Смирнов Леонид Эллиевич. Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

   Стоя на хвосте, дракон возвышался надо мной, как могучая сосна над грибом. Большая часть хвоста его по-прежнему оставалась в песке. Дракон смотрел на меня и не нападал – ждал чего-то. Быть может, моего первого рывка, боевого выпада – тогда он поймает меня на встречном движении. Но я не собирался на него нападать.
   Дракон явно успел полакомиться пустынщиком, которого мы собирались истребить. Даже обреченный на неминуемую гибель в неравной схватке, пустынщик никогда бы не отдал свое гнездо и охотничьи угодья без боя. Так что совсем недавно песчаный дракон сражался, но на его могучем теле не было заметно ни ран, ни даже царапин.
   Оружие мое было рассчитано на совсем иную «дичь». Я имел сплетенный из тончайших стальных жил аркан-удавку, который с легкостью перережет лапу барса и отчленит защищенную броней клешню пустынщика. Дракона с его помощью я мог лишить разве что одного пальца или шипа на конце крыла.
   У меня было пять дротиков с наконечниками, смазанными ядом чинае; это не самый сильный яд, однако он неделями не высыхает и не разлагается на палящем солнце. С недавних пор они стали моим любимым метательным оружием. Но для этого чудовища уколы дротиков что комариные укусы, которые лишь разъярят его.
   Еще я имел тонкий, больше похожий на шило кинжал с пятивершковым лезвием. Я боялся его обломить и держал в просторных ножнах, предварительно обмотав тряпкой. Такое лезвие при снайперски точном ударе может пройти между панцирных пластин и добраться до сердца или горла защищенного костяной броней пустынщика. Для этого надо приблизиться к нему на расстояние вытянутой руки… Но что-то я не слыхал о рукопашном бое с песчаными драконами.
   И последнее мое оружие – едкий порошок, сделанный из помета черной мокрицы. Его можно сыпануть в глаза, ненадолго ослепив противника. Вот только ветер сейчас в мою сторону.
   Я стоял перед драконом, держа горшочек с порошком и шило. Если он подойдет ко мне и наклонит голову, у меня появится призрачный шанс на успех.
   – Помни о голове! – выкрикнул со своего бархана Ли Хань. Приближаться ко мне он боялся, зато мог давать мудрые советы из безопасного далека.
   «О чьей же это?» – подумал я, и тут песчаный дракон наконец зашевелился: одним движением хвоста освободился от тисков земной тверди и взвился в воздух.
   Земля содрогнулась. Я едва не опрокинулся на спину, с трудом устоял на ногах. Дракон часто-часто махал своими маленькими, в сравнении с телом, крыльями, с видимым усилием удерживался в воздухе. Крылья двигались так быстро, что казалось, не махали вовсе, а только вибрировали. На меня накатилась волна раскаленного воздуха.
   Я старался выглядеть совершенно безобидным, беспомощным, жалким. Ближе, еще ближе… «Давай-давай! – подгонял я дракона. – Я тебя жду!»
   Дракон нависал надо мной всем своим семисаженным туловищем. Его мощный членистый хвост – толщиной у основания в три человеческих тела – заканчивался тонким длинным отростком с мелкими шипами, который с посвистом резал воздух, иногда охаживая дракона по чешуйчатым бокам.
   Песчаный дракон пристально смотрел на меня, и мне вдруг почудилось, что он видит меня насквозь.
   – Голова! – снова завопил Ли Хань. Я едва слышал его за свистом хвоста и вибрирующих крыльев. Ветер, который они поднимали, дул в сторону фаньца, унося слова.
   Внезапно я понял мысль старика: «Голова-то тебе на что дана?!» И начал тихо, а потом все громче читать заговор «от гада летучего» – старинный сибирский заговор, сочиненный наверняка еще во времена Ермака Тимофеевича. Он спасал крестьянскую пашню от несметных полчищ саранчи, налетавших из южных пустынь.
