Страница:
Может ли Рубен Батлер с чистой совестью согласиться на назначение в шотландскую церковь, которая, по мнению Дэвида, все еще до некоторой степени подчинена государственной и светской власти? Это был главный вопрос, и Дэвид тщательно взвесил его. «Подпилены столбы, на которых держалась шотландская церковь, и нет у нее больше тех орудий и знамен, что свидетельствовали о ее могуществе; но все же на службе у нее неутомимые и трудолюбивые пастыри, усердные прихожане, и, несмотря на все ее недостатки и слабые места, на всей земле нет церкви, подобной нашей».
Сомнения Дэвида были слишком многочисленны и слишком непримиримы, чтобы позволить ему безоговорочно присоединиться к диссидентам, которые на разных основаниях полностью порвали с шотландской церковью. Наоборот, он часто держал сторону тех священников англиканской церкви, которые по своим взглядам более всего приближались к старому идеалу пресвитерианской религии 1640 года. И хотя много в теперешнем богослужении нуждалось, с точки зрения Дэвида, в исправлении, все же он никогда не забывал, что во все времена придерживался умеренных и законных путей воздействия, но без чрезмерных уступок епископальной церкви или потворствования расколу и сектантству. И, как противник раскола, он мог быть заодно с пастором шотландской церкви в ее настоящем виде. Ergo note 97, Рубен Батлер мог встать во главе прихода Ноктарлити и не лишиться его, Дэвида, дружбы и расположения. Q.E.D. note 98.
Теперь перед Динсом встал другой, весьма щекотливый вопрос: вступление в духовную должность по назначению, что для Динса было равносильно попытке войти в дом не через дверь, а сквозь стену или через окно. Дэвид утверждал, что оно означает не что иное, как обман и бесправие всей общины, проводимые с единственной целью — набить брюхо священника и облачить его в одежду священнослужителя.
Поэтому это представление к должности хоть и осуществлялось через такого достойного и уважаемого дворянина, как Аргайл, было все же греховной вольностью, чем-то святотатственным, и никакие логические рассуждения не могли примирить Дэвида с подобной сделкой. Но если бы сами прихожане согласились единодушно избрать Рубена Батлера своим пастором, то существование этого злосчастного назначения не явилось бы причиной, из-за которой ему следовало отказать им в утешительных догмах своей религии. Если здешние пресвитериане согласятся иметь Батлера своим духовным пастырем не столько из-за его избрания народом на этот пост, сколько из-за назначения его герцогом, — что ж, значит, на их душах грех, и притом тяжкий, как считал Дэвид. Но если Рубен Батлер возьмет на себя обязанности пастора, потому что его избрали те, кого он призван поучать и кто выразил желание учиться, тогда в этом не будет ничего предосудительного, — вывод, к которому посредством внушительного если пришел Дэвид после долгих обдумываний и рассуждений.
Оставался еще третий камень преткновения: присяга, приносимая вновь назначенным священником государству, в которой он должен признать власть короля и парламента над церковью и унию между Англией и Шотландией, сделавшую последнюю составной частью первой, благодаря чему прелатство — родная сестра папизма — вновь утвердилось в господстве, а митра епископа снова выставила свои рога. Все это свидетельствовало о таком упадке религии, что Дэвид, бывало, часто восклицал: «Горе нам! У меня внутри все переворачивается! Сердце мое исходит кровью!» И он вспоминал о том, как одну почтенную матрону «вынесли из Толбутской церкви в обмороке, не поддающемся действию ни жженых перьев, ни бренди и вызванном лишь тем, что с кафедры шотландской церкви были произнесены ужасные слова, служившие началом к воззванию по делу Портеуса: „Предписывается парламентом — лордами духовными и светскими“. Поэтому эта присяга являлась явной уступкой, отвратительной мерзостью, грехом, опасной ловушкой и кощунством. Однако соблюдение такой процедуры требовалось не во всех случаях: министры понимали, что надо уважать требования не только своей чуткой совести, но и совести своих сограждан, и лишь значительно позже пресвитерианская община и генеральные съезды ввели строгие правила в этом отношении. И опять Дэвид нашел примиряющий выход. Если пастор не должен идти на подобную уступку и если он вступит в свои обязанности не путем захвата должности, а путем гражданского введения в нее — что ж, тогда, пожалуй, по мнению Дэвида Динса, такой священнослужитель имел полное право опекать духовные и мирские интересы обитателей Ноктарлити и пользоваться жалованьем, домом, землей и всеми прочими благами, отсюда вытекающими.
Взгляды самых лучших и прямолинейных людей так сильно зависят от внешних обстоятельств, что, может быть, с нашей стороны было бы слишком жестоко пытаться уяснить, насколько родительские чувства Дэвида повинны в изворотливости этих суждений. Давайте трезво оценим положение Дэвида Динса. Он только что лишился одной дочери, а внезапное решение Дамбидайкса отняло у его другой дочери, которой он был стольким обязан, всякую надежду стать когда-либо хозяйкой богатого поместья. И как раз в тот момент, когда это разочарование так довлело над ним, в воображении его встал Батлер, не голодный и нищий учитель, а сытый, гладкий и преуспевающий пастор прихода Ноктарлити, любимый всей общиной, примерного образа жизни, стойкий защитник веры, выполняющий обязанности духовного пастыря с таким рвением, какого не проявлял до сих пор ни один священник Верхней Шотландии, обращающий грешников на путь истины с такой же легкостью, с какой шотландская овчарка возвращает в стадо отбившихся овец, любимец герцога Аргайла, получающий восемьдесят шотландских фунтов жалованья и четыре чолдера съестных припасов. Это была партия, вполне возмещающая разочарование, причиненное женитьбой Дамбидайкса, ибо, по понятиям почтенного Дэвида, облеченный властью пастор стоял гораздо выше обычного земельного собственника. Ему и в голову не приходило, что в пользу этого брака говорят и чувства самой Джини, которых честный Дэвид совсем не принимал во внимание: он не допускал даже мысли, что склонности Джини могут не совпадать с его собственными.
В результате таких размышлений он решил, что ему следует взять в свои руки все это дело и дать достойного пастора церкви Ноктарлити, если только подобную задачу можно выполнить без греховных уступок, или кощунства, или какого-либо другого проявления вероотступничества. И поэтому через посредство честного торговца пахтаньем, проживавшего в Либбертоне, Дэвид вызвал к себе Батлера. Даже от этого достойного посланца ему не удалось вполне скрыть переполняющее его сознание собственной важности, так что торговец, передавая учителю приглашение Дэвида, сказал: «Видно, хорошие новости припас вам хозяин из Сент-Леонарда; вид у него уж больно важный — ни дать ни взять, петух на насесте».
