Скуратов Ю.. Вариант дракона

Скуратов Ю И
Вариант дракона

   Скуратов Ю.И.
   Вариант дракона
   Шахматы - древняя игра. Я - шахматист, играю с детства.
   Один из самых острых и самых древних вариантов в сицилийской защите это вариант дракона. Его играют за черных, атака их бывает настолько резкой и неожиданной, что белые часто оказываются в трудном положении и могут легко проиграть. Правда, надо сказать, этот вариант не прост и для черных.
   В той травле, которая была организована против меня, я защищался, защищался средствами, дозволенными законом...
   Когда эта книга была уже практически написана, стало известно об изменениях на кремлевском холме - Ельцин ушел. Вместо себя оставил Владимира Владимировича Путина, которого я хорошо знаю.
   Первым указом Путина был указ "О гарантиях президенту Российской Федерации, прекратившему исполнение своих полномочий, и членам его семьи".
   Чего тут только нет, в указе этом! И неприкосновенность, распространяющаяся не только на самого "прекратившего исполнение своих полномочий", но и на занимаемые им "жилые и служебные помещения, используемые им транспортные средства, средства связи, принадлежащие ему документы и багаж, на его переписку". И пожизненное денежное содержание в размере 75 процентов оклада, и пожизненная государственная охрана плюс охрана членов семьи и сопровождающих его лиц...
   Некоторые газеты не выдержали, задали язвительный вопрос: а как в данном случае писать слово "семья", с большой буквы или с маленькой?
   Тут и пожизненное медицинское обслуживание бывшего президента и членов его семьи, и право на содержание за счет федерального бюджета аппарата помощников, а также "отдельного служебного помещения, оборудованного оргтехникой, средствами связи, в том числе правительственной связью", и пожизненное пользование одной из государственных дач - Ельцин избрал роскошную правительственную резиденцию "Горки-9"... И еще - полным-полно различных благ для членов семьи бывшего президента после его кончины... Что-то я не слышал, чтобы подобные царские блага были дадены кому-нибудь из "бывших" в Европе. "Друга Гельмута" в Германии вообще готовы посадить на скамью подсудимых. Несмотря на то что он в Германии - национальный герой.
   Не уверен, что такой закон примет Государственная Дума. И будет права, если не утвердит. Недавно "МК" предложил список из десяти человек под названием "Злой гений ХХ века", в которой входили и Сталин, и Берия, и Ленин, и Ельцин. Первое место занял Ельцин, набрав чудовищно много голосов - 38,8 процента. Вероятно, это - эмоциональная оценка, к тому же не все из жизни этого человека известно людям, но думаю, будет известно все и история воздаст ему по заслугам.
   У меня же к Борису Николаевичу Ельцину - свое отношение. Иначе бы мне не пришлось избирать в жизни вариант острой сицилийской защиты - вариант дракона...
   ЗНАК БЕДЫ
   Тот мартовский день был солнечным. С самого утра пахло свежестью, оживающими деревьями, весной, талым снегом, еще чем-то очень вкусным, рождающим доброе настроение.
   Но на душе доброго настроения не было. Хотя, если взглянуть на ситуацию с позиций чистого факта, отметая всякие эмоции, поводов для тоски и горя не было. Но человек есть человек. Человек - существо уязвимое, поранить его легко. Иногда ничего не стоит поранить. Я же не был исключением из правил.
   Накануне, 17 марта, прошло заседание Совета Федерации, обсуждали мою отставку с поста Генерального прокурора России. Голосование ошеломило всех, кто следил за историей отставки, в том числе ошеломило и меня самого (а я все-таки готовился к худшему): 143 человека проголосовали против отставки и только шесть - за.
   На следующее утро меня вызвал президент.
   Вот теперь я и ехал к нему. В больницу, в так называемую "кремлевку". Утром, едва рассвело, мне позвонил Владимир Дмитриевич Метелкин генеральный директор нашего медицинского комплекса на реке Истре, мы с ним каждое воскресенье в одной команде режемся футбол, - и сообщил, что ночью по второму каналу TV показали пленку, на которой человек, похожий на Скуратова, занимается амурными делами с проститутками.
   Гаденькая это штука, противная, вышибающая злую слезу обиды, подобные, тщательно срежиссированные, тщательно склеенные пленки. Людям, что занимаются этим, обычно не подают руки.