   Дракон гомерически расхохотался. От неожиданности пошатнувшись, я приземлился на пятую точку. Так и остался сидеть. Человеческий хохот, раздававшийся из драконьей глотки, был безумно странен, но не страшен.
   Тело дракона висело в воздухе, извиваясь в мельчайших конвульсиях. Вокруг меня бушевала буря, так что я оказался в туче песчаной пыли. Пришлось закрыть нос висевшей на груди матерчатой повязкой, которую на случай самума носит каждый пустынный житель.
   Наконец чудовище утихло, опустилось на землю, снова вызвав ощутимый толчок. С трудом отдышалось, утомившись, конечно же, не от смеха, а от преодоления силы тяжести.
   – Ты насмешил меня, маленький человечек, – раздался скрипучий, почти механический голос, никак не зависящий от голосовых связок и гортани. И опять он был странен, но не страшен. Дракон говорил по-уйгурски. – Я так давно не смеялся, что позабыл, как это делается.
   – Тебе понравилось? – от полного очумения, наверное, спросил я на том же языке. Песчаные драконы не умеют разговаривать.
   Пошире растопырив пластины, дракон уперся хвостом в скальный выступ и уселся на него, как на скамейку. Теперь мы сидели оба, но песчаный дракон по-прежнему возвышался надо мной, как гора. Он снова заговорил – все тем же утробным голосом:
   – Я – не чудовище, ты – не дичь. Я – санитар пустыни, ты – санитар тайги. Что нам делить? Мы должны поладить.
   – Почему ты чревовещаешь, как индусский факир? – снова задал я вопрос, не относящийся к делу. – Внутри тебя сидит раб, который говорит? Или наоборот: ты – огромная шкура маленького говорливого хозяина, который прячется в твоем пустотелом брюхе?
   Дракон шевельнулся, взмахнул крыльями, едва не оторвавшись от земли. Облако мельчайшего песка взметнулось в воздух и медленно опало. Дракон не позволил себе рассердиться. Но и отвечать не стал.
   – Ради встречи с тобой я неделю охотился за пустынщиками, пока не съел здесь всех до единого.
   – Откуда ты меня знаешь? – Чего угодно мог ожидать я от встречи с песчаным драконом, но только не такого поворота.
   – Мой нутряной сиделец – не йети, как обычно бывает, а человек. Когда-то он был твоим сотоварищем и хорошо знает Ли Ханя. Они бы легко нашли общий язык, но у старика все в прошлом. А мне интересно будущее.
   – В Сибири у Гильдии нет будущего.
   – А кто говорит о Сайбири?
   Я молчал. Дракон со своим «наездником» – тоже. Я услышал приближающееся дыхание фаньца. Он разучился двигаться беззвучно. Дракон повернул голову, глянул фарфоровым глазом на ползущего по-пластунски Ли Ханя и произнес:
   – Садись рядом. Все равно сказанное умрет вместе с тобой.
   – Прямо сейчас, дракона-сан? – вежливо осведомился старик.
   – Как тебе будет угодно… – Дракон снова махнул крылом, и поднявшийся было на колени фанец тюком повалился на песок. – Мы с тобой должны слетать на гору Белой Тени, – обратился дракон ко мне.
   – Для чего? – спросил я.
   – Не перебивай меня, мальчик, – укоризненно произнес он. – Я все продумал. Старик позаботится о твоей драгоценности. А мы не можем терять ни одного лишнего часа. На закате Белая Тень вернется на гору снова, и тогда… – Он не договорил. Голова дракона затряслась, как будто он пытался вытряхнуть из уха попавшее туда насекомое.
   – Что с тобой, уважаемый? – осведомился я.
   Дракон продолжал вытрясать нечто невидимое. Он дергался все сильнее, хвост едва удерживал его в сидячем положении – еще немного, и он сверзится на песок, вызвав очередное землетрясение.
