Смирнов Леонид Эллиевич. Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

   Мне доложили, что в коридоре третьего этажа найдено тело моего двоюродного брата – Семена Хабарова. Он отстреливался до последнего патрона и был зарублен кем-то из усть-ертцев. Погиб в бою и старший ловец Николай Страхов, который первым выхватил меч и нанес удар. Это я вынудил его начать эту бойню…
   Трупы в приемной Шульгина навалом лежали на полу. «Вольников» и наших – примерно поровну. Кое-где они лежали сцепившись в рукопашной – вместе отошли в мир иной. Чтобы попасть в кабинет, нужно было шагать по телам. Не в силах наступать на них, я полз по мертвым. Не дай вам бог испытать то, что выпало на мою долю в те страшные минуты. Приговоренные мною начинали отдавать мне долг…
   Я не видел ни издырявленных выстрелами стен кабинета, ни разнесенных в клочья боевых реликвий, бюстов знаменитых Воевод и батальных полотен, ни размолотой мебели. Я прирос глазами к фигуре Шульгина, показавшейся мне вдруг огромной. Воевода лежал на своем большущем письменном столе мореного дуба, тумбы которого были исщеплены пулями. Руки Шульгина были сложены на груди, как у покойника. Но он, несмотря на множество ран, был еще жив: глаза открыты и грудь время от времени вздымалась. При каждом вздохе у него внутри сипело и булькало.
   Петрусь Голынко стоял в дверях, привалившись к косяку, и раз за разом обтирал полой расстегнутого кителя лезвие своего зазубренного меча. Пола потемнела от крови, меч блестел – чище не бывает, а Голынко все не мог остановиться.
   – Караул сдал, – безумно глянув на меня, сказал он, пошатнулся, повернул кругом и стал перебираться через завал из трупов.
   – Караул принял, – машинально произнес я. Мы с Голынко были оба не в себе.
   Я приблизился к столу. У Воеводы не осталось сил повернуть голову, чтобы посмотреть, кто пришел. Но каким-то образом он меня признал.
   – Дурак, – выдавил он из себя вместе с розовой пеной. – Ты ничего не понял. Теперь нам конец… – И, дрыгнув ногами, вытянулся.
   Кому – нам? Очевидно, Гильдии. Не о «вольниках» же речь…

Глава седьмая
Колоша смерти

   Мы покидали Каменск ранним утром. Выходили колоннами – с боевым охранением и под прикрытием бронетехники. Уходили с развернутыми знаменами, под военный оркестр. Любимый народом марш «Прощание сибирячки» гремел на проспектах, улицах и бульварах губернской столицы. Чеканя шаг, бойцы Гильдии, включая и пленных «вольни-ков», маршировали по городу, а жители, высунувшись из окон, усеяв балконы и заполнив тротуары, провожали нас в скорбном молчании. Боялись, наверное, – потому и не бросали вслед проклятия.
   Грохотали бронеходы, окутываясь облаком выхлопных газов; тягачи волокли орудия, подскакивающие на брусчатке. Грузовые моторы были набиты оружием, боеприпасами, продовольствием и медикаментами. Раненых и-чу мы везли на реквизированных санитарных автобусах, убитых – в морозильных фургонах. Мы забрали с собой все, что могли, и чувствовали себя мародерами в собственной стране.
   Полицейские патрули и армейские пикеты стояли на большинстве перекрестков. У ног этого воинства стояли заряженные пулеметы и бомбометы. За спиной, грозя стволами небу, выстроились батареи гаубиц и мортир. Они были наготове, но напрасно мы ждали выстрелов в спину. Войны в городе больше не будет. Полиция и армия нас пропустили. Они не решились атаковать наши изрядно поредевшие отряды. Или не получили приказа. Ведь за все время боев ни господин Президент, ни государственный канцлер, ни председатель Государственной Думы, ни церковный Владыка так и не раскрыли рта.
   С самого начала перед нами стоял вопрос: что делать после разгрома «вольников»? Остаться в Каменске? Но в случае серьезных боевых действий город нам не удержать. Только приумножатся разрушения и человеческие жертвы.