   Звонок Метелкина светлых красок в настроение не добавил, но хорошо, что Владимир Дмитриевич предупредил меня. И как только те, кто дал пленку в эфир, не понимают, что ее показ - это уголовное дело, за которое можно получить срок и отправиться в места, не столь отдаленные: ведь речь шла не только о банальной диффамации, но и оказании давления на прокурора в связи с расследованием уголовного дела, что является серьезным преступлением против правосудия...
   Президент, казалось бы, по главной своей обязанности должен быть гарантом Конституции и законов, свято оберегать их, наказывать тех, кто преступает их, но, увы, этим гарантом президент наш оказался лишь на словах... К этому времени я уже понимал, что ни в 1993 году, когда танки в упор расстреляли здание парламента, он уже не был гарантом, ни когда отправлял ребят на бойню в Чечню, не был гарантом, ни в событиях весны 1996 года, когда он чуть было не разогнал Государственную Думу, - об этом я еще расскажу, - также не был гарантом. Не был он гарантом и в случае с незаконно уволенным генералом Коржаковым - начальником охраны, и в случае со мной. В основе всей его деятельности лежало, к сожалению, одно пренебрежение к закону, замешанное на осознании вседозволенности - ему, как царю, можно все. Правда, и прокуратура не проявила в этом вопросе достаточной принципиальности. А как он тасовал в последнее время премьеров и правительства?
   В машину ко мне каким-то чудом прозвонилась журналистка из телекомпании НТВ, попросила прокомментировать ночной показ пленки по РТР. Я чувствовал, как внутри меня возникло какое-то жжение, едва не перехватившее дыхание, за ним - злость.
   Странная сложилась ситуация с показом этой пленки. Решение Совета Федерации состоялось, голосование известно: 143 на 6, аргументы сторон высказаны. По логике, показывать надо было до заседания Совета Федерации... Впрочем, раз давят - значит, был у окружения Бориса Николаевича страх, значит, они боялись. И прежде всего разоблачений, уличений в воровстве, во взяточничестве, в том, что они ободрали страну, сделав людей непомерно нищими, а себя непомерно богатыми...
   - Считаю, что это - форма давления в связи с расследованием крупного уголовного дела, - сказал я.
   - Какого дела? - заинтересовалась журналистка.
   - Дело... - я задержал дыхание, решая, назвать или не назвать фирму, которой это касается впрямую, - швейцарской фирмы "Мабетекс".
   Так я впервые на всю страну назвал фирму, связанную преступными нитями с кремлевской верхушкой.
   - Давление же на меня оказывают те, кто боится расследования, добавил я.
   Сказать больше я ничего не мог, не имел права...
   Вот и ЦКБ.
   Я поднялся на лифте на этаж, где находилась комната заболевшего президента. Первый человек, которого я увидел, был Юрий Васильевич Крапивин - начальник Федеральной службы охраны. Он пытался переговорить со мной о смене моей охраны. Дело в том, что Генеральный прокурор - один из восьми охраняемых государством лиц. В эту восьмерку входят сам президент, премьер-министр, председатели трех высших судов России - Верховного, Арбитражного и Конституционного, председатели двух палат парламента и Генеральный прокурор... Подобный разговор Крапивин вел со мной еще в феврале, но тогда я резко высказался против: мы начали расследовать дела, связанные с самыми могущественными людьми России, и смена охраны может быть чревата...
   Я сказал Крапивину:
   - Юрий Васильевич, я уже предупреждал вас в прошлый раз: если вы поменяете мне охрану, я объявлю об этом всенародно и выскажу свои соображения по поводу того, зачем вы это делаете. Вы этого хотите?
   Лицо Крапивина сразу сделалось кислым, и он от меня отстал.
   Следом в коридоре повстречался Якушкин, пресс-секретарь прошел мимо, не поздоровавшись. Вон - даже не здоровается. В голове промелькнула грустная мысль: "Декабрист... А воспитание недекабристское. Впрочем, человек, который столько лжет, утверждая, что президент работает по шестнадцать часов в сутки, вряд ли может быть потомком декабристов. Он потомок кого-то другого, из породы Хлестаковых".
   В палате-кабинете президента находились трое: сам Ельцин, Примаков тогдашний премьер правительства и Путин - в то время директор Федеральной службы безопасности и секретарь Совбеза. "Если Борис Николаевич руки не протянет - я поступлю так же", - подумал я. Президент приподнялся в кресле и поздоровался за руку.
