Страница:
— Да, так вот этот старый увалень… — продолжала Мэдж, — посмотрела бы ты, как он при ходьбе переваливался с ноги на ногу и подпрыгивал, словно обе его ноги принадлежали разным людям. А как здорово его передразнивал Джентльмен Джордж, — я, бывало, просто со смеху помирала, глядя, как он ковыляет на его манер! Да, тогда я смеялась ото всей души, не то что теперь, хотя сейчас я, может быть, и чаще смеюсь.
— А кто такой Джентльмен Джордж? — спросила Джини, пытаясь вернуть ее к рассказу.
— Да это Джорди Робертсон, — ну, ты же знаешь — там, в Эдинбурге… Только это не настоящее его имя, на самом деле его звать… А какое тебе дело до его имени? — спохватилась она, словно вспомнив что-то. — Ты зачем спрашиваешь меня про то, как кого звать? Может быть, захотела, чтобы я нож промеж твоих ребер пропустила, как моя мать говорит?
Слова эти были сказаны с такой яростью и сопровождались такими грозными жестами, что Джини поспешила в самых умиротворяющих выражениях уверить ее в полной непреднамеренности своего вопроса, и Мэдж Уайлдфайр, успокоившись, продолжала:
— Никогда не спрашивай про то, как кого зовут, это невежливо; у своей матери я встречаю много самого разного люда, и никто из них не называет друг друга по имени. Папаша Рэт говорит, что самое правильное — это никогда не интересоваться именами людей, потому что судьи имеют привычку задавать самые беспокойные вопросы, например — когда ты видела вот такого-то человека, а когда вот такого-то. А ежели тебе их имена незнакомы — значит, к тебе никто и приставать с вопросами не станет.
«В какой странной школе, — подумала Джини, — обучалось это несчастное создание! Где ей смогли внушить такие дальновидные меры предосторожности против преследования судебных властей? Что скажут отец или Батлер, если им доведется от меня услышать, что на свете существуют подобные люди? Злоупотребить неведением этого безумного создания! О, как бы мне хотелось быть снова дома, среди близких мне, честных и порядочных людей! До конца дней моих я буду славить Бога за то, что живу среди тех, кто чтит его и на кого он простирает свое благотворное влияние!»
Ее размышления были прерваны безумным смехом Мэдж Уайлдфайр, смотревшей на сороку, которая прыгала по дороге.
— Смотри-ка! Вот точно так же семенил ко мне мой старый возлюбленный, да только не так проворно, — ведь у него не было крыльев, которые помогали бы его хилым ногам. И все-таки я должна была выйти за него замуж, а то мать меня бы просто со свету сжила. Но потом случилась та история с моим ребенком, и мать подумала, что старому увальню придется не по вкусу детский писк, и поэтому она спрятала малютку, чтобы он не мешал, вон под тот бугорок, где дерн; наверно, вместе с ним она положила туда и мои мозги, потому что с тех пор я стала просто сама не своя. И ты только подумай, Джини, моя мать так постаралась для этого старого дурака, а он вместо благодарности задрал свой нос и больше не стал даже смотреть на меня. А мне наплевать на него, я и так живу очень весело. Стоит только какому-нибудь бравому джентльмену заметить меня, как он чуть с лошади не падает! И все потому, что влюбился! А некоторые из них даже опускают руку в карман и вытаскивают для меня целых шесть пенсов! И все это просто за мою красоту!
После этого рассказа прошлое Мэдж перестало казаться Джинн таким загадочным: очевидно, за ней ухаживал какой-то богач, которого поощряла ее мать, невзирая на его старость и уродство. Потом Мадж соблазнил какой-то повеса, и, чтобы спасти репутацию дочери и не потерять выгодного жениха, мать без всяких колебаний погубила плод греховной связи. Последствия этой истории, выразившиеся в полном психическом расстройстве ума, от природы непостоянного и легкомысленного, не представляли из себя ничего удивительного. И действительно, история безумия Мэдж Уайлдфайр была именно такова.
ГЛАВА XXXI
Следуя по тропинке, выбранной Мэдж, Джини с радостью убеждалась в том, что местность становилась все более обитаемой: вдали, окруженные зелеными зарослями, показались крытые соломой домики, над которыми вился голубой дымок. Дорога вела прямо к ним, и Джини решила, коль скоро Мэдж следует в этом направлении, не задавать ей никаких вопросов, ибо успела заметить, что вопросы лишь раздражали ее спутницу и делали подозрительной, как, впрочем, и всех людей с такой неустойчивой психикой, как у Мэдж.
Поэтому Мэдж, следуя своему необузданному воображению, продолжала безостановочно и несвязно болтать; в таком настроении она гораздо охотней рассказывала о себе и о других, чем когда у нее пытались выведать что-нибудь прямыми или наводящими вопросами.
— А как странно все-таки, — продолжала Мэдж. — Вот я говорю о ребеночке и обо всем, что было, так, словно это все меня и не касается; а ведь на самом деле сердце мое изболелось от тоски. У тебя был когда-нибудь ребеночек, Джини?
Джини ответила отрицательно.
— Ах да; но зато у твоей сестры был, и уж про него-то мне все-все известно!
— Ради всего святого, — воскликнула Джини, забыв о той линии поведения, которой она решила придерживаться, — скажи мне, что случилось с тем несчастным младенцем и…
Мэдж остановилась, серьезно и сосредоточенно посмотрела на нее и разразилась громким хохотом:
— Ага, девушка, думаешь, что ты меня поймала? Нет, не на таковскую напала! Откуда мне знать о ребенке твоей сестры? Девушкам не положено иметь детей, пока они не выйдут замуж, а если уж с ними до времени что случится, то все кумушки и сплетницы ликуют, словно бог весть какой праздник настал. Говорят, младенцам, чьи матери не замужем, не так уж плохо живется. А мне кажется, что ребеночку твоей сестрицы, да и моему, худо пришлось. Но это очень грустная история, уж лучше я спою что-нибудь, чтобы на душе стало полегче. Этой песне меня давным-давно научил Джентльмен Джорди, еще когда я ходила с ним на праздник в Локингтон — он там играл на сцене в богатом костюме вместе с актерами. В ту ночь он обещал жениться на мне, и разве было бы худо, ежели бы он так и поступил? Женись лучше в поле, чем на болоте note 84, как говорят в Йоркшире… А только лучшей жены, чем я, ему все равно не найти, сколько бы ни искал. Вот послушай мою песню:
— Но ты не должна петь в воскресный день, — сказала Джини, которая, несмотря на тревогу и беспокойство, была смущена поведением своей спутницы, особенно сейчас, когда они приближались к маленькому селению.