Батлер, как и следовало ожидать, тут же откликнулся на приглашение. Это была простая душа, основными достоинствами которой являлись доброта и здравый смысл; но в данном случае любовь сделала его еще и изобретательным. Дело в том, что он уже знал о милости, оказанной ему герцогом Аргайлом, и чувства его может понять лишь тот, кто, прожив всю жизнь в нужде и тяжких заботах, стал внезапно обеспеченным и независимым человеком. Тем не менее Рубен решил не опровергать убеждения старика в том, что тот первый сообщил ему эту волнующую новость. И одновременно он дал себе слово, что в разговоре, который между ними состоится, он предоставит Дэвиду Динсу полную возможность высказать все, что тот думает по поводу предложения Аргайла, не прерывая его и не раздражая возражениями. Последнее намерение было особенно разумно, ибо, если Дэвид Динс мог разрешить многие сомнения, самым удовлетворительным образом для самого себя, ему ни в коем случае не понравились бы подобные заключения, сделанные кем-либо другим, и спор на эту тему лишь навсегда укрепил бы его в том мнении, которое Батлер стал бы опровергать.
Встретив своего друга, Дэвид принял тот серьезный и важный вид, который не напускал на себя с тех пор, как на него посыпались невзгоды, и который отмечал когда-то дни его безоговорочной власти над вдовой Батлера и решал способ обработки земли в «Вирсавии». В многословных выражениях он оповестил Батлера о том, что принял предложение герцога Аргайла взять на себя управление скотоводческой фермой в Дамбартоншире и переменить место своего жительства, и с явным самодовольством перечислил все преимущества нового положения; однако заверил терпеливого слушателя в том, что основной причиной, побудившей его согласиться, явилось желание принести пользу герцогу Аргайлу своими сельскохозяйственными познаниями (выступившие слезы несколько затмили горделивое выражение в его глазах), «кому он столько обязан за помощь в постигшем его недавно несчастье».
— Поручить такое ответственное дело какому-нибудь невежественному горцу — это все равно, что доверить его неверному Дойку Идумеянину, — сказал он, — а что до меня, то, пока моя седая голова у меня на плечах, каждое копытце будет на учете, и смотреть за ними я стану так, словно это самые тучные фараоновы стада. Так вот, Рубен, мальчик мой, раз нам предстоит перебраться в чужую страну, ты, наверно, станешь скорбеть, ибо тебе не с кем будет даже посоветоваться о своих делах в наши переменчивые и податливые на ересь времена; и станешь ты вспоминать, что старик по имени Дэвид Динс не раз выводил тебя к свету истины из мрака сектантства и еретических заблуждений, в которых с полным удовольствием пребывала семья твоего отца; и когда тебя будут одолевать тяжкие испытания, соблазны и душевные сомнения, ты словно новобранец, впервые марширующий под дробь барабана, не раз вспомнишь закаленного старого солдата, который познал не один черный день в своей жизни и слышал свист пуль столько раз, сколько у него волос на голове.
В глубине души Батлер, наверно, полагал, что упоминание о религиозных взглядах его предков было излишним; может быть, в своей самонадеянности он зашел так далеко, что вообще не понимал, почему человек его возраста и понятий не имеет право действовать самостоятельно, а должен следовать по пути, указанному Дэвидом Динсом. Однако вслух он сказал, что сожалеет о необходимости расстаться со старым, испытанным и любящим другом.
— Но что поделаешь, дорогой? — сказал Дэвид, причем на лице его появилось некое подобие улыбки. — Что поделаешь? Я уверен, что ты не знаешь, как выйти из такого положения, ты уж лучше предоставь найти выход другим людям — герцогу Аргайлу и мне, Рубен. Хорошо иметь друзей в этом мире, а еще лучше никогда не забывать про тот, высший мир!
И Дэвид, проявлявший свое благочестие не всегда к месту, но зато с неизменной искренностью и пылом, возвел набожно глаза к небу и замолчал. Мистер Батлер дал понять, что с удовольствием выслушает совет своего друга на столь важную тему, и Дэвид вернулся к их разговору.
— Что бы ты сказал, Рубен, о церкви, о самой настоящей церкви, но при нашем теперешнем правлении? Если бы тебе предложили приход, согласился бы ты? И на каких условиях? Я это выясняю просто из интереса.
Батлер ответил:
— Если бы мне сделали подобное предложение, я бы прежде всего хотел выяснить, буду ли я полезен тому приходу, куда меня назначают, и если бы убедился в положительном ответе, то, конечно, такое предложение явилось бы крайне желательным во всех отношениях.
— Правильно, Рубен, очень правильно, мальчик, — сказал достойный наставник. — Прежде всего совесть твоя должна оставаться незапятнанной, ибо ты не сможешь поучать других, ежели сам так плохо постиг мудрость Священного писания, что станешь хвататься за суетные мирские утехи вроде имущества, дома, денег и снеди, которых твое благочестие, может быть, вовсе и не заслуживает, а ты тем не менее воспользовался бы нашей святой церковью ради жалованья священнослужителя. Но у меня приготовлено кое-что получше для тебя, только ты не должен действовать по-своему, ибо отсюда могут произойти пагубные ошибки, еретические заблуждения и отступничество от нашей правоверной религии в сторону папистской ереси и сектантских лжеучений. И если, Рубен, ты будешь поставлен перед таким испытанием, то не забывай, что ты еще молод, хоть и обучен всяким там грешным языкам вроде тех, на которых говорили в Риме, этом логове католической мерзости, или в Греции, где надругались над Священным писанием; но, несмотря на это, твой истинный доброжелатель умоляет тебя внять голосу тех благоразумных, непоколебимых и стойких ревнителей веры, которые скрывались в камышах и болотах, трясинах и пещерах и рисковали жизнью, но не отреклись от своих убеждений.
Батлер ответил, что, имея такого верного и надежного друга в лице Дэвида — свидетеля стольких перемен в предшествующем столетии, он поступил бы непростительно, не вняв его дружескому совету и не воспользовавшись его опытом.
— Прекрасно, Рубен, прекрасно, — ответил внутренне ликующий Дэвид Динс. — И чтобы тебе было легче разобраться во всем, в случае если перед тобой и впрямь возникнет подобное испытание, я почел своим долгом сам вдуматься в сущность вопроса и указать тебе без утайки и во всеуслышание, где кроются язвы, болячки, гнойники и прочая зараза нашего времени.