   На столе перед ним лежала видеокассета с приключениями "человека, похожего на генпрокурора" и тощенькая папочка с материалами. Он ткнул пальцем в торец стола, где стоял стул. Сам он сидел за столом в центре, вертел в пальцах карандаш, постукивая им по видеокассете. У стола же, по одну сторону, лицом ко мне, сидел Примаков, по другую, как-то странно съежившись и натянув пиджак на сухой спине так, что были видны острые лопатки, - Путин.
   За окном занималось солнце. Воздух сделался розовым, бодрящим, на ветках недалеких елей шебаршились птицы, стряхивали с лап чистый свежий снег.
   Дверь в соседнюю комнату была приотворена. Мелькнула невольная мысль: "А не сидит ли там Татьяна Дьяченко? Очень может быть, что и сидит. Оттопырила по-крестьянски ухо и приготовилась слушать, о чем пойдет речь". В последнее время ежечасный доступ к "телу" - то бишь к отцу - имела лишь она одна. Значит, она "одна" (плюс незаменимые ее советчики Березовский, Волошин, Чубайс, Абрамович, Бородин, Мамут) и решает наши судьбы. В том числе и судьбы Примакова с Путиным, находящихся здесь.
   Ельцин откинулся на спинку кресла, отдышался и произнес:
   - Вы знаете, Юрий Ильич, я своей жене никогда не изменял...
   Такое начало меня обескуражило, но не больше. Я понял: говорить что-либо Борису Николаевичу, объяснять, доказывать, что кассета вообще не может быть предметом официального обсуждения, бесполезно. Откуда вы взяли, господа, эту кассету? Вы же становитесь соучастниками преступления. Что вы делаете? Со-у-част-ни-ки.
   И вдруг до меня, как сквозь вату, доходит голос президента:
   - Впрочем, если вы напишете заявление об уходе, я распоряжусь, чтобы по телевизионным каналам прекратили трансляцию пленки.
   Это же элементарный шантаж, за это даже детей наказывают, не только взрослых. Я смотрел на президента, но краем глаза, каким-то боковым зрением, заметил, что Примаков и Путин с интересом наблюдают за мной, Путин даже шею вывернул. Только у Примакова этот интерес носит какой-то сочувственный характер - Евгений Максимович понимает, в какую ситуацию я попал, а у Путина интерес совсем другой...
   Итак, первая фраза президента прозвучала, вызвала некий холод в душе, но я молчу, жду, что дальше.
   - В такой ситуации я работать с вами не намерен, - произнес тем временем президент, - и не буду...
   Я молчу, президент тоже молчит.
   - Борис Николаевич, вы знаете, кто собирается меня увольнять? наконец сказал я. - Коррупционеры. Мы сейчас, например, расследуем дело по "Мабетексу". Там проходят знаете кто?.. - Я назвал Ельцину несколько фамилий. - Это они все затеяли. Они!
   - Нет, я с вами работать не буду, - упрямо повторил президент.
   В разговор, понимая, что дальше молчать нельзя - я могу перехватить инициативу у Ельцина, - включился Путин.
   - Мы провели экспертизу, Борис Николаевич, - сказал он президенту, кассета подлинная.
   Не может этого быть! Я даже растерялся - ведь экспертизы обычно проводятся в рамках уголовного дела... Но дела-то никакого нет.
   - Тут есть еще и финансовые злоупотребления, - добавил Ельцин.
   Мне вдруг стало обидно - я не то чтобы присвоить чей-нибудь рубль себе, не обязательно государственный, - я даже пачку скрепок не мог унести с работы, если у меня дома их не было, я просил жену сходить в канцелярский магазин. И вдруг - такое несправедливое обвинение, фраза, для меня страшная: "Финансовые злоупотребления". Я почувствовал, что у меня даже голос дрогнул от неверия в то, что я услышал:
   - Борис Николаевич, у меня никогда не было никаких финансовых злоупотреблений. Ни-ког-да. Ни-ка-ких. Можете это проверить!
   В разговор включился Примаков. Но он говорил мягко, без нажима Евгений Максимович, как никто, понимал эту ситуацию, но понимал и другое: его пригласили для участия в этом разговоре специально, чтобы связать руки - ему связать, не мне, чтобы он потом не мог влиять на историю со мной с какой-то боковой точки действия.
