Скворцов Валериан. Понурый Балтия-джаз

   - Он целил в "Мерседес" Тургенева?
   - Или в человека, который покинул "Мерседес" и возвращался из музея. Или в человека, который подходил к таксофону и звонил из него, а потом снова сел, как ты рассказываешь, в "Мерседес".
   - Вне сомнения, целили не в тебя, - сказал Ефим. - Ты по чистой случайности снял всю... как бы сказать... панораму тренировочной прикидки на месте будущего покушения. Всю генеральную репетицию, проведенную Тургеневым. Поздравляю, Бэзил Шемякин!
   - Стало быть, Чико Тургенев не имеет никакого отношения к охоте на меня?
   - Стало быть. Он и в плен-то тебя взял случайно, только потому, что этого хотел Толстый Рэй. Толстый легко развел бы тебя и Чико, когда ты заявился на виллу, где уже торчал Тургенев. Толстый хотел показать свой нейтралитет Тургеневу и, воспользовавшись твоим появлением, сделал вид, что зацапал тебя, чтобы преподнести ему. И нам тоже показал свой нейтралитет, когда отпустил тебя потом без всякого сопротивления, даже помогал... Всех и дел-то...
   - Тогда кто же охотится за мной?
   - А сейчас увидим, - сказал шепотом Ефим Шлайн.
   В открытую дверь съемочной-кабинета, где мы сидели, было видно, как завивавшиеся концы пленок в зале разом встрепенулись, опали и теперь раскачивались, путаясь и шелестя.
   Сбрасывая ботинки, я сделал Ефиму знак "продолжай шуметь", а потом ещё один - "прикрывай".
   - Тут не найдется что-нибудь выпить? - спросил он тоном матерого алкаша, доставая нелепый "Стечкин" и снимая его с предохранителя.
   - Кто его знает, - сказал я погромче и пополз с "ЗИГ-Зауэром" на четвереньках в большую комнату.
   - Пожалуй, я поищу, - сказал Ефим. - Здесь нет, здесь ничего... ничего опять... ничего опять...
   Он прошелся за моей спиной, шаркая по цементному полу.
   Рысцой на носочках я пересек ближайшую и подбегал к следующей зале, когда почувствовал деликатный захват за локоть.
   За гирляндами пленок, прижимая палец к губам, стояла Марина. Она покачала головой и объяснила на пальцах, чтобы я хлопнул входной дверью в полуподвал и вернулся к Ефиму.
   Меня не устраивало, чтобы она осталась подслушивать. Я тоже помотал головой, взял её за руку и отвел к выходу из полуподвала. Она показала на мои часы - "через полчаса". Я пожал плечами - как получится - и притиснул её к себе.
   - Ерунда, Ефим! - крикнул я весело. - Дверь не плотно закрылась, сквозняк растворил... Закрываю! Только вот справлюсь с задвижками и защелками!
   Марина сымитировала удар коленом снизу, когда я поцеловал её в губы.
   Злости моей не было предела. Этот сукин сын притащил хвост. Марина потеряла меня с того времени, как я переехал в Синди. И не находила. Принялась тогда пасти Ефима. И этот так называемый профессионал притащил её за собой. Сошлись две школы. Как говорится, группа отрыва одной оказалась слабее группы захвата другой. А ключ от студии у Марины имелся. Тармо её человек. Она оплачивает и его, и его помещение.
   Вырядилась она, словно на прием. Темно-синее трикотажное платье с глубоким вырезом на спине, янтарные клипсы, бусы и браслет. Замшевая сумочка отягощена какой-то аппаратурой, потому что плоский немецкий "Перфекта" она носила на перевязи с внутренней стороны бедра. Возле трусиков.
   - Ты проверялся по пути, за тобой чисто? - спросил я Ефима, вернувшись в съемочную-кабинет.
   - Сто процентов!
   - Тогда сквозняк, действительно...
   Шлайн устраивал "Стечкина" в кобуре под мышкой минуты три.
