Скворцов Валериан. Понурый Балтия-джаз

   Рутинная бюрократическая псевдожизнь.
   Какой суп варили Шлайн, Дубровин, Воинова и группа, приехавшая из Москвы под предлогом обустройства представительства петербургской фирмы, мне было неведомо. Но в том, что на московской кухне творится то же, что и на всякой другой аналогичной, я не сомневался. К тому же "исходное сырье" варева - Чико со свитой, Гаргантюа Пантагрюэлевич, калининградские сепаратисты, местное пророссийское подполье и все остальное представлялось аморфным и непредсказуемым. Кривая могла, конечно, вывезти, только - куда?
   На Алексеевских курсах надежность источников классифицировалась латинской алфавитной последовательностью - А, В, С и так далее. Качество поступавших сведений обозначали цифрами от единицы и выше, при этом "единица" означала проверенные и подтвержденные данные, а "тройка" возможно достоверные.
   Мои сведения о Чико Тургеневе я бы оценил А-2.
   Соображения о Дубровине стоило классифицировать А-1, хотя они были лишены подтверждающей информации и практически основывались на сопоставлении косвенных фактов и интуитивной догадке.
   Каким бы продуктом бюрократической системы Ефим Шлайн не являлся, он со своим опытом работы мог бы, имей достаточно времени, докопаться до предательства Дубровина. Или Марты Воиновой. Или и Дубровина, и Воиновой. Или оправдать обоих и покаяться в душе перед ними.
   Обычно составляется повременная карта с анализом сведений и оценкой их достоверности о том или ином периоде жизни проверяемого. Временные куски, сведения о которых оцениваются низко, проверяются ещё раз по результатам операций, к которым подозреваемый привлекался. Такие сопоставления выявляют самые сомнительные периоды в жизни человека. По этим периодам далее проводят углубленную проверку. К предателю, таким образом, подбираются, может быть, не столь быстро, как хотелось бы, но неотвратимо.
   Это грязная работа. Охотник за предателями превращается в параноика, становится ущербной личностью. Одаренные достигают совершенства в искусстве ладить со всеми, выставляться искренними и откровенными. На деле же самый одаренный в силу этой одаренности и подозревает абсолютно всех. День ото дня, не жалея сил и времени, он превращает себя в законченного мерзавца. Если разведка просто грязное ремесло, то контрразведка - ещё и гниющая помойка, где завоняют любые святые мощи.
   Шлайн мог оказаться предателем. А Дубровин - героем. Хотя пока все представлялось ровно наоборот. Что в этом особенного? Круги, доверяющие или не доверяющие Дубровину, поручили ему одну часть игры в отношении Бахметьева, а Ефиму Шлайну, которому они тоже доверяют или не доверяют, другую часть той же игры. Это и есть подвох, с мрачными предчувствиями из-за которого Шлайн явился на встречу со мной в Банном переулке. Только и всего.
   Такие вот мысли на исходе дня и перед решающим, как говорится, сражением.
   ...Я бы многое отдал за перемену обувки. Сапоги я снял, включил обогрев в салоне "Форда" на полную мощность и направил струю теплого воздуха на ступни в мокрых носках. Господи, не хватало ещё простудиться. Впору разуть прохожего.
   Я попытался рассмотреть в зеркало заднего вида кончик своего горевшего уха. Комок запекшейся крови висел на мочке серьгой.
   Подвальные окна пансионата светились, когда я парковался на стоянке, где не оказалось ни одной машины. "Форд" одиноко торчал на площадке, освещаемой оранжевым фонарем с выгнутого дугой столба. Задубевшие остатки сапог мне едва удалось натянуть на влажные носки.
   Я проверил "ЗИГ-Зауэр", переложил запасную обойму в нагрудный кармашек сорочки под пиджаком.
   Дежурная в вестибюле смотрела телевизор и не обратила внимания на мою обувку.