   – Разлад между начинкой и оболочкой, – пояснил вставший на ноги Ли Хань. – И-чу хочет сказать всю правду, а драконья суть не позволяет.
   – Как же и-чу попал внутрь? – с удивлением и сочувствием наблюдая за мучениями дракона, спросил я старого фаньца. – Никогда не слышал о подобном.
   – Дракон его сожрал. Недаром народы верят, что, съев мозг врага, ты обретаешь его мудрость. Внутри огромного драконьего тела проглоченный разум выращивает себе новое, малое тело. «Наездник», похожий на человечий зародыш, может существовать в брюхе песчаного дракона многие века.
   Дракона перестало трясти. Он явно прислушивался к словам Ли Ханя.
   – Я не говорил тебе об этом: подобное знание опасно, – продолжал старик. – Можно пожалеть дракона, когда он взмолится о пощаде человеческим голосом, и потерять драгоценное время.
   Ли Хань разговорился, и дракону это не понравилось. Кончик его хвоста вдруг беззвучно высунулся из песка возле стариковых ног, обвился вокруг его лодыжки и резко дернул. Фанец взмахнул руками и, падая, уткнулся лицом в песок. Фыркнул, закашлялся, еще больше набрав в рот песка.
   – Я не могу сказать – язык не поворачивается. Ты все увидишь сам, – произнесло чудовище голосом циркового чревовещателя. – Летим…
   – Что мне делать, Ли Хань? – Я сделаю так, как скажет старый фанец. А он, будто назло, отмалчивался, чистил рот. – Ты дашь мне совет?! – повысил я голос.
   Дракон, торопя меня, демонстративно поскреб крылом о крыло.
   – Если ты не увидишь это теперь… – наконец отозвался фанец, – другого раза не будет. Но не забывай: за все придется платить.
   «Советчик хренов!» – разозлился я – и принял решение.
   – Летим.
   Дракон прилег, и я забрался к нему на шею. Я сжал коленями чешуйчатое «бревно», словно бока боевого коня, и земля начала уходить вниз. Дракон поднимался на задние лапы, принимая вертикальное положение, и мне пришлось обхватить его за шею еще и руками. Теперь-то уж не упаду…
   Я отсутствовал один вечер, одну ночь и одно утро. Я спустился с шеи дракона в версте от оазиса – подлетать ближе он не захотел.
   – Теперь ты много знаешь, мальчик, – сказал песчаный дракон на прощание. – Что ты будешь делать с этим знанием? Оно может тебя убить.
   – Вернусь домой и тогда… Кто-то будет убит – вот уж точно. И мое дело, чтобы это был не я.
   – Мы еще увидимся, – сказал дракон и легко поднял в воздух свое стопудовое тело. До меня донеслись, едва прорвавшись сквозь свист и шелест, последние четыре слова: – Если ты окажешься прав.
   «Даст бог, окажусь», – мысленно произнес я. Размял затекшие ноги и пошагал к жене, с каждой саженью прибавляя шаг. Потом не выдержал – побежал. В дом я ворвался, словно он был объят огнем – хватать, спасать!..
   – Настя! – закричал я с порога и, влетев в середину нашей единственной комнаты, стал как вкопанный. Что-то было не так.
   – Живой! – воскликнула Настя. – Слава богу! Наконец-то!
   Она с трудом поднялась с постели. В полумраке, поглотившем наше жилище, я никак не мог рассмотреть ее, понять, что же с ней приключилось за эти сутки. Ноги мои вдруг подкосились, и я рухнул на глиняный пол, сильно ударившись лбом. Искры полетели из глаз. На то, чтобы подняться, сил не хватило.
   – На солнце перегрелся, – посетовала Настя. – Бедненький ты мой… Успел…
   Ко мне на помощь подоспел Ли Хань. Старый фанец тихонько хмыкал, пытаясь меня поднять. Девочка моя едва смогла опуститься на колени. Ей очень мешало огромное пузо, тянуло к земле.