Дэвид Динс вскочил на своего любимого конька. Он подверг рассмотрению доктрины христианства, начиная со времен кулдов, перешел затем к Джону Ноксу, от Джона Нокса — к нонконформистам эпохи Иакова VI — Брюсу, Блэку, Блейру и Ливингстону, от них — к краткому, но блестящему периоду господства пресвитерианской религии, которому положили конец английские индепенденты. Затем последовал мрачный период прелатства и индульгенций, семи по количеству, со всеми их особенностями и значениями, и, наконец, он добрался до короля Иакова II, в царствование которого он, Дэвид, проявил себя, по его словам, таким ревнителем веры, что подвергся немалым преследованиям. Потом Батлеру пришлось выслушать самый подробный и уточненный вариант того, что он уже слышал столько раз раньше: о заключении Дэвида в железную камеру Толбута и о причине этого заточения.
Мы поступим очень несправедливо с нашим другом Дэвидом Динсом, если «выкажем пренебрежение» (как он сам говорил) к событию, которое составляло неотъемлемую часть его славы. Пьяный солдат королевской гвардии по имени Фрэнсис Гордон гнался за пятью или шестью скрывавшимися вигами, одним из которых являлся наш друг Дэвид. Задержав беглецов, Гордон вступил с ними в перебранку, но в это время кто-то из них выстрелом из пистолета убил его наповал. Дэвид имел привычку ухмыляться и покачивать головой, когда его спрашивали, не он ли являлся тем, кто убрал с лица земли этого нечестивого преследователя. В действительности заслуга принадлежала не только ему, но и его другу, коробейнику Патрику Уокеру, чьи труды он так любил цитировать. Никто из них не пытался открыто заявить, что это именно он заставил смолкнуть навеки Фрэнсиса Гордона из королевской гвардии, так как в окрестностях Эдинбурга рыскали свирепые братья убитого, жаждущие, быть может, мести; но в то же время никто из них и не отказывался в пользу другого от такой похвальной расправы с врагом их религиозных воззрений. Дэвид Динс утверждал, что ни до, ни после этого события он никогда не стрелял из пистолета. А что касается мистера Патрика Уокера, то в своих летописях он выражал крайнее удивление по поводу того, что такой маленький пистолет смог убить такого большого человека. Таковы слова этого почтенного биографа, не сумевшего извлечь из своей профессии той истины, что иногда дюйм не уступает ярду. «Он (Фрэнсис Гордон) получил выстрел в голову из карманного пистолета, годного скорее для забавы мальчишек, чем для того, чтобы убить такого бешеного, неистового человека. И все же он убил его!»
Призвав на помощь всю историю шотландской церкви и рассказав о кратковременном торжестве и длительном угнетении пресвитерианской религии так подробно и связно, что всякий, не ослепленный любовью к его дочери, был бы поражен, Дэвид перешел к изложению правил, которыми должна была руководствоваться совесть его друга, вступающего в ряды духовенства. На эту тему он привел столько тонких и казуистических доводов и высказал такие запутанные предположения, так тщательно и скрупулезно определил разницу между добром и злом, уступкой и отступничеством, воздержанием и потворством, упущением и ошибкой, заблуждением и грехом, что, сведя, наконец, истину к математически точно определенной формуле, закончил свое выступление более широким обобщением: совесть человека, подготовленного к ожидающим его трудностям, будет лучшим рулевым во всяком опасном плавании. Он привел примеры и доказательства за и против вступления в сан при теперешнем состоянии религии, причем высказал в них гораздо больше беспристрастия к Батлеру, чем когда приводил эти же доводы самому себе. Закончил он тем, что его молодой друг должен все это обдумать сам и, решая вопрос, брать ли ему на себя такую страшную ответственность, как забота о душах верующих, руководствоваться лишь голосом своей совести и не отступать от собственных понятий о правде и несправедливости.
Когда разглагольствования Дэвида, прерываемые лишь односложными замечаниями Батлера, наконец иссякли, сам оратор был крайне поражен тем, что ему не совсем удалось прийти к тому желательному выводу, который он сделал, когда приводил эти же доводы самому себе.
В этом отношении сопоставление мыслей Дэвида с его устными высказываниями лишь еще раз подтверждает весьма важное и распространенное мнение о пользе публичных дебатов. Под влиянием пристрастных чувств многие люди мысленно находят оправдывающие обстоятельства для любых желаемых ими событий; но доказать это другому лицу значительно труднее, ибо необходимость быть беспристрастным порождает гораздо более благоприятные условия для появления возражений, чем мысленные доказательства, приводимые только для себя. Высказавшись до конца, Дэвид решил, что пора уточнить действительное положение вещей, и объяснил, что это не гипотетический случай, а такой (благодаря его собственному влиянию и влиянию герцога Аргайла), какой вскоре потребует самостоятельного решения со стороны Батлера.
Ответ Батлера, выслушанный Дэвидом с чувством, весьма похожим на страх, заключался в том, что сегодняшний вечер он посвятит обдумыванию всего, что так благожелательно высказал ему его друг, а утром сообщит о своем решении. Отцовское беспокойство овладело Дэвидом. Он уговорил Батлера провести этот вечер с ним, он подал к ужину одну, нет, даже две бутылки крепкого старого эля, что было уж совсем необычно; он говорил о своей дочери, ее достоинствах, ее хозяйственности, ее любящей натуре; он вынудил Батлера признаться вслух в своих чувствах к Джини, так что еще до наступления полуночи обоим собеседникам стало ясно, что теперь она невеста Рубена Батлера; и, хотя им казалось неловким сократить время, которое Батлер потребовал для размышлений, было все же достигнуто полное взаимопонимание: Рубен Батлер станет, по всей вероятности, пастором прихода Ноктарлити, если только сами прихожане изберут его с такой же готовностью, с какой герцог дал ему назначение. Что касается присяги, то о ней они поговорят в том случае, если она потребуется.
В этот вечер они о многом договорились, и планы их были впоследствии одобрены уполномоченным герцога Аргайла, который сообщил им в письме о том, что по желанию его господина Джини приедет из Англии в Рознит и что они все должны ее встретить у охотничьего дома.
Это отступление, возвращающее нас к Джини и Батлеру, раскрывает причины, приведшие к встрече этих нежных влюбленных на острове.