   Куда мы могли уйти? Конечно, кругом тайга, способная бесследно поглотить сотни людей. Но ведь у нас раненые, обозы и боевая техника, с которой безумно жаль расставаться.
   Пока что открыт путь по Транссибирскому тракту на запад и восток, а также по бетонке на юг – в сторону Кедрина. Три направления, блокировать каждое из которых не составит труда. Воздушная разведка определит, куда мы направляемся, и противнику не понадобится распылять силы.
   Логичнее всего идти к моему родному Кедрину. По крайней мере, он не встретит нас огнем. Там можно закрепиться и длительное время оборонять город. К тому же правительственных войск на юге губернии не много, они разделены на несколько мелких гарнизонов. А потому придется собранным в Каменске частям идти следом за нами той же самой дорогой, а мы ее постараемся превратить в одну огромную волчью яму – длиною в полтысячи верст.
   Итак, мы перекроем бетонки и чугунки на Каменск и Шишковец, установим надолбы, проволочные и минные заграждения. Если понадобится, взорвем мосты через бурные реки. И тогда властям придется сбрасывать в наш уезд воздушные десанты. А если нас прижмут как следует – уйдем партизанить. Чего проще: в знакомой местности, имея десятки рассеянных по тайге опорных баз и сотни отличных проводников. Ищи ветра в поле!..
   Командуй я войсками противника, я бы отдал приказ немедля начать преследование, ударить нам в хвост, а перед головой колонны сбросить парашютистов. Нельзя выпускать нас из Каменского уезда – следует навязать бой на своей территории и сковать наши силы, чтоб мы увязли по самые уши.
   Посовещавшись с командирами отрядов, я принял решение идти в Кедрин, оставив мощный заслон на пересечении чугунки и бетонки и разом перекрыв обе транспортные артерии, связующие Каменск с южной частью губернии. Прикрывать наш отход вызвался Фрол Полупанов. Я придал его отряду четыре бронехода, батарею гаубиц и отделение минеров с мотором, доверху нагруженным взрывчаткой, взятой на гранитном карьере. А еще кинул клич среди охотников, и к воинству Полупанова добавился взвод отличных стрелков.
   Заслон остался, начал споро окапываться, а основные силы двинулись в путь. Наша колонна, отягощенная походным госпиталем и обозом, растянулась на несколько верст. Разбомбить нас ничего не стоило. Зенитной артиллерии у нас нет. Начнись бомбежка – одно спасение: кидайся в кюветы и слушай звук падающих фугасок. Авось пронесет!..
   Я то и дело ловил себя на том, что слушаю небо: вдруг сквозь рев двигателей и лязг гусениц прорвется мертвящий аэропланный гул? Ударить по голове и хвосту колонны и, обездвижив ее, не спеша утюжить – звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей. Как на учениях: прицельное бомбометание по неподвижным целям. Проще пареной репы.
   Верста за верстой удалялись мы от Каменска. В голубом безоблачном небе парили беркуты, кружили сапсаны, с пронзительным карканьем проносились стаи ворон. Гудения все не было, и оставшийся позади заслон пока не атаковали. Надолго ли это затишье?
   Я больше не мог выдержать ожидания и, в третий раз оставив за себя Ивана Ракова, на командирском моторе отправился вперед – догонять группу разведчиков. Я клятвенно обещал каждые четверть часа связываться с Раковым по рации.
   Догнал. И вот уже не три, а четыре легковых армейских «пээра», покрытых буро-зелеными пятнами камуфляжа, набрав приличную скорость, неслись вперед по бетонке. Удивительное дело: очень долго нам не встречались ни другие моторы, ни гужевой транспорт. То ли народ, перепуганный боями в Каменске, боялся отправиться в дорогу, то ли это было случайное совпадение.
   А потом мы одну за другой стали обгонять подводы, брички, тарантасы. Все они направлялись на юг. И ни одна повозка не попалась нам навстречу. Видимо, впереди кто-то перекрыл дорогу и никого не пропускает. Значит, скоро быть бою.
