднялась из болота и помчалась над водой, легко взмахивая широкими крыльями. Норфолкское побережье, где всегда гнездилось бесчисленное количество разновидностей птиц, в прошлом пользовалось большой популярностью у туристов. Но война сделала занятия орнитологией почти невозможными.
Большая часть Норфолка представляла собой военную зону с ограниченным доступом. Кроме того, из-за нормирования бензина мало у кого из англичан оставалась возможность путешествовать по таким глухим углам страны. А тем, у кого такая возможность сохранилась, было бы крайне трудно понять, куда нужно ехать: весной 1940 года, во время лихорадочной подготовки к отражению вражеского вторжения, правительство распорядилось поснимать все дорожные указатели.
Шон Догерти обращал на это и другие подобные веши особое внимание, гораздо большее, чем прочие обитатели Норфолкского побережья. В 1940 году он был завербован, стал шпионом абвера и получил агентурную кличку Изумруд.
Он свернул на подъездную дорожку, слез с велосипеда и покатил его по раскисшей тропе к сараю. Над головой гудели бомбардировщики «Ланкастеры», поднимавшиеся с расположенных в Норфолке баз. Он хорошо помнил время, когда самолеты появлялись с другого направления — тяжелые «Хейнкели» Люфтваффе неслись над Северным морем, направляясь к индустриальным центрам — Бирмингему и Манчестеру. Теперь союзники добились полного превосходства в небе, и «Хейнкели» не часто рисковали появляться над Норфолком.
Он поднял голову и увидел, что занавески на кухонном окне приоткрыты, а между ними он разглядел сквозь покрытое дождевыми разводами стекло лицо Мэри. Только не сегодня, Мэри, взмолился он про себя, поспешно отводя взгляд. Прошу тебя, не надо сегодня заводить это снова.
Войдя в сарай, Догерти отпер инструментальный шкаф и вынул чемодан, в котором находилась предоставленная ему абвером рация, приготовил шифровальный блокнот, записную книжку и карандаш. Потом включил рацию, закурил и стал ждать. Полученные им инструкции были просты: раз в неделю включать рацию и ждать каких-либо указаний из Гамбурга. С тех пор как он в последний раз получил от абвера приказ кое-что сделать, прошло более трех лет. Однако он старательно включал рацию в определенное время и ждал положенные десять минут.
Когда цифра в окошке указала, что осталось две минуты, Догерти убрал шифровальный блокнот и записную книжку в шкаф. Когда осталась одна минута, он протянул руку, чтобы щелкнуть выключателем. И тут рация внезапно ожила. Он поспешно схватил карандаш и успел записать передачу до того, как она кончилась. Догерти быстро передал подтверждение о приеме и нажал на включатель.
Чтобы расшифровать радиограмму, Догерти потребовалось несколько минут.
Закончив работу, он уставился на листок бумаги с таким видом, словно не мог поверить своим глазам.
«ВЫПОЛНИТЕ ПРОЦЕДУРУ ПРИЕМА ОДИН».
Немцы приказали ему встретить агента.
— Ужасная ночь, Шон Догерти, совсем не для прогулок, — сказала она себе, как будто разговаривала с мужем.
Она взяла щербатую эмалированную кружку обеими руками и подняла так, чтобы пар грел ей лицо. Она знала, что он делал в сарае, — он говорил по радио с немцами.
Мэри не могла не признать, что ее муж словно помолодел с тех пор, как начал шпионить на немцев. Весной 1940 года он целыми днями мотался по просторам Норфолка. Мэри с изумлением следила за его возвращением к жизни, а он проезжал на велосипеде по многу миль, разыскивая признаки военной деятельности и делая фотографии укреплений береговой обороны. Информацию передавали связному абвера в Лондоне, а тот, в свою очередь, переправлял ее в Берлин. Шон считал свое занятие опасным, очень любил его и дорожил каждым его моментом.