— А разве сегодня воскресенье? — спросила Мэдж. — У мамаши моей такая жизнь, что ночь принимаешь за день и все дни недели похожи друг на дружку как один — даже субботу от воскресенья не отличишь. И потом все это ваши вигские выдумки, а у нас в Англии мы поем, когда нам хочется. Кроме того, ты ведь Христиана, а я Милосердие, не забывай этого, а они всегда пели в пути.
И она сейчас же затянула песенку из книги Джона Беньяна:
Джини никогда не читала прелестной фантастической аллегории, на которую ссылалась Мэдж. Беньян хоть и был убежденным кальвинистом, но являлся также членом баптистской конгрегации, и поэтому его сочинениям не было места на полках богословских книг Дэвида Динса. Но Мэдж в какой-то период своей жизни успела, очевидно, хорошо ознакомиться с самым популярным его произведением, которое, надо сказать, всегда производит сильное впечатление на детей и простонародье.
— Конечно же, про меня можно сказать, — продолжала она, — будто я родилась в городе Разрушения, а про мою мать, что она миссис Летучая Мышь, которая живет на улице Мертвеца, а Фрэнк Левитт и Том Висельник походят на Недоверие и Порок, на тех самых, что прискакали во весь опор и ударом дубинки сшибли бедного паломника на землю и украли его мешок, где находились все его деньги на дорогу. Они уже со многими так поступали и так будут впредь делать… А теперь мы пойдем с тобой в дом Толкователя, я знаю здесь одного человека, который вполне сойдет за Толкователя: глаза его подняты к небесам, в руках у него самые умные книги, а на устах закон правды, и он так разговаривает с людьми, словно внушает им что-то. Послушайся я его в свое время — не была бы я теперь таким отверженным созданием. А нынче все кончено для меня. Но мы подождем у ворот, и привратник впустит Христиану, а Милосердие не впустит, и тогда я встану у двери, вся дрожа и в слезах, а Христиана — это ты, Джини, — вступится за меня; и тогда Милосердие — это я, ты не забыла? — упадет в обморок, и тогда Толкователь, да, да, Толкователь, то есть сам мистер Стонтон, выйдет и возьмет меня, бедную, потерянную, безумную, за руку, и угостит меня гранатом, и пчелиными сотами, и вином, чтобы привести меня в чувство, и к нам вернутся добрые старые времена, и мы все станем самыми счастливыми в мире.
Джини показалось, что в сбивчивых и невнятных словах Мэдж можно было подметить какую-то вполне осознанную цель: увидеть того, кого она когда-то оскорбила, и получить его прощение. Подобная попытка скорей всякого другого средства могла примирить ее с законом и вернуть к честному образу жизни. Поэтому она решила следовать за Мэдж, пока та находилась в таком благоприятном настроении, и отстаивать свои интересы соответственно сложившимся обстоятельствам.
Они были уже совсем близко от селения — прелестного уголка, столь типичного для веселой Англии: домики его располагались не в виде двух прямых линии по обе стороны пыльной дороги, а стояли отдельными группами, окруженные зелеными зарослями, где, кроме могучих дубов и вязов, попадались и фруктовые деревья, большая часть которых была в это время в цвету, так что вся роща казалась осыпанной бело-розовыми блестками. В центре селения стояла приходская церковь, и с ее маленькой готической башенки доносился воскресный колокольный звон.
— Мы подождем здесь, пока весь народ не уйдет в церковь, — ихние церкви совсем не такие, как у вас, в Шотландии, не забудь это, Джини, — потому что если я войду в село, когда народ только еще собирается, то все девчонки и мальчишки, эти дьявольские отродья, побегут за мной по пятам с воплями: «Мэдж Уайлдфайр, Мэдж Уайлдфайр!» А церковный староста будет злиться за это на нас, словно наша в том вина! Мне ихний вой так же не по душе, как и ему, я бы с удовольствием налила им всем в глотку горячего дегтю, когда они вот так вопят.
Джини, понимавшая, как важно для нее заручиться поддержкой и помощью внимательного и терпеливого слушателя, которому она могла бы поведать свою необычную историю, была весьма обескуражена беспорядочным состоянием своей одежды, вызванным происшествием предыдущей ночи, и нелепым поведением и повадками своей спутницы; поэтому она с радостью согласилась на предложение Мэдж отдохнуть в тени скрывавших их деревьев, где они могли бы дождаться начала церковной службы и пройти потом незамеченными в селение. Она согласилась тем охотней, что, по словам Мэдж, тюрьма, куда поместили ее мать, находилась совсем в другом месте и оба рыцаря с большой дороги ушли в противоположном направлении.
Усевшись у подножия дуба и глядясь в спокойную гладь ручья, запруженного для населения, как в естественное зеркало (вещь вполне обычная для шотландских девушек ее круга), она начала приводить в порядок свой туалет на открытом воздухе и устранять те неисправности в запачканном и смятом платье, с которыми можно было справиться в подобных условиях.
Однако вскоре ей пришлось пожалеть о том, что она занялась этим неотложным и похвальным делом в такое время и в таком обществе. Мэдж Уайлдфайр, помимо прочих признаков безумия, отличалась еще и необыкновенно высоким мнением о тех своих чарах, которые, по сути, дела, были причиной ее гибели; рассудок ее подчинялся всякому новому импульсу так же безудержно, как плот — несущим его волнам, и, увидев Джини, занятую приведением в порядок волос, шляпы, носового платка и перчаток и чисткой пыльных башмаков и платья, она сейчас же начала в порыве подражательного рвения покрывать себя жалкими украшениями из нищенских лохмотьев, которые достала из своего свертка. В этих лоскутах и тряпках она стала еще более, чем прежде, походить на какую-то невиданную и диковинную обезьяну.