   Спускаясь в теплую влажную котельную, ещё на узкой лестнице я услышал голоса. Из каморки Линька Рэя какая-то женщина визгливо кричала по-русски:
   - Нет, нет, раз он такой эстонец, пусть сыграет теперь "Вильяндисского лодочника"! Вот пусть сыграет! Вот тогда и посмотрим, какой он эстонец!
   - И сыграю...
   Квадратная голова Линька Рэя торчала над сверкающим перламутровым аккордеоном, размером с поставленное на попа пианино. Рэй смотрел красными, в темных кругах, глазами на дверь, которую я открыл, и меня не видел. Шевелил толстыми губами, припоминая то ли мотив, то ли слова заказанной музыкальной пьесы. Или песни?
   Тощая женщина в черной кружевной кофточке с просвечивающим малиновым бюстгальтером одной жилистой рукой удерживала на весу стакан с бренди, а другой, скрытой столешницей, возможно, шарила у Рэя в штанах.
   Вполоборота к двери восседал, судя по оранжевому комбинезону, напарник Линька в засаленной пилотке с кокардой советской армии. Он впихивал маринованный гриб в пасть коричневой собачки, извивавшейся на его коленях.
   - Не станет Мукки жрать твой деликатес, парень, - сказал я.
   Услышав кличку, Мукки повел влажным носом в мою сторону, шевеля крупитчатыми ноздрями. Я угадал. Это он мотался под ногами, когда я выходил из Домского собора, чтобы увидеть как подсаживают в "Лендровер" Чико. И сказал женщине, приоткрывавшей от удивления рот в размазанной губной помаде:
   - Здравствуйте, мадам. Кто бы мог подумать, такая богомолка - и вот на тебе: пьянка с мужиками. Ай-яй-яй! Опрометчивое поведение, крайне! Я могу наябедничать кюре...
   Меха аккордеона сжались, издав рев и шипение.
   - Господин Шемякин? Вот нежданный гость-то... Заходите. Мы ваш коньяк испытываем. На женщине! Ха-ха! Действует!
   Тощая выдернула руку из-под стола.
   Я сделал указательный палец крючком и поманил котельщика.
   - Поговорить нужно.
   - Можно, отчего же...
   Он поставил аккордеон на табуретку. "Пассионата" - значилось латиницей на перламутровом корпусе.
   - Вы тоже, - сказал я женщине.
   - Я вас первый раз вижу.
   - В котельной, - ответил я. - А в Таллинне вы рассматривали меня часа три, последний раз в Домском соборе, не далее как вчера. Не припоминаете?
   - Ерунду-то не городи! Глаза налил?
   - Вставай и пошли, - сказал я ей.
   Линьк разбирался с рукавами засаленной дубленки.
   - Оденьтесь, - приказал я тощей. - Прогуляемся через бор.
   - К брату? - спросил Линьк.
   Я кивнул. Показал пальцем на свою обувку.
   - Сними ботинки и отдай господину, - приказал Линьк напарнику.
   Второй котельщик расшнуровал и стащил с ног армейские говнодавы. Лягнув одной, потом второй ногой, я сбросил свои опорки. Ботинки подошли.
   В эту ночь сосновый бор стоял тихо.
   Луна высвечивала коричневые прогалины, усыпанные прошлогодними иголками. Мукки, с которым хозяйка, наверное, не расставалась никогда, тянул поводок и норовил задрать лапку на пеньки.
   Нас ждали. Огни виллы вовсю горели за соснами. Определенно, Линьк мигнул напарнику, и упреждение о моем приходе поступило.
   - Господин Шемякин, здравствуйте, - сказал Гаргантюа Пантагрюэлевич, спускаясь к крыльца и протягивая руку. - Приятно иметь дело с людьми, которые блюдут финансовые обязательства. Деньги передали. Чем могу быть полезным еще?
   - Многим, - сказал я, пытаясь определить, сколько человек находится у него в доме.
   Мукки, натянув поводок, становился на дыбки, сучил лапками в воздухе, снова опускался на землю и внюхивался в штанины спортивного костюма с не застегнутыми молниями на икрах и белые, казавшиеся грязными даже ночью, кроссовки Ге-Пе. На плечи толстяк накинул плед, свисавший, как бабий платок.
