Скуратов Ю.. Вариант дракона

   В ответ президент картинно, будто русский богатырь, подбоченился:
   - Я не удовлетворен вашим докладом.
   Ну что ж, он - президент, он имеет право так говорить. А с другой стороны, кто-то постоянно подсовывал ему эти бумаги, кто-то специально подкладывал топлива в костер, на моей памяти это уже второй разговор с Ельциным на эту тему. На одной из прежних встреч он прямо, без всяких лишних слов, предложил "бартер": он подписывает указ по освобождению Паничева, главного военного прокурора, а я в ответ возбуждаю уголовное дело против партии коммунистов. В "Независимой газете" в то время как раз прошла большая публикация о вооруженных формированиях коммунистов - якобы появились такие...
   Но это были всего лишь слухи. От "бартера" я отказался.
   Могло быть и другое объяснение недовольства президента. В частности, я, например, не согласовывал с ним возбуждение уголовного дела о "коробке", возбудил уголовное дело по своей инициативе, и это могло заесть президента, вот он и решил одернуть меня, поставить, так сказать, на место.
   - А теперь давайте ваши вопросы, - сказал мне президент.
   У меня было несколько вопросов, которые мне надо было обсудить, но я помнил о предупреждении Наины Иосифовны и Татьяны и честно говоря, хотел было воздержаться. Согласую, мол, их в другой раз, либо по телефону...
   - Давайте, давайте, - повторил Ельцин.
   Я попросил "добро" на проведение совещания по коррупции, сказал, что при обновлении правительства надо будет избавиться от недобросовестных, мягко говоря (а на деле от обычных воров и хапуг), чиновников, затем доложил о проблемах, связанных с правами военнослужащих, а также с предстоящим 275-летием российской прокуратуры...
   Президент слушал, не перебивал меня, - вообще создавалось впечатление, что он "вчитывается" в текст, который слышит, анализирует его по ходу, но когда я перешел к конкретным делам и начал говорить о "коробке", он неожиданно тихим твердым голосом произнес:
   - Может, хватит?
   Я тут же свернул разговор. Подарил ему книгу по истории прокуратуры "Под сенью русского орла" и собрался уходить. Он пытался взять мои бумаги, книгу и папку с "мерами по борьбе с фашизмом", сложить в одну кучу, но не смог - у него тряслись руки, у него сильно тряслись руки. В конце концов все-таки собрался, встал, попрощался со мною - причем сделал это довольно дружелюбно.
   Я заверил президента, что через два месяца доложу об исправлении ситуации.
   Возвращался молча. Должен признаться, разговором и увиденным я был удручен, если не сказать больше - подавлен. До инаугурации остается всего несколько дней, а президент в таком состоянии... А если что-то случится во время церемонии и он упадет? Мои опасения усугубились после встречи с Бородиным. Павел Павлович сказал, что было уже несколько моментов, когда президент терял контроль над собой и погружался в состояние полной прострации. Миронову, начальнику медслужбы, он сказал: "Мы с тобою знаем друг друга уже сорок шесть лет!" Хотя знакомы они были от силы лет пять. При встрече с Черномырдиным он все время твердил о каком-то сервизе. ЧВС никак не мог понять и потом долго пытал Бородина: что за сервиз? Тот тоже ничего путного не мог сообщить, он просто не знал, о чем идет речь.
   Намечалась встреча с белорусским президентом Лукашенко, и Черномырдин, видя немощность Ельцина, предложил:
   - Может, я заменю вас, Борис Николаевич?
   Ельцин враз потяжелел лицом, в глазах у него возник беспокойный свинцовый блеск.
   - Вначале я, а уж потом - вы... Понятно?
   Да, все было понятно. Куда уж больше! Ельцин не хотел ни на мгновение, ни на секунду упустить власть.
   Но вернемся на "круги своя".
   Краснову я высказал претензию: вроде бы обо всем договорились, вроде бы обсудили позицию насчет дел по 74-й статье УК, вроде бы пришли к общему выводу о том, что вопрос не готов для доклада президенту, а папка появилась у него. Что произошло? Михаил Александрович довольно смущенно заявил, что папку президенту он не передавал, передал кто-то другой... Кто?
