Страница:
Мать долго не говорила об отце. Я не спрашивал – боялся. До последней минуты упорно надеялся, что папа жив. Уж он-то мне все объяснит, подскажет верный путь, подставит плечо… Давным-давно я не видел его, не получал отеческой помощи и поддержки. В последний раз в жизни я надеялся на кого-то, кроме себя самого.
Об отце спросила Настя. Видно, хотела мне помочь. Мать переменилась в лице, побелела, покачнулась. Я подскочил, придержал ее, обняв за спину. Овладев собой, мать заговорила – медленно, тусклым, безразличным голосом:
– Феде казалось, что ты рядом. А это был соседский парень, который привез его на хутор… – Голос ее прервался. Она глотнула остывшего чая и продолжила: – Я передам тебе последние слова Феди. Он сказал: «Своей смертью умирает лишь один из десяти и-чу. Береги себя, сынок. Ты нужен Гильдии. Береги мать и младшеньких. Больше некому…» Мы долго молчали. Наконец я спросил:
– Как это случилось? Когда?
– Федя умер от ран. Он дрался с синеусской кикиморой… Едва не голыми руками. Наш хозяин после похорон сказал мне, дескать, кикимору кто-то выманил из болота, раздразнил. И, потеряв всякий страх, она пошла искать людей. Ближе всех оказался Федя – проверял силки да капканы…
«Эх, батя, батя… Подставили тебя, свои же и подставили». У меня навернулись слезы. Настя сидела, прижимая к глазам уголок платка. И только мама не проронила ни слезинки – уже выплакала свое.
…Мать возилась с нежданно-негаданно появившейся внучкой и стремительно молодела, скинув за полдня верный десяток лет. Мария Игнатьевна Пришвина в одночасье превратилась в бабу Машу, Анька – в Анюту, а моя жена Настя – в Настеньку.
Вечером пришла с работы Вера, и мы устроили скромное, но все-таки самое настоящее застолье. Как прежде…
За всеми хлопотами и разговорами я забыл, что в стране непорядок, что в любой день в городе может вспыхнуть смута, и нам опять придется бежать, бросив возрожденный из пепла дом. Но я больше не хотел готовиться к худшему. Человек не может беспрерывно думать о плохом – он сойдет с ума или помрет. Он должен раствориться в гуще обычных семейных проблем, горевать из-за маленьких домашних бед, радоваться столь же невеликим успехам…
К нашему дому на черном «пээре» подкатил полковник Ситников, который некогда служил с князем Удалым в одном полку, а затем был сослан на Таймыр за то, что ответил отказом на предложение жандармов «стучать» на старого приятеля. Виссарион Удалой отправил наместником в Кедрин, где сам провел столько лет, одного из лучших своих людей. Поэтому здесь до сих пор относительно спокойно.
Последние годы полковник жил на берегу Ишима. Отправленный в отставку Президентом Гореловым, он поселился в старинной усадьбе отца и все свое время и силы тратил на восстановление этих руин. А потом был переворот, совершенный гвардейцами и гренадерами, и князь позвал его. Ситников собрался за полчаса Ему жуть как не хотелось лезть в пекло, в разворошенное осиное гнездо, но он не мог оставить друга в беде. Именно так Ситников оценивал нынешнее положение Виссариона Удалого и, похоже, в глубине души был уверен в трагическом финале его грандиозной авантюры.
Впрочем, Ситников понимал Князевы резоны. Виссарион Удалой еще после самой первой опалы зарекся идти во власть. И десятилетиями не давал согласия на высокие посты, как ни уговаривали его родные, друзья и соратники. Но тут все-таки не удержался – в больно плачевном положении оказалась страна. А приняв решение, наш князь был, как всегда, стремителен в действиях и неукротим в борьбе.
От кедровой настойки и даже от чая с морошковым вареньем наместник отказался, сославшись на неотложные дела. Чтобы поговорить спокойно, нам пришлось выйти на веранду. Мы разместились в плетеных креслах – очередном подарке нового градоначальника, который не знал, как угодить наместнику. Сам-то Ситников поселился за казенный счет в гостинице, образ жизни вел весьма скромный и подарков принципиально не принимал. Так что градоначальнику пришлось искать обходные пути. Искал он недолго: о симпатиях полковника к семейству погорельцев Пришвиных узнать было нетрудно. И вскоре на мать и Веру посыпалась манна небесная.
– Князь хочет возродить Гильдию, – заговорил Ситников. – Но с одним условием: она должна войти в состав органов государственного управления. Довольно существовать в противовес армии и полиции. В нескольких городах дело уже сдвинулось с мертвой точки, но в большинстве мест мы встретили откровенное неприятие.
«Интересно, в каких это, – подумал я. – Вот нагляд-нейший парадокс истории: мне, ярому противнику политизации Гильдии, предлагают официально слиться с государством. Сохраняя святые традиции и-чу, я пролил реку братской крови – и что теперь?..»
– Стране угрожает распад. Против нас ополчились и орды чудовищ, и сепаратисты, и соседи. Только сообща мы можем отстоять Сибирь. Очень важно, чтобы вы обратились к соратникам и возглавили слияние. Поверьте мне, это обоюдовыгодный процесс – единственный шанс спасти родину… Вот, прочтите. – Полковник вынул из кармана сложенный вдвое конверт и протянул мне.
Это был большой конверт из толстой белой бумаги с золотыми вензелями и красной сургучной печатью.
– Что это?
– Личное послание князя.
– Откуда он узнал о моем появлении?
– Оно написано на всякий случай – про запас.
Мне оставалось только хмыкнуть и взять конверт. Распечатывал я его чухонским метательным ножом, который остался от деда. Полковник внимательно следил за моими движениями, как будто именно от их точности зависел исход дела. Я не спешил, стараясь вскрыть конверт как можно аккуратнее, и все равно порвал угол. Ситников при этом чуть заметно вздрогнул. Наконец послание было до-стано. И вот что я прочел:
Милостивый государь Игорь Федорович!