Джини ужаснулась, но не посмела высказаться вслух на такую щепетильную тему. В мужскую жокейскую шапочку Мэдж воткнула крест-накрест два пера: одно облезлое, белое, другое павлинье, которое она подобрала на птичьем дворе. К своему платью, напоминавшему амазонку, она прикрепила при помощи ниток, булавок и тому подобных средств большую гирлянду из искусственных цветов, сморщенную, измятую и засаленную; гирлянда эта принадлежала когда-то знатной даме и перешла потом к ее горничной на удивление и зависть всей остальной прислуги. Кричащий шарф ярко-желтого цвета, обтрепанный, как и гирлянда, и прошедший такой же путь, весь в блестках и бисере, Мэдж перекинула через плечо, расправив его на груди наподобие перевязи. Потом она сбросила грубые, будничные башмаки и заменила их перепачканными шелковыми туфлями на высоченных каблуках, вышитыми и отделанными в тон шарфу. Еще раньше, по дороге сюда, она срезала себе ивовый прут почти такой же длины, как рыболовная удочка. Теперь она с серьезным видом начала обстругивать его и, когда он стал похож на жезл, употребляемый государственным казначеем в особо торжественных случаях, сказала Джини, что теперь они обе одеты вполне прилично, как и подобает молодым женщинам по праздникам; а так как колокольный звон уже замолк, то она готова вести Джини к Толкователю.
Джини тяжело вздохнула при мысли, что ей суждено в воскресный день, да еще во время церковной службы, шествовать по улице людного селения в таком нелепом сопровождении; но необходимость не знает законов, а без серьезного столкновения с безумной, в высшей степени нежелательного при сложившихся обстоятельствах, она не могла освободиться от ее общества.
Что касается бедной Мэдж, то она вся ликовала от чувства удовлетворенного тщеславия и была наверху блаженства от сознания своей красоты и неотразимого туалета. Когда они вошли в селение, их никто не заметил, за исключением подслеповатой старухи, которая только и увидела, как мимо нее прошествовало что-то сверкающее и ослепительное, и отвесила Мэдж такой глубокий поклон, словно та была графиней. Самодовольство Мэдж возросло сверх всякой меры. Она шла впереди мелкими, семенящими шажками, улыбаясь и жеманничая, снисходительно приглашая Джини следовать за собой, словно благородный chaperone note 85, взявший под свое покровительство сельскую мисс при ее первом выезде в столицу.
Джини покорно следовала за ней, опустив глаза, чтобы не видеть сумасбродных выходок своей спутницы; но когда, поднявшись по двум или трем ступенькам, они оказались за церковной оградой, Джини встрепенулась: она увидела теперь, что Мэдж направляется прямо в церковь. В намерения Джини совсем не входило появиться среди молящихся в таком сопровождении, и поэтому, отойдя в сторону, она решительно сказала:
— Мэдж, я подожду здесь, пока люди выйдут из церкви. Если ты хочешь, то иди туда сама.
С этими словами она собралась сесть на одну из могильных плит.
Мэдж шла несколько впереди, но, увидя, что Джини сворачивает в сторону, круто обернулась и, устремившись большими шагами за ней, догнала ее; с лицом, искаженным яростью, она схватила девушку за руку:
— Ты думаешь, неблагодарная тварь, что я разрешу тебе сидеть на могиле моего отца? Сам черт, видно, усадил тебя сюда; если ты сейчас же не встанешь и не отправишься вслед за мной в дом Толкователя, то есть в дом Господа Бога, я на тебе ни одной тряпки не оставлю!
За угрозой последовали действия: одним движением она сорвала с головы Джини соломенную шляпу, выдрав при этом и прядь волос, и швырнула ее на тисовое дерево, где она и повисла. Джини, собравшаяся было закричать, сообразила, что, невзирая на близость церкви, ей может быть нанесено серьезное повреждение, прежде чем кто-либо откликнется на ее зов; поэтому она решила, что будет благоразумней последовать за сумасшедшей в церковь и постараться там избавиться от нее или хотя бы оградить себя от опасного нападения. Но когда она изъявила согласие следовать за своей спутницей, разбросанные мысли Мэдж устремились в другом направлении: крепко держа Джини одной рукой, она другой указала на надпись на могильной плите и велела Джини прочитать ее. Джини повиновалась и прочла следующие слова:
Этот памятник
воздвигнут в честь Доналда Мардоксона
из 26 Королевского, или Камеронского, полка,
истинного христианина,
храброго солдата и верного слуги,
его благодарным и скорбящим господином
Робертом Стонтоном
— Ты прочла правильно, Джини, тут именно так и написано, — сказала Мэдж, чей гнев сменился глубокой меланхолией; и, к великой радости Джини, Мэдж направилась в церковь необычными для нее тихими и спокойными шагами, ведя за собой свою спутницу.
Это была одна из тех старинных приходских церквей, выстроенных в готическом стиле, которых так много в Англии; богослужение совершается там с такой скромностью, искренностью и благочестием, как, пожалуй, нигде в христианском мире. Однако несмотря на царившую в них обстановку скромной торжественности, Джини была настолько верна пресвитерианским догмам, что до сих пор никогда не переступала порога англиканской церкви, уверенная, что уже у входа ей предстала бы величественная фигура ее отца, преграждающего путь суровыми словами: «Не внимай, дитя мое, учению, уводящему тебя прочь от истинной веры». Но теперь, оказавшись в таком затруднительном и опасном положении, она искала спасения в этом запретном месте молитвенного сборища, подобно тому как преследуемое животное ищет иногда укрытия от погони в человеческом жилье или других убежищах, столь же чуждых его натуре и образу жизни. Даже звуки органа и одной или двух флейт, сопровождавших пение псалмов, не помешали ей проследовать за своей спутницей в церковь.
