Страница:
Мистер Арчибалд, смущенный попытками сумасшедшей влезть в карету и ее шумными и озорными спутниками, собравшимися вокруг них, все время оглядывался по сторонам, ища констебля или старосту, кому он мог бы передать это жалкое существо. Не обнаружив поблизости никого из должностных лиц, он попытался отцепить руки Мэдж от кареты, чтобы ехать дальше и тем самым избавиться от нее. Однако достичь этого без применения некоторого насилия было невозможно: Мэдж крепко держалась за карету и начала снова молить, чтобы ей разрешили обрезать веревку.
— И веревка-то стоит всего два пенни! — кричала она. — Разве это дорого за жизнь женщины?
К карете подошли с угрожающим видом несколько мужчин — мясники и скотоводы большей частью, чей скот в последнее время страдал от какого-то заразного и пагубного заболевания, приписываемого этими глупцами колдовству. Они грубо схватили Мэдж за руки и, оторвав ее от кареты, воскликнули:
— Ты что это надумала? Посланных короля средь дороги останавливать? Мало ты, что ли, набедокурила своим колдовством да тем, что смерть повсюду накликаешь?
— О Джини Динс, Джини Динс! — снова закричала бедная сумасшедшая.
— Спаси мою мать, и я снова отведу тебя в дом Толкователя, и научу моим прекрасным песням, и расскажу тебе, что произошло с… — Остальные ее мольбы были заглушены воем сброда.
— Спасите ее, Бога ради! Спасите ее от этих людей! — закричала Джини Арчибалду.
— Она безумна, но совсем безвредна, она только безумна, джентльмены, — сказал Арчибалд. — Не обращайтесь с ней так жестоко, а отведите ее к мэру.
— И без тебя знаем, как надо с ней обращаться, — ответил один из мужчин, — а ты, молодчик, езжай-ка своей дорогой и не суй нос не в свое дело.
— По разговору он, видать, шотландец, — вмешался другой, — пускай-ка вылезает из своей карусели, а я уж, так и быть, пожалую его костями этой девки да еще заверну их в клетчатый плед.
Было совершенно ясно, что спасти Мэдж невозможно, и Арчибалд, будучи по натуре человеком гуманным, приказал кучеру ехать побыстрее в Карлайл, чтобы заручиться там чьей-либо поддержкой для оказания помощи несчастной женщине. Отъехав, они услышали позади себя хриплый рев, которым толпа обычно начинает свои свирепые расправы и глумления, но даже сквозь этот страшный и дикий гул прорывались вопли несчастной жертвы. Вскоре шум замер вдали; но, как только они въехали в Карлайл, Арчибалд, уступая настойчивым и неотвязным мольбам Джини, отправился к городскому судье и рассказал ему о жестокой расправе, грозившей несчастному существу.
Через полтора часа он вернулся и рассказал Джини, что судья с несколькими помощниками и он сам немедленно направились на помощь пострадавшей женщине, и когда они добрались до грязной лужи, в которую толпа окунала ее согласно своему любимому методу расправы, судье удалось вырвать Мэдж из их рук; но она была без сознания после бесчеловечных издевательств, которым ее подвергли. Он добавил, что видел, как Мэдж внесли в больницу, причем ему сказали, что она пришла в себя и, очевидно, поправится.
Последнее утверждение не совсем соответствовало действительности, ибо на самом деле мистеру Арчибалду сообщили, что после всего перенесенного Мэдж Уайлдфайр навряд ли останется в живых; однако Джини казалась такой взволнованной, что он счел неразумным рассказать ей сразу всю правду. И в самом деле, Джини была так потрясена этим страшным происшествием, что, несмотря на их намерение выехать в тот же вечер в Лонгтаун, они решили задержаться на ночь в Карлайле.
Это решение вполне отвечало желаниям Джини, так как она хотела добиться свидания с Мэдж. Сопоставляя некоторые из беспорядочных воспоминаний с рассказом Джорджа Стонтона, она решилась воспользоваться представившейся возможностью и разузнать у Мэдж поподробней о судьбе несчастного младенца, стоившего так дорого ее сестре. Она понимала, что у нее мало надежд на получение каких-либо ценных сведений, ибо рассудок Мэдж был слишком расстроен, но, так как мать ее была наказана по заслугам и замолкла навеки, эта встреча являлась единственным шансом узнать хоть что-нибудь, и Джини не хотела упускать такой случай.
Свое желание увидеться с Мэдж Джини объяснила мистеру Арчибалду тем, что встречала ее раньше и из чувства сострадания хотела выяснить, как с ней обращаются после перенесенных ею несчастий. Сострадательный спутник Джини сейчас же пошел в больницу, куда направили пострадавшую, и принес ответ, что медицинский персонал категорически запретил пропускать к ней посетителей. Когда мистер Арчибалд обратился туда на следующий день с той же просьбой, ему ответили, что пострадавшая была накануне настолько спокойна и неподвижна, что священник, исполнявший одновременно и обязанности капеллана, счел необходимым прочитать у ее постели молитвы, однако вскоре после его ухода она вновь начала бредить. Тем не менее если ее соотечественница желает увидеться с ней, то это не возбраняется. Ей осталось жить не более часа или двух.
Узнав об этом, Джини в сопровождении своих спутников поспешно направилась в больницу. Они нашли умирающую в большой палате, где стояли десять кроватей, все пустые, за исключением той, на которой лежала Мэдж.
Мэдж пела, когда они вошли, — пела бессвязные отрывки из своих любимых песен и давно забытых напевов, но неестественное оживление, придававшее обычно напряженность ее голосу, исчезло, и он звучал печально и нежно, словно смягченный перенесенными Мэдж мучениями. Она была все так же безумна, но ее блуждающие мысли уже не находили, как прежде, выражения в диких выкриках и вспышках необузданной фантазии. Близость смерти чувствовалась в жалобном тоне ее голоса, спокойная грусть которого напоминала чем-то убаюкивающие звуки колыбельной песни, которую мать напевает засыпающему ребенку. Когда Джини вошла, она сначала услышала лишь мстив, а потом припев и слова песни, прославляющей, очевидно, веселое время после сбора урожая:
— Сестра, сестра, поверни меня лицом к стене, чтобы я не слышала больше моего имени и не видела никого из этого гадкого мира!