   Путь на гору Белой Тени я не запомнил: всю дорогу спал и видел один-единственный бесконечный сон, не похожий на обычные сны: перед мысленным взором в ускоренном темпе прокручивалась моя прежняя жизнь. И все до мельчайшей детали было верно, вот только не успевал я эти детали как следует разглядеть – слишком быстро они пробегали. Это повторное прожитие жизни вскользь было для меня спасением – вряд ли мой разум выдержал бы, переживай я минувшие трагедии в полную силу.
   Наконец полет закончился. Песчаный дракон плавно опустился на вершину горы Белой Тени. Я даже не почувствовал толчка. Дракон разбудил меня, до крови щекотнув шею когтем. Я вздрогнул, открыл глаза, потянулся, сполз с дракона на плоскую, ровную каменную поверхность, размял затекшие ноги и огляделся.
   Вершина вовсе не походила на вершину горы, скорей уж это было выдутое ветрами поле посреди каменистой пустыни. Розовато-серые туманные холмы громоздились по сторонам, не позволяя увидеть не только горные склоны, но и края той площадки, на которой мы с драконом сейчас пребывали. И розоватость эта была не от солнечного заката или восхода, а сама по себе – словно бы оттенок вечности. Бывает же запах веков. Так и тут…
   Надо мной, высоко в стальном небе, медленно кружились белые кружевные покрывала. Или паутина чудовшиных пауков. Или снежинки размером с дом. Стоило посмотреть на них пристальней, рисунок начинал меняться.
   – Куда мы попали? – спросил я «наездника». – Белой Тени что-то не видать.
   Тот ответил не сразу. Голос прозвучал в моей голове глухо и почти затравленно:
   – Мы – это Белая Тень. Мы сами. – И замолк на полминуты. – Так получается… Белиберда какая-то.
   – Где эта гора? На картах я ее не видал. И на старинных – тоже. В древних фаньских свитках о ней говорится множество раз, но о координатах ни слова.
   – Значит, невнимательно читал. Гора – внутри нас. Разве ты не понял?.. – «Наездник» горько усмехнулся. – Самое главное впереди – когда будем возвращаться.
   Я попытался разобраться. Надо следовать любезной моему сердцу логике. Она меня еще никогда не подводила. Если гора внутри нас – я и не о таком слыхивал на занятиях по психософии, – то здесь что-то другое. Ведь камень под ногами вполне материален.
   – А тут? Что мы делаем в этом странном месте?
   – Нам нужна передышка. Когда драконье тело отдохнет, мы снова взлетим.
   – И куда дальше?
   – В обратный путь.
   Стоило ли ради перелета внутри себя покидать любимую жену?
   – Хоть раз скажи прямо – потребовал я. – Что мы здесь делаем? Зачем-то я ведь нужен твоему хозяину. Какова моя роль в этом несуществующем перелете?
   – Ты упрям и туп! – с неожиданной злостью ответил «наездник». – И почему глупцы так часто становятся ключевыми фигурами истории?.. Ночь Большого Откровения бывает раз в шестьдесят лет. Песчаный дракон не может в одиночку попасть на гору Белой Тени – мировое равновесие не должно быть нарушено. Чудовище следует уравновесить его собственным истребителем. Тебе несказанно повезло, что я выбрал Игоря Пришвина, а не кого-нибудь другого.
   Я решил воздержаться от дальнейших расспросов и двинулся к серо-розовым холмам. «Наездник» не пытался меня остановить.
   Вскоре я сообразил, почему он с такой легкостью отпустил меня погулять. Чем дольше я шел, тем дальше отодвигались туманные холмы. То ли обман зрения, то ли пространство здесь имело иную конфигурацию, топологию и мерность, то ли холмы на самом деле от меня убегали – в любом случае не добраться мне до них никогда.