Не успела Мэдж вступить в церковь и осознать, что она стала центром всеобщего внимания, как к ней вернулись все нелепые и дикие ухватки, забытые на какое-то мгновение под действием нахлынувшей печали. Она скорее проплыла, чем прошла, по центральному проходу, крепко держа Джини за руку и волоча ее за собой. Джини охотно проскользнула бы к боковой скамье у самой двери, предоставив Мэдж делать что той заблагорассудится и продвигаться к алтарю самой. Но осуществить это можно было лишь путем отчаянного сопротивления, что казалось Джини совершенно недопустимым в такое время и в таком месте, и поэтому она, словно пленница, проследовала по всей церкви за своей невероятной проводницей; а та, полузакрыв глаза, кокетливо улыбалась и, слегка поводя плечами в такт чопорной и осторожной поступи, которой ей заблагорассудилось идти, воспринимала удивление зрителей, пораженных таким зрелищем, как дань великого восхищения, и отвечала на взгляды кивками и полуреверансами тем из присутствующих, кого считала, очевидно, своими знакомыми. Вид ее спутницы, столь непохожей на Мэдж, — растрепанной, с опущенными глазами и горящим от стыда лицом, — которую она с триумфом волокла за собой, делал эту сцену в глазах окружающих еще более нелепой.
Священник, устремив на Мэдж взгляд, исполненный спокойствия, сострадания и в то же время строгости, положил, к счастью, конец этому скандальному поведению. Она повернулась к ближайшей незанятой скамье и торопливо устремилась туда, таща за собой Джини. Лягнув Джини в ногу в знак того, что та должна следовать ее примеру, она склонилась на секунду головой на руки. Джини не стала подражать Мэдж, ибо подобная молитвенная поза была ей совсем незнакома, и начала с таким замешательством осматриваться кругом, что соседи, видя ее в компании с Мэдж, естественно, приписали эту растерянность безумию. Те, кто находился в непосредственном соседстве с этой странной парой, отодвинулись от нее как можно дальше; но Мэдж удалось все же вырвать молитвенник из рук какого-то старика, не успевшего отодвинуться достаточно быстро. Ознакомившись с текстом, она с видом самого пылкого энтузиазма, жестикулируя и манерничая, стала показывать Джини читаемые отрывки, сопровождая свои указания такими громкими комментариями, что заглушила все прочие голоса в церкви.
Невзирая на чувства стыда и смущения, вызванные сознанием своего публичного позора в святом храме, Джини усилием воли овладела собой и начала присматриваться к окружающим, стараясь определить, к кому из них она могла бы по окончании службы обратиться за помощью.
Вполне понятно, что прежде всего она подумала о священнике, и дальнейшие наблюдения лишь укрепили ее в, этом решении: это был пожилой человек внушительной осанки и благородных манер, и вел он службу с такой спокойной уверенностью и усердием, что внимание более молодых прихожан, отвлеченное нелепым поведением Мэдж, вновь сосредоточилось на нем. К священнику-то и решила обратиться Джини, как только кончится служба.
Правда, ее несколько смущала его риза, о которой она так много слышала, но никогда до сих пор не видела на человеке, проповедующем слово Божье. Удивляло ее также и то, что во время богослужения приходилось несколько раз менять позу, и это было тем более неудобно, что Мэдж, знакомая, очевидно, со всеми правилами, считала своим долгом каждый раз одергивать Джини: она тащила ее кверху или толкала вниз с таким суетливым старанием, что обе они, как Джини со стыдом сознавала, привлекали к себе всеобщее внимание. Несмотря на свои предубеждения, Джини пришла к благоразумному выводу, что в создавшемся положении ей следует по возможности подражать всему, что она видит. Пророк, подумала она, разрешил Нееману из Сирии поклониться даже в доме Риммона. «И если я, попав в такое затруднительное положение, буду молиться Богу моих предков на моем языке, хоть и на чуждый мне манер, Всевышний, конечно, простит меня».
Придя к такому убеждению и отодвинувшись от Мэдж так далеко, как только разрешала скамья, она стала с глубоким вниманием следить за происходившим, всецело отдавшись молитве. Ее мучительница оставила бы ее в покое, конечно, ненадолго, но, к счастью, она настолько устала, что крепко уснула на другом конце скамьи.
Джини, невзирая на одолевавшие ее иногда мысли о своем положении, старалась слушать умную, выразительную и хорошо составленную проповедь об основных принципах христианского вероучения и, несмотря на то что каждое слово было написано и читалось проповедником с листа, не могла не одобрить ее содержание, хотя тон и манера оратора резко отличались от Боанерджеса Стормхэвена — любимого проповедника ее отца. Серьезное и спокойное внимание, с которым Джини слушала проповедь, не ускользнуло от священника. Он опасался, что появление Мэдж Уайлдфайр в церкви вызовет смятение среди молившихся, и, чтобы вовремя предотвратить его, часто посматривал в ту сторону, где находились она и Джини; вскоре он понял, что хотя потеря головного убора и неловкость положения и вызвали на лице последней необычное и растерянное выражение, все же ее умственное состояние совсем не такое, как у ее спутницы. Отпустив прихожан, он заметил, что она испуганно и беспомощно оглядывалась по сторонам, словно не зная, что делать; она попыталась даже подойти к одному или двум из наиболее почтенных с виду поселян, но, заметив, что те избегают и обходят ее, робко отошла в сторону. Священник теперь не сомневался, что во всем этом кроется что-то необычное, и, как подобает доброму человеку и истинному христианину, решил разузнать, в чем здесь дело.
ГЛАВА XXXII
Пока мистер Стонтон — так звали уважаемого священника — снимал в ризнице свое облачение, Джини старалась всеми силами избавиться от Мэдж.
— Мы должны сейчас же вернуться в сарай, — говорила Мэдж, — не то мы запоздаем и мать разозлится.
— Я не пойду с тобой назад, Мэдж, — ответила Джини, вынимая гинею и протягивая ее Мэдж, — я тебе очень благодарна, но я должна идти своей дорогой.
— А кто такой Джентльмен Джордж? — спросила Джини, пытаясь вернуть ее к рассказу.
— Да это Джорди Робертсон, — ну, ты же знаешь — там, в Эдинбурге… Только это не настоящее его имя, на самом деле его звать… А какое тебе дело до его имени? — спохватилась она, словно вспомнив что-то. — Ты зачем спрашиваешь меня про то, как кого звать? Может быть, захотела, чтобы я нож промеж твоих ребер пропустила, как моя мать говорит?