   Что меня больше всего удивило в этом разговоре? Не кассета. Другое. Первое - игнорирование правовой стороны дела: никакие законы для высшей власти не существуют. Второе: неуважительное отношение к Совету Федерации. Ведь эта разборка происходила на следующий день после его заседания, она возникла как следствие, как сюжетное противодействие, если хотите, тому, что уже случилось. Третье: нежелание "семьи" дать мне возможность переговорить один на один с президентом. Для этого и были подключены Примаков и Путин. Хотя я готовился к беседе наедине.
   Тонкие разработчики, конечно же, - Дьяченко, Березовский, Юмашев, Чубайс и Ко.
   Очень точно просчитывают свои ходы. Как шахматисты. Особенно Березовский с его системным мышлением. Он, конечно, стоит на голову выше всей этой команды.
   - Надо написать новое заявление об отставке, - сказал Ельцин.
   - И чем его мотивировать? Совет Федерации же только-только принял решение.
   - Пройдет месяц... На следующем своем заседании Совет Федерации рассмотрит новое заявление...
   - Но это же будет неуважение к Совету Федерации.
   Ельцин в ответ только хмыкнул. Понятно, где он видит этот Совет Федерации. В голове у меня словно бы молоточки какие забарабанили, от их звонких ударов даже заломило виски. "Что делать... что делать... что делать? Надо как-то выиграть время. Но как?" Давление идет вон какое мощное. Самое главное в этом давлении не президент и не Путин, самое главное - Примаков. Я всегда относился к этому человеку с уважением, всегда прислушивался к нему. Что он скажет? Но раз он находится здесь, то понятно, что он скажет. И Примаков сказал:
   - Юрий Ильич, надо уйти. Ради интересов прокуратуры. Да и ради своих собственных интересов.
   "Да, нужно обязательно выиграть время. Это необходимо как воздух. Уже запланирован визит Карлы дель Понте в Россию, она скоро должна приехать. Ее приезд откроет многие карты, которые сегодня закрыты. Во всяком случае, я на это надеюсь. Надо сманеврировать и обязательно выиграть время... Нужно довести дело по "Мабетексу" до такой стадии, когда его уже нельзя "развалить", и подстраховать визит мадам дель Понте".
   Вот такая задача стояла передо мною. И еще я понимал, что без очередного заседания Совета Федерации не обойтись. Все решить может только это заседание.
   - Борис Николаевич, следующее заседание Совета Федерации запланировано на 6 апреля. Если я напишу заявление сейчас, то произойдет утечка информации, прокуратура за это время просто развалится... - Тут я поймал тяжелый, непонимающий взгляд президента, он словно бы не верил в то, что слышал. - Я напишу заявление сейчас, но дату поставлю апрельскую, 5 апреля - самый канун заседания Совета Федерации. За это время я смогу разобраться со швейцарскими материалами... Это очень важно.
   Надо отдать должное президенту, он меня поддержал:
   - Ладно, расследуйте то, что начато, а заявление датируйте 5 апреля.
   Ход был правильный. Если бы я не написал заявления, то против меня были бы приняты резкие меры. Вплоть до физического устранения - от киллерского выстрела до наезда на мою машину какого-нибудь огромного, груженного кирпичами грузовика: эти ведь методы освоены в современном мире, в том числе и российском, в совершенстве. Ну, а уж насчет того, чтобы отстранить меня от должности указом, то тут уж, как говорится, Борису Николаевичу сам Бог велел...
   Так с 18 марта по 5 апреля я получил возможность действовать, довести до конца начатые дела, продвинуть вперед историю с "Мабетексом" - пусть люди знают, что делает наша верхушка и как обходится с теми, кто указывает ей на нарушение закона.
   Пока мы вели разговор, Борис Николаевич взялся за сердце, вяло приподнял руку, поморщился, одна половина его лица потяжелела, и он, хрипло дыша, вышел из комнаты. За окном продолжало светить, ликовать радостное весеннее солнце. Я заметил, как лица Примакова и Путина напряглись.
   Через десять минут Ельцин вернулся, снова сел в кресло.
   Когда я написал заявление, Примаков и Путин с облегчением вздохнули.
   Выйдя из президентского корпуса на улицу, я хотел было сразу сесть в машину и уехать - слишком муторно, слишком противно мне было, - но Примаков задержал меня:
   - Юрий Ильич, вы знаете, я скоро тоже уйду. Работать уже не могу. Как только тронут моих замов - сразу уйду...
   В те дни в печати довольно широко обсуждался вопрос об отставке вице-премьеров Кулика и Маслюкова. Кулика, как мне казалось, - за дело. Он недалеко ушел от кремлевской верхушки. Создалось впечатление, что Евгений Максимович пытался этими словами сгладить ситуацию, оправдаться, и я понимал, насколько ему неприятно - ведь он попал между двух огней, - но должность его не позволяла сказать то, что он должен был сказать.