   – Шмель! Шмель! Я – Комар! Прием! – кричу я в микрофон.
   – Слышу тебя, Комар. – Голос Ракова раздается из угловатого черного ящика с белыми шкалами и трепещущими стрелками под стеклом. – У нас – полный порядок. Миновали деревню Трошки. Жителей не видать. Войск – тоже. Как у вас? Прием.
   – Похоже, дорога впереди перекрыта. Где и кем – пока не знаю. Продолжаю движение. Что передает Шершень? – Это я о Полупанове.
   – Все тихо. Окопался и отдыхает.
   – Понял тебя. Конец связи.
   В открытое окно я слышу, как шуршат шины. Верстовые столбы мелькают за окном, проносятся мимо деревья и кусты, белые и пятнистые фигурки пасущихся коз, стада коров-холмогорок на травяных косогорах. Пастораль, да и только. И по-прежнему ни гула аэропланов, ни рокота бронеходов, ни канонады.
   – Слишком хорошо идем, командир, – обращается ко мне Ефим Копелев. Он – мой начальник разведки. – Так не бывает.
   – Не каркай, – бурчу я под нос, но в душе я с ним согласен.
   Когда рать раскололась, нелегко дался Ефиму выбор. Он душой и телом был предан Воеводе, но верность устоям оказалась сильней. А ведь порой и-чу и сами не могли объяснить, почему оказались в том или ином лагере. Кто увязался за другом, кто примкнул к вражьему отряду по ошибке и уже не смог вовремя сбежать. На то она и гражданская война…
   – Вспомнил я одну историю, – пытаясь отвлечься от тревожных мыслей, заговорил Ефим. – Незадолго до твоего приезда в Каменск были мы на обычной операции. Поступили сведения о неблагонадежном маге. Зачастили к нему какие-то подозрительные типы. То ли на оборотней смахивают, то ли на вампиров. И всех он привечает, кров и пищу дает и даже магические услуги оказывает. Вот мы к нему и подались.
   Мотор оставили за два квартала. Скрытно подобрались к дому. Маг был силен: почуял нас за полверсты, но удирать не стал – вышел на крыльцо, упер руки в боки и стал ждать, когда явимся.
   «Я вас ненавижу! – завидев нас, начал вещать как с трибуны, а у самого-то поджилки тряслись. – Ханжи проклятые! Нет у вас никакой логики! Поменяли две буквы в слове „магический“ и открестились от своих корней, отгородились от кровных братьев своих».
   Я ему: «Ты, Парфений, тон умерь. Мне свои уши жалко. Какой ты нам, к черту, брат? Ты сатанинское отродье у сердца пригрел». А он отвечает глазом не моргнув: «Страждущих приветить – не грех. Путников утомленных, сирых и убогих покормить и обогреть». И духом воспрянул: не дрожит больше, распрямился, плечи расправил, подбородок вздернул – ни дать ни взять истинный праведник, а мы, значит, лютые злодеи. – Ефим вошел во вкус, играя голосом, как заправский актер.
   Мы мчались, версты глотая. – Продолжал Ефим свою историю. Слушал я его вполуха, смотрел по сторонам, головой вращая. Все спокойно, все тихо – даже чересчур.
   – «В том ваша беда, – убеждал нас Парфений, – что вы, и-чу, в отличие от нас, вольных магов, все поголовно подконтрольны. И начальникам, которые карабкаются по служебной лестнице, и сановникам сибирским, которые живут по своим законам и утратили всякую связь с живым миром. Вы – служилые люди, винтики огромной машины под названием Гильдия. Ваша творческая индивидуальность подавлена еще в детстве, в этих ваших школах и-чу. А вот я, как и любой маг, – свободный художник. Я силой собственной мысли осветляю темные стороны бытия. Меня ведут только мой талант и совесть».