   - Смотрите-ка, - сказал Ге-Пе, - она меня так обнюхивает...
   - Проверяет, не тебя ли произвела на свет божий, - сказал я.
   - Вы хотите сказать, что...
   - Что ты - сукин сын, ваше превосходительство.
   - Смело!
   - А куда деваться? Я дал тебе пять штук зелеными. Ты показал Тургенева, а когда я взял след, ты умышленно пугнул его. Сдал через нашего общего знакомого полиции и упрятал, таким образом, в изолятор, где мне его не достать. А потом побеспокоился и обо мне. Во что тебе обошелся парень с "Уивером" и роликовой доской, а? Посчитал, что он грохнет меня, а его грохнет полиция, которой ты его и меня сдал через того же нашего общего знакомого? А? Удивительно, что ты ещё разговариваешь со мной. Ведь я, по твоим расчетам, покойник. Так?
   Женщина оттащила Мукки, Линьк Рэй растворился в темноте.
   - Не переигрывайте, господин иностранец, - сказал тихо Ге-Пе. - Вы заплатили за показ. Вам и показали. Об остальном не договаривались.
   - Не договаривались, что стукнешь на Чико Дубровину? - спросил я, доставая "ЗИГ-Зауэр" и напирая на Ге-Пе, пятившегося к черной яме пустого бассейна. - Что по заказу Дубровина ты устроишь, чтобы меня грохнули из "Уивера"?
   На крыльце зажгли галогенный прожектор. Толстяк вытягивал меня на свет. Выставлял перед окном для кого-то за шторой?
   - Что ж, не тогда, так теперь, - сказал он ещё тише. - Вам конец теперь и сейчас.
   - Это не страшно, - сказал я. - Всего лишь перейти, поэтически говоря, на другой берег, обменявшись улыбкой со встречным. В данном случае, к несчастью, с тобой, твое превосходительство... Это стихи из букваря, по которому меня учили. "Ода к скелетообразной даме накануне покоса". Кажется, такое название... И на другой берег ты отправишься вместе со мной, падаль.
   - Что вы хотите, господин Шемякин?
   - Назови человека, через которого ты сдал Чико полиции.
   - Так необходимо?
   - Это избавит нас обоих от преждевременной кончины, - сказал я. - Твое сообщение дает шанс на существование, это - раз, возродит наши союзнические узы, два, и будет способствовать дальнейшему обогащению наших высоких предающих друг друга сторон.
   - На том свете, разве что...
   Он блефовал, конечно.
   - Кто прикрывает Чико? Кто прикрывает Чико? - рявкнул я, схватил Ге-Пе за плед и притянул на дуло "ЗИГ-Зауэра".
   Я чувствовал: если удастся остаться для всех загадкой, ликвидацию мою отложат.
   Расчет Ефима Шлайна, притащившего меня в Таллинн, срабатывал. Этот толстяк, Дубровин, Чико, блондины с белесыми бакенбардами, местная полиция и все остальные, интересовавшиеся теперь мною, - представления не имели из какого резерва меня вытащили и кто я такой.
   Могли изувечить, конечно. Но это - издержки ремесла. Жаловаться на такое все равно, что подавать прокурору донос на парикмахера за испорченную шевелюру.
   Так и случилось. Удар я получил сзади...
   Очнулся я, вероятно, в подвале, поскольку окон в помещении не обнаруживалось. Голова перестала болеть, возможно, я её просто не чувствовал. Лежал на ковре, без плаща, не связанный. Под затылком нечто похожее на толстый альбом. Ге-Пе и Линьк Рэй играли в нарды на кожаном диване. Два молодца у двери смотрели по телевизору хоккейный матч из Швеции.
   Обойма из кармашка сорочки исчезла. Ствол "ЗИГ-Зауэра" торчал из кармана спортивной куртки Ге-Пе. Бумажника с французским паспортом и деньгами я, наверное, тоже не досчитаюсь.