Сиделка повернула ее, как она хотела, то есть лицом к стене, а спиной к свету. Успокоившись в этом новом положении, она снова запела очень грустно и протяжно, словно стараясь вернуть себе то состояние отрешенности от мира, из которого ее вывели посетители. Мотив, однако, был уже другой и несколько напоминал музыку гимнов методистов, хотя в ритме он перекликался с предыдущей песней:
Больная быстро слабела, о чем свидетельствовали приступы периодически наступающей одышки и слабые, едва слышные стоны — последние признаки уходящей жизни.
Но как только ей становилось немного легче, потребность пения, когда-то, по-видимому, очень сильная в несчастной женщине, брала верх над ее слабостью и муками. И самым удивительным было то, что содержание песен каким-то косвенным образом отражало до некоторой степени ее теперешнее состояние. Сейчас она начала петь отрывок из старой баллады:
Предсказание сиделки оказалось верным. Бедная сумасшедшая ушла из жизни, не издав более ни звука. Но наши путешественники не были свидетелями ее конца. Они покинули больницу, как только Джини стало ясно, что умирающая не сможет дать ей никаких дополнительных сведений об Эффи и ее ребенке.
ГЛАВА XLI
Несмотря на крепкое от природы здоровье Джини, ее волнение и усталость, вызванные этими переживаниями, были настолько велики, что Арчибалд счел необходимым дать ей день отдыха в селении Лонгтаун. Напрасно сама Джини протестовала против задержки: доверенный герцога Аргайла был, разумеется, человеком последовательным, а так как в юности Арчибалд готовился к медицинской профессии (по крайней мере он сам так утверждал, имея при этом в виду, что тридцать лет назад в течение шести месяцев растирал в ступке лекарства для старого Мунго Манглмана — хирурга в Гриноке), то проявлял настойчивость во всех вопросах, касающихся здоровья.
В данном случае он обнаружил лихорадочное состояние, и поскольку ему так удачно удалось применить этот научный термин к теперешнему самочувствию Джини, всякое дальнейшее сопротивление оказалось напрасным, да и сама Джини охотно подчинилась его указаниям и даже согласилась лечь в постель и есть кашу на воде, чтобы в спокойной обстановке вновь обрести душевное равновесие.
Мистер Арчибалд был не менее внимателен и в другом отношении. Он заметил, что казнь старухи и страшная судьба ее дочери произвели на Джини такое сильное впечатление, какое нельзя было объяснить только проявлением обычного человеколюбия. Это было тем более очевидно, что Джини казалась разумной женщиной, с твердым характером, совершенно не склонной к нервным припадкам; и поэтому Арчибалд, не подозревавший о существовании какой-либо связи между протеже его господина и этими злополучными женщинами, за исключением того, что она видела недавно Мэдж в Шотландии, приписал чрезмерное потрясение Джини тому, что эти события напомнили ей об ужасных обстоятельствах, в которых находилась недавно ее сестра. Поэтому он решил принять все меры, чтобы никакие происшествия не смогли вновь вызвать у Джини подобных воспоминаний.
Вскоре Арчибалду представилась возможность осуществить на деле свое намерение. Коробейник, пришедший вечером в Лонгтаун, имел среди прочих своих товаров большой широкий лист бумаги, на котором был отпечатан отчет о «Последней речи и казни Маргарет Мардоксон, о варварском убийстве ее дочери Магдалены, или Мэдж Мардоксон, по прозвищу Мэдж Уайлдфайр, и о ее душеспасительной беседе с его преподобием архидьяконом Флемингом». Опубликование этого достоверного документа произошло, очевидно, на следующий день после того, как они уехали из Карлайла, и так как он имел широкий спрос среди той части населения, которая знала об этих событиях, сей странствующий библиофил поспешил прибавить его к своим товарам. Покупателя он нашел еще скорее, чем предполагал: Арчибалд, весьма довольный своей дальновидностью, купил всю пачку за два шиллинга и девять пенсов, а коробейник, в восторге от такого выгодного сбыта оптом, немедленно вернулся в Карлайл, чтобы закупить новую порцию этого ценного товара.
Предусмотрительный мистер Арчибалд собирался предать огню всю покупку, но она была вовремя спасена еще более предусмотрительной дамой с молочной фермы, благоразумно заметившей, что просто грех выбрасывать столько бумаги, когда ее можно употребить на папильотки, прокладку для шляп и на прочие не менее полезные дела; она пообещала спрятать всю пачку в свой собственный сундук и никогда не показывать ее Джини Динс, заметив при этом: «Но, между прочим, мне не очень по вкусу такие неженки. Она могла бы уж привыкнуть к мысли о виселице за все это время и не устраивать такого переполоха из-за всякой ерунды».
Арчибалд напомнил даме с молочной фермы об указании герцога относиться как можно внимательней и вежливей к Джини, а также о том, что скоро они с ней расстанутся и оставшуюся часть пути им не придется заботиться о здоровье и настроении друг друга. И миссис Долли Даттон пришлось удовольствоваться этим ответом.
Наутро они снова отправились в путь и, проехав без всяких задержек Дамфризшир и часть Ланаркшира, прибыли в небольшой городок Ратерглен, расположенный в четырех милях от Глазго. Здесь курьер принес Арчибалду письма от главного представителя герцога Аргайла в Эдинбурге.