   «Это если смотреть с твоей низенькой и кривой колоколенки… – Я терпеливо растолковывал ему. Ребята мои с трудом сдерживались, чтобы не схватить этого гордеца и не отбуксировать на уличную скамейку, чтоб не путался под ногами при обыске. – Ты – наемный работник и за хорошую плату выполнишь любое, даже преступное, задание. А мы сражаемся за идею, и нас не купить ни за какие деньги».
   «Вы любое существо, которое мало-мальски от вас отличается, готовы объявить чудовищем и извести под корень, – не сдавался Парфений. – Ваша Гильдия – машина подавления всего, что не похоже на вас самих, не подходит под стандарт, утвержденный тыщу лет назад. Странно, что вы до сих пор не приговорили всех магов!»
   «Ладно. – Терпение лопнуло и у меня. – Отойди-ка с дороги. Проверим твой домик: нет ли кого постороннего?» Нам действительно нужны были лишь пригретые этим олухом чудовища. А он вдруг вздыбился: «Только через мой труп!»
   Старший ловец Чеботарев возьми да пошути: «За этим дело не станет». Маг побелел весь, глаза вспыхнули. Взметнул руки, и тут за его спиной полыхнуло. Печная труба вылетела из крыши, словно ракета. Из щелей дома рванулось пламя, над нашими головами понеслись доски, осколки стекла, листы шифера. Нас разбросало как игрушечных солдатиков. А самого Парфения шибануло сорванной с петель дверью – летел он аки птица, перемахнул открытую калитку и жахнулся головой о булыжную мостовую. Треснула черепушка арбузом перезрелым…
   Когда мы поднялись с земли и отряхнулись, нащупал я у себя на затылке здоровенную шишку. Но хреново мне было не от этого. Обитали чудовища в доме или нет – теперь не узнаешь, а вот помер человек – обратно не воротишь. И быть может, не самый плохой человек…
   Я молча похлопал Ефима по сгибу локтя. После каменской бойни разве могу я судить младшего логика, оказавшегося невольным виновником чужой гибели? И в силах ли я сопереживать несчастному, запуганному магу?
   У меня давно сложилось личное отношение ко всей этой братии – магам, кудесникам, колдунам. С трудом сдерживаемая неприязнь – я бы так его назвал. Слишком легко обратить их способности во зло. Позволить магам свободно практиковать – то же самое, что дать малому ребенку играть спичками или, хуже того, гранатой с запалом. Понятно, отчего Гильдия норовит поставить каждого мага под свой негласный контроль. А они, само собой, нас ненавидят и сопротивляются изо всех сил.
   Миновав богатую деревню Нестерове, я впервые чувствую «запах опасности».
   – К бою, – говорю я Копелеву, и водитель зябко поводит плечами.
   Впереди, на вершине холма, какое-то темное пятно. Резко тормозим. Два мотора разворачиваются и стоят, не глуша движков. Мы с Ефимом на головной машине трогаемся с места и на первой передаче едем дальше. Каждую секунду ждем выстрелов. Их нет.
   Пятно увеличивается в размерах. Это два развернутых поперек бетонки фургона с брезентовым верхом. В таких фургонах возят солдат или жандармов. Рядом с ними – человек десять в защитного цвета форме и при оружии. Боевой техники не видно. Кордон поставлен грамотно – с холма простреливается большущий отрезок дороги. И что творится за фургонами, нам не видать.
   Продолжаем сближение. Начальник разведки поглядывает на меня, хочет понять по лицу, что у меня на уме. Остановиться или повернуть не предлагает.
   – Смерти ищешь, командир? – не выдержав, наконец спрашивает Копелев. Я отвечаю:
   – Победы ищу. – И, открывая дверцу: – Сейчас побеседуем…
   «Пээр» с натугой взбирается по склону, я ставлю ногу на приступку, готовясь выскочить из машины. Оружие мое наготове – и «дыродел», и меч, и револьвер. Гранаты, понятное дело, на поясе.
   Оказывается, кордон казачий. Казаки с непонятным ужасом смотрят на и-чу, не двигаясь с места. Это не боевая группа, а воинское стадо – решаю я и разом успокаиваюсь. Если понадобится, справлюсь с ними в одиночку. Даст бог, не придется.