Слова эти были сказаны с такой яростью и сопровождались такими грозными жестами, что Джини поспешила в самых умиротворяющих выражениях уверить ее в полной непреднамеренности своего вопроса, и Мэдж Уайлдфайр, успокоившись, продолжала:
— Никогда не спрашивай про то, как кого зовут, это невежливо; у своей матери я встречаю много самого разного люда, и никто из них не называет друг друга по имени. Папаша Рэт говорит, что самое правильное — это никогда не интересоваться именами людей, потому что судьи имеют привычку задавать самые беспокойные вопросы, например — когда ты видела вот такого-то человека, а когда вот такого-то. А ежели тебе их имена незнакомы — значит, к тебе никто и приставать с вопросами не станет.
«В какой странной школе, — подумала Джини, — обучалось это несчастное создание! Где ей смогли внушить такие дальновидные меры предосторожности против преследования судебных властей? Что скажут отец или Батлер, если им доведется от меня услышать, что на свете существуют подобные люди? Злоупотребить неведением этого безумного создания! О, как бы мне хотелось быть снова дома, среди близких мне, честных и порядочных людей! До конца дней моих я буду славить Бога за то, что живу среди тех, кто чтит его и на кого он простирает свое благотворное влияние!»
Ее размышления были прерваны безумным смехом Мэдж Уайлдфайр, смотревшей на сороку, которая прыгала по дороге.
— Смотри-ка! Вот точно так же семенил ко мне мой старый возлюбленный, да только не так проворно, — ведь у него не было крыльев, которые помогали бы его хилым ногам. И все-таки я должна была выйти за него замуж, а то мать меня бы просто со свету сжила. Но потом случилась та история с моим ребенком, и мать подумала, что старому увальню придется не по вкусу детский писк, и поэтому она спрятала малютку, чтобы он не мешал, вон под тот бугорок, где дерн; наверно, вместе с ним она положила туда и мои мозги, потому что с тех пор я стала просто сама не своя. И ты только подумай, Джини, моя мать так постаралась для этого старого дурака, а он вместо благодарности задрал свой нос и больше не стал даже смотреть на меня. А мне наплевать на него, я и так живу очень весело. Стоит только какому-нибудь бравому джентльмену заметить меня, как он чуть с лошади не падает! И все потому, что влюбился! А некоторые из них даже опускают руку в карман и вытаскивают для меня целых шесть пенсов! И все это просто за мою красоту!
После этого рассказа прошлое Мэдж перестало казаться Джинн таким загадочным: очевидно, за ней ухаживал какой-то богач, которого поощряла ее мать, невзирая на его старость и уродство. Потом Мадж соблазнил какой-то повеса, и, чтобы спасти репутацию дочери и не потерять выгодного жениха, мать без всяких колебаний погубила плод греховной связи. Последствия этой истории, выразившиеся в полном психическом расстройстве ума, от природы непостоянного и легкомысленного, не представляли из себя ничего удивительного. И действительно, история безумия Мэдж Уайлдфайр была именно такова.
ГЛАВА XXXI
Не видя опасности, страха не зная,
Прошли они двор, от восторга сияя.
«Кристабел»
Следуя по тропинке, выбранной Мэдж, Джини с радостью убеждалась в том, что местность становилась все более обитаемой: вдали, окруженные зелеными зарослями, показались крытые соломой домики, над которыми вился голубой дымок. Дорога вела прямо к ним, и Джини решила, коль скоро Мэдж следует в этом направлении, не задавать ей никаких вопросов, ибо успела заметить, что вопросы лишь раздражали ее спутницу и делали подозрительной, как, впрочем, и всех людей с такой неустойчивой психикой, как у Мэдж.
Поэтому Мэдж, следуя своему необузданному воображению, продолжала безостановочно и несвязно болтать; в таком настроении она гораздо охотней рассказывала о себе и о других, чем когда у нее пытались выведать что-нибудь прямыми или наводящими вопросами.
— А как странно все-таки, — продолжала Мэдж. — Вот я говорю о ребеночке и обо всем, что было, так, словно это все меня и не касается; а ведь на самом деле сердце мое изболелось от тоски. У тебя был когда-нибудь ребеночек, Джини?
Джини ответила отрицательно.
— Ах да; но зато у твоей сестры был, и уж про него-то мне все-все известно!
— Ради всего святого, — воскликнула Джини, забыв о той линии поведения, которой она решила придерживаться, — скажи мне, что случилось с тем несчастным младенцем и…
Мэдж остановилась, серьезно и сосредоточенно посмотрела на нее и разразилась громким хохотом:
— Ага, девушка, думаешь, что ты меня поймала? Нет, не на таковскую напала! Откуда мне знать о ребенке твоей сестры? Девушкам не положено иметь детей, пока они не выйдут замуж, а если уж с ними до времени что случится, то все кумушки и сплетницы ликуют, словно бог весть какой праздник настал. Говорят, младенцам, чьи матери не замужем, не так уж плохо живется. А мне кажется, что ребеночку твоей сестрицы, да и моему, худо пришлось. Но это очень грустная история, уж лучше я спою что-нибудь, чтобы на душе стало полегче. Этой песне меня давным-давно научил Джентльмен Джорди, еще когда я ходила с ним на праздник в Локингтон — он там играл на сцене в богатом костюме вместе с актерами. В ту ночь он обещал жениться на мне, и разве было бы худо, ежели бы он так и поступил? Женись лучше в поле, чем на болоте note 84, как говорят в Йоркшире… А только лучшей жены, чем я, ему все равно не найти, сколько бы ни искал. Вот послушай мою песню:
— Мне эта песня нравится больше всех других песен, — сказала сумасшедшая, — потому что он сочинил ее. Я часто пою эту песню, и поэтому в народе меня прозвали Мэдж Уайлдфайр. Хотя это и не настоящее мое имя, но я откликаюсь на него: стоит ли поднимать шум из-за всякой ерунды?
Я Мэдж из города, Мэдж из села,
Люблю паренька и всегда весела.
Пусть люди блистают в алмазных серьгах,
Но радости нет в их надменных сердцах
Я в праздник весенний вожу хоровод,
Меня королевою каждый зовет.