Счастлив узнать, что Вы живы и здоровы. Наслышан об испытаниях, выпавших на Вашу долю. Страстно желал бы лично встретиться с Вами и обсудить жизненно важные для страны темы. Однако трудности, с которыми я сталкиваюсь в деле управления таким неповоротливым механизмом, как государственная машина Сибири, не позволяют мне отлучиться из Столицы ни на день. Посему я вынужден довольствоваться общением по переписке, ибо телефонной и эфирной связи с некоторых пор не доверяю, – любые переговоры, вне сомнения, доступны перехвату и подслушиванию.
Полковник Ситников – человек, бесконечно преданный мне, и потому считайте, что его устами говорю я. Он передаст Вам мою настоятельную просьбу. Прошу Вас отнестись к ней со всей серьезностью.
С неизменным уважением Искренне Ваш Виссарион Удалой
– Что скажете, Игорь Федорович? – выдержав надлежащую паузу, осведомился Ситников.
– Я не занимаю никаких постов в Гильдии, а известность моя теперь вряд ли выходит за границы уезда. Если я обращусь к и-чу, это не произведет должного эффекта.
Напротив, кто-то даже поступит мне в пику. Вот мой брат, насколько знаю, в Каменске вовсю сотрудничает с вами, занял высокий пост. Ему и карты в руки…
– Не скромничайте, Пришвин. Да, у вас нет поста, но зато есть авторитет. Всесибирский авторитет – так считает князь. Так что извольте ответить. – В голосе полковника на мгновение появились звенящие нотки. Похоже звучит туго натянутая стальная струна. А глаза его сузились в щелки, будто он целился. И тотчас Ситников сменил тон – заговорил доверительно: – Я не имею права давить на вас. Обдумайте все как следует. Когда решение созреет, я надеюсь, вы сообщите мне. – И поднялся из кресла, давая понять, что разговор закончен.
– Непременно. – Я не собирался удерживать собеседника и тоже встал. – Я провожу вас.
Мы зашагали к выходу мимо трех женщин; провожавших нас тревожно-вопросительными взглядами.
– Честь имею, – сказал наместник, оказавшись у двери.
– Я тоже, – произнес я в ответ.
Он резко кивнул мне и шагнул за порог.
Глава девятая
Об отце спросила Настя. Видно, хотела мне помочь. Мать переменилась в лице, побелела, покачнулась. Я подскочил, придержал ее, обняв за спину. Овладев собой, мать заговорила – медленно, тусклым, безразличным голосом:
– Феде казалось, что ты рядом. А это был соседский парень, который привез его на хутор… – Голос ее прервался. Она глотнула остывшего чая и продолжила: – Я передам тебе последние слова Феди. Он сказал: «Своей смертью умирает лишь один из десяти и-чу. Береги себя, сынок. Ты нужен Гильдии. Береги мать и младшеньких. Больше некому…» Мы долго молчали. Наконец я спросил:
– Как это случилось? Когда?
– Федя умер от ран. Он дрался с синеусской кикиморой… Едва не голыми руками. Наш хозяин после похорон сказал мне, дескать, кикимору кто-то выманил из болота, раздразнил. И, потеряв всякий страх, она пошла искать людей. Ближе всех оказался Федя – проверял силки да капканы…
«Эх, батя, батя… Подставили тебя, свои же и подставили». У меня навернулись слезы. Настя сидела, прижимая к глазам уголок платка. И только мама не проронила ни слезинки – уже выплакала свое.
…Мать возилась с нежданно-негаданно появившейся внучкой и стремительно молодела, скинув за полдня верный десяток лет. Мария Игнатьевна Пришвина в одночасье превратилась в бабу Машу, Анька – в Анюту, а моя жена Настя – в Настеньку.
Вечером пришла с работы Вера, и мы устроили скромное, но все-таки самое настоящее застолье. Как прежде…
За всеми хлопотами и разговорами я забыл, что в стране непорядок, что в любой день в городе может вспыхнуть смута, и нам опять придется бежать, бросив возрожденный из пепла дом. Но я больше не хотел готовиться к худшему. Человек не может беспрерывно думать о плохом – он сойдет с ума или помрет. Он должен раствориться в гуще обычных семейных проблем, горевать из-за маленьких домашних бед, радоваться столь же невеликим успехам…
К нашему дому на черном «пээре» подкатил полковник Ситников, который некогда служил с князем Удалым в одном полку, а затем был сослан на Таймыр за то, что ответил отказом на предложение жандармов «стучать» на старого приятеля. Виссарион Удалой отправил наместником в Кедрин, где сам провел столько лет, одного из лучших своих людей. Поэтому здесь до сих пор относительно спокойно.
Последние годы полковник жил на берегу Ишима. Отправленный в отставку Президентом Гореловым, он поселился в старинной усадьбе отца и все свое время и силы тратил на восстановление этих руин. А потом был переворот, совершенный гвардейцами и гренадерами, и князь позвал его. Ситников собрался за полчаса Ему жуть как не хотелось лезть в пекло, в разворошенное осиное гнездо, но он не мог оставить друга в беде. Именно так Ситников оценивал нынешнее положение Виссариона Удалого и, похоже, в глубине души был уверен в трагическом финале его грандиозной авантюры.
Впрочем, Ситников понимал Князевы резоны. Виссарион Удалой еще после самой первой опалы зарекся идти во власть. И десятилетиями не давал согласия на высокие посты, как ни уговаривали его родные, друзья и соратники. Но тут все-таки не удержался – в больно плачевном положении оказалась страна. А приняв решение, наш князь был, как всегда, стремителен в действиях и неукротим в борьбе.
От кедровой настойки и даже от чая с морошковым вареньем наместник отказался, сославшись на неотложные дела. Чтобы поговорить спокойно, нам пришлось выйти на веранду. Мы разместились в плетеных креслах – очередном подарке нового градоначальника, который не знал, как угодить наместнику. Сам-то Ситников поселился за казенный счет в гостинице, образ жизни вел весьма скромный и подарков принципиально не принимал. Так что градоначальнику пришлось искать обходные пути. Искал он недолго: о симпатиях полковника к семейству погорельцев Пришвиных узнать было нетрудно. И вскоре на мать и Веру посыпалась манна небесная.