   Выходит, Примаков тоже чувствует, что тучи над его головой сгущаются, что "семья" плетет вокруг него паутину, которая, того гляди, задушит премьера...
   Я уехал на работу, а заявление, написанное на имя председателя Совета Федерации Строева, осталось лежать на столе у президента, как некий горячий лоскуток бумаги, вызывающий ощущение горечи, одиночества, боли - словно бы некий знак беды, которая накатилась на меня, будто лавина с крутого склона...
   Со стола президента заявление перекочевало в сейф.
   Президент сказал:
   - Пусть оно полежит у меня в сейфе. Здесь не пропадет.
   Через две недели заявление вынырнет оттуда.
   ...У себя на Большой Дмитровке, я постарался как ни в чем не бывало начать обычный трудовой день. Я старался держаться, старался не подавать виду, что мне тяжело. Но чего мне это стоило!
   Единственные, кто меня поддерживал в те дни, были моя семья - жена, сын с дочкой, теща - и еще несколько близких друзей.
   Кое-кто из высокопоставленных особ, которые раньше первыми стремились поздороваться, подобострастно улыбнуться (знают жирные коты, чье мясо съели), сейчас стали проходить в пятидесяти сантиметрах от меня, совершенно не замечая, - похоже, действовали по примеру Якушкина. Видимо, считали - со мною покончено.
   Ну что ж, вполне возможно, в этом есть доля истины, но до того, как это произойдет, я еще скажу несколько громких слов, и ворам обязательно скажу, что они воры. И уж потом громко хлопну дверью. Трудно мне было тогда, гораздо труднее, чем сейчас.
   В прокуратуре меня поддерживали в основном рядовые сотрудники, с которыми я и знаком-то толком не был, подбадривали, угощали, когда я заходил в кабинеты, - кто чаем, кто тортом, кто бутербродом, - кто чем, словом, и это было очень трогательно. А вот замы мои - те самые, которых я собственными руками сделал замами, повесил на погоны большие генеральские звезды, - все усилия направили на спасение собственных должностей, забыв, как выяснилось позднее, и о чести, и о совести.
   Но живем-то мы в одном мире, находимся на одной профессиональной площадке, как же они завтра будут смотреть в глаза своим коллегам?
   Исключение составлял только Михаил Борисович Катышев, один из лучших следователей России, принципиальнейший, хотя и жесткий человек, но его вскоре постарались отстранить от командования важнейшим прокурорским хозяйством.
   Но пока не отстранили, работа в прокуратуре кипела.
   Когда бывает трудно, обязательно вспоминаешь прошлое, свои истоки откуда ты все-таки вышел, где родился, где встал на ноги. Где родился, там и пригодился. Так это было и у меня.
   ДЕТСТВО В УЛАН-УДЭ
   Наверное, на свете нет людей, которые не вспоминали бы свое детство. И, как правило, эти воспоминания, даже если детство выдалось трудное, светлые. Все с него, с детства нашего, и начинается.
   У меня была очень красивая мать. Женщина красоты по-настоящему броской, просто сногсшибательной: не было мужчины, который, идя по улице, не оглянулся бы на нее. Это была настоящая королева, и если бы в ту пору, в 50-е годы, в моем родном Улан-Удэ либо в России проводили конкурсы красоты, она наверняка заняла бы призовое место. Скорее всего, первое. Такая была у меня мама. Хотя всю жизнь она проработала вдали от институтов красоты, театров и блеска "высшего света" - была обыкновенной рабочей на заводе, фрезеровщицей. Когда я был совсем маленьким - что-то около года, - она ушла от отца к другому человеку, к Евгению Ивановичу Коростелеву, железнодорожному инженеру, недавно окончившему институт и прибывшему в Улан-Удэ по распределению из Ростова. Евгений Иванович был очень славным человеком, и с ним, надо заметить, связано много доброго в моем детстве.
   Но еще больше теплых воспоминаний связано с бабушкой, с Верой Лукиничной. Вера Лукинична была человеком очень умным, с жестким характером, не прощала ни слабости, ни подлости, и одновременно добрее ее, мне, наверное, трудно назвать кого-либо. Если бы не она, то и я, возможно, не стал бы тем, кем стал. Не хочу этими словами возвышать себя - хочу возвысить бабушку.