   Паничева, конечно, освободили - об этом, кстати, я до сих пор жалею, но уголовное дело по коммунистам я возбуждать не стал. Не за что возбуждать. Из разговора того я сделал вывод, что бывший коммунист Ельцин стал патологическим антикоммунистом, преображение завершилось. Хотя это было печально: Борис Николаевич, как президент, должен был ко всем относиться одинаково ровно. К разговору о "коробке" в доме Ельцина возвращались, как я понял, периодически, "коробка" уже навязла у него в зубах, поэтому и реакция была такая негативная: "Может, хватит?" Раньше, когда мы это обсуждали, он всякий раз говорил: "Как решит прокуратура, так и будет". Мне он сказал совершенно однозначно: "Действуйте по закону..."
   Но всякий раз дома, за обедом, в дело вновь включалась "тяжелая артиллерия" - Татьяна и Наина Иосифовна. И так раз за разом, заход за заходом. Они добивали его. И, конечно же, дома, под рюмочку, не раз звучали слова: "Папа, а Скуратов твой - нехороший. Бяка! Не хочет дело о "коробке" закрыть". Но на попрание закона я идти не мог, не мог и не хотел.
   На разных приемах, при большом стечение народа Татьяна трижды подходила ко мне с просьбой закрыть дело о "коробке", и я всякий раз отвечал ей: "Татьяна Борисовна, закрыть это дело можно только со скандалом, а скандал сейчас нам не на руку, его немедленно использует оппозиция".
   И все-таки они - Татьяна, Юмашев, Березовский - додавили президента. При оценке деятельности прокуратуры все чаще и чаще против меня пускались в ход не "мои" аргументы: Мень, Листьев, Холодов - эти дела, мол, не раскрыты... Чубайс, тот действовал вообще нахраписто, внушал президенту: "Прокуратурой руководит Илюхин". Да, Илюхин действительно приходил, приходит и будет приходить в прокуратуру. Ну и что? А как иначе? Он председатель профильного думского комитета. Ко мне приходят и Лебедь, и Жириновский, и Аушев, и Наздратенко - прокуратура для всех открыта...
   Работать становилось все тяжелее и тяжелее. Часто вспоминал я и другую встречу с президентом, в один из воскресных весенних дней 1996 года, еще до выборов. Об этой встрече я хочу рассказать особо.
   Меня неожиданно пригласили приехать в Кремль - аудиенцию назначили на одиннадцать часов дня. Аудиенция эта была внезапной, в выходные дни... Значит, что-то произошло. Или происходит.
   Я приехал в Кремль. Перед мной в кабинете Ельцина побывал Ковалев, министр юстиции.
   - Президент настаивает на роспуске Государственной Думы, - сказал он.
   - Г-господи! - невольно вырвалось у меня.
   - Я пытался его убедить, что этого делать нельзя, он - ни в какую. Так что будьте готовы к нелегкому разговору. Проект указа уже отпечатан, лежит у него на столе.
   - Чья это инициатива?
   - Сосковца.
   Я слышал уже не раз от первого вице-премьера: что нам Дума! Тьфу! Разогнать ее пинком под зад - и дело с концом. Тем более Сосковец, как руководитель предвыборного штаба, видел - президент не в форме, популярность его упала донельзя, здоровье стало совсем слабым - ситуация очень опасная.
   Вот в один из наиболее выгодных моментов он и доложил президенту: давайте перенесем выборы! Думу распустим. Все равно она - коммунистическая. Эта мысль и запала Ельцину в голову.
   Тут меня позвали в кабинет. Я вошел. Президент поздоровался со мной и затем произнес необычно быстро:
   - Юрий Ильич, я принял решение распустить Думу... в ответ на ее решение денонсировать Беловежское соглашение.
   Распустить не по закону - значит, фактически разогнать. Без всяких ссылок на закон.
   - Подскажите, какие для этого могут быть юридические основания? спросил Ельцин.
   Я стал говорить, что задуманное сделать трудно - довольно четко прописано это юридическое действие в законе, ни одно из перечисленных в Конституции оснований не подходит для данной ситуации.
   Но Ельцин действовал в своем стиле, говорил напористо, жестко, и я понял - для себя он все уже решил. Как понял и другое - разъяснять ему юридическую несостоятельность вопроса бессмысленно, и перевел разговор в политическую плоскость:
   - Борис Николаевич, зачем вам это надо - распускать Думу? У вас и без этого есть все шансы выиграть выборы. А Запад поймет роспуск Думы негативно. Да потом Дума все же, какая она ни есть, была избрана в соответствии с Конституцией, распускать ее - значит, нарушить Основной Закон России...