   - Ефим, - сказал я, - давай возвратимся к генералу. Сегодня переговоры в пярнуской гостинице "Каякас". Тихо, пустынно, безопасно... Таким образом, день спокойный. Завтра утром продолжение встреч на уровне помощников, генерал едет в Таллинн. Время?
   - Выезд в десять утра. Затем ознакомительная прогулка по городу, обед, отдых и - музей. Музей в пятнадцать. Отдых в представительстве "Балтпродинвеста". Не думаю, что возможны поправки. Принимая во внимание обстоятельность местных, нежелание немцев высовываться, то есть покидать Пярну, и характер самого генерала, выполнение расписания - стопроцентное.
   На сто процентов он был уверен и в отсутствии хвоста, подумал я, и спросил:
   - А Чико Тургенев знает его?
   - Думаю, что да, и думаю, что его постоянно держат в курсе. Утечка информации о визите - постоянная. Это следует принимать как данность.
   - Ты хочешь сказать, что твоя контора допускает это с расчетом?
   - Организовывает.
   Ефим перестал бегать по съемочной-кабинету и уселся рядом со мной на диване. Мне показалось, он чем-то надломлен. Приблизительно я догадывался, чем. Дубровин не был предателем, как и Воинова. Они разыгрывают иные в отличие от шлайновского варианты. И Ефиму Шлайну это очевидно. Отсюда и сравнение его отношений с конторой, как с неверной женой. Начальство выжидает выгодной для себя раскладки сил и обстоятельств. Не более. Ничтожная игра. А Ефим-то полагал, что делается серьезная политика. Как говорится, за измельчавшую державу обидно, потому что завершение дела при такой раскладке не сулило ни повышения в должности, ни нового, может быть, генеральского звания.
   Хотелось пить, но я не знал, где Тармо держит холодильник или шкаф с напитками, если они вообще у него имеются.
   Ефим забрал пленку, как оправдательный документ на будущее. Грея руки над костерком из фотоснимков в раковине темной комнаты, мы прикидывали варианты завтрашних действий Чико Тургенева.
   Первый. Изначальный. Когда генерал войдет в здание, помощник Чико звонком из таксофона, расположенного напротив входа в музей, приведет в действие взрывное устройство. Тургенев, изготовившийся в шестиэтажке, из снайперской винтовки покончит со звонившим. В пользу этого варианта говорило то, что подношение музею делал двойник Чико. Сам Тургенев сидел в это время с винтовкой - примеривался - и оказался на моей пленке.
   Второй. Исправленный в связи с новыми открывшимися обстоятельствами. Принимая во внимание незначительность заряда, установленного в туалетной комнате музея, взрыв производится опять-таки по звонку, но лишь тогда, когда генерал покинет музей и направится к машине. Это отвлечет внимание всех, блокировка Бахметьева телохранителями на мгновение расстроится, он станет более открытой целью и Чико стреляет в него с шестого этажа. Второй пулей устраняет звонившего. Или нет, это уже неважно.
   Мои действия. Скрытно изготавливаюсь в оконном проломе с "Галил". Чико - в моем прицеле. Едва срабатывает взрывное устройство, за долю секунды до тургеневского выстрела спускаю курок. Оставляю оборудование на месте, покидаю заброшенное здание.
   Действия Ефима Шлайна. Первым прибывает на шестой этаж здания для обнаружения трупа киллера, то есть Чико. Обеспечивает захват в качестве живого свидетеля подготовки покушения или ликвидацию на месте - по обстоятельствам - человека, подавшего сигнал из телефона-автомата на взрывное устройство. Приписывает уничтожение Чико Тургенева заказчику, который, заказав Бахметьева, заказал и Тургенева для разрыва цепочки, ведущей к нему. В подтверждение этого - камера и винтовка, которые я брошу и которые найдет эстонская полиция.
   Связь с этой минуты по радио. Три коротких зуммера - машина Бахметьева и эскорт, если будет, приближаются к музею. Два ответных зуммера - цель, то есть Чико Тургенев, поражена.