В этот вечер он ничего не сказал о содержании писем; ко на следующий день, когда они уже были в карете, преданный слуга сообщил Джини, что уполномоченный герцога, к которому по указанию его светлости он должен был ее доставить, поручил ему спросить у Джини, не согласится ли она проехать на один или два перегона дальше Глазго. Какое-то недовольство со стороны населения вызвали временные беспорядки в городе и его окрестностях, и будет неразумно, если мисс Джини Динс поедет одна, без провожатых, из Глазго в Эдинбург, тогда как, проехав немного дальше, они встретят одного из управляющих его светлости, который едет из горной Шотландии со своей супругой в Эдинбург; вот под их-то покровительством она и доберется в полной безопасности домой. Джини запротестовала:
— Я уже так давно из дома, и мой отец и сестра с нетерпением ждут меня, и некоторые из моих друзей были больны, когда я уезжала. Я заплачу за лошадь и провожатого в Глазго и уверена, что никто не станет причинять зла одинокой и беззащитной женщине. Я очень благодарна за это предложение, но никогда еще преследуемый олень не стремился так жадно в свое укрытие, как я хочу к себе в Сент-Леонард.
Камердинер герцога обменялся со своей спутницей взглядом, показавшимся Джини до того многозначительным, что она воскликнула:
— О мистер Арчибалд, миссис Даттон! Если что-нибудь случилось в Сент-Леонарде и вы знаете об этом, Бога ради, умоляю вас, скажите мне! Не скрывайте от меня ничего!
— Я, право же, ничего не знаю, мисс Динс, — сказал камердинер герцога.
— И я… я… я тоже… я тоже, — проговорила дама с молочной фермы, хотя с губ ее, казалось, было готово сорваться какое-то сообщение; однако взгляд, брошенный Арчибалдом, заставил почтенную даму проглотить его, и она решительно, с самым непреклонным видом крепко сжала губы, словно опасаясь, что непослушные слова все-таки вырвутся.
Джини поняла, что от нее что-то скрывают, и только повторные уверения Арчибалда, что ее отец, сестра и друзья, насколько ему известно, здоровы и все у них благополучно, несколько успокоили тревогу девушки. От таких уважаемых людей, как те, с которыми Джини сейчас ехала, она не ожидала ничего дурного, но все же ее страдание было настолько очевидным, что Арчибалд прибегнул к крайней мере и вручил ей листок бумаги, на котором было написано:
Джини Динс, ты меня очень обяжешь, если удалишься на день пути от Глазго с Арчибалдом и служанкой из нашего дома, не задавая им никаких вопросов, что весьма желательно для твоего друга
Аргайла и Гринвича.
Хотя это лаконичное послание от дворянина, которому она была так обязана, свело на нет все возражения Джини к предложенному маршруту, любопытство ее не удовлетворилось, а, наоборот, разгорелось самым сильным образом. Тем временем попутчики ее не проявляли больше никаких намерений следовать в Глазго. Наоборот, они ехали вдоль левого берега Клайда, по прелестной и разнообразной местности, где он протекает, превращаясь постепенно из мелководного потока в величественную судоходную реку.
— Значит, вы не едете теперь в Глазго? — спросила Джини, заметив, что кучер не свернул к древнему мосту, по которому проходила единственная в те времена дорога в столицу святого Мунго.
— Нет, — ответил Арчибалд, — в городе какое-то возмущение, и, так как наш герцог находится в оппозиции ко двору, нас могут слишком хорошо принять или наоборот: там могут вдруг вспомнить, что капитан Кэрик во время Шеффилдского восстания в тысяча семьсот двадцать пятом году note 94 обрушился на них со своими горцами, и тогда нас могут слишком плохо принять. Во всяком случае, гораздо лучше для всех нас, а для меня особенно (поскольку предполагается, что во многом я разделяю взгляды его светлости), предоставить этим славным людям из Горбалса действовать согласно их собственному усмотрению, не провоцируя и не подстрекая их моим присутствием.
Джини не нашлась, что ответить на подобные доводы, хоть ей и показалось, что в них самомнения не меньше, чем правды.
Тем временем карета катилась вперед; река делалась все шире, пока не превратилась в мощный морской рукав. Воздействие приливов и отливов стало ощущаться все сильней, как это описано в прелестном стихотворении того, кто был увенчан лавровым венком:
— Дом герцога, мисс Динс? Господь с вами, — ответил Арчибалд, — это древний замок Дамбартон, самая сильная крепость в Европе, что бы там ни говорили. Во время прежних войн с Англией ее комендантом был сэр Уильям Уоллес, а теперь комендант — его светлость. Эту должность всегда поручают самому достойному человеку в Шотландии.
— Значит, герцог живет на той высокой скале? — спросила Джини.
— Нет, нет, у него есть здесь наместник, который распоряжается всем в его отсутствие, и живет он в том белом доме, что вы видите у подножия скалы. А его светлость тут не останавливается.
— Еще бы! Этого только не хватало! — отозвалась дама с молочной фермы, на которую дорога, с тех пор как они выехали из Дамфриза, производила явно неблагоприятное впечатление. — Да если бы он тут жил, ему бы во веки веков не сыскать хозяйку для молочной фермы, будь он хоть единственный герцог во всей Англии. Не для того оставила я свой дом и друзей, чтобы приехать сюда и смотреть, как коровы станут дохнуть с голоду на этих голых холмах, вроде вон того, что вы назвали пристанищем эльфов, мистер Арчибалд, хотя, на мой взгляд, он больше похож на свинарник; и не для того тащилась я сюда, чтоб взгромоздиться на верхушку скалы и сидеть там, словно белка в клетке, которую вывесили в чердачном окне.
Возрадовавшись про себя, что это недовольство возникло лишь теперь, когда прелестная ворчунья была у него всецело «под башмаком», как он это называл, Арчибалд холодно ответил:
— Я этих холмов не делал и не знаю, как их можно исправить, а что касается места жительства, то скоро мы будем в доме герцога, который расположен на очень приятном острове, называемом Рознит. Там мы подождем судна, которое привезет нас в Инверэри, где встретим тех, с кем Джини вернется в Эдинбург.