   Привожу аргумент за аргументом, вижу - не действует. В конце концов я сказал:
   - Борис Николаевич, я бы десять раз подумал, прежде чем это сделать.
   - Ваша позиция мне понятна, - произнес президент, и мы с ним распрощались.
   Следом за мной в кабинет зашел Куликов, потом приехал Туманов... Всем президент говорил, что предыдущие посетители (в том числе и я) были согласны с разгоном Думы.
   В тревожном, каком-то надломленном состоянии я уехал к себе в прокуратуру, на Большую Дмитровку. Надо было что-то делать. Пока я сидел, раздумывал, раздался телефонный звонок по вертушке. Звонил Анатолий Сергеевич Куликов. Он также находился в каком-то тревожном, подвешенном состоянии.
   - Я, - сказал он, - собрал своих замов, и все они в один голос заявили: "Это - авантюра! И вообще, это приведет к непредсказуемым последствиям. У нас не хватит ни сил, ни средств, чтобы удержать страну в ровном состоянии. Вдруг начнутся волнения? МВД просто не справится со своей задачей..."
   Решили поступить так - вызвать Туманова, председателя Конституционного суда, и переговорить втроем.
   Собрались у меня на Большой Дмитровке, все трое. Туманов - хотя и довольно вяло - нас поддержал: не дело это - разгонять Госдуму. Решили ехать к президенту. Втроем.
   Было понятно, что президенту вообще мало кто говорит правду. Ни помощники, ни советники. Никто не говорит ему, как воспринимаются его реформы, что говорят о нем. Это давняя болезнь российского чиновничества замазывать глаза начальству, черное выдавать за голубое, а фиолетовое (фиолетовый цвет на Востоке - цвет траура) за розовое. Туманов - человек, который стоял на страже Конституции, должен был действовать более жестко.
   Приехали в Кремль, у Ельцина кто-то сидит. Помощник доложил о нашем приезде. Мы договорились, что первым начинаю я, затем Куликов и последним самый нерешительный, Владимир Александрович Туманов.
   Президенту не понравилось, что мы приехали втроем. Встретил он нас настороженно, взгляд недобрый, исподлобья - у него всегда было великолепное чутье, у нашего Бориса Николаевича. Хмуро кивнул, усадил нас в кресла:
   - Ну?
   Я, как и договорились, начал первым. Привел, как мне кажется, все доводы из тех, что имелись в нашем законодательстве, - ничего постарался не упустить. Нельзя разгонять Думу, мы этим ничего не приобретем, только потеряем...
   Ельцин отрицательно покачал головой:
   - Нет, вы меня не убедили.
   Мою речь продолжил Куликов. Он очень доказательно и очень взвешенно говорил о том, что у МВД не хватит сил и средств не только денежных, но и технических, чтобы удержать ситуацию под контролем, что мир в России может рухнуть в один момент и тогда все покатится в тартарары. Но Ельцин и на это ответил:
   - Нет!
   Следом выступил Туманов. Выступил, увы, очень робко. Реакция президента была прежней.
   Так ни с чем мы и покинули кабинет президента.
   Я уже знал, как собирались технически совершить роспуск Думы. Очень просто: закрыть двери и не пустить депутатов в здание. А уж потом разбираться со всеми поименно...
   Втроем мы зашли к Илюшину, у него находились Шахрай, Орехов, еще кто-то. Все трое тоже были против роспуска Думы.
   Из кабинета Илюшина позвонили Черномырдину. Вначале с ним переговорил Куликов, потом я. Черномырдин несколько удивленно сообщил, что Ельцин ему очень кратко, мимолетно сообщил о роспуске Думы, сообщил как-то поверхностно, сказал также, что все, кого он вызывал "на ковер", с этим были согласны...
   - А вы, значит, несогласны? - спросил у меня ЧВС.
   - Нет.
   Потом мне Черномырдин так рассказывал об этом разговоре: "Я сказал: Борис Николаевич, я все-таки у вас премьер, почему вы решаете такие важные вопросы без меня? Зачем вам это нужно? Это вас Сосковец подбил? Он? Знаете, почему он это сделал? Завяз в предвыборных делах, завалил их... Но все еще можно, Борис Николаевич, поправить..." Отвлекаясь, скажу, что Черномырдин обладал очень важным качеством, отличающим его от Степашина и даже Примакова, - он умел спорить с президентом. А когда кругом вата, все потакают и готовно смотрят в рот, такое качество обращает на себя внимание. И Ельцин, который хорошо знал правило, что опереться можно лишь на то, что сопротивляется, ценил за это Черномырдина.