   Больше мы не встречаемся.
   Бэзил Шемякин уезжает из Таллинна пожинать гонорар.
   Ефим Шлайн встречается с русскоязычной интеллигенцией Таллинна, под этим прикрытием завершает составление отчета и пожинает лавры, а затем в Москве вертит дырки для новой звезды на погонах.
   Глава одиннадцатая
   Занесенные снегом
   Я умиротворенно разглядывал окружающую среду.
   Вечернее платье Марины, брошенное на письменный стол, свисало уютными складками дорогой и тонкой материи.
   Простыней нам служило мое пальто. Перчатки, комом сунутые в карман, неудобно упирались в бедро. Одеялом - её невесомая шубка, из-под которой высовывались наши ноги. Пошлая сцена падения нравов и деградации чувства прекрасного в стиле студии Тармо.
   Марина появилась в полуподвале, стоило мне закрыть дверь за Ефимом, и мне показалось, что она отсиживалась где-то рядом, подслушивая наши разговоры.
   Случившееся потом я бы назвал сладким изнасилованием. Обстановка, вероятно, обязывала...
   Марина спала. Раньше, прежде чем сдаться забытью, она ещё выныривала на поверхность реального, снова и снова ко мне. Теперь посапывала возле подбородка и щекотала нос парадной прической, жестковатой от закрепляющего спрея.
   А вообще-то в её отношении ко мне выявлялась какая-то перемена. Раньше мне казалось, что на обреченность наших встреч она смотрела с достойным и рутинным фатализмом. Теперь же нервничала, горячилась, словно исчерпывала последние возможности, остававшиеся про запас.
   Не предаваясь особенным размышлениям, скорее инстинктивно, ещё в армии, я понял, как недостойно возвращаться к женщинам из прошлого. В возобновлении отношений есть что-то от попрошайничества, признания собственного поражения и подловатого расчета одновременно. Из памяти, конечно, не вытравишь душевных или телесных хворей, оставляемых каждой встречей. Однако, именно опыт этих хворей, а не старые связи, не номера телефонов и прочую дребедень я оставлял в своей памяти.
   Что на свете лживее любви? Подлинная - в тебе, как и истина. А ты человек, значит - изменник.
   Марина не соотносилась с опытом моих хворей. С ней опыта не возникало. Даже спустя пять лет. Странно, но я почти не вспоминал теперь наш предыдущий приезд в эти края. Каждый раз в первый раз, придурковато подумал я. И совсем скоро, наверное, это и станет опытом. Только каким?
   Балтийское мое существование вообще принимало характер постоянных сумерек - ничего определенного, ни черного, ни белого.
   ...Я опять крался сквозь мангровые заросли - кустарник с жирными воздушными корнями над болотом, - пытаясь поймать наслюнявленным пальцем направление бриза. Под городком Митхо, в дельте Меконга, за неделю до дембеля. Едва передо мной раздался кустарник, вместе с изумрудным простором моря в глаза полыхнул пулеметный огонь с катера. Пальнули свои, нервничали...
   - Дремлешь, доблестный Шемякин, вместо того чтобы пользоваться моментом и всячески теребить хорошенькую даму, запрыгнувшую к тебе на диван, - сказала Марина и потянулась. Короткое напряжение наполнило её тело силой. Это передалось. Я притянул её к себе.
   - Размышляю. И дремлю, - сказал я. - Ты верно подметила.
   - Плетешь паутины заговоров и вынашиваешь подрывные планы?
   - Нет. Перевариваю впечатления. От дамы. Которая сама загнала меня под свою шубку. Помнишь песенку? На моем разбитом сердце, как на расстроенном пианино, ты бренчишь любые свои мотивчики...
   - Сожалеешь о проявленной слабохарактерности? Заниматься любовью без любви - грех.
   - Заниматься любовью на диване, то есть на съемочной площадке секс-камерамена и твоего агента. Так я отредактировал бы первую часть рефрена. А во второй отрицание поменял бы на нечто утвердительное. Любовь и есть грех.