   - Выпить в этом плену дадут? - спросил я.
   - Отчего же, - сказал Ге-Пе. - И неплохая компания найдется. Уж извините, грубовато получилось с приглашением... Вы сами, господин Шемякин, напросились. Язык мой - враг мой. Так, кажется, говорят в вашей стране?
   - В какой именно, твое превосходительство?
   - Вот именно, в какой, господин Шемякин? Скажите, и мы вернем вам все, включая оружие и документы, и отпустим на четыре стороны.
   Я сел на ковре.
   - Слушай, твое превосходительство, прекрати это. Предлагаю все тот же отличный и взаимовыгодный обмен: ты мне человека, которому сдал Чико, я тебе - зачем Чико мне нужен.
   - Ходите первым, господин Шемякин! - сказал он. - Только не забудьте представится перед матчем, из какой вы команды.
   - Чико перехватывает мою работу, - сказал я. - Я первым получил заказ. Затем вылез он. По закону и по жизни, заказ мой. И я его не отдам. Вот и все, твое превосходительство. Человек, упрятавший от меня Чико, сдав его полиции по твоей наводке, и есть заказчик Чико. Поэтому он и нужен мне. Не будет черепахи, не будет и черепашьих яиц, как говорят в очень далеких странах...
   - Вы из заграничных, господин Шемякин? - сказал Ге-Пе, смахивая нарды в коробку. Линьк Рэй захлопнул её, поднялся с дивана и, раздвинув у двери молодцев, смотревших матч, вышел, шаркая квадратными ботинками. Мне показалось, что он подмигнул мне: мол, ты на верном пути, старый знакомый. За ним, действительно, не ржавело. Именно поэтому брат, наверное, и не брал его в банду.
   - Все мы из заграничных теперь в Эстонии, - сказал я, вытягивая затекшие ноги.
   - Сербия? Заир? Индокитай? - спросил Ге-Пе.
   Врать следует дозированно. И я сказал правду:
   - Последнее.
   - Никогда не путешествовал. Но море люблю, - сказал он.
   Тянул время, ожидая кого-то. И дождался.
   Зажгли люстру, осветившую обустроенный подвал.
   Человек в черном костюме знакомой походкой, единственной в своем роде, подошел ко мне.
   Чико Тургенев, переступив одной ногой через меня, мягко, спружинив икрами, как бы разминая мышцы, опустился на корточки с широкой улыбкой на мертвом, лишенном выражения лице. Фарфоровая коронка выделялась белизной среди желтых зубов справа. Приблизились черные точки зрачков в коричневых немигающих глазах. Слегка раздвоенный кончик крупного мясистого носа. Усы с легкой проседью.
   Он почти сидел верхом на моих вытянутых по ковру ногах. Достал из кармана пиджака замшевый очешник, неторопливо одел очки в золотой оправе. Золотом же на очешнике было выдавлено: "Данхилл, Лондон". Стиль!
   - Приятно познакомиться, господин Шемякин, - сказал Чико с кавказским акцентом. - Мне радостно, что вы прибыли в этот гостеприимный дом сами. Я пришпилю вас к трупу генерала Бахметьева. Конечно, мертвым. Но свежим мертвым. Так что, как это вы сказали... перебраться на другой берег, обменявшись улыбкой со встречным, вам предстоит послезавтра. Потерпите немного, дорогой друг. Сожалею, что перехватил у вас работу. Но кое-что вам останется. Вы - поработаете моим алиби. Это вы убьете генерала! А до тех пор обеспечено заботливое обхождение, последние желания положено исполнять.
   Смех Чико звучал искренне.
   Очки были атрибутикой. Стекла, я видел, не имели диоптрий.
   Он заглотнул живца, подумал я.
   Предвидение Марины, как и расчет Шлайна, воплощались. Меня считали наемным киллером. Бэзил и Чико, Чико и Бэзил. Близнецы и братья. И грязные конкуренты.