Пусть вспышки болотные ярче огня,
Не блещут они веселее меня!
— Но ты не должна петь в воскресный день, — сказала Джини, которая, несмотря на тревогу и беспокойство, была смущена поведением своей спутницы, особенно сейчас, когда они приближались к маленькому селению.
— А разве сегодня воскресенье? — спросила Мэдж. — У мамаши моей такая жизнь, что ночь принимаешь за день и все дни недели похожи друг на дружку как один — даже субботу от воскресенья не отличишь. И потом все это ваши вигские выдумки, а у нас в Англии мы поем, когда нам хочется. Кроме того, ты ведь Христиана, а я Милосердие, не забывай этого, а они всегда пели в пути.
И она сейчас же затянула песенку из книги Джона Беньяна:
— Знаешь, Джини, мне кажется, что в этой книге «Странствия паломника» много правды. Мальчишка, который пел эту песню, пас овец своего отца в долине Унижения, а мистер Отвага сказал про него, что он живет веселее тех, которые, как и я, красивы и одеты в бархат и шелк, и в груди у него гораздо пышнее цветет цветок, называемый «чистая совесть».
Тот, кто внизу, — не упадет,
Тот, кто внизу, — не гордый.
Всегда смиренного ведет
Господь рукою твердой.
Не нужен пилигриму клад -
Тяжелый гнет излишний.
Того, кто святостью богат,
Благословит Всевышний.
Джини никогда не читала прелестной фантастической аллегории, на которую ссылалась Мэдж. Беньян хоть и был убежденным кальвинистом, но являлся также членом баптистской конгрегации, и поэтому его сочинениям не было места на полках богословских книг Дэвида Динса. Но Мэдж в какой-то период своей жизни успела, очевидно, хорошо ознакомиться с самым популярным его произведением, которое, надо сказать, всегда производит сильное впечатление на детей и простонародье.
— Конечно же, про меня можно сказать, — продолжала она, — будто я родилась в городе Разрушения, а про мою мать, что она миссис Летучая Мышь, которая живет на улице Мертвеца, а Фрэнк Левитт и Том Висельник походят на Недоверие и Порок, на тех самых, что прискакали во весь опор и ударом дубинки сшибли бедного паломника на землю и украли его мешок, где находились все его деньги на дорогу. Они уже со многими так поступали и так будут впредь делать… А теперь мы пойдем с тобой в дом Толкователя, я знаю здесь одного человека, который вполне сойдет за Толкователя: глаза его подняты к небесам, в руках у него самые умные книги, а на устах закон правды, и он так разговаривает с людьми, словно внушает им что-то. Послушайся я его в свое время — не была бы я теперь таким отверженным созданием. А нынче все кончено для меня. Но мы подождем у ворот, и привратник впустит Христиану, а Милосердие не впустит, и тогда я встану у двери, вся дрожа и в слезах, а Христиана — это ты, Джини, — вступится за меня; и тогда Милосердие — это я, ты не забыла? — упадет в обморок, и тогда Толкователь, да, да, Толкователь, то есть сам мистер Стонтон, выйдет и возьмет меня, бедную, потерянную, безумную, за руку, и угостит меня гранатом, и пчелиными сотами, и вином, чтобы привести меня в чувство, и к нам вернутся добрые старые времена, и мы все станем самыми счастливыми в мире.
Джини показалось, что в сбивчивых и невнятных словах Мэдж можно было подметить какую-то вполне осознанную цель: увидеть того, кого она когда-то оскорбила, и получить его прощение. Подобная попытка скорей всякого другого средства могла примирить ее с законом и вернуть к честному образу жизни. Поэтому она решила следовать за Мэдж, пока та находилась в таком благоприятном настроении, и отстаивать свои интересы соответственно сложившимся обстоятельствам.
Они были уже совсем близко от селения — прелестного уголка, столь типичного для веселой Англии: домики его располагались не в виде двух прямых линии по обе стороны пыльной дороги, а стояли отдельными группами, окруженные зелеными зарослями, где, кроме могучих дубов и вязов, попадались и фруктовые деревья, большая часть которых была в это время в цвету, так что вся роща казалась осыпанной бело-розовыми блестками. В центре селения стояла приходская церковь, и с ее маленькой готической башенки доносился воскресный колокольный звон.
— Мы подождем здесь, пока весь народ не уйдет в церковь, — ихние церкви совсем не такие, как у вас, в Шотландии, не забудь это, Джини, — потому что если я войду в село, когда народ только еще собирается, то все девчонки и мальчишки, эти дьявольские отродья, побегут за мной по пятам с воплями: «Мэдж Уайлдфайр, Мэдж Уайлдфайр!» А церковный староста будет злиться за это на нас, словно наша в том вина! Мне ихний вой так же не по душе, как и ему, я бы с удовольствием налила им всем в глотку горячего дегтю, когда они вот так вопят.
Джини, понимавшая, как важно для нее заручиться поддержкой и помощью внимательного и терпеливого слушателя, которому она могла бы поведать свою необычную историю, была весьма обескуражена беспорядочным состоянием своей одежды, вызванным происшествием предыдущей ночи, и нелепым поведением и повадками своей спутницы; поэтому она с радостью согласилась на предложение Мэдж отдохнуть в тени скрывавших их деревьев, где они могли бы дождаться начала церковной службы и пройти потом незамеченными в селение. Она согласилась тем охотней, что, по словам Мэдж, тюрьма, куда поместили ее мать, находилась совсем в другом месте и оба рыцаря с большой дороги ушли в противоположном направлении.
Усевшись у подножия дуба и глядясь в спокойную гладь ручья, запруженного для населения, как в естественное зеркало (вещь вполне обычная для шотландских девушек ее круга), она начала приводить в порядок свой туалет на открытом воздухе и устранять те неисправности в запачканном и смятом платье, с которыми можно было справиться в подобных условиях.