   Потому ЧВС так долго и держался на своем посту.
   Но Ельцин не принял и возражения Черномырдина.
   - Ничего отменять не будем, - сказал он, - завтра утром собираемся в шесть ноль-ноль.
   Хотя президент встает обычно рано, но в шесть утра рабочий день свой не начинает, здесь ранняя явка была обусловлена одним обстоятельством: Государственная Дума начинала свою работу в понедельник в девять. До девяти утра надо было все решить.
   На этот ранний сбор я приглашен не был. Были Куликов Анатолий Сергеевич и другой Куликов, Александр Николаевич, генерал-полковник милиции, начальник Главного управления внутренних дел Московской области. Ход был разработан такой: если Анатолий Сергеевич заартачится, будет стоять на своем - немедленно освободить его от занимаемой должности и тут же подписать указ о назначении министром внутренних дел другого Куликова, Александра Николаевича. А уж тот сделает все, что нужно.
   Я сказал Анатолию Сергеевичу:
   - Будете выступать у президента, выступайте и от моего имени, от имени Генеральной прокуратуры.
   Анатолий Сергеевич так и сделал.
   Президент резко оборвал его:
   - Вы за себя только говорите, не за других!
   - Тем не менее мы оба считаем, что роспуск Думы противоречит Конституции - это раз, и два - у МВД, как я уже говорил, Борис Николаевич, нет ни сил, ни средств, чтобы обеспечить порядок в стране в случае волнений. Это слишком серьезно...
   Вскоре президент пошел на попятную, его сумели убедить, что Госдуму разгонять нельзя. Ситуация была критическая, мог повториться 1993 год... А я лишний раз убедился в том, что у президента никогда не было уважения к Конституции, к законам, все это для него являлось обычными игрушками, с которыми можно поступить так, а можно поступить и эдак, сломать и выкинуть, и ощущение это рождало чувства не самые лучшие.
   Говорят, что каждый народ достоин того правителя, которого он выбрал, но я считаю, я убежден, что русский народ не заслуживает того, чтобы им управлял такой человек.
   В этом в те весенние дни 1996 года я убедился окончательно.
   ПЕРВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ ОТСТАВКЕ
   Первого февраля 1999 года мне позвонил Бордюжа. Попросил подъехать. Сговорились, что в шестнадцать ноль-ноль я буду в его кабинете.
   Повесил трубку на рычаг, почувствовал - что-то больно вонзилось в сердце. Одиноко сделалось, так одиноко, что, поверьте, и пером не опишешь, и словом не обскажешь - будто бы очутился посреди огромной пустыни, посреди многих ветров, и все ветры дуют, все стремятся сбить с ног, засыпать песком.
   Неурочный вызов в Кремль, к главе ельцинской администрации, ничего хорошего не предвещал.
   И вообще, я кожей своей, спиной, затылком, кончиками пальцев, висками чувствовал - готовится что-то недоброе. А что могло быть доброго, когда я 8 января возбудил дело против Березовского! Все газеты поведали сотни раз о том, что Березовский является и кормильцем, и поильцем, и кошельком "семьи", и предупреждали недвусмысленно: трогать кошелек столь высокой "семьи" опасно.
   Да, было тревожно. Президент, во-первых, не поздравил с Новым годом. Все поздравили, а он - нет. Такого быть просто не должно, а раз "должно", значит, у этого "не должно" обязаны иметься свои причины. В моем положении несложно было понять, откуда ноги растут. Во-вторых, Бордюжа, когда мы общались, что-то недоговаривал...
   Последний раз мы сидели рядышком дней десять назад на расширенной коллегии МВД. Я спросил его без всяких экивоков и вежливых пассажей, что называется, в упор:
   - Николай Николаевич, ко мне, к моей работе, есть какие-нибудь претензии?
   Бордюжа задумчиво приподнял одно плечо:
   - Да нет... Нет претензий. Одно время были по части политического экстремизма, но сейчас вы вроде выправляете ситуацию.
   И опять возникло то самое, знакомое, тревожное чувство: Николай Николаевич что-то недоговорил.
   И я вспомнил: такое же ощущение было у меня и после последней встречи с Примаковым. Мы всегда общались с ним без всяких проблем, стоило мне поднять телефонную трубку - он ни разу не отказал во встрече, всегда находил время. И всегда разговор с ним был очень откровенный, я всегда получал у него поддержку.