   Я поддержал смех Чико. Я радовался, что он приходил без свиты. Один. Толстый Рэй сохранял баланс посторонних сил на своей территории. Я - один и Чико - один. Толстый верил в конкуренцию, то есть давал шанс сильному сожрать слабого. А кто кем окажется, его не заботило.
   Глава восьмая
   Негр с чаевыми
   Желания действительно исполнялись. В кровати, на которой я возлежал под шотландским пледом, не хватало только Марины. Сквозь розоватые шторы пробивалось мягкое балтийское солнце. На тиковом столике, раскорячившем бульдожьи ножки над моим будущим трупом, дымился кофе, янтарно просвечивала рюмка с коньяком, отпотевал хрустальный стакан с перье, искрило бусинками масло и матово лоснился мельхиоровый ножик в вазочке с красной икрой. Печенье и ломтики калача красиво лежали на фарфоровой тарелке в серебряной окантовке.
   К кончине готовили достойно.
   Голова, однако, снова побаливала. И голос мамы с властным оттенком, который всегда звучал в её разговорах со мной по телефону, будто сверлил ухо. Все признаки легкой контузии.
   - Чтой-то во сне тебя видела с папкой, - сказала она. - Правда, он с тобой не говорил. Молчал... Я ещё подумала, значит, ты пока живой. Ты живой там, сынок?
   - Живой, маманя. Ты же слышишь. Все нормально. А как Наташа?
   - А чиво ей сделается? За булкой пошла... А тут ты и звонишь. Ты вот что, ты приезжай давай. Мы чтой-то разволновались обе. Бабы, знаешь, головы пустые, всякое на ум лезет. Так, значит, живой... Когда приедешь?
   Сладко волноваться, если удается.
   Меня не баловали дедушки и бабушки, я не знаю, что такое родня и какой она бывает на самом-то деле. Папа забыл прошлое и исчезнувшую родню, говорил: так надежнее. После него шла моя очередь не помнить. Оставалась, слава богу, мама, которая считала, что "если есть земля, то будет все, только работай на ей". Мама работала на грядках по-корейски, всякий квадратик выделял из себя что-то съедобное и красивое. В жене от её родителей выжило одно православие, да и то в манере "молиться - канючить у Бога". И все трое - она, мама и я - свободны, не имеем - отчего не сказать так? - исторического прошлого, или это историческое прошлое потеряло нас, какая разница... И все из-за того, что однажды, как говорил папа, дурной народ спятил, и сказали одни: "мы - красные", а другие: "мы - белые". Бог никогда не простит кровь в семье, как не прощает самоубийства.
   Папа отрабатывал навыки выживания, в основе которых незыблемо лежало сохранение независимости для себя и близких любой ценой. Решение должно быть твоим, и ничьим больше. Всегда и везде, при любых обстоятельствах. Ибо никто лучше тебя не позаботится о твоих близких и тебе самом. Тело, рассуждал он, выживет только с душой, в одиночку кости и мясо не прокормятся. Душа замучит тело, если будешь поступать против собственной воли. Сохранишь душу - сохранишь власть над жизнью, и она будет твоей жизнью, свободной, настоящей и густой.
   - Приеду скоро, - сказал я в трубку, - два или три дня еще. Потерпите.
   - Ну, ладно, - сказала мама. - Раз говоришь три дня, значит, неделя. Не тужись, значит. Дома по порядку. Деньги у нас есть. В понедельник поедем в этот... как ево... Замымбас твой. Снег-то выпал да и поплыл. Как доедем еще, неизвестно...
   - Славно доедете, маманя!
   - Ну, ладно. Пока, сынок? Хватит деньги тратить на телефон-то, баловство это - долго разговаривать.
   - Отключаю, - сказал в трубку параллельного аппарата Ге-Пе где-то в соседней комнате.
   Коньяк оказался терпким и слегка охлажденным, как я любил, с кусочком лимона, присыпанным сахарной пудрой, на блюдечке под рюмкой.