   – Вы это… – выкатив глаза, бормочет есаул, когда я соскакиваю на бетон. Он здесь старший по чину. – Вы как?..
   – Что «как»? – вопросом на вопрос отвечаю я и, единым махом преодолев разделяющее нас пространство, приставляю револьвер к его виску. Эти обалдуи даже не успевают вскинуть карабины.
   – Ты чего?.. Не балуй… – бормочет есаул, а я разворачиваю его грудью к остальным и оказываюсь у него за спиной. Загородившись телом заложника, слышу, как сзади приближается подмога: Ефим и еще один разведчик.
   – Какого черта?! Кто приказал?! – рявкаю я на казачьих кордонщиков. – Убрать рухлядь с дороги!
   И тут на глаза мне попадается вереница машин и повозок, скопившаяся на невидимом доселе обратном склоне холма. Возницы и шоферы сидят на обочинах, покуривая и обсуждая проклятущую жизнь-житуху.
   – Да мы что… Мы сейчас… – Низенький подхорунжий бросается к кабине левого мотора.
   – Стоять!
   Он замирает.
   – Повторяю вопрос! Кто приказал?! – страшным голосом рычу я, и есаул отвечает неожиданно внятно:
   – Командующий округом. На два часа: с двенадцати пополудни до двух дня.
   – А потом? – спрашиваю я уже без угрозы, смотрю на часы: полвторого.
   – Освободить дорогу и вернуться в казармы.
   – И зачем было ее перекрывать?
   – Не могу знать.
   Самое смешное, я верю есаулу. И только тут понимаю: почудившаяся мне опасность грозила отнюдь не со стороны Кедрина. Сейчас, впрочем, ее уже нет. И еще я понимаю, что целых двадцать три минуты, нарушив нашу договоренность, не связывался с колонной, а сама она тоже молчком молчит. Черт подери!
   – Освободить дорогу! – повторяю приказ и отпускаю есаула. – Посторожи-ка их, – кидаю начальнику разведки и бросаюсь к нашему «пээру» с рацией.
   На дворе сентябрь, бабье лето в разгаре. После устрашающих грозовых облаков распогодилось. Знойное марево над лесом. Солнечное сияние, растворив небесную голубизну, проникает в каждую твою клеточку, просвечивая ее насквозь. Пиликанье кузнечиков сливается с мушиным жужжанием в единую умиротворяющую мелодию, а на душе – черный ужас.
   – Шмель! Шмель! Прием! – Только шорох помех в эфире. – Шмель!!! Тудыть твою в маковку!!! Это Комар! Отвечай!!! – Нет ответа.
   – Давай назад! – высунувшись из кабины, кричу Ефиму Копелеву.
   Он быстро пятится к мотору, все еще держа на мушке зашевелившихся у фургонов казаков.
   – Живей! – кричу я.
   Мне чудится: именно этот миг решает судьбу наших, мы еще можем их спасти. Хотя в глубине души сознаю: то, что должно было произойти, случилось. Пока доберемся до колонны, будет уже два часа – выйдет время, отмеренное командующим округом. Значит, все закончится.
   «Пээры» мчатся по бетонке, стрелка на спидометре колеблется у отметки «девяносто», деревья, кусты, избы, заборы мелькают по сторонам, а мне кажется, что мы тащимся едва-едва.
   – Быстрей. Быстрей, – непрерывно шепчу я. Мое шипение действует на нервы водителю.
   – Не гони лошадей, командир, – трогает меня за плечо Копелев. – Все равно смерть не обгонишь – быстрее скачет.
   – Чью смерть? – бурчу я в ответ, потом вызываю по рации заслон: – Шершень! Шершень! Я – Комар! Прием!
   – Я – Шершень. Все в порядке. Окопались, ждем. Приехали несколько армейских фургонов с солдатами, встали поблизости. Кто дремлет, кто в носу ковыряет. А что у тебя?
   – Шмель замолчал. За Нестерове казаки на два часа перекрывали дорогу. Возвращаюсь с разведки. Думаю, дело плохо. Скоро узнаем. До связи.