   Одно время мы вообще жили только на ее деньги, на ее более чем скромную зарплату - двадцать семь рублей в месяц. И я, и тетя Валя старшая мамина сестра, и Ирина Георгиевна - сестра младшая, и сама бабушка. Но ничего - перемогались и надеялись на лучшее.
   Одно из самых ярких воспоминаний той поры: бабушка, возвращающаяся вечером домой с бидоном парного молока и большим кульком, набитым пирожками с ливером. А мы целый день голодали, животы прилипли к хребту.
   Давно это было, году так в 1958-м, вон сколько времени прошло, а я те светлые вечерние минуты до сих пор хорошо помню. Хотя многие эпизоды того времени уже выветрились из памяти.
   Дом наш находился едва ли не в центре города - Улан-Удэ после войны на семьдесят процентов состоял из частных деревянных строений, - на проезде Волконских. Места наши тесно связаны с декабристами, поэтому и названия улан-удэнские в большинстве своем - декабристские. Обуви, чтобы ходить на улицу, не было, и тетя Ира поступала так: брала ткань поплотнее, вырезала из нее квадраты и обвязывала их веревками вокруг лодыжки. Получалась этакая своеобразная обувка. Можно было ходить по земле, забираться на деревья, крышу сарая, где мы любили играть с соседскими ребятишками.
   В 1959 году, когда мне было семь лет, мы переехали на новое место, на вольготную окраину, за которой начинался глухой лес, на улицу с символическим названием Инициативная. А место - сам район - называлось Аршан, что в переводе с бурятского означает "источник". Там Евгений Иванович методом самостроя возвел половину дома, целых три комнаты, и мы, большой дружной компанией - мама, отчим, бабушка, тетя Ира и я переместились на Инициативную. Тетя Валя с сыном Иваном осталась в старом доме...
   Дела пошли на лад, жить стало сытнее, - и лес подкидывал немало еды, особенно в летнюю и осеннюю пору, - ягоды, грибы, и рыбачили мы постоянно. Еще осенью мы ходили за кедровыми шишками, по деревьям лазали, как белки... Впрочем, орешники находились очень далеко от Аршана, надо было одолеть километров двадцать пять, не меньше, - иногда мы проделывали их пешком, иногда на попутке.
   Для промысла часто использовали колот - им сбивали орехи с кедра. Колот - штука увесистая, сработанная из дерева, этакая деревянная кувалда. Взрослые мужики справляются с колотами легко, играючи, для них это лишний повод показать свою удаль и силу, а нам, пацанам, с колотом приходилось трудно, мы его облепливали вчетвером-впятером, долбанем раз по стволу и долго переводим дух. Поэтому проще было на кедры лазать. Хотя и опасно.
   Радости же, когда мешок оказывался набитым шишками, было много.
   Были у нас в лесу и свои футбольные поляны. Молотились там яростно. Вообще, именно с той поры у меня осталась любовь к футболу. Мой школьный товарищ Сергей Шалышкин написал даже, что если бы я не стал юристом, прокурором, то обязательно бы был футболистом. В общем, получалось неплохо. Я стоял в воротах, а в институте играл за сборную вуза защитником, полузащитником, бывало - забивал голы. И до сих пор, если выдается свободная минута и надо размяться, готов погонять мячик. Но тот "лесной" футбол - это было нечто особое: азарт, тяга к совершенству, упорство, ловкость, хитроумные комбинации, физическая сила, - чего только мы не демонстрировали в том футболе!.. Это была закваска на всю дальнейшую жизнь, без которой из юноши не вырастает настоящий человек. Вырастет хлюпик.
   А мы хлюпиками не были. Ни духом, ни телом.
   Что еще? Рано стал играть в шахматы, научил меня этой игре Евгений Иванович. Он любил посидеть, поломать голову над доской. И уже в пять лет я играл очень даже прилично, впоследствии, мальчишкой, выступал за сборную Бурятии, имел первый взрослый разряд. Собственно, шахматы и сыграли в моей жизни ту самую толчковую роль, которая и определила меня в юридический институт, и сделала прокурором... Но об этом позже.
   Евгения Ивановича, доброго интеллигентного человека, мне хотелось называть отцом, а иногда я так и делал, но бабушка, которая не терпела никакой кривды и меня старалась воспитывать только в духе правды - открыла мне глаза: "Отец-то он отец, да... да только не родной. Родной отец твой совсем в другом месте находится".