   Я признал свое поражение и вернулся. Не впервой мне отступать – ничего зазорного не вижу в таком маневре. Обратная дорога заняла впятеро меньше времени. Значит, точно здесь неладно с пространством. Хоть что-то выясняется… Дракон по-прежнему сидел на хвосте, как гигантская собака, и шумно дышал. Бока его ходили ходуном, кончик хвоста подергивался вправо-влево, словно мух отгонял. Не было тут мух и вообще ничего живого. Скука тут смертная. Звуки глохли – как в вате, шаги по камням – и те почти не слышны.
   Вспомнил я Настеньку мою ненаглядную и фаньца нашего удивительного. Вспомнил – и до того тоскливо мне стало, будто год их не видал, а не считанные часы. Девочка моя сейчас небось спит как сурок, а может, вертится в постели, заснуть не может, меня ожидаючи. Ли Хань, понятное дело, наврать ей должен был с три короба, чтоб не беспокоилась, но она ведь сердцем чует. Разве женское сердце обманешь?
   А потом был обратный путь. И я, опять не успевая разглядеть детали, видел уже совсем другой не-сон: нечто похожее на мою грядущую жизнь. Я, Игорь Федорович Пришвин, мчался через годы, старея и продолжая терять близких людей, мчался по горло во вражьей крови, и конца-краю этому безумию не было видно…
   По возвращении я долго размышлял об увиденном. Возможно, это моя предстоящая жизнь – вся целиком, от «Аз» до «Ять», неизменная ни в одном пункте и неизбежная. Тогда надо безоговорочно поверить в полную предопределенность, в то, что от нас, простых смертных, ничего не зависит в божьем мире. Поверить и, по-покойницки сложив на груди руки, лечь в домовину.
   Согласиться с такой версией я не мог. И по логике вещей – я ведь логик, черт дери! и лучше многих умею видеть суть явлений, их связь и сокрытый в тумане будущего результат только начавшихся событий. И еще потому, что бытие мое просто-напросто потеряет смысл, не хочу я жить в этой заранее измысленной кем-то и строго по плану воплощаемой Вселенной. Не же-ла-ю!.. Не желаю быть послушной куклой в руках всемогущего кукловода. Ни за что.
   И я искал любую возможность, чтобы выскользнуть из оков проклятой неизбежности. «Это лишь один из возможных сценариев, – уговаривал я себя. – Или это вероятный ход развития событий, но он уже не может воплотиться, потому что я все знаю! Знаю и потому на каждой развилке могу выбрать иное направление».
   Но стоило мне отвлечься, не прочитать вовремя очередной самозаговор, как вдруг я со всей определенностью сознавал, что действительно не в силах изменить ни буквы, ни шага. Чувство полного бессилия – вот что, оказывается, самое страшное в подлунном мире! И мне становилось жутко – до такой степени, что я забывал себя, забывал о Насте и сломя голову несся в пустыню, чтобы изнурительным многочасовым бегом, хриплым яростным дыханием, жжением в иссеченных мельчайшими песчинками глазах выбить, выжечь, выдавить из себя этот необоримый ужас…
   – Настя! – закричал я с порога и, влетев в середину нашей единственной комнаты, стал как вкопанный. Что-то было не так.
   – Живой! – воскликнула Настя. – Слава богу! Наконец-то!
   Она с трудом поднялась с постели. В полумраке, поглотившем наше жилище, я никак не мог рассмотреть ее, понять, что же с ней приключилось за эти сутки. Ноги мои вдруг подкосились, и я рухнул на глиняный пол, сильно ударившись лбом. Искры полетели из глаз. На то, чтобы подняться, сил не хватило.
   – На солнце перегрелся, – посетовала Настя. – Бедненький ты мой… Успел…
   Ко мне на помощь подоспел Ли Хань. Старый фанец тихонько хмыкал, пытаясь меня поднять. Девочка моя едва смогла опуститься на колени. Ей мешало огромное пузо, тянуло к земле.
   Пришел в себя я спустя полчаса – после того, как холодное мокрое полотенце легло мне на лоб, после того, как здоровенный кувшин прохладного кумыса ухнул в меня, словно в бездонную бочку. За эти удивительные сутки я ни разу не пил и не ел и даже не вспоминал о питье и еде.