— Остров? — переспросила Джини, которая за всю свою жизнь ни разу не покидала terra firma note 95. — Значит, нам придется ехать в лодке? Они кажутся такими маленькими по сравнению с этими страшными волнами и…
— Мистер Арчибалд, — сказала миссис Даттон, — я на это не согласна; со мной не договаривались, чтобы я спускалась на воду, и я требую, чтобы вы приказали этим парням ехать в дом герцога кружным путем.
— Его светлости принадлежит весьма надежное судно неподалеку отсюда, — ответил Арчибалд, — и вам не стоит так опасаться.
— Но я все равно опасаюсь, — заявила дама, — и настаиваю, чтобы мы ехали по суше, пусть это будет крюк хоть в десять миль.
— Но, к сожалению, я ничего не могу поделать, мадам, так как Рознит — остров.
— Да пусть хоть десять островов! — вскипела возмущенная дама. — Все равно это не причина, по которой я соглашусь тонуть, добираясь туда по всем этим морям.
— Конечно, это не причина, из-за которой надо тонуть, мадам, — ответил невозмутимый камердинер герцога, — зато весьма убедительная причина, из-за которой вы не можете попасть туда по суше. — Выполняя повеления своего господина, он указал направление рукой, и кучер, свернув с главной дороги, погнал лошадей к небольшой рыбацкой деревушке, где их ожидала лодка, более красиво разукрашенная, чем те, которые они до сих пор видели; над ней развевался флаг с изображением головы кабана, увенчанной герцогской короной, а на веслах сидели три матроса и столько же горцев.
Карета остановилась, кучер стал распрягать лошадей, а мистер Арчибалд распоряжался переносом багажа из экипажа в лодку.
— Давно ли прибыла «Каролина»? — спросил он у одного из матросов.
— Да уж пять дней как из Ливерпуля, а теперь стоит в Гриноке, — ответил тот.
— Тогда надо отправить лошадей и карету в Гринок, — сказал Арчибалд, — а оттуда по моему указанию погрузить их на судно и переправить в Инверэри. Пусть они пока постоят у моего кузена, конюха Дункана Арчибалда. Леди, — добавил он, обращаясь к женщинам, — надеюсь, вы готовы к отправлению? Нам надо спешить, чтобы не упустить прилива.
— Мисс Динс, — сказала коровница Инверэри, — вы можете поступать как вам угодно, но я скорее соглашусь просидеть тут всю ночь, чем войду в эту раскрашенную яичную скорлупу. Парень, а парень! (Это относилось к горцу, который поднимал дорожный чемодан.) Этот чемодан мой, и эта корзина, и эта подушка, и эти семь узлов, и этот бумажный мешок тоже! Если ты посмеешь тронуть хоть что-нибудь из моих вещей, то пеняй на себя.
Кельт посмотрел на говорившую, потом повернул голову в сторону Арчибалда и, не получив от последнего никаких сигналов, отменяющих полученный ранее приказ, взвалив на плечи чемодан и не слушая протестов возмущенной дамы, которых он, возможно, и не понимал, а если бы даже и понимал, то отнесся бы к ним с равным безразличием, благополучно переправил все имущество миссис Даттон в лодку.
Когда багаж был погружен, Арчибалд помог Джини выйти из экипажа и переправил несколько растерявшуюся девушку по прибывающей воде в лодку. Потом он предложил те же услуги своей второй спутнице, но та решительно отказалась покинуть карету, где она восседала теперь совершенно одна, угрожая всем виновным и невиновным лицам возбуждением иска по поводу жалованья, денег на питание, убытков, расходов и перечисляя по пальцам все свои платья и прочую одежду, с которыми считала себя разлученной навеки.
Мистер Арчибалд не стал тратить труда на увещевания, которые лишь усугубляли негодование дамы, но сказал по-гэльски несколько слов горцам, и хитрые шотландцы, осторожно приблизившись к экипажу и не выдавая ничем своих намерений, с такой неожиданной быстротой и ловкостью схватили упрямицу, что она не успела оказать никакого сопротивления; взвалив ее на плечи почти в горизонтальном положении, они промчались с ней по берегу, на который уже набегал прибой, и, не причинив ей никаких неприятностей, разве что слегка помяв одежду, усадили в лодку, где она в течение нескольких минут не могла прийти в себя от изумления, ужаса и оскорбления, вызванных этим внезапным перемещением. Затем в лодку вскочили мужчины, кроме самого высокого, который последовал примеру своих товарищей лишь после того, как оттолкнул ее от берега. Гребцы дружно налегли на весла, парус надулся, и лодка весело устремилась вперед.
— Вы, шотландский разбойник! — закричала взбешенная дама Арчибалду. — Как вы смеете так обращаться со мной?
— Мадам, — произнес Арчибалд с неумолимым хладнокровием, — пора бы вам уже знать, что вы находитесь в стране герцога и любой из этих парней по одному лишь слову его светлости швырнет вас с одинаковой готовностью как в лодку, так и из лодки.
— Бог да сжалится надо мной! — воскликнула миссис Даттон. — Знай я это раньше, никогда бы не согласилась поехать с вами.
— И веревка-то стоит всего два пенни! — кричала она. — Разве это дорого за жизнь женщины?
К карете подошли с угрожающим видом несколько мужчин — мясники и скотоводы большей частью, чей скот в последнее время страдал от какого-то заразного и пагубного заболевания, приписываемого этими глупцами колдовству. Они грубо схватили Мэдж за руки и, оторвав ее от кареты, воскликнули:
— Ты что это надумала? Посланных короля средь дороги останавливать? Мало ты, что ли, набедокурила своим колдовством да тем, что смерть повсюду накликаешь?
— О Джини Динс, Джини Динс! — снова закричала бедная сумасшедшая.
— Спаси мою мать, и я снова отведу тебя в дом Толкователя, и научу моим прекрасным песням, и расскажу тебе, что произошло с… — Остальные ее мольбы были заглушены воем сброда.
— Спасите ее, Бога ради! Спасите ее от этих людей! — закричала Джини Арчибалду.
— Она безумна, но совсем безвредна, она только безумна, джентльмены, — сказал Арчибалд. — Не обращайтесь с ней так жестоко, а отведите ее к мэру.