Однако вскоре ей пришлось пожалеть о том, что она занялась этим неотложным и похвальным делом в такое время и в таком обществе. Мэдж Уайлдфайр, помимо прочих признаков безумия, отличалась еще и необыкновенно высоким мнением о тех своих чарах, которые, по сути, дела, были причиной ее гибели; рассудок ее подчинялся всякому новому импульсу так же безудержно, как плот — несущим его волнам, и, увидев Джини, занятую приведением в порядок волос, шляпы, носового платка и перчаток и чисткой пыльных башмаков и платья, она сейчас же начала в порыве подражательного рвения покрывать себя жалкими украшениями из нищенских лохмотьев, которые достала из своего свертка. В этих лоскутах и тряпках она стала еще более, чем прежде, походить на какую-то невиданную и диковинную обезьяну.
Джини ужаснулась, но не посмела высказаться вслух на такую щепетильную тему. В мужскую жокейскую шапочку Мэдж воткнула крест-накрест два пера: одно облезлое, белое, другое павлинье, которое она подобрала на птичьем дворе. К своему платью, напоминавшему амазонку, она прикрепила при помощи ниток, булавок и тому подобных средств большую гирлянду из искусственных цветов, сморщенную, измятую и засаленную; гирлянда эта принадлежала когда-то знатной даме и перешла потом к ее горничной на удивление и зависть всей остальной прислуги. Кричащий шарф ярко-желтого цвета, обтрепанный, как и гирлянда, и прошедший такой же путь, весь в блестках и бисере, Мэдж перекинула через плечо, расправив его на груди наподобие перевязи. Потом она сбросила грубые, будничные башмаки и заменила их перепачканными шелковыми туфлями на высоченных каблуках, вышитыми и отделанными в тон шарфу. Еще раньше, по дороге сюда, она срезала себе ивовый прут почти такой же длины, как рыболовная удочка. Теперь она с серьезным видом начала обстругивать его и, когда он стал похож на жезл, употребляемый государственным казначеем в особо торжественных случаях, сказала Джини, что теперь они обе одеты вполне прилично, как и подобает молодым женщинам по праздникам; а так как колокольный звон уже замолк, то она готова вести Джини к Толкователю.
Джини тяжело вздохнула при мысли, что ей суждено в воскресный день, да еще во время церковной службы, шествовать по улице людного селения в таком нелепом сопровождении; но необходимость не знает законов, а без серьезного столкновения с безумной, в высшей степени нежелательного при сложившихся обстоятельствах, она не могла освободиться от ее общества.
Что касается бедной Мэдж, то она вся ликовала от чувства удовлетворенного тщеславия и была наверху блаженства от сознания своей красоты и неотразимого туалета. Когда они вошли в селение, их никто не заметил, за исключением подслеповатой старухи, которая только и увидела, как мимо нее прошествовало что-то сверкающее и ослепительное, и отвесила Мэдж такой глубокий поклон, словно та была графиней. Самодовольство Мэдж возросло сверх всякой меры. Она шла впереди мелкими, семенящими шажками, улыбаясь и жеманничая, снисходительно приглашая Джини следовать за собой, словно благородный chaperone note 85, взявший под свое покровительство сельскую мисс при ее первом выезде в столицу.
Джини покорно следовала за ней, опустив глаза, чтобы не видеть сумасбродных выходок своей спутницы; но когда, поднявшись по двум или трем ступенькам, они оказались за церковной оградой, Джини встрепенулась: она увидела теперь, что Мэдж направляется прямо в церковь. В намерения Джини совсем не входило появиться среди молящихся в таком сопровождении, и поэтому, отойдя в сторону, она решительно сказала:
— Мэдж, я подожду здесь, пока люди выйдут из церкви. Если ты хочешь, то иди туда сама.
С этими словами она собралась сесть на одну из могильных плит.
Мэдж шла несколько впереди, но, увидя, что Джини сворачивает в сторону, круто обернулась и, устремившись большими шагами за ней, догнала ее; с лицом, искаженным яростью, она схватила девушку за руку:
— Ты думаешь, неблагодарная тварь, что я разрешу тебе сидеть на могиле моего отца? Сам черт, видно, усадил тебя сюда; если ты сейчас же не встанешь и не отправишься вслед за мной в дом Толкователя, то есть в дом Господа Бога, я на тебе ни одной тряпки не оставлю!
За угрозой последовали действия: одним движением она сорвала с головы Джини соломенную шляпу, выдрав при этом и прядь волос, и швырнула ее на тисовое дерево, где она и повисла. Джини, собравшаяся было закричать, сообразила, что, невзирая на близость церкви, ей может быть нанесено серьезное повреждение, прежде чем кто-либо откликнется на ее зов; поэтому она решила, что будет благоразумней последовать за сумасшедшей в церковь и постараться там избавиться от нее или хотя бы оградить себя от опасного нападения. Но когда она изъявила согласие следовать за своей спутницей, разбросанные мысли Мэдж устремились в другом направлении: крепко держа Джини одной рукой, она другой указала на надпись на могильной плите и велела Джини прочитать ее. Джини повиновалась и прочла следующие слова:
Этот памятник
воздвигнут в честь Доналда Мардоксона
из 26 Королевского, или Камеронского, полка,
истинного христианина,
храброго солдата и верного слуги,
его благодарным и скорбящим господином
Робертом Стонтоном
— Ты прочла правильно, Джини, тут именно так и написано, — сказала Мэдж, чей гнев сменился глубокой меланхолией; и, к великой радости Джини, Мэдж направилась в церковь необычными для нее тихими и спокойными шагами, ведя за собой свою спутницу.
Это была одна из тех старинных приходских церквей, выстроенных в готическом стиле, которых так много в Англии; богослужение совершается там с такой скромностью, искренностью и благочестием, как, пожалуй, нигде в христианском мире. Однако несмотря на царившую в них обстановку скромной торжественности, Джини была настолько верна пресвитерианским догмам, что до сих пор никогда не переступала порога англиканской церкви, уверенная, что уже у входа ей предстала бы величественная фигура ее отца, преграждающего путь суровыми словами: «Не внимай, дитя мое, учению, уводящему тебя прочь от истинной веры». Но теперь, оказавшись в таком затруднительном и опасном положении, она искала спасения в этом запретном месте молитвенного сборища, подобно тому как преследуемое животное ищет иногда укрытия от погони в человеческом жилье или других убежищах, столь же чуждых его натуре и образу жизни. Даже звуки органа и одной или двух флейт, сопровождавших пение псалмов, не помешали ей проследовать за своей спутницей в церковь.