А Мэри, напротив, ненавидела его. Она боялась, что Шона поймают. За шпионами охотились все, это стало навязчивой идеей национального масштаба. Один промах, одна ошибка, и Шон будет арестован. Акт об измене 1940 года предусматривал для шпионов единственную меру наказания — смертную казнь. Мэри читала о шпионах в газетах — того повесили в Вэгсворте, того в Пентонвилле, — и каждый раз у нее замирало сердце и становилось холодно внутри. Рано или поздно, но ей придется прочесть о казни Шона.
Дождь разом резко усилился, а вместе с ним и ветер принялся стучаться в стены старого, но все еще крепкого домика с такой неистовой силой, что Мэри испугалась, не сорвал бы он крышу. Ей пришла в голову мысль о том, какой жалкой будет ее одинокая жизнь на разрушенной старой ферме. Задрожав всем телом, она отвернулась от окна и подошла поближе к огню.
Возможно, жизнь шла бы по-другому, если бы она была способна родить ему детей. Эту мысль она сразу же постаралась отогнать: и без того она все эти годы казнится на этот счет. Да и что толку переживать по поводу того, что она бессильна исправить. Шон был тем, чем он был, и она была не в состоянии переделать его.
«Шон, — думала Мэри, — что же, ради всего святого, с тобой случилось?»
Стук в дверь показался Мэри таким резким и громким, что она пролила чай на передник. Неужели Шон не мог отпереть дверь?! Сунув кружку на подоконник, она заторопилась к двери, настраиваясь по пути устроить мужу скандал из-за того, что он оставил дом без последнего ключа. Но, распахнув дверь, она увидела на пороге Дженни Колвилл, не то девочку-подростка, не то юную девушку, которая жила на противоположном конце деревни. Дженни стояла под дождем, на костлявых плечах болталась блестящая от воды клеенчатая накидка. Она была без шляпы или капюшона, и остриженные до плеч волосы прилипли к голове, обрамив неправильное личико, которому, скорее всего, предстояло в будущем стать очень хорошеньким.
Мэри сразу увидела, что девочка плакала.
— Что случилось, Дженни? Твой отец снова напился? Он бил тебя?
Дженни кивнула и разрыдалась.
— Иди-ка в дом, — сказала Мэри. — В такую ночь на дворе ничего не стоит промерзнуть до смерти.
Пропустив Дженни в дом, Мэри выглянула наружу в поисках ее велосипеда. Его там не оказалось; судя по всему, Мэри пришла пешком, хотя до ее дома было более мили.
Мэри закрыла дверь.
— Раздевайся, живо. Ты промокла насквозь. Я дам тебе во что переодеться, пока твоя одежда будет сохнуть.
Мэри исчезла в спальне. Дженни послушно сняла накидку, уронив ее прямо на пол. Потом стащила толстый шерстяной свитер и тоже бросила его рядом с клеенкой.
Мэри возвратилась с одеждой.
— Все остальное снимайте тоже, юная леди, — с притворным гневом приказала она.
— А как же Шон?
Мэри решила солгать.
— Его нет, он заделывает дыру в одном из своих любимых заборов.
— В такую погоду? — удивленно пропела Дженни со своим резким норфолкским акцентом. Похоже, к ней уже возвращалось ее обычное хорошее настроение. Мэри поразилась ее стойкости. — Мэри, он что, спятил?
— Устами младенца глаголет истина. А теперь снимай всю свою мокрую одежду.
Дженни сбросила брюки и нижнюю рубашку. Она любила носить мальчишескую одежду даже больше, чем остальные деревенские девочки. Ее молочно-белая кожа была сплошь покрыта пупырышками. «Если она не свалится с тяжелой простудой, можно считать, что ей повезло», — подумала Мэри. Она помогла Дженни одеться и поплотнее запахнула на ней свой халат.
— Ну что, теперь лучше?
— Да, спасибо, Мэри. — Дженни снова расплакалась. — Я даже не знаю, что бы я делала без вас с Шоном.
Мэри обняла Дженни и прижала к себе.
— Я всегда буду с тобой, Дженни. Я тебе обещаю.