— И без тебя знаем, как надо с ней обращаться, — ответил один из мужчин, — а ты, молодчик, езжай-ка своей дорогой и не суй нос не в свое дело.
— По разговору он, видать, шотландец, — вмешался другой, — пускай-ка вылезает из своей карусели, а я уж, так и быть, пожалую его костями этой девки да еще заверну их в клетчатый плед.
Было совершенно ясно, что спасти Мэдж невозможно, и Арчибалд, будучи по натуре человеком гуманным, приказал кучеру ехать побыстрее в Карлайл, чтобы заручиться там чьей-либо поддержкой для оказания помощи несчастной женщине. Отъехав, они услышали позади себя хриплый рев, которым толпа обычно начинает свои свирепые расправы и глумления, но даже сквозь этот страшный и дикий гул прорывались вопли несчастной жертвы. Вскоре шум замер вдали; но, как только они въехали в Карлайл, Арчибалд, уступая настойчивым и неотвязным мольбам Джини, отправился к городскому судье и рассказал ему о жестокой расправе, грозившей несчастному существу.
Через полтора часа он вернулся и рассказал Джини, что судья с несколькими помощниками и он сам немедленно направились на помощь пострадавшей женщине, и когда они добрались до грязной лужи, в которую толпа окунала ее согласно своему любимому методу расправы, судье удалось вырвать Мэдж из их рук; но она была без сознания после бесчеловечных издевательств, которым ее подвергли. Он добавил, что видел, как Мэдж внесли в больницу, причем ему сказали, что она пришла в себя и, очевидно, поправится.
Последнее утверждение не совсем соответствовало действительности, ибо на самом деле мистеру Арчибалду сообщили, что после всего перенесенного Мэдж Уайлдфайр навряд ли останется в живых; однако Джини казалась такой взволнованной, что он счел неразумным рассказать ей сразу всю правду. И в самом деле, Джини была так потрясена этим страшным происшествием, что, несмотря на их намерение выехать в тот же вечер в Лонгтаун, они решили задержаться на ночь в Карлайле.
Это решение вполне отвечало желаниям Джини, так как она хотела добиться свидания с Мэдж. Сопоставляя некоторые из беспорядочных воспоминаний с рассказом Джорджа Стонтона, она решилась воспользоваться представившейся возможностью и разузнать у Мэдж поподробней о судьбе несчастного младенца, стоившего так дорого ее сестре. Она понимала, что у нее мало надежд на получение каких-либо ценных сведений, ибо рассудок Мэдж был слишком расстроен, но, так как мать ее была наказана по заслугам и замолкла навеки, эта встреча являлась единственным шансом узнать хоть что-нибудь, и Джини не хотела упускать такой случай.
Свое желание увидеться с Мэдж Джини объяснила мистеру Арчибалду тем, что встречала ее раньше и из чувства сострадания хотела выяснить, как с ней обращаются после перенесенных ею несчастий. Сострадательный спутник Джини сейчас же пошел в больницу, куда направили пострадавшую, и принес ответ, что медицинский персонал категорически запретил пропускать к ней посетителей. Когда мистер Арчибалд обратился туда на следующий день с той же просьбой, ему ответили, что пострадавшая была накануне настолько спокойна и неподвижна, что священник, исполнявший одновременно и обязанности капеллана, счел необходимым прочитать у ее постели молитвы, однако вскоре после его ухода она вновь начала бредить. Тем не менее если ее соотечественница желает увидеться с ней, то это не возбраняется. Ей осталось жить не более часа или двух.
Узнав об этом, Джини в сопровождении своих спутников поспешно направилась в больницу. Они нашли умирающую в большой палате, где стояли десять кроватей, все пустые, за исключением той, на которой лежала Мэдж.
Мэдж пела, когда они вошли, — пела бессвязные отрывки из своих любимых песен и давно забытых напевов, но неестественное оживление, придававшее обычно напряженность ее голосу, исчезло, и он звучал печально и нежно, словно смягченный перенесенными Мэдж мучениями. Она была все так же безумна, но ее блуждающие мысли уже не находили, как прежде, выражения в диких выкриках и вспышках необузданной фантазии. Близость смерти чувствовалась в жалобном тоне ее голоса, спокойная грусть которого напоминала чем-то убаюкивающие звуки колыбельной песни, которую мать напевает засыпающему ребенку. Когда Джини вошла, она сначала услышала лишь мстив, а потом припев и слова песни, прославляющей, очевидно, веселое время после сбора урожая:
Когда куплет закончился, Джини приблизилась к кровати и назвала Мэдж по имени. Но та не узнала ее. Наоборот, больная, словно недовольная тем, что ей помешали, нетерпеливо крикнула:
И вот закончена работа,
Стирает фермер капли пота,
И тяжко нагруженный воз
Последний стог в амбар увез.
Прохладный вечер. Солнце село,
И мы, свое закончив дело,
Всю ночь танцуем и поем
На славном празднике своем.
— Сестра, сестра, поверни меня лицом к стене, чтобы я не слышала больше моего имени и не видела никого из этого гадкого мира!
Сиделка повернула ее, как она хотела, то есть лицом к стене, а спиной к свету. Успокоившись в этом новом положении, она снова запела очень грустно и протяжно, словно стараясь вернуть себе то состояние отрешенности от мира, из которого ее вывели посетители. Мотив, однако, был уже другой и несколько напоминал музыку гимнов методистов, хотя в ритме он перекликался с предыдущей песней:
Мелодичность и торжественность напева подчеркивались еще больше трогательными переливами голоса, красивого от природы, и если утомление ослабило его силу, то сделало зато более певучим. Арчибалд, невозмутимый, как все придворные, и равнодушный к музыке, был смущен, если не тронут; хозяйка молочной фермы всхлипывала, а глаза Джини мгновенно наполнились слезами. Сама сиделка, привыкшая к различным сценам смерти, была заметно растрогана.