   Сигнал отбоя в трубке прервался монотонным скучным голосом с хрипотцой:
   - ...маяки Передний и Задний, створные на Ласнамяги и два створных на полуострове Виймси, а также на полуострове Суурупи, острове Найссаар и на Таллиннской банке в порядке. Ледовая обстановка в заливе характеризуется наличием заберегов, акватория чиста... Как поняли, господин Бургер?
   - Принято, - ответил голос Ге-Пе за Рауля Бургера. - Принято, спасибо.
   Я положил трубку на аппарат, стоявший на ночном столике. Потянулся за ломтиком калача, чтобы сделать бутерброд с маслом и икрой.
   - Ну, что у тебя дома? - спросила Марина.
   - Нормально, слава богу.
   - Значит, поездка в Ригу откладывается на несколько дней, как я поняла?
   Она сидела возле окна в кресле, повернув его так, чтобы свет падал на лежавший поперек её колен такой же столик-поднос, какой стоял передо мной на кровати. Разложив детали "ЗИГ-Зауэра", она чистила их и собирала в единое целое.
   - Почему тебя Рига интересует?
   - Да ночная сутолока, собственно, и случилась-то из-за этого... Примчался Прока к нам в Пирита, передает, что Толстый Рэй попал в неприятное положение, оказался меж двух огней. К нему заявился без предупреждения Чико Тургенев обсудить некоторые дела, а тут, как снег на голову, сваливаешься ты, да ещё гонишь этим стволом брата и его сожительницу, словно заложников...
   - За тебя, - сказал я, поднимая рюмку с остатками коньяка, - и за твою ложь! Переполох на вилле Толстого Рэя, в результате которого меня высвободили... я зову бугая Гаргантюа Пантагрюэличем... начался минут через двадцать после нашей исторической встречи с Чико Тургеневым лицом к лицу. Не смог бы Прока добраться до Пирита к тебе, а вы не успели бы в Лохусалу за этот срок даже на вертолете.
   - Он сообщил по мобильному телефону. И потом уже приехал.
   - И ты за это время протрубила вассалам большой сбор... Ну, хорошо, оставим... Кто эти двое с белесыми бакенбардами? Я их приметил вчера, когда шел к Ге-Пе, то бишь Толстому Рэю на виллу через бор, они крались следом. И ворвались в дом, едва Чико Тургенев отрулил оттуда... Вот они-то и наделали переполох. Это твои люди? Почему они сидели у меня на хвосте до аэропорта в прошлый раз? Отчего ты боишься, что я поеду через Ригу? Отчего Ге-Пе выпустил меня из плена, едва заявились твои бакенбардисты?
   Марина обтерла куском фланели собранный "ЗИГ-Зауэр". Встала, одернула узкую юбку, подошла к кровати и бросила пушку на одеяло. Я попытался дотянуться до её бедра, она уклонилась, и столик-поднос с кофе и остальным опрокинулся на чулки и туфли.
   - Ты вполне оправился, я вижу, - сказала она, рассмеявшись. - Вставай и убирайся...
   - Рауль скоро явится?
   - Он в доме, просто не показывается, не хочет оказаться в этой каше. Его дело - только "Икс-пять", и все... И совет тебе. Смени логовище. Лучше сейчас же съехать из пансионата. Ты засветился. Тебе нужно уходить в подполье. Я знаю эстонцев. Они теперь самоустранятся. Им стало ясно, что пауки, которым и следовало собраться в одной банке, наползли в полном кворуме... Начинается драка. Перед тем, как насладиться битвой насекомых, они прикидывают, какую выгоду из всего этого извлечь... Думают эти ребята неторопливо, с присущим им темпераментом, так что время сбежать у тебя есть.
   - Только с тобой и нашей дочерью! Она дома?
   - Бэзил!
   Марина хлопнула дверью.
   Для себя я отметил два обстоятельства. Первое: для Марины в сложном положении оказался не я, а именно Ге-Пе. И второе: она боится не просто моего отъезда, а отъезда в Ригу, в западном направлении.