– Князь хочет возродить Гильдию, – заговорил Ситников. – Но с одним условием: она должна войти в состав органов государственного управления. Довольно существовать в противовес армии и полиции. В нескольких городах дело уже сдвинулось с мертвой точки, но в большинстве мест мы встретили откровенное неприятие.
«Интересно, в каких это, – подумал я. – Вот нагляд-нейший парадокс истории: мне, ярому противнику политизации Гильдии, предлагают официально слиться с государством. Сохраняя святые традиции и-чу, я пролил реку братской крови – и что теперь?..»
– Стране угрожает распад. Против нас ополчились и орды чудовищ, и сепаратисты, и соседи. Только сообща мы можем отстоять Сибирь. Очень важно, чтобы вы обратились к соратникам и возглавили слияние. Поверьте мне, это обоюдовыгодный процесс – единственный шанс спасти родину… Вот, прочтите. – Полковник вынул из кармана сложенный вдвое конверт и протянул мне.
Это был большой конверт из толстой белой бумаги с золотыми вензелями и красной сургучной печатью.
– Что это?
– Личное послание князя.
– Откуда он узнал о моем появлении?
– Оно написано на всякий случай – про запас.
Мне оставалось только хмыкнуть и взять конверт. Распечатывал я его чухонским метательным ножом, который остался от деда. Полковник внимательно следил за моими движениями, как будто именно от их точности зависел исход дела. Я не спешил, стараясь вскрыть конверт как можно аккуратнее, и все равно порвал угол. Ситников при этом чуть заметно вздрогнул. Наконец послание было до-стано. И вот что я прочел:
Милостивый государь Игорь Федорович!
Счастлив узнать, что Вы живы и здоровы. Наслышан об испытаниях, выпавших на Вашу долю. Страстно желал бы лично встретиться с Вами и обсудить жизненно важные для страны темы. Однако трудности, с которыми я сталкиваюсь в деле управления таким неповоротливым механизмом, как государственная машина Сибири, не позволяют мне отлучиться из Столицы ни на день. Посему я вынужден довольствоваться общением по переписке, ибо телефонной и эфирной связи с некоторых пор не доверяю, – любые переговоры, вне сомнения, доступны перехвату и подслушиванию.
Полковник Ситников – человек, бесконечно преданный мне, и потому считайте, что его устами говорю я. Он передаст Вам мою настоятельную просьбу. Прошу Вас отнестись к ней со всей серьезностью.
С неизменным уважением Искренне Ваш Виссарион Удалой
– Что скажете, Игорь Федорович? – выдержав надлежащую паузу, осведомился Ситников.
– Я не занимаю никаких постов в Гильдии, а известность моя теперь вряд ли выходит за границы уезда. Если я обращусь к и-чу, это не произведет должного эффекта.
Напротив, кто-то даже поступит мне в пику. Вот мой брат, насколько знаю, в Каменске вовсю сотрудничает с вами, занял высокий пост. Ему и карты в руки…
– Не скромничайте, Пришвин. Да, у вас нет поста, но зато есть авторитет. Всесибирский авторитет – так считает князь. Так что извольте ответить. – В голосе полковника на мгновение появились звенящие нотки. Похоже звучит туго натянутая стальная струна. А глаза его сузились в щелки, будто он целился. И тотчас Ситников сменил тон – заговорил доверительно: – Я не имею права давить на вас. Обдумайте все как следует. Когда решение созреет, я надеюсь, вы сообщите мне. – И поднялся из кресла, давая понять, что разговор закончен.
– Непременно. – Я не собирался удерживать собеседника и тоже встал. – Я провожу вас.
Мы зашагали к выходу мимо трех женщин; провожавших нас тревожно-вопросительными взглядами.
– Честь имею, – сказал наместник, оказавшись у двери.
– Я тоже, – произнес я в ответ.
Он резко кивнул мне и шагнул за порог.
Глава девятая
С голой спиной
В тяжкие думы вверг меня полковник. Впрочем, и до встречи с ним я терзался, угадывая будущее Гильдии. Весь долгий путь из оазиса мучительно взвешивал «за» и «против». Да, Виссарион Удалой действительно восстановил и-чу в правах и теперь рассчитывает найти в нас себе опору. Если он падет, Гильдия скорее всего прекратит свое существование. И если уж идти с князем, то до самого конца С другой стороны, выйдя из глубокого подполья, мы тотчас окажемся под перекрестным огнем. При этом симпатии народа по-прежнему не на нашей стороне. А значит, мы будем чрезвычайно уязвимы – как говорят фаньцы, «с голой спиной». Обиднее всего – мы по собственной воле подставляемся под удар. И что нам прикажешь делать, если князя свергнут? Снова – в норы? А доберемся ли мы до этих нор?..
Быть может, союз с Виссарионом позволит мне свершить возмездие? Если, конечно, я сумею использовать знание, полученное на горе Белой Тени. Одно это перевесило бы на чаше весов мои страхи. Но кому мстить за гибель штаба Армии Белого Солнца? На враждебных нам и-чу грешить не приходится. Штаб Армии Белого Меча был истреблен одновременно с нашим. Остается только разумная нежить – самые опасные из чудовищ. Но гренадеры неистового князя в одну ночь вырезали всех сановников, которые могли попасть под контроль чудовищ. Все концы в воду. Где искать уцелевших свидетелей заговора? Особенно если ты сидишь в провинциальном Кедрине и нос из города высунуть боишься.
Виссариону Удалому трудно будет поверить в мою сказочную версию, если все можно объяснить гораздо проще – без привлечения темных сил. Ну прикажет он тому же самому Корпусу Охраны провести расследование. Отловят жандармы, еще недавно выслеживавшие и-чу, десяток-другой камердинеров, кухарок или часовых. Спросят со всей строгостью – сами не зная что. А если кто-то из жандармов связан с чудовищами, то не доедет ценный свидетель до тюремной камеры – «попытается сбежать» по дороге или же в первую ночь «повесится» в тюремной камере.
Мой личный фельдкурьер с выделенным Ситниковым спецконвоем доставил князю мой подробный доклад. Но где гарантия, что по дороге он не побывал в чужих руках? Я теперь никому, кроме матери, жены и сестры, полностью доверять не могу. А ведь именно сейчас утечка сведений может быть гораздо страшней, чем полное бездействие.