Если неги полон взор,
Если брачный шьют убор,
Если верности обет
Стер сомнений черный след
И любовь, стряхнув оковы,
Осчастливить всех готова -
Плащ греха сорвав с груди,
Поднимись и прочь иди!
Больная быстро слабела, о чем свидетельствовали приступы периодически наступающей одышки и слабые, едва слышные стоны — последние признаки уходящей жизни.
Но как только ей становилось немного легче, потребность пения, когда-то, по-видимому, очень сильная в несчастной женщине, брала верх над ее слабостью и муками. И самым удивительным было то, что содержание песен каким-то косвенным образом отражало до некоторой степени ее теперешнее состояние. Сейчас она начала петь отрывок из старой баллады:
После этого последовала другая песня, более дикая, не такая монотонная и размеренная. Но те, кто присутствовал при этой необычайной сцене, могли разобрать лишь несколько куплетов:
Тосклив мой сон, лорд Арчибалд,
Моя постель — как лед,
Возлюбленный неверный мой,
Заутра — твой черед!
Не плачьте, девушки мои,
Мой смертный час пробьет,
Пускай умру я за него.
Он — за меня умрет!
На последних нотах голос ее замер, и Мэдж впала в сон, который, по словам опытной сиделки, мог перейти лишь в полное забытье или смертельную агонию.
Гордая Мейзи в лесу
Медленно бродит.
Птичка на ветке сидит,
Трели выводит.
«Скоро ли замуж пойду,
Птенчик мой милый?» -
«Шесть кавалеров тебя
Стащат в могилу».
«Кто мне постелет, скажи,
Брачное ложе?» -
«Старый, седой пономарь
В яму уложит».
Будет светить светлячок
Звездочкой малой,
С башни сова пропоет:
«В землю пожалуй!»
Предсказание сиделки оказалось верным. Бедная сумасшедшая ушла из жизни, не издав более ни звука. Но наши путешественники не были свидетелями ее конца. Они покинули больницу, как только Джини стало ясно, что умирающая не сможет дать ей никаких дополнительных сведений об Эффи и ее ребенке.
ГЛАВА XLI
Пойдешь ли ты со мной?
Луна светла, на море тишина,
Я знаю все дороги в океане.
Да. Ты пойдешь со мной.
«Талаба»
Несмотря на крепкое от природы здоровье Джини, ее волнение и усталость, вызванные этими переживаниями, были настолько велики, что Арчибалд счел необходимым дать ей день отдыха в селении Лонгтаун. Напрасно сама Джини протестовала против задержки: доверенный герцога Аргайла был, разумеется, человеком последовательным, а так как в юности Арчибалд готовился к медицинской профессии (по крайней мере он сам так утверждал, имея при этом в виду, что тридцать лет назад в течение шести месяцев растирал в ступке лекарства для старого Мунго Манглмана — хирурга в Гриноке), то проявлял настойчивость во всех вопросах, касающихся здоровья.
В данном случае он обнаружил лихорадочное состояние, и поскольку ему так удачно удалось применить этот научный термин к теперешнему самочувствию Джини, всякое дальнейшее сопротивление оказалось напрасным, да и сама Джини охотно подчинилась его указаниям и даже согласилась лечь в постель и есть кашу на воде, чтобы в спокойной обстановке вновь обрести душевное равновесие.
Мистер Арчибалд был не менее внимателен и в другом отношении. Он заметил, что казнь старухи и страшная судьба ее дочери произвели на Джини такое сильное впечатление, какое нельзя было объяснить только проявлением обычного человеколюбия. Это было тем более очевидно, что Джини казалась разумной женщиной, с твердым характером, совершенно не склонной к нервным припадкам; и поэтому Арчибалд, не подозревавший о существовании какой-либо связи между протеже его господина и этими злополучными женщинами, за исключением того, что она видела недавно Мэдж в Шотландии, приписал чрезмерное потрясение Джини тому, что эти события напомнили ей об ужасных обстоятельствах, в которых находилась недавно ее сестра. Поэтому он решил принять все меры, чтобы никакие происшествия не смогли вновь вызвать у Джини подобных воспоминаний.
Вскоре Арчибалду представилась возможность осуществить на деле свое намерение. Коробейник, пришедший вечером в Лонгтаун, имел среди прочих своих товаров большой широкий лист бумаги, на котором был отпечатан отчет о «Последней речи и казни Маргарет Мардоксон, о варварском убийстве ее дочери Магдалены, или Мэдж Мардоксон, по прозвищу Мэдж Уайлдфайр, и о ее душеспасительной беседе с его преподобием архидьяконом Флемингом». Опубликование этого достоверного документа произошло, очевидно, на следующий день после того, как они уехали из Карлайла, и так как он имел широкий спрос среди той части населения, которая знала об этих событиях, сей странствующий библиофил поспешил прибавить его к своим товарам. Покупателя он нашел еще скорее, чем предполагал: Арчибалд, весьма довольный своей дальновидностью, купил всю пачку за два шиллинга и девять пенсов, а коробейник, в восторге от такого выгодного сбыта оптом, немедленно вернулся в Карлайл, чтобы закупить новую порцию этого ценного товара.
Предусмотрительный мистер Арчибалд собирался предать огню всю покупку, но она была вовремя спасена еще более предусмотрительной дамой с молочной фермы, благоразумно заметившей, что просто грех выбрасывать столько бумаги, когда ее можно употребить на папильотки, прокладку для шляп и на прочие не менее полезные дела; она пообещала спрятать всю пачку в свой собственный сундук и никогда не показывать ее Джини Динс, заметив при этом: «Но, между прочим, мне не очень по вкусу такие неженки. Она могла бы уж привыкнуть к мысли о виселице за все это время и не устраивать такого переполоха из-за всякой ерунды».
Арчибалд напомнил даме с молочной фермы об указании герцога относиться как можно внимательней и вежливей к Джини, а также о том, что скоро они с ней расстанутся и оставшуюся часть пути им не придется заботиться о здоровье и настроении друг друга. И миссис Долли Даттон пришлось удовольствоваться этим ответом.