ГЛАВА XLIV
Встреча Джини и Батлера, происшедшая при обстоятельствах, суливших счастливое завершение их испытанной любви, трогала скорее своей нежной искренностью, чем проявлением бурных чувств. Дэвид Динс, поступки которого не всегда соответствовали его теоретическим суждениям, напугал их вначале тем, что вспомнил высказывания различных пострадавших проповедников и поборников религии времен своей молодости, которые утверждали, что брак как таковой, хоть и освящен законами Священного писания, является все же тем благом, к которому некоторые образованные люди, главным образом молодые священники, стремятся слишком жадно, и это неумеренное стремление к церкви, женитьбе и жалованью часто является причиной добровольных уступок еретическим заблуждениям нашего времени. Он дал им также понять, что необдуманный брак был причиной гибели многих достойных мужей и что неверующая жена весьма часто нарушает заветы Писания и оказывает пагубное влияние на благочестивого мужа; что когда знаменитый Доналд Каргил, скрывавшийся в те кровопролитные времена в ланаркширском Ливуде, был вынужден после настойчивых уговоров венчать Роберта Маршала из Старри Шо, он сказал так: «Что заставило Роберта жениться на этой женщине? Ее злая воля победила его благочестие, он продержится недолго, дни его процветания сочтены». И Дэвид сам был свидетелем исполнения этого печального предсказания, ибо Роберт Маршал пошел на гнусные уступки врагу, вернулся домой, где слушал католических священников, проявил свое вероотступничество еще и всякими другими путями и совсем лишился уважения окружающих. Дэвид обратил их внимание и на то, что великие поборники пресвитерианства, такие, как Каргил, Педен, Камерон и Ренуик, менее всего любили именно те обязанности священнослужителя, которые связаны с венчанием, и, хотя они никогда не отказывались от их выполнения и не пытались расстроить предполагаемый брак, само пристрастие к этому обряду со стороны влюбленных казалось им проявлением их полного равнодушия к прискорбным событиям окружающей действительности. Несмотря, однако, на то, что брак был ловушкой для многих, Дэвид придерживался того мнения (как он и доказал на своем собственном опыте), что сам по себе он является делом благородным, особенно в те времена, когда честным людям не грозит опасность быть расстрелянными, повешенными или изгнанными и они могут обеспечить себе и своему возможному потомству хорошие условия существования.
— И поэтому, — закончил он несколько отрывисто, обращаясь к Джини и Батлеру, которые с пунцовыми и счастливыми лицами слушали эти затянувшиеся доводы за и против супружества, — можете теперь болтать о чем угодно.
Беседа влюбленных, какой бы волнующей она ни казалась им самим, представляет мало интереса для читателя, ибо касалась только их чувств в настоящем и перспектив на будущее; поэтому мы опустим ее и расскажем лишь об обстоятельствах побега Эффи, изложенных Батлером с такими подробностями, которых Джини не смогла узнать у отца. Она узнала, что в течение трех дней после получения помилования Эффи жила в доме отца в Сент-Леонарде и что встреча Дэвида с его согрешившей дочерью, происшедшая еще в тюрьме, была необычайно трогательна. Однако Батлер считал, что Дэвид, избавившись от страха потерять дочь столь страшным образом, усилил надзор за ней до такой степени, что чувства и достоинство Эффи, от природы несдержанной, самолюбивой и удрученной теперь еще и сознанием своего заслуженного позора, были задеты и оскорблены до крайности.
На третью ночь Эффи исчезла из Сент-Леонарда, не оставив никаких сообщений о том, куда она направилась. Батлер, однако, бросился за ней в погоню и с большим трудом напал на ее след у глухого причала, находившегося там, где небольшая речушка впадает в море между Масселборо и Эдинбургом. Это место, превращенное с тех пор в небольшую гавань и окруженное виллами и пансионатами, называется в наши времена Портобелло. В те времена причал этот был окружен пустырем, поросшим дроком, и, кроме рыбачьих лодок да люгеров контрабандистов, его никто не посещал. Подобное же судно стояло в заливе, когда Эффи убежала из дому, и, как Батлер установил, вечером к берегу подъезжала лодка, доставившая беглянку с суши на люгер. Так как судно сейчас же после этого ошвартовалось и не оставило на берегу никакого груза, было ясно, что на нем находились сообщники Робертсона, прибывшие сюда только для того, чтобы увезти его любовницу.
Все это скоро уточнило письмо, подписанное буквами Э.Д., но без указания даты и места отправки, которое Батлер получил по почте. Оно было написано с помарками и большим количеством ошибок: по-видимому, орфографические и стилистические слабости Эффи были еще более усугублены морской болезнью. Однако это письмо, как и все, что говорила или делала эта несчастная девушка, вызывало не только осуждение, но и сочувствие. Она писала, что не может смириться с тем, чтобы отец и сестра отправились из-за нее в изгнание и делили бы с ней ее позор; что ноша ее очень тяжела, но что она сама во всем виновата и поэтому должна нести свой крест одна; что в будущем они не могут быть для нее поддержкой, а она для них, ибо каждый взгляд и каждое слово отца напоминали ей о ее проступке и сводили ее попросту с ума; что она почти лишилась рассудка за те три дня, что провела в Сент-Леонарде: отец, конечно, желал ей только хорошего, как и все остальные, но он не представляет себе, сколько мучений она претерпела из-за этого беспрестанного напоминания о ее грехе. Если бы Джини была дома, может быть, все было бы лучше, потому что Джини похожа на небесных ангелов, которые станут скорее проливать слезы за грешников, чем упрекать их. Но она больше никогда не увидит Джини, и от этого у нее на сердце тяжелее, чем когда бы то ни было. День и ночь она будет молить на коленях за Джини: как за то, что она для нее сделала, так и за то, что она отказалась сделать; и как бы ей, Эффи, было теперь тяжело, если бы она знала, что такое правдивое существо, как Джини, поступилось правдой ради ее, Эффи, спасения! Она хочет, чтобы отец отдал Джини все ее вещи и вещи ее, Эффи, матери; она написала документ, в котором отказывалась от своих прав, и этот документ в руках мистера Новита; земные блага занимают ее теперь очень мало и вряд ли ей потребуются; она надеется, что это письмо поможет Джини уладить все дело; сразу после этой фразы следовали наилучшие пожелания Батлеру в благодарность за его доброту к ней. Ее, наверно, ждет горькая участь, но так как она сама во всем виновата, то не хочет, чтобы ее жалели. Но друзьям, которые будут о ней беспокоиться, она может сообщить, что не пошла по дурной дороге, ибо тот, кто причинил ей столько зла, хочет сделать все, что в его силах, чтобы искупить его, и поэтому она будет находиться в лучших условиях, чем того заслуживает. Она хочет, чтобы семья ее удовольствовалась этими сообщениями и не пыталась бы искать ее.