Я ответил согласием на предложение Верховного Правителя. И, подобно моему отцу, стал кедринским Воеводой.
Уездный штаб и-чу размещался в бывшей Городской Управе – это был, конечно же, вызов, осознанный ход князя. Виссарион демонстрировал и кедринцам, и самим Истребителям Чудовищ, насколько высоко он ценит Гильдию, и одновременно вытирал ноги о местные, столь не любимые им власти. Однако этим он вольно или невольно стравливал нас с мирянами, что мне категорически не нравилось. Есть уйма реальных причин для конфликтов – зачем своими руками создавать новые, которые яйца выеденного не стоят?
Я упрашивал князя дать Гильдии любое другое здание, но Верховный упрямо стоял на своем. Я печенкой чувствовал: за этой его непреклонностью стоит безумие, до поры глубоко запрятанное, почти незаметное. Месть ради мести…
Я почти не бывал в Городской Управе, оставив пребывать в запустении разоренный кабинет градоначальника. Прежний хозяин, покидая свои апартаменты, вытряхнул на пол бумаги, вырвал из письменного стола и пошвырял ящики, залил столешницу чернилами, повалил и поломал стулья, вспорол обивку кресел. Я до сих пор чувствовал запах обуявшей его бессильной злобы. Мне было неприятно находиться там, и я предпочитал разговаривать с подчиненными в просторном вестибюле.
А еще я не хотел обживать кабинет, так как не верил, что перемены в моей жизни – надолго. Однако работу свою я делал. Мои агенты неустанно собирали сведения о тех Истребителях Чудовищ, что продолжали скрываться. И я мотался по уезду, выковыривая их из темных щелей и глубоких нор.
Я ничегошеньки не помнил о первых месяцах моей кед-ринской жизни – той, что еще не прожита. Значит, это будет спокойное время. Но я твердо знал: что-то ужасное случится, когда меня в городе не будет. Скоро ли это произойдет? В магическом сне я во всех подробностях видел свое возвращение в Кедрин, испытывал предощущение беды – и совсем не помнил отъезда, не знал его причины. Что именно приключится во время моей отлучки – я тоже не ведал.
В первый раз покидал город – прощался с Настей, будто расстаемся навсегда. Ей, конечно, своего страха не показал. Вернулся на следующий день – все в порядке. Снова скакнул в тайгу – и опять пронесло… Вот я и уверил себя, что такие кратковременные экспедиции мне дозволены. Потому уезжал сейчас без особой опаски.
Попутно с поисками затаившихся и-чу я истребил стаю вконец обнаглевших летучих мокриц, которые повадились живьем переваривать крестьянских овец, и одного матерого шатуна-людоеда, на совести коего было с десяток таежников. Спору нет: дело важное, но для опытного Истребителя – невелика заслуга.
Правда, по нынешним временам и сравнивать не с чем. Полицейские как черт от ладана шарахаются от каждой тени, хоть чуток смахивающей на чудовище. А жандармы всякий раз занимают круговую оборону и телеграфируют в Кедрин, вызывая моих бойцов. Ситников поспешил раструбить о «новом подвиге и-чу» на всю губернию. Правительственная пропаганда в действии – и никуда от этого не денешься.
На днях, когда мы с полковником после тяжелого дня сидели за бутылкой «тимофеича», он потер переносицу и говорит:
– Это было на приеме в честь дня рождения Атамана. Все уже изрядно приняли… – Икнул, смутился, потер обтянутую тельняшкой грудь – китель давно висел на спинке стула – и продолжил уже более твердым голосом: – Командир жандармского эскадрона шепнул на ухо: «Можете не верить, господин наместник, но чудовища действительно повязаны с и-чу». Я спьяну разозлился и в ответ – в полный голос: «Давай короче!» Он покраснел как свеклина, посидел молча, затем снова зашептал: «Пока о Гильдии ни слуху ни духу – и о нечисти этой не слыхать. А теперь вот полезла изо всех щелей. Сами посудите…» Не знал я, что ему сказать, и брякнул: «У страха глаза велики». Он только головой горестно покачал… И что ты об этом думаешь? – Мы уже успели перейти с Ситниковым на «ты».
Я хотел было отшутиться, но сообразил: полковник ждет от меня исчерпывающего ответа. Пришлось напрячь извилины – ведь за первой бутылочкой давно уже пошла вторая, а сейчас и третью раскупорили.
– Я два года проторчал за границей. Так что тебе виднее. Неужто все это время чудовища не нападали? Раньше, когда Гильдию только загнали в подполье, их было хоть отбавляй. Вот «гадеры» – помнишь, небось? Столько народу погибло из-за того, что некому было с ними схватиться.
Ситников почесал затылок – это значило: размышляет, но дело идет туго.
– «Гадеров» трудно забыть, – произнес замедленно, примолк на мгновение. – С жандармами-то все ясно: спят и видят, как вы и чудовища перегрызете друг другу глотки. А что касается вас… Боюсь, ротмистр кое в чем прав: страна без и-чу не погибла. После «гадеров» нашествий не было – так, по мелочам…
– Кхм.
– Но это не меняет моего отношения к Гильдии, – совершенно трезвым голосом продолжал наместник. – Мы – союзники. И отступать нам некуда. Даже если вы сами зазываете эту нежить…
Ша! Я изо всей силы хлопнул ладонью по столу. Стаканы подпрыгнули и задребезжали. Пустая бутылка опрокинулась и покатилась к краю; полковник успел ее перехватить.
– Говори, да не заговаривайся! – со злостью буркнул я и поднялся с места. В комнате повисла напряженная тишина. – А отступать нам действительно некуда, – добавил я более мирно, чтобы не рассориться.
Моя кедринская рать мало-помалу множилась и крепла. Выбравшись на свет божий, и-чу волей-неволей вынуждены были приниматься за работу. Беря с меня пример, они вытягивали следом за собой друзей и родных. Понятное дело: чем нас больше, тем мы сильнее, тем меньше риск, что падем жертвой лютого ворога, окажемся бессильны перед новым вызовом, который непременно бросит нам Темный Мир. Впрочем, люди бывают опасней самых свирепых чудовищ.