Наутро они снова отправились в путь и, проехав без всяких задержек Дамфризшир и часть Ланаркшира, прибыли в небольшой городок Ратерглен, расположенный в четырех милях от Глазго. Здесь курьер принес Арчибалду письма от главного представителя герцога Аргайла в Эдинбурге.
В этот вечер он ничего не сказал о содержании писем; ко на следующий день, когда они уже были в карете, преданный слуга сообщил Джини, что уполномоченный герцога, к которому по указанию его светлости он должен был ее доставить, поручил ему спросить у Джини, не согласится ли она проехать на один или два перегона дальше Глазго. Какое-то недовольство со стороны населения вызвали временные беспорядки в городе и его окрестностях, и будет неразумно, если мисс Джини Динс поедет одна, без провожатых, из Глазго в Эдинбург, тогда как, проехав немного дальше, они встретят одного из управляющих его светлости, который едет из горной Шотландии со своей супругой в Эдинбург; вот под их-то покровительством она и доберется в полной безопасности домой. Джини запротестовала:
— Я уже так давно из дома, и мой отец и сестра с нетерпением ждут меня, и некоторые из моих друзей были больны, когда я уезжала. Я заплачу за лошадь и провожатого в Глазго и уверена, что никто не станет причинять зла одинокой и беззащитной женщине. Я очень благодарна за это предложение, но никогда еще преследуемый олень не стремился так жадно в свое укрытие, как я хочу к себе в Сент-Леонард.
Камердинер герцога обменялся со своей спутницей взглядом, показавшимся Джини до того многозначительным, что она воскликнула:
— О мистер Арчибалд, миссис Даттон! Если что-нибудь случилось в Сент-Леонарде и вы знаете об этом, Бога ради, умоляю вас, скажите мне! Не скрывайте от меня ничего!
— Я, право же, ничего не знаю, мисс Динс, — сказал камердинер герцога.
— И я… я… я тоже… я тоже, — проговорила дама с молочной фермы, хотя с губ ее, казалось, было готово сорваться какое-то сообщение; однако взгляд, брошенный Арчибалдом, заставил почтенную даму проглотить его, и она решительно, с самым непреклонным видом крепко сжала губы, словно опасаясь, что непослушные слова все-таки вырвутся.
Джини поняла, что от нее что-то скрывают, и только повторные уверения Арчибалда, что ее отец, сестра и друзья, насколько ему известно, здоровы и все у них благополучно, несколько успокоили тревогу девушки. От таких уважаемых людей, как те, с которыми Джини сейчас ехала, она не ожидала ничего дурного, но все же ее страдание было настолько очевидным, что Арчибалд прибегнул к крайней мере и вручил ей листок бумаги, на котором было написано:
Джини Динс, ты меня очень обяжешь, если удалишься на день пути от Глазго с Арчибалдом и служанкой из нашего дома, не задавая им никаких вопросов, что весьма желательно для твоего друга
Аргайла и Гринвича.
Хотя это лаконичное послание от дворянина, которому она была так обязана, свело на нет все возражения Джини к предложенному маршруту, любопытство ее не удовлетворилось, а, наоборот, разгорелось самым сильным образом. Тем временем попутчики ее не проявляли больше никаких намерений следовать в Глазго. Наоборот, они ехали вдоль левого берега Клайда, по прелестной и разнообразной местности, где он протекает, превращаясь постепенно из мелководного потока в величественную судоходную реку.
— Значит, вы не едете теперь в Глазго? — спросила Джини, заметив, что кучер не свернул к древнему мосту, по которому проходила единственная в те времена дорога в столицу святого Мунго.
— Нет, — ответил Арчибалд, — в городе какое-то возмущение, и, так как наш герцог находится в оппозиции ко двору, нас могут слишком хорошо принять или наоборот: там могут вдруг вспомнить, что капитан Кэрик во время Шеффилдского восстания в тысяча семьсот двадцать пятом году note 94 обрушился на них со своими горцами, и тогда нас могут слишком плохо принять. Во всяком случае, гораздо лучше для всех нас, а для меня особенно (поскольку предполагается, что во многом я разделяю взгляды его светлости), предоставить этим славным людям из Горбалса действовать согласно их собственному усмотрению, не провоцируя и не подстрекая их моим присутствием.
Джини не нашлась, что ответить на подобные доводы, хоть ей и показалось, что в них самомнения не меньше, чем правды.
Тем временем карета катилась вперед; река делалась все шире, пока не превратилась в мощный морской рукав. Воздействие приливов и отливов стало ощущаться все сильней, как это описано в прелестном стихотворении того, кто был увенчан лавровым венком:
— Где находится Инверэри? — спросила Джини, глядя на мутный океан холмов горной Шотландии, тянувшихся от другого берега реки в направлении к северу; они громоздились друг на друга, пересекаемые множеством озер. — Вон тот высокий замок — это дом герцога?
Все шире и мощней поток.
На отмели стоит баклан.
С его широких крыльев, открытых ветру,
За каплей капля падает, светясь.
— Дом герцога, мисс Динс? Господь с вами, — ответил Арчибалд, — это древний замок Дамбартон, самая сильная крепость в Европе, что бы там ни говорили. Во время прежних войн с Англией ее комендантом был сэр Уильям Уоллес, а теперь комендант — его светлость. Эту должность всегда поручают самому достойному человеку в Шотландии.
— Значит, герцог живет на той высокой скале? — спросила Джини.
— Нет, нет, у него есть здесь наместник, который распоряжается всем в его отсутствие, и живет он в том белом доме, что вы видите у подножия скалы. А его светлость тут не останавливается.