Сомнения Дэвида были слишком многочисленны и слишком непримиримы, чтобы позволить ему безоговорочно присоединиться к диссидентам, которые на разных основаниях полностью порвали с шотландской церковью. Наоборот, он часто держал сторону тех священников англиканской церкви, которые по своим взглядам более всего приближались к старому идеалу пресвитерианской религии 1640 года. И хотя много в теперешнем богослужении нуждалось, с точки зрения Дэвида, в исправлении, все же он никогда не забывал, что во все времена придерживался умеренных и законных путей воздействия, но без чрезмерных уступок епископальной церкви или потворствования расколу и сектантству. И, как противник раскола, он мог быть заодно с пастором шотландской церкви в ее настоящем виде. Ergo note 97, Рубен Батлер мог встать во главе прихода Ноктарлити и не лишиться его, Дэвида, дружбы и расположения. Q.E.D. note 98.
Теперь перед Динсом встал другой, весьма щекотливый вопрос: вступление в духовную должность по назначению, что для Динса было равносильно попытке войти в дом не через дверь, а сквозь стену или через окно. Дэвид утверждал, что оно означает не что иное, как обман и бесправие всей общины, проводимые с единственной целью — набить брюхо священника и облачить его в одежду священнослужителя.
Поэтому это представление к должности хоть и осуществлялось через такого достойного и уважаемого дворянина, как Аргайл, было все же греховной вольностью, чем-то святотатственным, и никакие логические рассуждения не могли примирить Дэвида с подобной сделкой. Но если бы сами прихожане согласились единодушно избрать Рубена Батлера своим пастором, то существование этого злосчастного назначения не явилось бы причиной, из-за которой ему следовало отказать им в утешительных догмах своей религии. Если здешние пресвитериане согласятся иметь Батлера своим духовным пастырем не столько из-за его избрания народом на этот пост, сколько из-за назначения его герцогом, — что ж, значит, на их душах грех, и притом тяжкий, как считал Дэвид. Но если Рубен Батлер возьмет на себя обязанности пастора, потому что его избрали те, кого он призван поучать и кто выразил желание учиться, тогда в этом не будет ничего предосудительного, — вывод, к которому посредством внушительного если пришел Дэвид после долгих обдумываний и рассуждений.
Оставался еще третий камень преткновения: присяга, приносимая вновь назначенным священником государству, в которой он должен признать власть короля и парламента над церковью и унию между Англией и Шотландией, сделавшую последнюю составной частью первой, благодаря чему прелатство — родная сестра папизма — вновь утвердилось в господстве, а митра епископа снова выставила свои рога. Все это свидетельствовало о таком упадке религии, что Дэвид, бывало, часто восклицал: «Горе нам! У меня внутри все переворачивается! Сердце мое исходит кровью!» И он вспоминал о том, как одну почтенную матрону «вынесли из Толбутской церкви в обмороке, не поддающемся действию ни жженых перьев, ни бренди и вызванном лишь тем, что с кафедры шотландской церкви были произнесены ужасные слова, служившие началом к воззванию по делу Портеуса: „Предписывается парламентом — лордами духовными и светскими“. Поэтому эта присяга являлась явной уступкой, отвратительной мерзостью, грехом, опасной ловушкой и кощунством. Однако соблюдение такой процедуры требовалось не во всех случаях: министры понимали, что надо уважать требования не только своей чуткой совести, но и совести своих сограждан, и лишь значительно позже пресвитерианская община и генеральные съезды ввели строгие правила в этом отношении. И опять Дэвид нашел примиряющий выход. Если пастор не должен идти на подобную уступку и если он вступит в свои обязанности не путем захвата должности, а путем гражданского введения в нее — что ж, тогда, пожалуй, по мнению Дэвида Динса, такой священнослужитель имел полное право опекать духовные и мирские интересы обитателей Ноктарлити и пользоваться жалованьем, домом, землей и всеми прочими благами, отсюда вытекающими.
Взгляды самых лучших и прямолинейных людей так сильно зависят от внешних обстоятельств, что, может быть, с нашей стороны было бы слишком жестоко пытаться уяснить, насколько родительские чувства Дэвида повинны в изворотливости этих суждений. Давайте трезво оценим положение Дэвида Динса. Он только что лишился одной дочери, а внезапное решение Дамбидайкса отняло у его другой дочери, которой он был стольким обязан, всякую надежду стать когда-либо хозяйкой богатого поместья. И как раз в тот момент, когда это разочарование так довлело над ним, в воображении его встал Батлер, не голодный и нищий учитель, а сытый, гладкий и преуспевающий пастор прихода Ноктарлити, любимый всей общиной, примерного образа жизни, стойкий защитник веры, выполняющий обязанности духовного пастыря с таким рвением, какого не проявлял до сих пор ни один священник Верхней Шотландии, обращающий грешников на путь истины с такой же легкостью, с какой шотландская овчарка возвращает в стадо отбившихся овец, любимец герцога Аргайла, получающий восемьдесят шотландских фунтов жалованья и четыре чолдера съестных припасов. Это была партия, вполне возмещающая разочарование, причиненное женитьбой Дамбидайкса, ибо, по понятиям почтенного Дэвида, облеченный властью пастор стоял гораздо выше обычного земельного собственника. Ему и в голову не приходило, что в пользу этого брака говорят и чувства самой Джини, которых честный Дэвид совсем не принимал во внимание: он не допускал даже мысли, что склонности Джини могут не совпадать с его собственными.
В результате таких размышлений он решил, что ему следует взять в свои руки все это дело и дать достойного пастора церкви Ноктарлити, если только подобную задачу можно выполнить без греховных уступок, или кощунства, или какого-либо другого проявления вероотступничества. И поэтому через посредство честного торговца пахтаньем, проживавшего в Либбертоне, Дэвид вызвал к себе Батлера. Даже от этого достойного посланца ему не удалось вполне скрыть переполняющее его сознание собственной важности, так что торговец, передавая учителю приглашение Дэвида, сказал: «Видно, хорошие новости припас вам хозяин из Сент-Леонарда; вид у него уж больно важный — ни дать ни взять, петух на насесте».