   Я вылез из-под шотландского пледа, помотал головой от плеча к плечу. Обострения боли не наступило. Помогал коньяк?
   - Счастливого плавания, Бэзил Шемякин, - сказала Марина в прихожей. Твою машину подогнал Прока. Будь добр, стань повежливей, скажи ему спасибо. Сделай вид, что веришь в мою версию о его сигнале...
   - Скажу... И тебе скажу тоже кое-что.
   - Что именно?
   Мне опять, как несколько дней назад, послышался оттенок тревоги в её вопросе.
   - Когда я достану мерзавца Чико, обещаю, что ни тебя, ни твоих белобрысых носителей бакенбард и духом не будет поблизости.
   Прока клевал носом за рулем моего "Форда". Серое озябшее лицо. Меховая куртка-пилот застегнута на молнию, из-под воротника высовывается пестрое кашне. Это его он подсовывал под наручники на моих запястьях, когда распиливал их пилкой-струной. Дилетант и вечный лейтенант. Оковы в умелых руках расстегиваются и канцелярской скрепкой... Наручники одел лично Чико перед тем, как уехать от Ге-Пе, то бишь Толстого Рэя. Прока вывел меня из подвала и отвез к Марине на Пирита. И хотя двое с белесыми бакенбардами, замухрышка и высокий, явившиеся с Прокой, судя по манере держаться, не входили в число стрелков его превосходительства, приказы всем отдавал Ге-Пе. Он же распорядился отвезти меня на виллу Бургеров, хотя я требовал отправки в пансионат. Больше того, Толстый Рэй лично отправился с двумя вертухаями на обыкновенной "Волге" впереди моего "Форда", в котором подогнавший его от пансионата Прока вез мое геройское контуженное и побитое тело. Замыкала караван парочка с бакенбардами в "девятке".
   И вся орава осталась на ночь в машинах во дворе дома Бургеров, за исключением Ге-Пе, который вел какие-то переговоры с Мариной и Раулем на первом этаже в столовой, пока я отлеживался под шотландским пледом.
   Ничего хуже и придумать нельзя. Потому что в моем деле поддержка все равно что слежка - помехи.
   - Хозяйка велела сказать тебе спасибо, Дебил, - сказал я.
   - Меня зовут Дечибал, - скучно ответил Прока, выбираясь из машины. - И у меня нет хозяйки. Есть командир.
   - Тебе видней... Только какой же из двух? Марина или Толстый Рэй? А где твой роскошный "Фольксваген Пассат"? Не одолжишь послушать диск с Гершвином?
   - На стоянке у пансионата. Может, подвезете? Пожалуйста... Диск я отдал послушать другу. Извините.
   Когда мы подъехали к пансионату, вокруг которого за одну ночь осели из-за оттепели слабоватые ещё сугробы, "девятка" уже дежурила на парковке. Длинный, считавшийся младшим, спал.
   - Все, - сказал я Проке. - Вон твой "Пассат", уезжай. Больше не увидимся.
   Прока, сутулясь, побрел к своей машине. Я - к "девятке".
   - Спасибо, - сказал я корявому коротышке, который сидел за рулем и разглядывал сосны. - Неплохо сработали этой ночью, а? У вас есть полчаса, минут сорок, пока я буду собирать вещи и расплачиваться в пансионате. Пойдите, похлебайте горяченького супцу в буфете... Я не обманываю. Буду в номере. А когда закусите, обещаю все-таки гонку и свое исчезновение, предупреждаю в знак признательности.
   Он ничего не ответил. Я бы поступил на его месте так же, хотя в подобных ситуациях подмывает послать разговорчивого добряка в одно место.
   На кровати в номере привычно валялся Ефим Шлайн, вновь сменивший кожаный реглан с погонами на кашемировое полупальто. Тулья картуза образовывала шатер над бутылкой бренди, на горлышко которой Ефим и насадил свой любимый головной убор.
   Шлайн слишком давно был знаком со мной, чтобы немедленно понять, насколько плохи мои дела.