— Еще бы! Этого только не хватало! — отозвалась дама с молочной фермы, на которую дорога, с тех пор как они выехали из Дамфриза, производила явно неблагоприятное впечатление. — Да если бы он тут жил, ему бы во веки веков не сыскать хозяйку для молочной фермы, будь он хоть единственный герцог во всей Англии. Не для того оставила я свой дом и друзей, чтобы приехать сюда и смотреть, как коровы станут дохнуть с голоду на этих голых холмах, вроде вон того, что вы назвали пристанищем эльфов, мистер Арчибалд, хотя, на мой взгляд, он больше похож на свинарник; и не для того тащилась я сюда, чтоб взгромоздиться на верхушку скалы и сидеть там, словно белка в клетке, которую вывесили в чердачном окне.
Возрадовавшись про себя, что это недовольство возникло лишь теперь, когда прелестная ворчунья была у него всецело «под башмаком», как он это называл, Арчибалд холодно ответил:
— Я этих холмов не делал и не знаю, как их можно исправить, а что касается места жительства, то скоро мы будем в доме герцога, который расположен на очень приятном острове, называемом Рознит. Там мы подождем судна, которое привезет нас в Инверэри, где встретим тех, с кем Джини вернется в Эдинбург.
— Остров? — переспросила Джини, которая за всю свою жизнь ни разу не покидала terra firma note 95. — Значит, нам придется ехать в лодке? Они кажутся такими маленькими по сравнению с этими страшными волнами и…
— Мистер Арчибалд, — сказала миссис Даттон, — я на это не согласна; со мной не договаривались, чтобы я спускалась на воду, и я требую, чтобы вы приказали этим парням ехать в дом герцога кружным путем.
— Его светлости принадлежит весьма надежное судно неподалеку отсюда, — ответил Арчибалд, — и вам не стоит так опасаться.
— Но я все равно опасаюсь, — заявила дама, — и настаиваю, чтобы мы ехали по суше, пусть это будет крюк хоть в десять миль.
— Но, к сожалению, я ничего не могу поделать, мадам, так как Рознит — остров.
— Да пусть хоть десять островов! — вскипела возмущенная дама. — Все равно это не причина, по которой я соглашусь тонуть, добираясь туда по всем этим морям.
— Конечно, это не причина, из-за которой надо тонуть, мадам, — ответил невозмутимый камердинер герцога, — зато весьма убедительная причина, из-за которой вы не можете попасть туда по суше. — Выполняя повеления своего господина, он указал направление рукой, и кучер, свернув с главной дороги, погнал лошадей к небольшой рыбацкой деревушке, где их ожидала лодка, более красиво разукрашенная, чем те, которые они до сих пор видели; над ней развевался флаг с изображением головы кабана, увенчанной герцогской короной, а на веслах сидели три матроса и столько же горцев.
Карета остановилась, кучер стал распрягать лошадей, а мистер Арчибалд распоряжался переносом багажа из экипажа в лодку.
— Давно ли прибыла «Каролина»? — спросил он у одного из матросов.
— Да уж пять дней как из Ливерпуля, а теперь стоит в Гриноке, — ответил тот.
— Тогда надо отправить лошадей и карету в Гринок, — сказал Арчибалд, — а оттуда по моему указанию погрузить их на судно и переправить в Инверэри. Пусть они пока постоят у моего кузена, конюха Дункана Арчибалда. Леди, — добавил он, обращаясь к женщинам, — надеюсь, вы готовы к отправлению? Нам надо спешить, чтобы не упустить прилива.
— Мисс Динс, — сказала коровница Инверэри, — вы можете поступать как вам угодно, но я скорее соглашусь просидеть тут всю ночь, чем войду в эту раскрашенную яичную скорлупу. Парень, а парень! (Это относилось к горцу, который поднимал дорожный чемодан.) Этот чемодан мой, и эта корзина, и эта подушка, и эти семь узлов, и этот бумажный мешок тоже! Если ты посмеешь тронуть хоть что-нибудь из моих вещей, то пеняй на себя.
Кельт посмотрел на говорившую, потом повернул голову в сторону Арчибалда и, не получив от последнего никаких сигналов, отменяющих полученный ранее приказ, взвалив на плечи чемодан и не слушая протестов возмущенной дамы, которых он, возможно, и не понимал, а если бы даже и понимал, то отнесся бы к ним с равным безразличием, благополучно переправил все имущество миссис Даттон в лодку.
Когда багаж был погружен, Арчибалд помог Джини выйти из экипажа и переправил несколько растерявшуюся девушку по прибывающей воде в лодку. Потом он предложил те же услуги своей второй спутнице, но та решительно отказалась покинуть карету, где она восседала теперь совершенно одна, угрожая всем виновным и невиновным лицам возбуждением иска по поводу жалованья, денег на питание, убытков, расходов и перечисляя по пальцам все свои платья и прочую одежду, с которыми считала себя разлученной навеки.
Мистер Арчибалд не стал тратить труда на увещевания, которые лишь усугубляли негодование дамы, но сказал по-гэльски несколько слов горцам, и хитрые шотландцы, осторожно приблизившись к экипажу и не выдавая ничем своих намерений, с такой неожиданной быстротой и ловкостью схватили упрямицу, что она не успела оказать никакого сопротивления; взвалив ее на плечи почти в горизонтальном положении, они промчались с ней по берегу, на который уже набегал прибой, и, не причинив ей никаких неприятностей, разве что слегка помяв одежду, усадили в лодку, где она в течение нескольких минут не могла прийти в себя от изумления, ужаса и оскорбления, вызванных этим внезапным перемещением. Затем в лодку вскочили мужчины, кроме самого высокого, который последовал примеру своих товарищей лишь после того, как оттолкнул ее от берега. Гребцы дружно налегли на весла, парус надулся, и лодка весело устремилась вперед.
— Вы, шотландский разбойник! — закричала взбешенная дама Арчибалду. — Как вы смеете так обращаться со мной?
— Мадам, — произнес Арчибалд с неумолимым хладнокровием, — пора бы вам уже знать, что вы находитесь в стране герцога и любой из этих парней по одному лишь слову его светлости швырнет вас с одинаковой готовностью как в лодку, так и из лодки.
— Бог да сжалится надо мной! — воскликнула миссис Даттон. — Знай я это раньше, никогда бы не согласилась поехать с вами.