Дженни забралась с ногами в старое кресло, стоявшее рядом с камином, и укуталась в пахнувшее затхлостью одеяло. Через несколько мгновений дрожь прекратилась, и она почувствовала себя в тепле и безопасности. Мэри принялась возиться у печи, чуть слышно напевая себе под нос.
Через несколько минут соус в кастрюле с тушеным мясом пошел пузырями, и дом заполнился аппетитным запахом. Дженни закрыла глаза, ее тревожные мысли постепенно вытеснялись все новыми и новыми приятными ощущениями: нежным, убаюкивающим напевом Мэри, запахом греющейся на огне тушеной баранины, теплом очага. Ветер и дождь хлестали в окно рядом с ее головой, но не могли добраться до нее. Ярившийся снаружи шторм заставил Дженни с новой силой почувствовать, как же замечательно спокойно сидеть в мирном доме. До чего обидно, что ее жизнь не может всегда быть такой, как сейчас.
Вскоре Мэри принесла ей поднос с тарелкой мяса, большим куском черствого хлеба и кружкой с дымящимся чаем.
— Сядь и поешь. Дженни, — сказала она, но ответа не последовало. Мэри отставила поднос, укрыла девочку еще одним стеганым одеялом и оставила ее спать.
Когда Догерти наконец-то вошел в дом, Мэри читала при свете огня в камине. Она безмолвно, жестом, приветствовала мужа, когда тот появился в комнате. Шон указал на спавшую в кресле Дженни.
— Почему она пришла? Отец снова избил ее?
— Ш-ш-ш-ш! — прошипела Мэри. — Ты ее разбудишь.
Мэри поднялась и направилась в кухню. Там она придвинула к столу табуретку. Догерти налил себя полную кружку чая и сел.
— Мартину Колвиллу поможет только одно — чтобы кто-нибудь полечил его его же собственным лекарством. А кроме меня на это здесь никто не решится.
— Умоляю тебя, Шон, он же вдвое моложе тебя и вдвое крупнее.
— И какое же это, по-твоему, имеет значение, Мэри?
— Такое, что он может тебе что-нибудь повредить. Нам меньше всего нужно привлекать к себе внимание полиции какими-то глупыми драками. Теперь обедай и не болтай. А то разбудишь девочку.
Догерти взялся за еду. Но когда он поднес ко рту ложку с мясом, лицо у него вытянулось.
— Иисус! Оно же холодное, как лед.
— Если бы ты пришел домой вовремя, то ел бы горячее. Где ты был?
Не поднимая головы от тарелки, Догерти бросил на Мэри ледяной взгляд исподлобья.
— Я был в сарае, — процедил он сквозь зубы.
— Ты включал свое радио и ждал указаний из Берлина, да? — язвительно прошептала Мэри.
— Позже поговорим, женщина, — вполголоса прорычал Шон.
— Неужели ты не понимаешь, что впустую тратишь время, просиживая там? И подставляешь под удар и свою и мою голову.
— Я сказал — позже, женщина!
— Глупый старый козел!
— Хватит, Мэри!
— Может быть, когда-нибудь парни из Берлина все же дадут тебе настоящее задание. Тогда ты получишь возможность выплеснуть ненависть, которая в тебе накопилась, и мы сможем спокойно прожить то, что нам осталось. — Она поднялась, взглянула в упор на мужа и покачала головой. — Я устала, Шон. Я ложусь спать. Подложи дров в камин, чтобы Дженни не замерзла ночью. Только веди себя тихо, чтобы не разбудить ее. Нынче у нее был очень тяжелый вечер.
Мэри поднялась по лестнице и бесшумно закрыла за собой дверь спальни. Убедившись в том, что жена ушла, Догерти подошел к буфету и вынул бутылку «бушмиллз». Виски давно уже ценилось на вес золота, но это была особая ночь, и поэтому он щедро плеснул себе в стакан янтарной жидкости.
— Может быть, Мэри Догерти, берлинские парни уже придумали для меня задание, — прошептал он, поднимая стакан, словно провозгласил тост. — Да что там, ведь я его уже получил!