   А последняя встреча оставила какое-то невнятное ощущение. Словно бы Евгений Максимович, - так же, как и Бордюжа, - что-то недоговаривал. И вот какая странная штука: что-то в интонациях голоса у него было общее с Бордюжей.
   В начале января я пришел к нему и сказал:
   - Я возбуждаю уголовное дело против Березовского.
   - В связи с чем? - спросил Примаков.
   - В связи с тем, что Березовский прокручивает деньги Аэрофлота в швейцарских банках. Прошу вашей поддержки, прежде всего - политической.
   Тогда Примаков заявил не колеблясь ни секунды:
   - Обещаю!
   И все равно в этой искренней интонации Евгения Максимовича уже было что-то не то. Чего-то не хватало, я даже не знаю - чего... Участливости, что ли. Или тепла. Или уверенности.
   Это тоже послужило мне сигналом: что-то сгущается над моей головой, собирается в тяжелое пороховое облако, вот-вот, еще немного - и из этого облака блеснет молния. С ощущением того, что эта молния, расколов облако, выплеснулась, я и уезжал к Бордюже.
   Были и еще кое-какие сигналы, этакие приметы надвигающейся грозы. По линии Совета Федерации состоялась конференция по вопросам федерализма, на которой мне было предложено выступить с докладом. Я выступил. Выступление было вроде бы удачным, но после конференции я пожаловался Строеву:
   - Егор Семенович, кожей чувствую: вокруг меня заваривается какая-то неприятная каша...
   Он не стал опровергать, произнес коротко и совершенно определенно:
   - Да. - Потом добавил: - Мы с Примаковым это знаем, потому и решили поддержать вас и предоставили на конференции слово в числе первых.
   Тучи продолжали сгущаться. Имелась и кое-какая оперативная информация, подтверждающая мои опасения. Татьяна Дьяченко обронила небрежно: "Скуратова будем убирать".
   Это было обидно: Дьяченко хоть и дочка президента, но всего лишь дочка. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку, и уж тем более дочке. Как она может убрать Генерального прокурора страны, когда это не только не ее прерогатива, это не прерогатива даже ее отца? Но, видать, Татьяна знала, что говорила...
   Главный военный прокурор Демин встречался с Виктором Михайловичем Зориным - первым заместителем директора ФСБ, сейчас Зорин работает в Управлении спецпрограммы - самом таинственном, пожалуй, управлении в службе президента. Так генерал Зорин, услышав мое имя, произнес недовольно:
   - Напрасно он высовывается. У нас есть пленка... - Зорин не договорил, замолчал.
   Недовольство Зорина было понятно: он дружил с первым заместителем министра финансов Петровым, а Петрова мы арестовали за взяточничество. Что же касается пленки, я даже не подозревал, что это такое, и спросил у Демина:
   - Ты знаешь?
   - Нет.
   - И я не знаю. Прошу тебя, поговори с Зориным предметно: вдруг что-нибудь прояснится?
   Демин пообещал, но обещание не выполнил.
   Еще один источник обнаружился в администрации президента.
   Уже позже, когда я был отстранен от должности, оперативники передали мне следующую расшифровку.
   В разговоре с заместителем председателя Госдумы Юрьевым 3 февраля этот источник тоже дал понять, что меня будут снимать. Вот диалог. Ю - это Юрьев, И - источник.
   "Ю. Я, говорит, разберусь. Это не проблема, тем более это сейчас легче, поскольку их главного-то (директора Федеральной службы налоговой полиции Алмазова) снимают, тех, кто это ведет".
   И. Да.
   Ю. В смысле не того, кого уже сняли, а в той структуре.
   И. Тоже, да?
   Ю. Да, все уже. Они и были запланированы. (Я и Алмазов.) А ты не знал этого?
   И. Нет, мне говорили, но я думал, что знаешь как...
   Ю. Я об этом знал месяц назад, даже полтора.
   И. Ну, да об этом все говорили, но это не происходило.
   Ю. В конце декабря уже об этом знал, что вот эти двое... У меня даже свидетели есть, я об этом Пархаеву сказал, а он мне не поверил. Потому, что эти двое как раз его главные друзья.
   И. Да?
   Ю. Он говорит, да не может быть. Я говорю, увидишь, еще как может быть".
   Разговор, повторяю, шел обо мне и Сергее Николаевиче Алмазове.