   Итак, я вернулся, когда до рождения моей дочери оставалось всего три недели. Дочери, о зачатии которой я и не знал.
   Настя мысленно похоронила меня, хотя каждодневно уговаривала себя, что я жив и здоров. Ли Хань кормил-поил ее, выкраивая из своего заработка, и как мог утешал: мол, рано или поздно многие из тех, кому посчастливилось попасть на гору Белой Тени, возвращались домой. Моя жена от таких утешений начинала плакать. Он поглаживал ее по спине и плечам, делая целебный массаж, и она засыпала. Так проходил день за днем…
   Я осторожно прижимал Настю к себе, гладил ее волосы, потускневшие и поредевшие за время тяжелой беременности, вдыхал их запах – не похожий на прежний и все равно такой родной.
   – Больше я не оставлю тебя ни на час, – говорил я и верил, что так оно и будет. – Я не смогу жить без тебя.
   Даже вечное, незыблемое время стало предательски ненадежным. Оно могло разлучить нас навсегда. Одна-единственная потерянная мною ночь оказалась не просто ночью – за все на свете надо платить, а за великое знание – в особенности…
   Сначала я ни за что ни про что потерял восемь с гаком месяцев жизни, а теперь бесценные знания, полученные на священной горе Белой Тени, были бесполезны. Что есть они, что нет – все едино. Я, хоть умри, не мог сейчас мчаться на родину и начинать новую битву – по новым правилам, новым оружием. Я был повязан по рукам и ногам близящимися родами. Ли Хань сразу предупредил меня о том, что будут они тяжелыми. Нам предстояло выхаживать кормящую мать и новорожденное дитя.
   Я знал, что это плоть от плоти, кровь от крови мой ребенок, хотя мы не собирались иметь детей. Вернее, это я не собирался, и Настя не пошла бы поперек моей воли. Случилось чудо – очередное чудо в ряду событий, крушащих некогда незыблемые основы логически выстроенного мироздания.
   Настя боялась, что я не приму еще не родившегося младенца. Что я улыбаюсь ей, из последних сил заставляя себя разжать стиснутые зубы. Притворяюсь обрадованным, боясь огорчить ее, маленькую, несчастную девочку с лицом, покрытым красными пятнами, с огромным, по сравнению с худеньким телом, животом. Сам же не верю ей ни на грош и думаю, будто от отчаяния кинулась в объятия какому-нибудь чабану. Мне пришлось постараться, чтобы доказать обратное.
   – Я попал в очень странное место и готов поверить в любое чудо, – терпеливо объяснял я, на разные лады повторяя одну и ту же мысль снова и снова. – Но все это не имеет значения, потому что я люблю тебя…
   Наверное, для испуганной беременной женщины мои объяснения были чересчур длинными и путаными, но я не сумел подобрать подходящих слов. Для Насти главное было слушать мой голос, который она уж и не надеялась больше услыхать, и ловить его интонации – по ним-то она читала меня как открытую книгу. Мой голос не мог ее обмануть: я верил Насте – по крайней мере не меньше, чем самому себе. А себе… до конца поверить всему виденному и слышанному за эти часы или месяцы я так и не сумел.
   Настя родила дочку. Мы назвали ее Анной – в честь Настиной бабушки, умершей от тифа в Мировую войну. Роды были трудными, Настя потеряла много крови, но все обошлось. Старый фанец имел основательные познания в медицине, к тому же в оазисе жила хорошая повитуха. Как бы то ни было, через две недели опасность миновала, и наша жизнь вошла в новое русло.
   Теперь фан-цзы семейства Пришвиных мало чем напоминала то пустоватое, тихое жилище, в котором мы с Настей провели первые месяцы нашей совместной жизни, где мы безоглядно предавались любовным утехам и строили планы на будущее. Оно огласилось детским плачем, стало одновременно прачечной с коловращением пеленок и распашонок и храмом, где все дружно молятся маленькому божеству.