Под дождем, нещадно заливавшим Норфолкское побережье, Шон Догерти, чувство равновесия которого потерпело заметный ущерб от выпитых пяти пинт[16] водянистого пива, пытался взгромоздиться на велосипед возле дверей «Хэмптон-армз». С третьей попытки ему это удалось, и он отправился домой. Неторопливо нажимая на педали, Догерти почти не видел деревню, по которой проезжал. Она представляла собой весьма тоскливое место: два ряда домов, вытянувшихся вдоль единственной улицы, магазинчик и паб «Хэмптон-армз». Вывеску паба не красили с 1938 года: краска, как и почти все остальное, была нормирована. На восточном конце деревню замыкало здание церкви Святого Иоанна, за которой раскинулось местное кладбище. Догерти мысленно перекрестился (оторвать руку от руля он не рискнул), проезжая мимо входа в место последнего упокоения, и покатил по деревянному мосту, перекинутому через ручей, впадавший прямо в море. Вскоре деревня скрылась за завесой дождя.
Только начинало смеркаться, а из-за дождя казалось, что уже наступила ночь. Догерти изо всех сил пытался не свалиться с велосипеда, вилявшего по разбитой колее. Он был приземистым мужчиной лет пятидесяти, с зелеными глазами, посаженными слишком глубоко, неопрятной седоватой бородой и приплюснутым и сдвинутым в сторону кривым носом, который ломали гораздо чаще, чем ему хотелось вспоминать — за непродолжительную карьеру Шона в качестве боксера второго полусреднего веса[17] в Дублине и еще несколько раз в пьяных уличных драках. Он был одет в прорезиненное пальто, какие носили все местные жители, и шерстяную кепку. Холодный ветер бил ему в лицо, ветер Северного моря, режущий, словно нож, пах арктическими ледяными полями и норвежскими фьордами, которые ему пришлось преодолеть, перед тем как обрушиться на Норфолкское побережье.
Но вот дождь ненадолго прекратился, и сразу открылся вид на широко раскинувшиеся изумрудные поля, бескрайнюю серую полосу моря и густо поросшие тростниками и травой солончаковые болота, преграждавшие подход к нему. Левее их непроходимую полосу сменял широкий, казавшийся бесконечным пляж, плавно спускавшийся к воде. А неподалеку справа поднимались зеленые холмы, верхушки которых кое-где соприкасались с низкими облаками.
Пара гусей Брента, прилетевших на зимовку из Сибири, поднялась из болота и помчалась над водой, легко взмахивая широкими крыльями. Норфолкское побережье, где всегда гнездилось бесчисленное количество разновидностей птиц, в прошлом пользовалось большой популярностью у туристов. Но война сделала занятия орнитологией почти невозможными.
Большая часть Норфолка представляла собой военную зону с ограниченным доступом. Кроме того, из-за нормирования бензина мало у кого из англичан оставалась возможность путешествовать по таким глухим углам страны. А тем, у кого такая возможность сохранилась, было бы крайне трудно понять, куда нужно ехать: весной 1940 года, во время лихорадочной подготовки к отражению вражеского вторжения, правительство распорядилось поснимать все дорожные указатели.
Шон Догерти обращал на это и другие подобные веши особое внимание, гораздо большее, чем прочие обитатели Норфолкского побережья. В 1940 году он был завербован, стал шпионом абвера и получил агентурную кличку Изумруд.