   Подушечки её пальцев прикасались к моим вискам. Она не упиралась на локти. Я чувствовал её всю. Вот так бы, подумал я, вот так бы всегда.
   - Доблестный Шемякин, отчего мы не муж и жена?
   - Наверное, потому, что я не умею рулить подводной лодкой. И внутренне не готов жениться на государственном служащем, не важно - Французской или какой-нибудь иной республики, монархии, федерации... Ко всему этому ты ещё и католичка. Иноверка. Нас бы забросали камнями.
   - Ты назвал все причины, ничего не забыл? - спросила она.
   Секундная стрелка "Раймон Вэйл" на моем запястье бежала по своему кругу перед её и моими глазами.
   - Иногда я чувствую себя странно, - пожаловался я. - Будто я нечто такое, ну... как бы травка, земные соки гонят вверх, а поверху накатан асфальт, и силы уходят на его взламывание, и когда увижу небо, если увижу, энергия иссякнет, и мне не насладиться свободой...
   - Плохо твое дело, - сказал Марина. - Философствуешь... Садишься в седло кряхтя.
   Она встала, утянув шубку. Пришлось набросить на себя полу пальто.
   Марина стояла спиной - мех сползал с одного её плеча - и что-то проверяла в замшевой сумочке. Диванная подушка сохраняла аромат её парижских духов.
   - С кряхтением сажусь в седло. А в остальных случаях - скажем, когда забираюсь в постель?
   - Обленился. Уступаешь инициативу. Мне пришлось выполнять часть твоей работы. Вот-вот закряхтишь.
   Ей удалось справиться с каким-то приборчиком. Вероятно, это был миниатюрный магнитофон. Три или четыре секунды доносилась глуховатая мелодия, показавшаяся знакомой. Кажется, Гершвин. И у неё тоже? И какие-то голоса, неузнаваемые из-за скорости прокрутки пленки.
   - Какое бесстыдство! - сказал я. - Ты просто набросилась на меня! Мое эстетическое чувство страдало. Это не лень, а невольная скованность, вызванная моральным шоком...
   - Невольной скованности, признаться, я не заметила. А моральные шоки вообще не по твоей части... Как считаешь, здесь есть душ или нагишом постучаться этажом выше и попросить разрешения воспользоваться ванной?
   Она защелкнула сумочку.
   - Тармо представляет счета за воду?
   - Я оплачиваю пятьдесят процентов аренды, и все.
   Глуповато я выглядел, должно быть, с едва натянутым до груди пальто. Брюки и остальное кучкой валялись возле дивана. На моем английском галстуке крест-накрест лежали голенища её сапожек.
   Марина прошла в проявочную комнату, оставила дверь открытой - я услышал шелест раздвигаемых пластиковых штор, огораживающих душ, и то, как Марина ойкнула под напором воды.
   - Иди ко мне! - крикнула она. - Я намну тебе холку!
   В Бангкоке это называлось "живое мыло".
   Минуты три мы постояли молча, прижавшись друг к другу под струями воды. Прощались. Она надвинула пластиковый пакетик почти до носа. Берегла прическу и подкрашенные брови.
   - Фотопроявители-закрепители воняют нестерпимо... Как ты думаешь, полотенце найдется свежее? - сказала она.
   - Полотенца составляют, мне кажется, неотъемлемый реквизит сексуальных съемок.
   - Ах, кто бы снял нас! - сказала она. - Наверное, полотенца вон в том шкафу, слева от коробок с пленками.
   Еще обнаружились и махровые простыни. Вот досада, что мы не знали про них!
   Она одела через голову платье. Мягко, не в натяжку, оно облегало её нимфеточное тело так, будто платья вовсе и не было.
   Чай, заваренный остывшим кипятком из термоса, получился жидким. Поставив поднос с чайником и чашками между собой на диване, мы тянули время перед расставанием. А Марина торопилась. Оказывается, в Пярну. Она получила должность метрдотеля в ресторане гостиницы "Каякас".