Батлер, как и следовало ожидать, тут же откликнулся на приглашение. Это была простая душа, основными достоинствами которой являлись доброта и здравый смысл; но в данном случае любовь сделала его еще и изобретательным. Дело в том, что он уже знал о милости, оказанной ему герцогом Аргайлом, и чувства его может понять лишь тот, кто, прожив всю жизнь в нужде и тяжких заботах, стал внезапно обеспеченным и независимым человеком. Тем не менее Рубен решил не опровергать убеждения старика в том, что тот первый сообщил ему эту волнующую новость. И одновременно он дал себе слово, что в разговоре, который между ними состоится, он предоставит Дэвиду Динсу полную возможность высказать все, что тот думает по поводу предложения Аргайла, не прерывая его и не раздражая возражениями. Последнее намерение было особенно разумно, ибо, если Дэвид Динс мог разрешить многие сомнения, самым удовлетворительным образом для самого себя, ему ни в коем случае не понравились бы подобные заключения, сделанные кем-либо другим, и спор на эту тему лишь навсегда укрепил бы его в том мнении, которое Батлер стал бы опровергать.
Встретив своего друга, Дэвид принял тот серьезный и важный вид, который не напускал на себя с тех пор, как на него посыпались невзгоды, и который отмечал когда-то дни его безоговорочной власти над вдовой Батлера и решал способ обработки земли в «Вирсавии». В многословных выражениях он оповестил Батлера о том, что принял предложение герцога Аргайла взять на себя управление скотоводческой фермой в Дамбартоншире и переменить место своего жительства, и с явным самодовольством перечислил все преимущества нового положения; однако заверил терпеливого слушателя в том, что основной причиной, побудившей его согласиться, явилось желание принести пользу герцогу Аргайлу своими сельскохозяйственными познаниями (выступившие слезы несколько затмили горделивое выражение в его глазах), «кому он столько обязан за помощь в постигшем его недавно несчастье».
— Поручить такое ответственное дело какому-нибудь невежественному горцу — это все равно, что доверить его неверному Дойку Идумеянину, — сказал он, — а что до меня, то, пока моя седая голова у меня на плечах, каждое копытце будет на учете, и смотреть за ними я стану так, словно это самые тучные фараоновы стада. Так вот, Рубен, мальчик мой, раз нам предстоит перебраться в чужую страну, ты, наверно, станешь скорбеть, ибо тебе не с кем будет даже посоветоваться о своих делах в наши переменчивые и податливые на ересь времена; и станешь ты вспоминать, что старик по имени Дэвид Динс не раз выводил тебя к свету истины из мрака сектантства и еретических заблуждений, в которых с полным удовольствием пребывала семья твоего отца; и когда тебя будут одолевать тяжкие испытания, соблазны и душевные сомнения, ты словно новобранец, впервые марширующий под дробь барабана, не раз вспомнишь закаленного старого солдата, который познал не один черный день в своей жизни и слышал свист пуль столько раз, сколько у него волос на голове.
В глубине души Батлер, наверно, полагал, что упоминание о религиозных взглядах его предков было излишним; может быть, в своей самонадеянности он зашел так далеко, что вообще не понимал, почему человек его возраста и понятий не имеет право действовать самостоятельно, а должен следовать по пути, указанному Дэвидом Динсом. Однако вслух он сказал, что сожалеет о необходимости расстаться со старым, испытанным и любящим другом.
— Но что поделаешь, дорогой? — сказал Дэвид, причем на лице его появилось некое подобие улыбки. — Что поделаешь? Я уверен, что ты не знаешь, как выйти из такого положения, ты уж лучше предоставь найти выход другим людям — герцогу Аргайлу и мне, Рубен. Хорошо иметь друзей в этом мире, а еще лучше никогда не забывать про тот, высший мир!
И Дэвид, проявлявший свое благочестие не всегда к месту, но зато с неизменной искренностью и пылом, возвел набожно глаза к небу и замолчал. Мистер Батлер дал понять, что с удовольствием выслушает совет своего друга на столь важную тему, и Дэвид вернулся к их разговору.
— Что бы ты сказал, Рубен, о церкви, о самой настоящей церкви, но при нашем теперешнем правлении? Если бы тебе предложили приход, согласился бы ты? И на каких условиях? Я это выясняю просто из интереса.
Батлер ответил:
— Если бы мне сделали подобное предложение, я бы прежде всего хотел выяснить, буду ли я полезен тому приходу, куда меня назначают, и если бы убедился в положительном ответе, то, конечно, такое предложение явилось бы крайне желательным во всех отношениях.
— Правильно, Рубен, очень правильно, мальчик, — сказал достойный наставник. — Прежде всего совесть твоя должна оставаться незапятнанной, ибо ты не сможешь поучать других, ежели сам так плохо постиг мудрость Священного писания, что станешь хвататься за суетные мирские утехи вроде имущества, дома, денег и снеди, которых твое благочестие, может быть, вовсе и не заслуживает, а ты тем не менее воспользовался бы нашей святой церковью ради жалованья священнослужителя. Но у меня приготовлено кое-что получше для тебя, только ты не должен действовать по-своему, ибо отсюда могут произойти пагубные ошибки, еретические заблуждения и отступничество от нашей правоверной религии в сторону папистской ереси и сектантских лжеучений. И если, Рубен, ты будешь поставлен перед таким испытанием, то не забывай, что ты еще молод, хоть и обучен всяким там грешным языкам вроде тех, на которых говорили в Риме, этом логове католической мерзости, или в Греции, где надругались над Священным писанием; но, несмотря на это, твой истинный доброжелатель умоляет тебя внять голосу тех благоразумных, непоколебимых и стойких ревнителей веры, которые скрывались в камышах и болотах, трясинах и пещерах и рисковали жизнью, но не отреклись от своих убеждений.
Батлер ответил, что, имея такого верного и надежного друга в лице Дэвида — свидетеля стольких перемен в предшествующем столетии, он поступил бы непростительно, не вняв его дружескому совету и не воспользовавшись его опытом.
— Прекрасно, Рубен, прекрасно, — ответил внутренне ликующий Дэвид Динс. — И чтобы тебе было легче разобраться во всем, в случае если перед тобой и впрямь возникнет подобное испытание, я почел своим долгом сам вдуматься в сущность вопроса и указать тебе без утайки и во всеуслышание, где кроются язвы, болячки, гнойники и прочая зараза нашего времени.