* * *
Вдалеке вырисовался дом, из трубы шел дым, его тут же срывал ветер и уносил через широкий луг. Ферма была маленькой, Шон был не хозяином ее, а арендатором, но она позволяла жить сравнительно неплохо: у него имелось небольшое стадо овец, которые давали шерсть и мясо, куры, клочок земли, где он разводил корнеплоды, а за них в эти дни на рынке давали очень приличную цену. Догерти даже имел старенький грузовичок и возил свои и соседские товары на рынок в Кингс-Линн. Благодаря всему этому он получал бензин по сельскохозяйственной норме, значительно превышавшей стандартную гражданскую.Он свернул на подъездную дорожку, слез с велосипеда и покатил его по раскисшей тропе к сараю. Над головой гудели бомбардировщики «Ланкастеры», поднимавшиеся с расположенных в Норфолке баз. Он хорошо помнил время, когда самолеты появлялись с другого направления — тяжелые «Хейнкели» Люфтваффе неслись над Северным морем, направляясь к индустриальным центрам — Бирмингему и Манчестеру. Теперь союзники добились полного превосходства в небе, и «Хейнкели» не часто рисковали появляться над Норфолком.
Он поднял голову и увидел, что занавески на кухонном окне приоткрыты, а между ними он разглядел сквозь покрытое дождевыми разводами стекло лицо Мэри. Только не сегодня, Мэри, взмолился он про себя, поспешно отводя взгляд. Прошу тебя, не надо сегодня заводить это снова.
* * *
Вербовщикам абвера было совсем нетрудно убедить Шона Догерти предать Англию и начать работать на нацистскую Германию. В 1921 году его старший брат Дэниел, возглавлявший один из летучих отрядов Ирландской республиканской армии, был арестован и повешен британцами.Войдя в сарай, Догерти отпер инструментальный шкаф и вынул чемодан, в котором находилась предоставленная ему абвером рация, приготовил шифровальный блокнот, записную книжку и карандаш. Потом включил рацию, закурил и стал ждать. Полученные им инструкции были просты: раз в неделю включать рацию и ждать каких-либо указаний из Гамбурга. С тех пор как он в последний раз получил от абвера приказ кое-что сделать, прошло более трех лет. Однако он старательно включал рацию в определенное время и ждал положенные десять минут.
Когда цифра в окошке указала, что осталось две минуты, Догерти убрал шифровальный блокнот и записную книжку в шкаф. Когда осталась одна минута, он протянул руку, чтобы щелкнуть выключателем. И тут рация внезапно ожила. Он поспешно схватил карандаш и успел записать передачу до того, как она кончилась. Догерти быстро передал подтверждение о приеме и нажал на включатель.
Чтобы расшифровать радиограмму, Догерти потребовалось несколько минут.
Закончив работу, он уставился на листок бумаги с таким видом, словно не мог поверить своим глазам.
«ВЫПОЛНИТЕ ПРОЦЕДУРУ ПРИЕМА ОДИН».
Немцы приказали ему встретить агента.
* * *
Прошло пятнадцать минут с того момента, как Мэри Догерти, стоявшая перед кухонным окном, увидела, что ее муж заводит велосипед в сарай. «Что он там возится?» — спросила она себя. Если Шон еще задержится, то его обед совсем простынет. Она вытерла руки о передник, взяла кружку с горячим чаем и подошла к другому окну. Дождь снова усилился, ветер развел высокие волны, азартно набегавшие на английский берег Северного моря.— Ужасная ночь, Шон Догерти, совсем не для прогулок, — сказала она себе, как будто разговаривала с мужем.
Она взяла щербатую эмалированную кружку обеими руками и подняла так, чтобы пар грел ей лицо. Она знала, что он делал в сарае, — он говорил по радио с немцами.
Мэри не могла не признать, что ее муж словно помолодел с тех пор, как начал шпионить на немцев. Весной 1940 года он целыми днями мотался по просторам Норфолка. Мэри с изумлением следила за его возвращением к жизни, а он проезжал на велосипеде по многу миль, разыскивая признаки военной деятельности и делая фотографии укреплений береговой обороны. Информацию передавали связному абвера в Лондоне, а тот, в свою очередь, переправлял ее в Берлин. Шон считал свое занятие опасным, очень любил его и дорожил каждым его моментом.