   Конечно, гонять на службу за сто двадцать километров не развлечение, но, принимая во внимание зарплату, плюс дополнительные доходы и режим работы "сутки через трое", занятие вполне устраивающее. Рауль потерпит, пока она будет забирать на сутки джип "Рэнглер". Да и можно приспособить расписание Марины под его выходы в море. Или купить вторую машину. В конце концов, до Пярну из Таллинна есть хороший рейсовый автобус... Кстати, и я мог бы перебраться в "Каякас".
   Мы разговаривали, как обыкновенные любовники, делились бытовыми заботами за спиной её мужа и моей жены. Шпионка и наемник. Нам изменяло чувство меры. Мы играли впустую, без ставок. И, чтобы остановить двусмысленную околесицу, я сказал:
   - В "Каякас" эстонцы размещают генерала Бахметьева со свитой и его немецких партнеров для разговоров с глазу на глаз. Твое поступление в гостиницу, конечно, связано с этим?
   - Наивный вопрос.
   - Поговори со мной об этом серьезно, - попросил я.
   - Почему мы должны говорить об этом?
   Она принялась красить губы.
   - Потому что ты и твои ребята упорно ходите за мной. Я сбросил твоих орлов, а ты использовала расслабившегося Ефима как трейлер, чтобы он притащил тебя на хвосте ко мне. Думаю, не ошибусь, если поставлю один против десяти, что парочка белобрысых с бакенбардами уже поджидает у двери этой студии, дабы пасти меня дальше. Невольно возникает подозрение, что у вас недоброе на уме, мадам, что вы приноравливаетесь слизать результаты моей... нашей с Ефимом работы.
   Марина рассмеялась и посмотрела на часы.
   - У нас на уме доброе, - сказала она. - Мы только и делаем, что с утра до вечера печемся о ваших интересах.
   - Не иронизируй, пожалуйста. Чьих - ваших?
   - Твоих и генерала Бахметьева.
   - И Ефима Шлайна, и Дубровина, и Воиновой?
   - Твоих и генерала Бахметьева.
   - Объясни.
   - Я не могу этого сделать, - сказала она и, снова посмотрев на часы, отправилась к выходу из полуподвала, осторожно отводя руками свисающие с бельевых веревок пленки. - Не буду. Не хочу. И - все. Ты вляпался в никудышную компанию и, как часть её, не заслуживаешь, как бы это сказать... профессионального уважения. С тобой обходятся в кагэбэшной манере. Подставляют. Ты ведь у них вне команды. Тебя выпихивают вперед и наблюдают, что же произойдет дальше. Ты - живая приманка... Почему ты позволяешь обращаться с собой таким образом? Почему тебя держат за паршивого гангстера? Как ты докатился до такого? Тебе же нет цены! Ты имеешь степень пи-эйч-ди, мог бы и преподавать в университете! Такие, как ты, видно, не нужны в России... Ты совершил ошибку, Бэзил Шемякин, переехав в страну, в которой временной пояс такой, что там всегда ночь, когда на Востоке и Западе день...
   Действительно, несколько лет я сожалел о том, как бездарно распорядился заработанными средствами в Индокитае и потом в Северной Африке. Почти все, кроме отложенных для мамы, вбухал в образование и защиту диссертации. Сожалел и теперь. В конце концов, при моих-то занятиях возникали достаточно длинные перерывы в работе, чтобы в публичных библиотеках, ни за что не платя, десятками прочитывать книги любой толщины.
   - Да, - согласился я, - деньги инвестировались не лучшим образом... Но тебе не кажется, что в эту минуту мы заняты пустой болтовней? Тебе не кажется, что ты занимаешься - можно и так сказать - просто мытьем костей прискучившему ухажеру?