   – Понял тебя, Комар.
   Пока говорил, вроде легче было. И тотчас снова окунулся в невыносимое ожидание. Что там с колонной? Самое худшее лезло в голову – это уж как водится. А вдруг у Шмеля просто-напросто сломалась рация?
   …Колонна стояла на бетонке, растянувшись на две с лишним версты. Издали было не видать никакого движения около бронеходов, тягачей, грузовиков и санитарных лечучек. Двигатели ревели, гудели, тарахтели, работая на холостом ходу. Из-за облака выхлопных газов силуэты машин казались смазанными: постепенно истончались, сходили на нет, перетекая из нашего бренного мира в мир иной.
   Сердце мое сжалось в груди – его будто стиснула рука людоеда-нгомбо. Я на ходу распахнул дверцу. Шофер ударил по тормозам. Не дожидаясь полной остановки, я соскочил с подножки. Не удержавшись на ногах, перекатился, вскочил и рванул что есть мочи – вровень с притормозившими из-за меня моторами.
   Кабины грузовиков были открыты, крышки бронеходных люков подняты. И ни одного человека рядом. Ни живого ни мертвого. Куда они девались, черт подери?!
   Я добежал до головного фургона, заглянул в кабину – пусто, никаких следов схватки, автоматы и подсумки с запасными дисками лежат на сиденье. И крови нет на трещиноватом бетоне, тут и там залитом черными кляксами вара. Гильзы не рассыпаны, окурки не брошены. Не пахнет ни потом, ни порохом. Я обежал мотор, заглянул в обтянутый брезентом кузов: людей нет, оружие и вещмешки – на деревянных скамейках. Ай-яй!
   Обочины проверил – вдруг там следы? Ничего. Кинулся вдоль колонны – к передвижному госпиталю. Тяжелораненые никуда уйти не могли.
   Мимо меня медленно, как во сне, проезжали «пээры» разведчиков. Бойцы круглыми глазами глядели на пустые машины. Я вскочил на подножку ближайшего, крикнул:
   – Жми!
   Водитель газанул.
   Через три минуты оказались у моторов с красными крестами в белом круге. Я соскочил. Мы с Ефимом Копелевым заглянули в первую летучку. Окровавленные носилки на месте. Людей нет – ни врачей с медбратьями, ни санитаров, ни раненых. На бетоне рядом с машиной несколько бурых пятен и размотавшийся, пропитанный сукровицей бинт.
   «А мертвые?!» – стукнуло мне. Кинулся к морозильникам. Двенадцать груженных трупами моторов стояли перед бронеходами арьергарда. Распахнул дверцы первого морозильника. В лицо дохнуло холодом. Иней на потолке и стенах. Трупы на месте. На них не покусились – значит, на колонну напали не желтые грызлы, которые таскают на горбу сирен и могут завлечь к себе в пасть не только живых, но и мертвых.
   – Командир!!! – Бежит, размахивая руками, один из разведчиков. На груди у него прыгает на ремне «петров». – Нашел!!!
   – Что? – беззвучно выдыхаю я. Во мне все провалилось.
   – Следы ведут в лес!
   Мы быстро шагаем к ольшанику, который густо пророс Давно отцветшей душицей. Начинаем пробираться сквозь переплетение стволов и стволиков. Трещат под ногами сучья, хлещут по лицу ветки. Я пру напролом, прикрывая лицо рукой. Ефим идет по пятам.
   – Тут недалеко! – выкрикивает боец, опередивший меня на три шага. – Тут поляна! – Голос его срывается, давая петуха. Совсем еще пацан.
   Сердце стискивает – чувствую: впереди ужас. Кричу бойцу:
   – Возвращайся на дорогу! Найду сам! – И верно, ошибиться трудно: на земле множество следов, на ветках тут и там болтаются кровавые бинты, зацепившиеся и сорванные с голов пилотки и шапки.
   – Тут недалеко! – кричит разведчик, замедляя шаг и начиная отставать. – Тут поляна!..