   Моя постель переместилась к дверям, так что в любое время дня и ночи я мог наблюдать дворик, перегороженный веревками с сушившимся бельем. Мужчине всегда трудно свыкнуться с мыслью, что нас уже не двое, а трое. Тем более мужчине, проспавшему царствие господне. И теперь я учился быть отцом, и наука эта ох как непроста!..
   Шло время. Анютка подросла и окрепла. У нее сформировался характер: она была требовательной – до неистовости и отходчивой – обид не помнила. Дочка была невероятно упрямым и неугомонным ребенком – если ей приспичило, непременно добьется своего, невзирая на все Настины уговоры и убаюкивания. Ни грудь материнская ей не нужна, ни погремушки. Хочу Луну с неба – вынь да положь… Веселиться Анька тоже умела – когда праздновала победу. И шутить научилась едва ли не с пеленок.
   Настя с готовностью вручала мне дочурку, но Анька тотчас начинала брыкаться, выворачиваться из моих рук и реветь басом. Не нравился ей, хоть убей, ни мой мужской запах, ни мой грубый голос, ни колючие усы. Настя всякий раз не выдерживала и забирала ее к себе. Так что ничего хорошего из моего отцовства пока не выходило.
   Я уже не помню, как вели себя в ее возрасте мои младшие сестры и братья. Наша мать обо всем на свете имела собственное мнение, и переубедить ее, по крайней мере в семейных делах, было невозможно. Она старалась как можно реже передоверять грудничков кому бы то ни было – даже старшим детям. Ну а мальчикам – особенно. «Не надо лишать их детства, – отвечала на резонные замечания отца и деда. – Еще успеют понянькаться». И вместо того чтобы укачивать или перепеленывать младшеньких, я гонял по двору мяч или играл с соседскими мальчишками в казаков-разбойников.
   Но вот когда они малость подрастали, а наша мама снова ходила с большим животом, наступала моя очередь. Я играл с братишками и сестренками, кормил их кашкой-малашкой и поил простоквашей, обучал тем немногим житейским премудростям, что успел постичь сам. Так было принято в семьях и-чу – тут уж никуда не денешься. Ведь отец и дед вечно пропадали на службе.
   А потом я поступил в школу и-чу, и мое место заняла сначала Сельма, потом близнецы – в многодетной семье все перемены повторяются снова и снова.
   Тревожные, противоречивые вести приходили из-за северной границы, и не было больше сил сидеть в дальней стороне, бездейственно наблюдая за происходящим. То студеный борей, разогнавшийся и раскалившийся над пустыней, приносил слух, будто началась война с Московией; а после оказывалось, что это всего лишь стычка на границе. То к нам докатывалось известие, будто чудовища пожрали десять городов и подбираются к Столице…
   И вдруг караван, идущий из Коканда, доставил совершенно удивительное сообщение: в Сибири новый переворот. К власти на гренадерских штыках пришел князь Виссарион Удалой и в одночасье поменял всю внутреннюю политику. Объявлена полная амнистия и-чу, Гильдия восстановлена в правах, ей возвращается конфискованное имущество, а Корпусу Охраны изрядно прижали хвост.
   Поначалу я не поверил ни одному слову тощего бухарца в полосатом халате, которого привел в нашу фан-цзы Ли Хань. Болтуна мы, понятное дело, накормили-напоили, а когда верблюды ушли на восток, добросовестно перемыли ему косточки. Но затем эти поразительные новости начали подтверждаться из самых разных источников. Расходясь в деталях, сведения совпадали в главном: князь, безжалостно подавив всякое сопротивление, провозгласил себя Верховным Правителем Сибири и теперь круто рулит, разворачивая огромный государственный корабль. Мачты скрипят, паруса рвутся, киль царапает отмель, но капитан упрям, как тысяча степных ишаков.