А Мэри, напротив, ненавидела его. Она боялась, что Шона поймают. За шпионами охотились все, это стало навязчивой идеей национального масштаба. Один промах, одна ошибка, и Шон будет арестован. Акт об измене 1940 года предусматривал для шпионов единственную меру наказания — смертную казнь. Мэри читала о шпионах в газетах — того повесили в Вэгсворте, того в Пентонвилле, — и каждый раз у нее замирало сердце и становилось холодно внутри. Рано или поздно, но ей придется прочесть о казни Шона.
Дождь разом резко усилился, а вместе с ним и ветер принялся стучаться в стены старого, но все еще крепкого домика с такой неистовой силой, что Мэри испугалась, не сорвал бы он крышу. Ей пришла в голову мысль о том, какой жалкой будет ее одинокая жизнь на разрушенной старой ферме. Задрожав всем телом, она отвернулась от окна и подошла поближе к огню.
Возможно, жизнь шла бы по-другому, если бы она была способна родить ему детей. Эту мысль она сразу же постаралась отогнать: и без того она все эти годы казнится на этот счет. Да и что толку переживать по поводу того, что она бессильна исправить. Шон был тем, чем он был, и она была не в состоянии переделать его.
«Шон, — думала Мэри, — что же, ради всего святого, с тобой случилось?»
Стук в дверь показался Мэри таким резким и громким, что она пролила чай на передник. Неужели Шон не мог отпереть дверь?! Сунув кружку на подоконник, она заторопилась к двери, настраиваясь по пути устроить мужу скандал из-за того, что он оставил дом без последнего ключа. Но, распахнув дверь, она увидела на пороге Дженни Колвилл, не то девочку-подростка, не то юную девушку, которая жила на противоположном конце деревни. Дженни стояла под дождем, на костлявых плечах болталась блестящая от воды клеенчатая накидка. Она была без шляпы или капюшона, и остриженные до плеч волосы прилипли к голове, обрамив неправильное личико, которому, скорее всего, предстояло в будущем стать очень хорошеньким.
Мэри сразу увидела, что девочка плакала.
— Что случилось, Дженни? Твой отец снова напился? Он бил тебя?
Дженни кивнула и разрыдалась.
— Иди-ка в дом, — сказала Мэри. — В такую ночь на дворе ничего не стоит промерзнуть до смерти.
Пропустив Дженни в дом, Мэри выглянула наружу в поисках ее велосипеда. Его там не оказалось; судя по всему, Мэри пришла пешком, хотя до ее дома было более мили.
Мэри закрыла дверь.
— Раздевайся, живо. Ты промокла насквозь. Я дам тебе во что переодеться, пока твоя одежда будет сохнуть.
Мэри исчезла в спальне. Дженни послушно сняла накидку, уронив ее прямо на пол. Потом стащила толстый шерстяной свитер и тоже бросила его рядом с клеенкой.
Мэри возвратилась с одеждой.
— Все остальное снимайте тоже, юная леди, — с притворным гневом приказала она.
— А как же Шон?
Мэри решила солгать.
— Его нет, он заделывает дыру в одном из своих любимых заборов.
— В такую погоду? — удивленно пропела Дженни со своим резким норфолкским акцентом. Похоже, к ней уже возвращалось ее обычное хорошее настроение. Мэри поразилась ее стойкости. — Мэри, он что, спятил?
— Устами младенца глаголет истина. А теперь снимай всю свою мокрую одежду.
Дженни сбросила брюки и нижнюю рубашку. Она любила носить мальчишескую одежду даже больше, чем остальные деревенские девочки. Ее молочно-белая кожа была сплошь покрыта пупырышками. «Если она не свалится с тяжелой простудой, можно считать, что ей повезло», — подумала Мэри. Она помогла Дженни одеться и поплотнее запахнула на ней свой халат.
— Ну что, теперь лучше?
— Да, спасибо, Мэри. — Дженни снова расплакалась. — Я даже не знаю, что бы я делала без вас с Шоном.
Мэри обняла Дженни и прижала к себе.
— Я всегда буду с тобой, Дженни. Я тебе обещаю.