   Столь разъяренной я Марину ещё не видел. Она развернулась и - не сказала, а почти выкрикнула:
   - Тогда я помою кости не только ухажеру! Давай помоем кости и его хозяевам! Им и раньше-то не приходилось хвастаться тем, как они обращались со своей агентурой, а в девяносто первом она просто оказалась брошенной на произвол судьбы... И агентура не пикнула. Как не пикнули её операторы в Москве. Дескать, им не до того пока... Может такое отношение вызывать профессиональное уважение? Или человеческое? Холодной войны нет, вроде бы наступил то ли мир, то ли перемирие, как угодно, а пленные, то есть посаженные в Европе и Америке за решетку бывшие агенты бывшего ка-гэ-бэ увеличиваются в числе... Выпускают этих бедолаг? Нет, не выпускают! Потому что о них забыли походатайствовать бывшие работодатели. А ты все силы кладешь на то, чтобы попасть в компанию этих пленных да ещё на войне, которая давно проиграна твоей теперешней стороной! Это ты понимаешь?
   - Они проиграли, конечно... Режим казался обреченным изначально, уже давно. Но многие операции кончались победами.
   - Победами! Не их заслуга! Они были дураки... в житейском смысле слова. Даже их перебежчики на Западе спиваются... Это другая политическая культура. Ты задохнешься в ней сам по себе.
   - Полно! Я-то не агент и тем более не перебежчик! Я фрилансер... А ты говоришь сейчас не о профессии, а о политике! С ней я не мараюсь.... С профессиональной точки зрения Москва добывала уникальную информацию. Что бы там ни говорили! Желаю тебе заполучать такую же.
   - Москва добывала... В среде, податливость которой средний советский человек и представить не мог. Она открыта, даже излишне. Во всяком случае, уж московской-то паранойи точно лишена. Имея деньги и чуточку хитрости, плюс диковатый славянский шарм, легко затесаться в среду цивилизованных, вежливых европейцев и крутиться в ней... Лазутчики из степей не столько работали, сколько, образно говоря, наслаждались жизнью в городах. И неминуемо разлагались в качественном быту. А служили Сталину. Или Горбачеву... Кому еще? И доносили не то, что видели, а то, что от них ждали в Москве. Врали, в сущности...
   - Как посмотреть!
   - Так и посмотри. Из мутного аквариума, в котором плавали они, а теперь закисаешь и ты!
   Мы оба сожалели о случившейся перепалке. Которая ничего не значила, видимо, кроме одного: как любовники мы умирали.
   Марина натягивала вязаные перчатки.
   - Пожалуйста, пойми, что нынешнее мое приключение - первое крупное в России. Все-таки мы русские люди, - сказал я примирительно.
   - И на каком языке говорим друг с другом с момента, как я вошла сюда?
   - На французском, - спохватился я.
   - У суда больше нет вопросов, - сказала Марина.
   - Ты уходишь прямо сейчас? - спросил я довольно глупо и почти заискивающе. - Может быть, по чашечке кофе поблизости, а? Чай был отвратительным... У меня лично есть ещё время.
   - У тебя лично, Бэзил Шемякин, времени не остается вообще, - сказала она. Сжала ладонями в перчатках свои щеки, попыталась сдержать слезы и заплакала.
   - Я прошу тебя, пожалуйста, - сказал я. Стыдно было предложить носовой платок двухдневной свежести. Ее нос покраснел. И я подумал, что Тармо тоже недавно плакал передо мной, и что, наверное, поплакать вообще-то неплохо, это приносит облегчение хотя бы на время, и что я и сам плакал однажды, и не так уж давно, правда, скрытно, вернувшись с похорон папы.
   - Припомни наш разговор неделю назад в Лохусалу, - сказала Марина, поводя щекой о воротник шубки, чтобы осушить слезы, не портя косметики. Вспомнил? Раньше мы только предполагали, что действуют две команды киллеров. Теперь это доподлинно установлено. Нацеленную на Бахметьева ты рассчитал верно. Но Чико или как там зовут вашего Пушкина меня не интересует. Совершенно не интересует. Так что, успокойся на тот счет, что я собираюсь слизывать собранный тобою и твоим Ефимом мед. Бахметьевская безопасность - главным образом русская забота. Отчасти, и в разной степени, - эстонские, польские, рижские и немецкие заботы... Моя забота - вторая команда!