Работа требовала всех моих сил и времени. Домой я заскакивал от случая к случаю. Настя, само собой, без меня скучала, обижалась, хотя виду старалась не подавать, крепилась. Мать за ее спиной яростно меня корила. Чаще без слов – одним выражением лица или интонацией, рассуждая о чем-нибудь хозяйственном и вполне безобидном. Но я ничего не мог поделать – время такое на дворе. «Страдная пора»…
В Столицу я так и не решился отправиться, хоть мне нужно было обстоятельно поговорить с князем. А вот в Каменск съездить пришлось. От Воеводы губернской рати, моего брата Коли, получил я категорический приказ немедленно явиться пред его светлы очи. И в строжайшем секрете – никому, кроме своего помощника Матвея Пальцева, не докладывая, – я покинул Кедрин. Надеялся обернуться за сутки с небольшим. Вся рать знала: назавтра в здании Управы я буду проводить традиционный «разбор полетов». И только в последнюю минуту выяснится, что вместо меня чесать бойцов против шерсти будет Пальцев.
Оставив мать, Настю и Аньку на попечение Матвея, я в сопровождении адъютанта и двоих вестовых (на самом деле – моих телохранителей-ведунов) в три часа ночи сел на проходящий через Кедрин скорый поезд Шишковец – Каменск. Слава богу, регулярное сообщение по нашей чугунке не прекращалось даже в самые трудные времена.
Эх, давненько я не ездил в поездах!.. И запах в них особый – словами не передать. И звук стучащих колес ни с чем не спутаешь. И чай дорожный ни на какой другой не похож – это как остаток из термоса, что целый день по лесам протаскал. Песня вагонных колес на меня всякий раз навевает тревожное и одновременно сладостное предощущение перемен, порой не имеющее под собой вроде бы никакой почвы, а поди ж ты! И действительно, любая моя поездка непременно кончалась чем-нибудь этаким… непредсказуемым.
Я забрался на верхнюю полку четырехместного купе, закутался в серое солдатское одеяло и, для верности прочитав подряд два снотворных самозаговора, благополучно продрых до самого вокзала. Едва успел умыться и побриться: и адъютант, и вестовой долго не осмеливались меня будить, за что получили нагоняй.
Каменск холодно встретил нас. Он был не рад незваным гостям, он гнал нашу четверку вон, но мы не вняли предупреждению. Из города нас буквально выдувал пронизывающий ветер, который, разделившись на отдельные потоки, разгонялся на трех параллельных улицах и, соединившись на привокзальной площади, ударял в грудь обжигающей холодом стеной. Кряжистые липы в круглом скверике на площади гнулись мне навстречу и истошно скрипели. Казалось, их вот-вот вывернет с корнями и бросит на нас четверых и погребет под мощными стволами и густосплетением ветвей.
Площадь обезлюдела. Почетный конвой, обязанный сопроводить меня до Блямбы, отчего-то запаздывал, и мы маялись у дверей вокзала под ударами урагана. Сгрудились, подставив ветру ледоломы мускулистых спин. Я и мои парни едва держались на ногах.
С грохотом и звоном захлопнулась открытая форточка в окне, и на асфальт полетели осколки стекла. Я не стал испытывать судьбу и увел людей обратно в огромный гулкий зал с черным бюстом Рамзина посередке.
Главный зал был почти пуст, несколько транзитных пассажиров сидели на чемоданах, не желая идти в зал ожидания, да трое уборщиков усердно протирали влажными тряпками, намотанными на швабры, тускло блестящие гранитные плиты пола. Тревожно мне вдруг стало. Подумалось: что сейчас творится в родном Кедрине? А вдруг только и ждали моего отъезда?.. Глупости, конечно. Логичней убить всех чохом – если удастся. Или – еще логичней: сначала обезглавить рать, а уж потом расправляться с лишенными предводителя рядовыми бойцами. Хотя кто сказал, что враг будет руководствоваться человеческой логикой?
Вспомнил я своих товарищей, и сердце сжалось. Совсем недавно лучший кедринский фотограф снимал нас панорамной камерой на фоне Городской Управы. На память. На вечную память?.. Больно чувствительный я стал после женитьбы. Семью создавать – непозволительная роскошь для нашего брата. Но как иначе род славный продлить? Чтоб Гильдия вконец не захирела?
За дверями с треском и грохотом обломилось наконец одно из деревьев и рухнуло, оборвав трамвайные провода. Зеваки сунулись на площадь – интересно ведь. И мой вестовой Семен Пенкин взглядом спросил разрешения тоже посмотреть, что да как.
– По-быстрому: одна нога здесь, другая – там, – сказал я.
Пенкин скрылся за высоченной резной дверью. Прошла минута, другая. А он не спешил возвращаться.
Прошелестела в голове дурная мысль: уж не засада ли? Теперь всюду мерещатся враги. В каждом шорохе, в каждой тени, в непонятности любой. Как только еще земля меня носит?
А потом на площади раздался дикий крик. Кричали трое или четверо. Так визжит свинья, вдруг сообразившая, что ее сейчас будут резать. Так орет баран со вспоротым волками брюхом.
Махнув ребятам, – за мной! – я сунулся на криком кричащую площадь. Очутившись на тротуаре, мы увидели, что зеваки в ужасе жмутся к стене вокзала, а вестовой Пенкин палит из карабина навскидку. Разрывные пули уходят в пыльное облако, поднявшееся на месте еще недавно аккуратного, чистого скверика. Затем пыль осела, и стало видно, как из-под вывороченных камней на брусчатку лезут зеленые змеи с человеческими головами.
Скорее всего погибали пассажиры таксомотора. Пустая машина с распахнутыми дверцами стояла посредине площади. Они уже перестали кричать. Головы высовывались из разинутых пастей, которыми заканчивалось каждое щупальце чудовища. А тела наверняка были наполовину переварены. Желудочный, вернее, щупальцевый сок взрослого земляного руканога может растворить сталь – что ему мышцы да кости?
Зеваки в оцепенении следили за движениями щупальцев. Они и знать не знали, что жуткой твари не нужно пересекать двадцать саженей, что отделяют ее от людей. Руканогу достаточно захотеть, и пространство как бы само собой улетучится. А еще руканог способен что-то та-кое-этакое учинить со временем, и тогда даже лучший в мире боец не сможет его упредить.