   Сердце вот-вот разорвется, и в этот миг я вылетаю на поляну, поросшую иван-чаем. Спотыкаюсь о низенький пенек и падаю. Приземляюсь на что-то мягкое и влажное. Сочный, пышнолистый, курящийся белым пухом иван-чай в человеческий рост сохранился только по краю поляны. Дальше громоздилась гора ссохшихся тел – непривычно, невозможно маленьких, словно мановением волшебной палочки превращенных в сморщенных старичков-карликов. Здоровые и раненые, победители и побежденные, командиры и рядовые – все прошагали сюда с бетонки, протаранили заросли неостановимым потоком, чтобы найти здесь свое последнее пристанище. Во веки веков. Аминь…
   Я с удивительным бесстрастием глядел на то, что осталось от моих братьев. Перегорел. Выгорел. До донышка.
   Злая сила вырвала ребят из обычной череды жизни и смерти, чтобы высосать нутряные соки. Остались одни оболочки – извлечена даже внутриклеточная жидкость. Нет, они не превратятся в мумии (сродни египетским) – тленный грибок, поразивший их во время «пития», уже делает свою работу. Очень скоро тела распадутся во прах. До дома их не довезти. Здесь же они станут добычей птиц и насекомых. А может, какой-нибудь хищник набредет на поляну… Надо похоронить всех.
   На моих братьев обрушилась великая черная сила, сталкиваться с которой мне еще не доводилось. Все, кроме оставленного позади заслона, должны были погибнуть разом, но мне и разведчикам повезло. Мы умчались от смерти по гладкой бетонке, чтобы вернуться слишком поздно.
   Совсем недавно на этой поляне пиршествовал гигантский кровеед со сворой сосунов и пиявиц всех мастей и размеров. Они и переносят тленный грибок. Я еще чувствовал запах чудовища – запах мускуса, конского пота и крови. В обычном состоянии кровеед – не больше вола, но, когда напьется через все свои двенадцать хоботов, делается ростом со слона, а то и с двухэтажный дом. Он может вобрать в себя столько крови, сколько найдет, и раздувается как чудовищных размеров клоп.
   Сам по себе кровеед не слишком опасен: движется он со скоростью пешехода, а насытившись, и вовсе на многие часы теряет подвижность. Его берет и пуля, и меч, и любой сильный яд. Незаметно подкрасться к человеку или к животному он не способен: уж больно громоздок, шумен, пахуч. Так что его обычные жертвы – раненые или больные существа. А потому он любит охотиться вместе с птицей феникс или котом баюном; они вьют гнезда прямо на его загривке, и добыча сама бежит к кровееду.
   Кто доставил кровееда к бетонке, вывел на наш маршрут? Ведь кровееды не в силах преодолеть сотни верст по непролазной тайге, живут они в полынных степях и редколесьях. Кто доставил его сюда в нужное время и увез, как только все было кончено? Да и никакой феникс или баюн не смогли бы пересилить сотни бойцов и-чу. Здесь явно был кто-то посерьезней.
   Обтянутый пергаментной кожей костяк, ломкие волосы, ввалившийся рот, высохшие глаза… Все одинаково страшны и не похожи на людей. Мои бойцы лежат передо мной – один на другом, сваленные, как ненужный хлам. Тут были командиры ударных отрядов – Петрусь Голынко и Анвар Саматов, мои родные кедринцы и каменские добровольцы, таежные охотники и суровые горцы, алтайские лучники и уйгурские арканщики из числа непокорных хану и-чу. Где-то здесь лежал и мой заместитель Иван Раков.
   Я решил собрать документы и личные вещи погибших. Переворачивал невесомые тела, заглядывал в лица, которые невозможно было узнать. Только паспорта и пропуска в карманах могли сообщить их имена. Я читал и не верил своим глазам: неужели этот скрюченный карлик – богатырь Степан Чулымский, способный одним ударом меча перерубить хребет змею-огнедышцу? А этот скукоженный уродец? Разве он в силах усыпить молодого баюна и заморочить голову сирене, как еще пару часов назад мог славный мастер Чингиз Исупов?