   - Что за вторая команда?
   - Определенным кругам нужны два трупа. Вторая команда добывает второй труп.
   - Естественно. Первая занимается Бахметьевым, а когда работа будет сделана, вторая уберет киллера. Тебе-то что до него?
   - Вторым трупом будешь ты.
   - Я?
   - Ты, - повторила с нажимом Марина. - Тебя уложат возле мертвого Бахметьева как киллера, которого наняли люди, стоящие за Ефимом Шлайном. Ты человек с темным прошлым, завербованный ка-гэ-бэ в стародавние времена, ещё в Бангкоке. Кто поверит, что ты по доброй воле возвратился из эмиграции в страну, погрязающую в бедности, болезнях, финансовых аферах, воровстве и произволе? Классный скандальчик! Кто, как, когда и какую кашу будет из этого варить в Москве, Берлине или ещё где, - не существенно. Размазывать грязь и дерьмо дальше будут журналисты вроде тебя, такие же частники по найму, и политики.
   - Ладно, - сказал я, стараясь казаться спокойным и действительно успокаиваясь. - Пожалуйста, остановись. Побереги нервы. Осталось немногим меньше двенадцати часов. Публичная казнь Бахметьева назначена на завтра. Время - пятнадцать ноль-ноль. Если вторая команда меня не достанет...
   - Почти достали, хотя хвоста за тобой или Ефимом, мне кажется, не было. Но их много и они, в основном, местные, русские местные, есть и приехавшие русские, и эстонцы, промосковские эстонцы, есть такие же латыши. Наблюдатели выставлены сегодня на всех Таллиннских шоссе. Появится твоя машина, последует наводка, и тебя будут пасти до тихого места, где и захватят. А после расстрела Бахметьева жить тебе четверть часа, от силы полчаса, и ты - в столь ценимом тобою православном раю!
   - Ты что же, выходит, охраняешь меня и Ефима?
   - Охраняла. Косвенно... Снова говорю: вспомни наш первый разговор в пансионате Лохусалу! Думаю, Ефима Шлайна вообще не тронут. Даже в этих промозглых задворках Европы опасно беспокоить разведчика его положения и ранга. С ним случится, наверное, что-то другое... Анонимку о покушении на Бахметьева подсунули Шлайну специально. По подсказке Дубровина, я предполагаю. Дубровин ещё до её поступления в Москву намекал на возможность такой анонимки своим эстонским контактам здесь, в Таллинне. От эстонцев информация улетела к англичанам или шведам, мне не известно точно к кому, но откуда-то оттуда она и докатилась до Бассейна... Мне велели ждать. И дождалась: появляется Шлайн, а за ним его придурковатый Санчо Панса в обличье... кто бы мог подумать! Доблестного Шемякина... Как в старом романсе: только раз бывают в жизни встречи...
   - Почему ты молчала раньше?
   - Я и сейчас не должна говорить. Моя задача, пока возможно, не входя в зону риска, содействовать предотвращению покушения на Бахметьева. С этого утра я не могу противостоять своими ничтожными силами своре, собранной для охоты за Бахметьевым и тобой... Что же касается тебя лично, то Бэзил Шемякин приглашен в пьесу на роль трупа-статиста. Режиссер даст отмашку, когда его выволакивать на сцену.
   - Спасибо, - сказал я. - Теперь иди.
   - Береги себя, - сказала она. И легко, едва коснувшись накрашенными губами, поцеловала в щеку.
   Она не все договорила. Бэзил Шемякин, как предполагаемый киллер, выставлен ещё и в качестве конкурента Чико для приманки двух азериков, юриста Махмадова и физика Вайсиддинова. Если возьмутся за Шемякина, значит - действительно террористы. Кавказцы ревнивы, в исполнении святого долга тем более. Скажут: "Бахметьев наша добыча, отойди, рэзать будем..."