Дэвид Динс вскочил на своего любимого конька. Он подверг рассмотрению доктрины христианства, начиная со времен кулдов, перешел затем к Джону Ноксу, от Джона Нокса — к нонконформистам эпохи Иакова VI — Брюсу, Блэку, Блейру и Ливингстону, от них — к краткому, но блестящему периоду господства пресвитерианской религии, которому положили конец английские индепенденты. Затем последовал мрачный период прелатства и индульгенций, семи по количеству, со всеми их особенностями и значениями, и, наконец, он добрался до короля Иакова II, в царствование которого он, Дэвид, проявил себя, по его словам, таким ревнителем веры, что подвергся немалым преследованиям. Потом Батлеру пришлось выслушать самый подробный и уточненный вариант того, что он уже слышал столько раз раньше: о заключении Дэвида в железную камеру Толбута и о причине этого заточения.
Мы поступим очень несправедливо с нашим другом Дэвидом Динсом, если «выкажем пренебрежение» (как он сам говорил) к событию, которое составляло неотъемлемую часть его славы. Пьяный солдат королевской гвардии по имени Фрэнсис Гордон гнался за пятью или шестью скрывавшимися вигами, одним из которых являлся наш друг Дэвид. Задержав беглецов, Гордон вступил с ними в перебранку, но в это время кто-то из них выстрелом из пистолета убил его наповал. Дэвид имел привычку ухмыляться и покачивать головой, когда его спрашивали, не он ли являлся тем, кто убрал с лица земли этого нечестивого преследователя. В действительности заслуга принадлежала не только ему, но и его другу, коробейнику Патрику Уокеру, чьи труды он так любил цитировать. Никто из них не пытался открыто заявить, что это именно он заставил смолкнуть навеки Фрэнсиса Гордона из королевской гвардии, так как в окрестностях Эдинбурга рыскали свирепые братья убитого, жаждущие, быть может, мести; но в то же время никто из них и не отказывался в пользу другого от такой похвальной расправы с врагом их религиозных воззрений. Дэвид Динс утверждал, что ни до, ни после этого события он никогда не стрелял из пистолета. А что касается мистера Патрика Уокера, то в своих летописях он выражал крайнее удивление по поводу того, что такой маленький пистолет смог убить такого большого человека. Таковы слова этого почтенного биографа, не сумевшего извлечь из своей профессии той истины, что иногда дюйм не уступает ярду. «Он (Фрэнсис Гордон) получил выстрел в голову из карманного пистолета, годного скорее для забавы мальчишек, чем для того, чтобы убить такого бешеного, неистового человека. И все же он убил его!»
Призвав на помощь всю историю шотландской церкви и рассказав о кратковременном торжестве и длительном угнетении пресвитерианской религии так подробно и связно, что всякий, не ослепленный любовью к его дочери, был бы поражен, Дэвид перешел к изложению правил, которыми должна была руководствоваться совесть его друга, вступающего в ряды духовенства. На эту тему он привел столько тонких и казуистических доводов и высказал такие запутанные предположения, так тщательно и скрупулезно определил разницу между добром и злом, уступкой и отступничеством, воздержанием и потворством, упущением и ошибкой, заблуждением и грехом, что, сведя, наконец, истину к математически точно определенной формуле, закончил свое выступление более широким обобщением: совесть человека, подготовленного к ожидающим его трудностям, будет лучшим рулевым во всяком опасном плавании. Он привел примеры и доказательства за и против вступления в сан при теперешнем состоянии религии, причем высказал в них гораздо больше беспристрастия к Батлеру, чем когда приводил эти же доводы самому себе. Закончил он тем, что его молодой друг должен все это обдумать сам и, решая вопрос, брать ли ему на себя такую страшную ответственность, как забота о душах верующих, руководствоваться лишь голосом своей совести и не отступать от собственных понятий о правде и несправедливости.
Когда разглагольствования Дэвида, прерываемые лишь односложными замечаниями Батлера, наконец иссякли, сам оратор был крайне поражен тем, что ему не совсем удалось прийти к тому желательному выводу, который он сделал, когда приводил эти же доводы самому себе.
В этом отношении сопоставление мыслей Дэвида с его устными высказываниями лишь еще раз подтверждает весьма важное и распространенное мнение о пользе публичных дебатов. Под влиянием пристрастных чувств многие люди мысленно находят оправдывающие обстоятельства для любых желаемых ими событий; но доказать это другому лицу значительно труднее, ибо необходимость быть беспристрастным порождает гораздо более благоприятные условия для появления возражений, чем мысленные доказательства, приводимые только для себя. Высказавшись до конца, Дэвид решил, что пора уточнить действительное положение вещей, и объяснил, что это не гипотетический случай, а такой (благодаря его собственному влиянию и влиянию герцога Аргайла), какой вскоре потребует самостоятельного решения со стороны Батлера.
Ответ Батлера, выслушанный Дэвидом с чувством, весьма похожим на страх, заключался в том, что сегодняшний вечер он посвятит обдумыванию всего, что так благожелательно высказал ему его друг, а утром сообщит о своем решении. Отцовское беспокойство овладело Дэвидом. Он уговорил Батлера провести этот вечер с ним, он подал к ужину одну, нет, даже две бутылки крепкого старого эля, что было уж совсем необычно; он говорил о своей дочери, ее достоинствах, ее хозяйственности, ее любящей натуре; он вынудил Батлера признаться вслух в своих чувствах к Джини, так что еще до наступления полуночи обоим собеседникам стало ясно, что теперь она невеста Рубена Батлера; и, хотя им казалось неловким сократить время, которое Батлер потребовал для размышлений, было все же достигнуто полное взаимопонимание: Рубен Батлер станет, по всей вероятности, пастором прихода Ноктарлити, если только сами прихожане изберут его с такой же готовностью, с какой герцог дал ему назначение. Что касается присяги, то о ней они поговорят в том случае, если она потребуется.
В этот вечер они о многом договорились, и планы их были впоследствии одобрены уполномоченным герцога Аргайла, который сообщил им в письме о том, что по желанию его господина Джини приедет из Англии в Рознит и что они все должны ее встретить у охотничьего дома.
Это отступление, возвращающее нас к Джини и Батлеру, раскрывает причины, приведшие к встрече этих нежных влюбленных на острове.
ГЛАВА XLIV
Моя любовь, моя весна,
Скажу еще нежней — жена!
Покинь родных, забудь подруг.
Твои — мой дом, отец и друг!