– Наза-ад!!! – заорал я что есть мочи, пытаясь вырвать зевак из ступора. – Бего-ом!!! – Послушались далеко не все. Им же хуже! Некогда тащить силком.
И тут Пенкин пропал. Только что он, присев на корточки, перезаряжал карабин, и вот уже карабин валяется на брусчатке, а его хозяина в одно мгновение уволок проклятый руканог.
Адъютант Ян Шиповецкий и вестовой Аббакум Свати-ков выхватили из подсумков на поясе по две гранаты и, размахнувшись, швырнули в переплетение щупальцев. Мы бросились на пыльный тротуар. Взрыва не было. Чудовище перенесло гранаты куда-то в другое место. Или в другое время.
Нам противостоял серьезный противник – слишком серьезный для троих плохо вооруженных и-чу. Осилит руканога лишь владеющий заклинанием времени. Если синхронизируешься с этой пакостью, справиться с ней проще простого. Меч разрубит руканога на куски, которые не смогут сползтись в кучу и срастись снова. Это ведь не гидра.
Заклинание времени знают Великие Логики, но они не доверяют нам, людям действия, ни на грош. Заклинание слишком опасно, чтобы передавать его полевым командирам: искушение собственной неуязвимостью может оказаться слишком велико.
Итак, заклинания я не знал. Нужно придумать что-то другое. Я прочитал самозаговор. Этот древний текст поведал мне Ли Хань, который уловил его в бытность свою мумией. В таком состоянии легко и просто устанавливаются связи с тонким миром, ведь ты уже наполовину – там…
Я встал на четвереньки и показал руканогу желтого глазуна. Земляной руканог пуще смерти боится эту маленькую, но дьявольски ядовитую тварь. Руканога охватывает ужас, и он мгновенно переносится куда-нибудь за тыщу верст, а еще лучше – на противоположный конец Земли.
Самозаговор был силен. Обретя пластичность, я долгих полчаса ощущал, как все вокруг колеблется, словно отражение деревьев в озерной ряби, меняется беспрестанно. Мне казалось, это не я стал пластилином, а внешний мир.
На посту губернского Воеводы волею судеб очутился младший логик Николай Федорович Пришвин. Он встретил нас троих на ступенях парадной лестницы, Блямба изрядно пострадала в недавних боях. То, что не осмелился сделать я, сотворили другие. Здание, в котором закрепились войска, верные фельдмаршалу Улусову, гвардейцы Виссариона Удалого расстреливали прямой наводкой, и в фасаде зияло несколько огромных дыр, заложенных мешками с песком. Выбитые окна были наспех забиты фанерой и досками.
Давненько я не видел своего брата. В первый миг показалось, что он мало изменился: все тот же соломенный блондин, высокий как каланча, стройный, голубоглазый. Правда, кожа потемнела и заморщинилась, под глазами мешки набрякли, на лбу тугие складки пролегли. Так что выглядел он на все сорок, если не на сорок пять. Жизнь изрядно его потрепала.
– Где конвой?! – были мои первые слова – вместо приветствия.
– Конвой погиб, – выдавил из себя Коля. Был он мрачен, нервно покусывал губы. Куда подевалось его прежнее неколебимое спокойствие? – На полпути к вокзалу сварился в «пээре» – как в кастрюле. Асфальт кипел, деревья и трава на газонах вспыхивали от жара. Горячий червец позавтракать задумал – слышал о таком? Отныне простые горожане ему не по вкусу, одна страсть – полакомиться и-чу…
Быть может, союз с Виссарионом позволит мне свершить возмездие? Если, конечно, я сумею использовать знание, полученное на горе Белой Тени. Одно это перевесило бы на чаше весов мои страхи. Но кому мстить за гибель штаба Армии Белого Солнца? На враждебных нам и-чу грешить не приходится. Штаб Армии Белого Меча был истреблен одновременно с нашим. Остается только разумная нежить – самые опасные из чудовищ. Но гренадеры неистового князя в одну ночь вырезали всех сановников, которые могли попасть под контроль чудовищ. Все концы в воду. Где искать уцелевших свидетелей заговора? Особенно если ты сидишь в провинциальном Кедрине и нос из города высунуть боишься.
Виссариону Удалому трудно будет поверить в мою сказочную версию, если все можно объяснить гораздо проще – без привлечения темных сил. Ну прикажет он тому же самому Корпусу Охраны провести расследование. Отловят жандармы, еще недавно выслеживавшие и-чу, десяток-другой камердинеров, кухарок или часовых. Спросят со всей строгостью – сами не зная что. А если кто-то из жандармов связан с чудовищами, то не доедет ценный свидетель до тюремной камеры – «попытается сбежать» по дороге или же в первую ночь «повесится» в тюремной камере.
Мой личный фельдкурьер с выделенным Ситниковым спецконвоем доставил князю мой подробный доклад. Но где гарантия, что по дороге он не побывал в чужих руках? Я теперь никому, кроме матери, жены и сестры, полностью доверять не могу. А ведь именно сейчас утечка сведений может быть гораздо страшней, чем полное бездействие.
Я ответил согласием на предложение Верховного Правителя. И, подобно моему отцу, стал кедринским Воеводой.
Уездный штаб и-чу размещался в бывшей Городской Управе – это был, конечно же, вызов, осознанный ход князя. Виссарион демонстрировал и кедринцам, и самим Истребителям Чудовищ, насколько высоко он ценит Гильдию, и одновременно вытирал ноги о местные, столь не любимые им власти. Однако этим он вольно или невольно стравливал нас с мирянами, что мне категорически не нравилось. Есть уйма реальных причин для конфликтов – зачем своими руками создавать новые, которые яйца выеденного не стоят?