Дженни забралась с ногами в старое кресло, стоявшее рядом с камином, и укуталась в пахнувшее затхлостью одеяло. Через несколько мгновений дрожь прекратилась, и она почувствовала себя в тепле и безопасности. Мэри принялась возиться у печи, чуть слышно напевая себе под нос.
Через несколько минут соус в кастрюле с тушеным мясом пошел пузырями, и дом заполнился аппетитным запахом. Дженни закрыла глаза, ее тревожные мысли постепенно вытеснялись все новыми и новыми приятными ощущениями: нежным, убаюкивающим напевом Мэри, запахом греющейся на огне тушеной баранины, теплом очага. Ветер и дождь хлестали в окно рядом с ее головой, но не могли добраться до нее. Ярившийся снаружи шторм заставил Дженни с новой силой почувствовать, как же замечательно спокойно сидеть в мирном доме. До чего обидно, что ее жизнь не может всегда быть такой, как сейчас.
Вскоре Мэри принесла ей поднос с тарелкой мяса, большим куском черствого хлеба и кружкой с дымящимся чаем.
— Сядь и поешь. Дженни, — сказала она, но ответа не последовало. Мэри отставила поднос, укрыла девочку еще одним стеганым одеялом и оставила ее спать.
Когда Догерти наконец-то вошел в дом, Мэри читала при свете огня в камине. Она безмолвно, жестом, приветствовала мужа, когда тот появился в комнате. Шон указал на спавшую в кресле Дженни.
— Почему она пришла? Отец снова избил ее?
— Ш-ш-ш-ш! — прошипела Мэри. — Ты ее разбудишь.
Мэри поднялась и направилась в кухню. Там она придвинула к столу табуретку. Догерти налил себя полную кружку чая и сел.
— Мартину Колвиллу поможет только одно — чтобы кто-нибудь полечил его его же собственным лекарством. А кроме меня на это здесь никто не решится.
— Умоляю тебя, Шон, он же вдвое моложе тебя и вдвое крупнее.
— И какое же это, по-твоему, имеет значение, Мэри?
— Такое, что он может тебе что-нибудь повредить. Нам меньше всего нужно привлекать к себе внимание полиции какими-то глупыми драками. Теперь обедай и не болтай. А то разбудишь девочку.
Догерти взялся за еду. Но когда он поднес ко рту ложку с мясом, лицо у него вытянулось.
— Иисус! Оно же холодное, как лед.
— Если бы ты пришел домой вовремя, то ел бы горячее. Где ты был?
Не поднимая головы от тарелки, Догерти бросил на Мэри ледяной взгляд исподлобья.
— Я был в сарае, — процедил он сквозь зубы.
— Ты включал свое радио и ждал указаний из Берлина, да? — язвительно прошептала Мэри.
— Позже поговорим, женщина, — вполголоса прорычал Шон.
— Неужели ты не понимаешь, что впустую тратишь время, просиживая там? И подставляешь под удар и свою и мою голову.
— Я сказал — позже, женщина!
— Глупый старый козел!
— Хватит, Мэри!
— Может быть, когда-нибудь парни из Берлина все же дадут тебе настоящее задание. Тогда ты получишь возможность выплеснуть ненависть, которая в тебе накопилась, и мы сможем спокойно прожить то, что нам осталось. — Она поднялась, взглянула в упор на мужа и покачала головой. — Я устала, Шон. Я ложусь спать. Подложи дров в камин, чтобы Дженни не замерзла ночью. Только веди себя тихо, чтобы не разбудить ее. Нынче у нее был очень тяжелый вечер.
Мэри поднялась по лестнице и бесшумно закрыла за собой дверь спальни. Убедившись в том, что жена ушла, Догерти подошел к буфету и вынул бутылку «бушмиллз». Виски давно уже ценилось на вес золота, но это была особая ночь, и поэтому он щедро плеснул себе в стакан янтарной жидкости.
— Может быть, Мэри Догерти, берлинские парни уже придумали для меня задание, — прошептал он, поднимая стакан, словно провозгласил тост. — Да что там, ведь я его уже получил!