   Это тоже оптимизма не добавляло, тревога временами становилась зримой, едва ли не материально ощутимой. Держаться в ровном состоянии было трудно, и когда стало понятно, что обвал все-таки произойдет, я сказал жене:
   - Лена, хочу предупредить тебя: у нас могут наступить плохие времена. Мы возбудили уголовное дело по Березовскому. Березовский, конечно, нажмет на все кнопки, приведет в движение все колеса, чтобы уничтожить меня. Война будет нешуточная. Приготовься к ней.
   Таким образом я постарался подготовить жену, и это было очень важно не дай Бог если бы все случившееся обрушилось на нее, как лавина с крутой горы. А так она была спокойна, подготовлена к беде и в самые трудные минуты даже постаралась поддержать меня.
   По поводу Березовского я недавно написал письмо Ельцину и передал письмо опять через того же Бордюжу:
   - Николай Николаевич, я вряд ли смогу увидеть президента в ближайшее время, поэтому передайте ему письмо. Не информировать президента я не могу, поскольку здесь речь идет не только о Березовском, но и об Аэрофлоте. А Окулов, глава Аэрофлота, как известно, является затем Бориса Николаевича.
   Бордюжа письмо президенту, естественно, передал, поэтому первое, что он спросил, когда я вошел к нему в кабинет, было:
   - Что с Березовским?
   Я ответил спокойно:
   - Дело находится в стадии расследования, - затем коротко изложил фабулу дела...
   И тут Бордюжа задал второй вопрос, который для меня был неожиданным:
   - А что с "Мабетексом"?
   Я удивился: откуда Бордюжа знает о "Мабетексе"? Это же пока еще не обнародовано. Грязное дело это касается управления делами администрации.
   - Дело серьезное, - сказал я. - И неприятное. Слишком много в нем непростых моментов - замараны наши высшие чиновники. Особенно в документах, которые передала нам швейцарская сторона... Так что дело расследуем, Николай Николаевич.
   У Бордюжи сделалось такое лицо, будто воротник давил ему на шею.
   - Мне принесли тут один видеоматериал, - проговорил он с видимым трудом, - давайте его посмотрим вместе.
   Приподнял лежавший перед ним на столе пульт и нажал на кнопку пуска. Замерцал экран телевизора, стоявшего недалеко от стола.
   В видеомагнитофон уже была вложена кассета. Неужели это та самая пленка, о которой Зорин говорил Демину? Тут я увидел человека, похожего на меня, и двух голых девиц - те самые кадры, которые потом обсуждала вся страна.
   Состояние, в котором я пребывал в те минуты, можно сравнить разве что с ошарашенностью. И одновременно с каким-то странным горьким ощущением, когда от неверия даже начинает останавливаться сердце - неужели можно так грубо, так неумно действовать? Ведь это же все уголовно наказуемо. Неужели Бордюжа, могущественный чиновник, этого не понимает? Или ничего не знает и, как и я, видит эту пленку в первый раз?
   Я оглянулся на Бордюжу. Лицо Бордюжи было спокойным, на нем лежала печать некой бесстрастности и отрешенности очень усталого человека...
   Так до сих пор, спустя много времени, я и не понял, искренен ли тогда со мною был Бордюжа или нет? И все-таки я пришел к выводу: не был искренен, он подыгрывал компании, окопавшейся на кремлевском холме...
   Невольно, каким-то вторым, совершенно отстраненным сознанием отметил: а ведь дядя, который снят на видеопленке, действительно очень похож на меня... Кому это нужно, кому на руку вся эта гадость?
   Прежде всего, конечно же, Березовскому. Он постарается кадры из этого гнусного ролика, за который явно заплачены немалые деньги, запустить в подведомственные - свои до мозга костей, купленные газеты, потом прокрутит по своим телевизионным каналам - и все, "успех" обеспечен.
   И как ты ни оправдывайся: это, мол, не я, показ подобных пленок непроверенных, оскорбительных, порочащих, как принято говорить, честь и достоинство, - уголовно наказуем, - все это будет гласом вопиющего в пустыне.
   Да и потом, когда будет решение разных независимых экспертов, когда суд признает, что лицо, изображенное на пленке, ничего общего не имеет со Скуратовым, все равно останется некий шлейф отрицательной молвы. У нас ведь всегда так бывает: обгадят человека, а потом забудут перед ним извиниться. То ли он красного петуха под крышу кому-то пустил, то ли ему пустили никому не ведомо, на самом деле, что было, но на всяких случай надо держаться от этого человека подальше: а вдруг он виноват?