Я упрашивал князя дать Гильдии любое другое здание, но Верховный упрямо стоял на своем. Я печенкой чувствовал: за этой его непреклонностью стоит безумие, до поры глубоко запрятанное, почти незаметное. Месть ради мести…
Я почти не бывал в Городской Управе, оставив пребывать в запустении разоренный кабинет градоначальника. Прежний хозяин, покидая свои апартаменты, вытряхнул на пол бумаги, вырвал из письменного стола и пошвырял ящики, залил столешницу чернилами, повалил и поломал стулья, вспорол обивку кресел. Я до сих пор чувствовал запах обуявшей его бессильной злобы. Мне было неприятно находиться там, и я предпочитал разговаривать с подчиненными в просторном вестибюле.
А еще я не хотел обживать кабинет, так как не верил, что перемены в моей жизни – надолго. Однако работу свою я делал. Мои агенты неустанно собирали сведения о тех Истребителях Чудовищ, что продолжали скрываться. И я мотался по уезду, выковыривая их из темных щелей и глубоких нор.
Я ничегошеньки не помнил о первых месяцах моей кед-ринской жизни – той, что еще не прожита. Значит, это будет спокойное время. Но я твердо знал: что-то ужасное случится, когда меня в городе не будет. Скоро ли это произойдет? В магическом сне я во всех подробностях видел свое возвращение в Кедрин, испытывал предощущение беды – и совсем не помнил отъезда, не знал его причины. Что именно приключится во время моей отлучки – я тоже не ведал.
В первый раз покидал город – прощался с Настей, будто расстаемся навсегда. Ей, конечно, своего страха не показал. Вернулся на следующий день – все в порядке. Снова скакнул в тайгу – и опять пронесло… Вот я и уверил себя, что такие кратковременные экспедиции мне дозволены. Потому уезжал сейчас без особой опаски.
Попутно с поисками затаившихся и-чу я истребил стаю вконец обнаглевших летучих мокриц, которые повадились живьем переваривать крестьянских овец, и одного матерого шатуна-людоеда, на совести коего было с десяток таежников. Спору нет: дело важное, но для опытного Истребителя – невелика заслуга.
Правда, по нынешним временам и сравнивать не с чем. Полицейские как черт от ладана шарахаются от каждой тени, хоть чуток смахивающей на чудовище. А жандармы всякий раз занимают круговую оборону и телеграфируют в Кедрин, вызывая моих бойцов. Ситников поспешил раструбить о «новом подвиге и-чу» на всю губернию. Правительственная пропаганда в действии – и никуда от этого не денешься.
На днях, когда мы с полковником после тяжелого дня сидели за бутылкой «тимофеича», он потер переносицу и говорит:
– Это было на приеме в честь дня рождения Атамана. Все уже изрядно приняли… – Икнул, смутился, потер обтянутую тельняшкой грудь – китель давно висел на спинке стула – и продолжил уже более твердым голосом: – Командир жандармского эскадрона шепнул на ухо: «Можете не верить, господин наместник, но чудовища действительно повязаны с и-чу». Я спьяну разозлился и в ответ – в полный голос: «Давай короче!» Он покраснел как свеклина, посидел молча, затем снова зашептал: «Пока о Гильдии ни слуху ни духу – и о нечисти этой не слыхать. А теперь вот полезла изо всех щелей. Сами посудите…» Не знал я, что ему сказать, и брякнул: «У страха глаза велики». Он только головой горестно покачал… И что ты об этом думаешь? – Мы уже успели перейти с Ситниковым на «ты».
Я хотел было отшутиться, но сообразил: полковник ждет от меня исчерпывающего ответа. Пришлось напрячь извилины – ведь за первой бутылочкой давно уже пошла вторая, а сейчас и третью раскупорили.
– Я два года проторчал за границей. Так что тебе виднее. Неужто все это время чудовища не нападали? Раньше, когда Гильдию только загнали в подполье, их было хоть отбавляй. Вот «гадеры» – помнишь, небось? Столько народу погибло из-за того, что некому было с ними схватиться.
Ситников почесал затылок – это значило: размышляет, но дело идет туго.
– «Гадеров» трудно забыть, – произнес замедленно, примолк на мгновение. – С жандармами-то все ясно: спят и видят, как вы и чудовища перегрызете друг другу глотки. А что касается вас… Боюсь, ротмистр кое в чем прав: страна без и-чу не погибла. После «гадеров» нашествий не было – так, по мелочам…
– Кхм.
– Но это не меняет моего отношения к Гильдии, – совершенно трезвым голосом продолжал наместник. – Мы – союзники. И отступать нам некуда. Даже если вы сами зазываете эту нежить…
Ша! Я изо всей силы хлопнул ладонью по столу. Стаканы подпрыгнули и задребезжали. Пустая бутылка опрокинулась и покатилась к краю; полковник успел ее перехватить.
– Говори, да не заговаривайся! – со злостью буркнул я и поднялся с места. В комнате повисла напряженная тишина. – А отступать нам действительно некуда, – добавил я более мирно, чтобы не рассориться.
Моя кедринская рать мало-помалу множилась и крепла. Выбравшись на свет божий, и-чу волей-неволей вынуждены были приниматься за работу. Беря с меня пример, они вытягивали следом за собой друзей и родных. Понятное дело: чем нас больше, тем мы сильнее, тем меньше риск, что падем жертвой лютого ворога, окажемся бессильны перед новым вызовом, который непременно бросит нам Темный Мир. Впрочем, люди бывают опасней самых свирепых чудовищ.
Работа требовала всех моих сил и времени. Домой я заскакивал от случая к случаю. Настя, само собой, без меня скучала, обижалась, хотя виду старалась не подавать, крепилась. Мать за ее спиной яростно меня корила. Чаще без слов – одним выражением лица или интонацией, рассуждая о чем-нибудь хозяйственном и вполне безобидном. Но я ничего не мог поделать – время такое на дворе. «Страдная пора»…
В Столицу я так и не решился отправиться, хоть мне нужно было обстоятельно поговорить с князем. А вот в Каменск съездить пришлось. От Воеводы губернской рати, моего брата Коли, получил я категорический приказ немедленно явиться пред его светлы очи. И в строжайшем секрете – никому, кроме своего помощника Матвея Пальцева, не докладывая, – я покинул Кедрин. Надеялся обернуться за сутки с небольшим. Вся рать знала: назавтра в здании Управы я буду проводить традиционный «разбор полетов». И только в последнюю минуту выяснится, что вместо меня чесать бойцов против шерсти будет Пальцев.