Не успела Мэдж вступить в церковь и осознать, что она стала центром всеобщего внимания, как к ней вернулись все нелепые и дикие ухватки, забытые на какое-то мгновение под действием нахлынувшей печали. Она скорее проплыла, чем прошла, по центральному проходу, крепко держа Джини за руку и волоча ее за собой. Джини охотно проскользнула бы к боковой скамье у самой двери, предоставив Мэдж делать что той заблагорассудится и продвигаться к алтарю самой. Но осуществить это можно было лишь путем отчаянного сопротивления, что казалось Джини совершенно недопустимым в такое время и в таком месте, и поэтому она, словно пленница, проследовала по всей церкви за своей невероятной проводницей; а та, полузакрыв глаза, кокетливо улыбалась и, слегка поводя плечами в такт чопорной и осторожной поступи, которой ей заблагорассудилось идти, воспринимала удивление зрителей, пораженных таким зрелищем, как дань великого восхищения, и отвечала на взгляды кивками и полуреверансами тем из присутствующих, кого считала, очевидно, своими знакомыми. Вид ее спутницы, столь непохожей на Мэдж, — растрепанной, с опущенными глазами и горящим от стыда лицом, — которую она с триумфом волокла за собой, делал эту сцену в глазах окружающих еще более нелепой.
Священник, устремив на Мэдж взгляд, исполненный спокойствия, сострадания и в то же время строгости, положил, к счастью, конец этому скандальному поведению. Она повернулась к ближайшей незанятой скамье и торопливо устремилась туда, таща за собой Джини. Лягнув Джини в ногу в знак того, что та должна следовать ее примеру, она склонилась на секунду головой на руки. Джини не стала подражать Мэдж, ибо подобная молитвенная поза была ей совсем незнакома, и начала с таким замешательством осматриваться кругом, что соседи, видя ее в компании с Мэдж, естественно, приписали эту растерянность безумию. Те, кто находился в непосредственном соседстве с этой странной парой, отодвинулись от нее как можно дальше; но Мэдж удалось все же вырвать молитвенник из рук какого-то старика, не успевшего отодвинуться достаточно быстро. Ознакомившись с текстом, она с видом самого пылкого энтузиазма, жестикулируя и манерничая, стала показывать Джини читаемые отрывки, сопровождая свои указания такими громкими комментариями, что заглушила все прочие голоса в церкви.
Невзирая на чувства стыда и смущения, вызванные сознанием своего публичного позора в святом храме, Джини усилием воли овладела собой и начала присматриваться к окружающим, стараясь определить, к кому из них она могла бы по окончании службы обратиться за помощью.
Вполне понятно, что прежде всего она подумала о священнике, и дальнейшие наблюдения лишь укрепили ее в, этом решении: это был пожилой человек внушительной осанки и благородных манер, и вел он службу с такой спокойной уверенностью и усердием, что внимание более молодых прихожан, отвлеченное нелепым поведением Мэдж, вновь сосредоточилось на нем. К священнику-то и решила обратиться Джини, как только кончится служба.
Правда, ее несколько смущала его риза, о которой она так много слышала, но никогда до сих пор не видела на человеке, проповедующем слово Божье. Удивляло ее также и то, что во время богослужения приходилось несколько раз менять позу, и это было тем более неудобно, что Мэдж, знакомая, очевидно, со всеми правилами, считала своим долгом каждый раз одергивать Джини: она тащила ее кверху или толкала вниз с таким суетливым старанием, что обе они, как Джини со стыдом сознавала, привлекали к себе всеобщее внимание. Несмотря на свои предубеждения, Джини пришла к благоразумному выводу, что в создавшемся положении ей следует по возможности подражать всему, что она видит. Пророк, подумала она, разрешил Нееману из Сирии поклониться даже в доме Риммона. «И если я, попав в такое затруднительное положение, буду молиться Богу моих предков на моем языке, хоть и на чуждый мне манер, Всевышний, конечно, простит меня».
Придя к такому убеждению и отодвинувшись от Мэдж так далеко, как только разрешала скамья, она стала с глубоким вниманием следить за происходившим, всецело отдавшись молитве. Ее мучительница оставила бы ее в покое, конечно, ненадолго, но, к счастью, она настолько устала, что крепко уснула на другом конце скамьи.
Джини, невзирая на одолевавшие ее иногда мысли о своем положении, старалась слушать умную, выразительную и хорошо составленную проповедь об основных принципах христианского вероучения и, несмотря на то что каждое слово было написано и читалось проповедником с листа, не могла не одобрить ее содержание, хотя тон и манера оратора резко отличались от Боанерджеса Стормхэвена — любимого проповедника ее отца. Серьезное и спокойное внимание, с которым Джини слушала проповедь, не ускользнуло от священника. Он опасался, что появление Мэдж Уайлдфайр в церкви вызовет смятение среди молившихся, и, чтобы вовремя предотвратить его, часто посматривал в ту сторону, где находились она и Джини; вскоре он понял, что хотя потеря головного убора и неловкость положения и вызвали на лице последней необычное и растерянное выражение, все же ее умственное состояние совсем не такое, как у ее спутницы. Отпустив прихожан, он заметил, что она испуганно и беспомощно оглядывалась по сторонам, словно не зная, что делать; она попыталась даже подойти к одному или двум из наиболее почтенных с виду поселян, но, заметив, что те избегают и обходят ее, робко отошла в сторону. Священник теперь не сомневался, что во всем этом кроется что-то необычное, и, как подобает доброму человеку и истинному христианину, решил разузнать, в чем здесь дело.
ГЛАВА XXXII
И правил там в тяжелый этот год
Тупой надсмотрщик — жирный, злобный скот.
Крабб
Пока мистер Стонтон — так звали уважаемого священника — снимал в ризнице свое облачение, Джини старалась всеми силами избавиться от Мэдж.
— Мы должны сейчас же вернуться в сарай, — говорила Мэдж, — не то мы запоздаем и мать разозлится.
— Я не пойду с тобой назад, Мэдж, — ответила Джини, вынимая гинею и протягивая ее Мэдж, — я тебе очень благодарна, но я должна идти своей дорогой.