Логан
Встреча Джини и Батлера, происшедшая при обстоятельствах, суливших счастливое завершение их испытанной любви, трогала скорее своей нежной искренностью, чем проявлением бурных чувств. Дэвид Динс, поступки которого не всегда соответствовали его теоретическим суждениям, напугал их вначале тем, что вспомнил высказывания различных пострадавших проповедников и поборников религии времен своей молодости, которые утверждали, что брак как таковой, хоть и освящен законами Священного писания, является все же тем благом, к которому некоторые образованные люди, главным образом молодые священники, стремятся слишком жадно, и это неумеренное стремление к церкви, женитьбе и жалованью часто является причиной добровольных уступок еретическим заблуждениям нашего времени. Он дал им также понять, что необдуманный брак был причиной гибели многих достойных мужей и что неверующая жена весьма часто нарушает заветы Писания и оказывает пагубное влияние на благочестивого мужа; что когда знаменитый Доналд Каргил, скрывавшийся в те кровопролитные времена в ланаркширском Ливуде, был вынужден после настойчивых уговоров венчать Роберта Маршала из Старри Шо, он сказал так: «Что заставило Роберта жениться на этой женщине? Ее злая воля победила его благочестие, он продержится недолго, дни его процветания сочтены». И Дэвид сам был свидетелем исполнения этого печального предсказания, ибо Роберт Маршал пошел на гнусные уступки врагу, вернулся домой, где слушал католических священников, проявил свое вероотступничество еще и всякими другими путями и совсем лишился уважения окружающих. Дэвид обратил их внимание и на то, что великие поборники пресвитерианства, такие, как Каргил, Педен, Камерон и Ренуик, менее всего любили именно те обязанности священнослужителя, которые связаны с венчанием, и, хотя они никогда не отказывались от их выполнения и не пытались расстроить предполагаемый брак, само пристрастие к этому обряду со стороны влюбленных казалось им проявлением их полного равнодушия к прискорбным событиям окружающей действительности. Несмотря, однако, на то, что брак был ловушкой для многих, Дэвид придерживался того мнения (как он и доказал на своем собственном опыте), что сам по себе он является делом благородным, особенно в те времена, когда честным людям не грозит опасность быть расстрелянными, повешенными или изгнанными и они могут обеспечить себе и своему возможному потомству хорошие условия существования.
— И поэтому, — закончил он несколько отрывисто, обращаясь к Джини и Батлеру, которые с пунцовыми и счастливыми лицами слушали эти затянувшиеся доводы за и против супружества, — можете теперь болтать о чем угодно.
Беседа влюбленных, какой бы волнующей она ни казалась им самим, представляет мало интереса для читателя, ибо касалась только их чувств в настоящем и перспектив на будущее; поэтому мы опустим ее и расскажем лишь об обстоятельствах побега Эффи, изложенных Батлером с такими подробностями, которых Джини не смогла узнать у отца. Она узнала, что в течение трех дней после получения помилования Эффи жила в доме отца в Сент-Леонарде и что встреча Дэвида с его согрешившей дочерью, происшедшая еще в тюрьме, была необычайно трогательна. Однако Батлер считал, что Дэвид, избавившись от страха потерять дочь столь страшным образом, усилил надзор за ней до такой степени, что чувства и достоинство Эффи, от природы несдержанной, самолюбивой и удрученной теперь еще и сознанием своего заслуженного позора, были задеты и оскорблены до крайности.
На третью ночь Эффи исчезла из Сент-Леонарда, не оставив никаких сообщений о том, куда она направилась. Батлер, однако, бросился за ней в погоню и с большим трудом напал на ее след у глухого причала, находившегося там, где небольшая речушка впадает в море между Масселборо и Эдинбургом. Это место, превращенное с тех пор в небольшую гавань и окруженное виллами и пансионатами, называется в наши времена Портобелло. В те времена причал этот был окружен пустырем, поросшим дроком, и, кроме рыбачьих лодок да люгеров контрабандистов, его никто не посещал. Подобное же судно стояло в заливе, когда Эффи убежала из дому, и, как Батлер установил, вечером к берегу подъезжала лодка, доставившая беглянку с суши на люгер. Так как судно сейчас же после этого ошвартовалось и не оставило на берегу никакого груза, было ясно, что на нем находились сообщники Робертсона, прибывшие сюда только для того, чтобы увезти его любовницу.
Все это скоро уточнило письмо, подписанное буквами Э.Д., но без указания даты и места отправки, которое Батлер получил по почте. Оно было написано с помарками и большим количеством ошибок: по-видимому, орфографические и стилистические слабости Эффи были еще более усугублены морской болезнью. Однако это письмо, как и все, что говорила или делала эта несчастная девушка, вызывало не только осуждение, но и сочувствие. Она писала, что не может смириться с тем, чтобы отец и сестра отправились из-за нее в изгнание и делили бы с ней ее позор; что ноша ее очень тяжела, но что она сама во всем виновата и поэтому должна нести свой крест одна; что в будущем они не могут быть для нее поддержкой, а она для них, ибо каждый взгляд и каждое слово отца напоминали ей о ее проступке и сводили ее попросту с ума; что она почти лишилась рассудка за те три дня, что провела в Сент-Леонарде: отец, конечно, желал ей только хорошего, как и все остальные, но он не представляет себе, сколько мучений она претерпела из-за этого беспрестанного напоминания о ее грехе. Если бы Джини была дома, может быть, все было бы лучше, потому что Джини похожа на небесных ангелов, которые станут скорее проливать слезы за грешников, чем упрекать их. Но она больше никогда не увидит Джини, и от этого у нее на сердце тяжелее, чем когда бы то ни было. День и ночь она будет молить на коленях за Джини: как за то, что она для нее сделала, так и за то, что она отказалась сделать; и как бы ей, Эффи, было теперь тяжело, если бы она знала, что такое правдивое существо, как Джини, поступилось правдой ради ее, Эффи, спасения! Она хочет, чтобы отец отдал Джини все ее вещи и вещи ее, Эффи, матери; она написала документ, в котором отказывалась от своих прав, и этот документ в руках мистера Новита; земные блага занимают ее теперь очень мало и вряд ли ей потребуются; она надеется, что это письмо поможет Джини уладить все дело; сразу после этой фразы следовали наилучшие пожелания Батлеру в благодарность за его доброту к ней. Ее, наверно, ждет горькая участь, но так как она сама во всем виновата, то не хочет, чтобы ее жалели. Но друзьям, которые будут о ней беспокоиться, она может сообщить, что не пошла по дурной дороге, ибо тот, кто причинил ей столько зла, хочет сделать все, что в его силах, чтобы искупить его, и поэтому она будет находиться в лучших условиях, чем того заслуживает. Она хочет, чтобы семья ее удовольствовалась этими сообщениями и не пыталась бы искать ее.