Оставив мать, Настю и Аньку на попечение Матвея, я в сопровождении адъютанта и двоих вестовых (на самом деле – моих телохранителей-ведунов) в три часа ночи сел на проходящий через Кедрин скорый поезд Шишковец – Каменск. Слава богу, регулярное сообщение по нашей чугунке не прекращалось даже в самые трудные времена.
Эх, давненько я не ездил в поездах!.. И запах в них особый – словами не передать. И звук стучащих колес ни с чем не спутаешь. И чай дорожный ни на какой другой не похож – это как остаток из термоса, что целый день по лесам протаскал. Песня вагонных колес на меня всякий раз навевает тревожное и одновременно сладостное предощущение перемен, порой не имеющее под собой вроде бы никакой почвы, а поди ж ты! И действительно, любая моя поездка непременно кончалась чем-нибудь этаким… непредсказуемым.
Я забрался на верхнюю полку четырехместного купе, закутался в серое солдатское одеяло и, для верности прочитав подряд два снотворных самозаговора, благополучно продрых до самого вокзала. Едва успел умыться и побриться: и адъютант, и вестовой долго не осмеливались меня будить, за что получили нагоняй.
Каменск холодно встретил нас. Он был не рад незваным гостям, он гнал нашу четверку вон, но мы не вняли предупреждению. Из города нас буквально выдувал пронизывающий ветер, который, разделившись на отдельные потоки, разгонялся на трех параллельных улицах и, соединившись на привокзальной площади, ударял в грудь обжигающей холодом стеной. Кряжистые липы в круглом скверике на площади гнулись мне навстречу и истошно скрипели. Казалось, их вот-вот вывернет с корнями и бросит на нас четверых и погребет под мощными стволами и густосплетением ветвей.
Площадь обезлюдела. Почетный конвой, обязанный сопроводить меня до Блямбы, отчего-то запаздывал, и мы маялись у дверей вокзала под ударами урагана. Сгрудились, подставив ветру ледоломы мускулистых спин. Я и мои парни едва держались на ногах.
С грохотом и звоном захлопнулась открытая форточка в окне, и на асфальт полетели осколки стекла. Я не стал испытывать судьбу и увел людей обратно в огромный гулкий зал с черным бюстом Рамзина посередке.
Главный зал был почти пуст, несколько транзитных пассажиров сидели на чемоданах, не желая идти в зал ожидания, да трое уборщиков усердно протирали влажными тряпками, намотанными на швабры, тускло блестящие гранитные плиты пола. Тревожно мне вдруг стало. Подумалось: что сейчас творится в родном Кедрине? А вдруг только и ждали моего отъезда?.. Глупости, конечно. Логичней убить всех чохом – если удастся. Или – еще логичней: сначала обезглавить рать, а уж потом расправляться с лишенными предводителя рядовыми бойцами. Хотя кто сказал, что враг будет руководствоваться человеческой логикой?
Вспомнил я своих товарищей, и сердце сжалось. Совсем недавно лучший кедринский фотограф снимал нас панорамной камерой на фоне Городской Управы. На память. На вечную память?.. Больно чувствительный я стал после женитьбы. Семью создавать – непозволительная роскошь для нашего брата. Но как иначе род славный продлить? Чтоб Гильдия вконец не захирела?
За дверями с треском и грохотом обломилось наконец одно из деревьев и рухнуло, оборвав трамвайные провода. Зеваки сунулись на площадь – интересно ведь. И мой вестовой Семен Пенкин взглядом спросил разрешения тоже посмотреть, что да как.
– По-быстрому: одна нога здесь, другая – там, – сказал я.
Пенкин скрылся за высоченной резной дверью. Прошла минута, другая. А он не спешил возвращаться.
Прошелестела в голове дурная мысль: уж не засада ли? Теперь всюду мерещатся враги. В каждом шорохе, в каждой тени, в непонятности любой. Как только еще земля меня носит?
А потом на площади раздался дикий крик. Кричали трое или четверо. Так визжит свинья, вдруг сообразившая, что ее сейчас будут резать. Так орет баран со вспоротым волками брюхом.
Махнув ребятам, – за мной! – я сунулся на криком кричащую площадь. Очутившись на тротуаре, мы увидели, что зеваки в ужасе жмутся к стене вокзала, а вестовой Пенкин палит из карабина навскидку. Разрывные пули уходят в пыльное облако, поднявшееся на месте еще недавно аккуратного, чистого скверика. Затем пыль осела, и стало видно, как из-под вывороченных камней на брусчатку лезут зеленые змеи с человеческими головами.
Скорее всего погибали пассажиры таксомотора. Пустая машина с распахнутыми дверцами стояла посредине площади. Они уже перестали кричать. Головы высовывались из разинутых пастей, которыми заканчивалось каждое щупальце чудовища. А тела наверняка были наполовину переварены. Желудочный, вернее, щупальцевый сок взрослого земляного руканога может растворить сталь – что ему мышцы да кости?
Зеваки в оцепенении следили за движениями щупальцев. Они и знать не знали, что жуткой твари не нужно пересекать двадцать саженей, что отделяют ее от людей. Руканогу достаточно захотеть, и пространство как бы само собой улетучится. А еще руканог способен что-то та-кое-этакое учинить со временем, и тогда даже лучший в мире боец не сможет его упредить.
– Наза-ад!!! – заорал я что есть мочи, пытаясь вырвать зевак из ступора. – Бего-ом!!! – Послушались далеко не все. Им же хуже! Некогда тащить силком.
И тут Пенкин пропал. Только что он, присев на корточки, перезаряжал карабин, и вот уже карабин валяется на брусчатке, а его хозяина в одно мгновение уволок проклятый руканог.
Адъютант Ян Шиповецкий и вестовой Аббакум Свати-ков выхватили из подсумков на поясе по две гранаты и, размахнувшись, швырнули в переплетение щупальцев. Мы бросились на пыльный тротуар. Взрыва не было. Чудовище перенесло гранаты куда-то в другое место. Или в другое время.
Нам противостоял серьезный противник – слишком серьезный для троих плохо вооруженных и-чу. Осилит руканога лишь владеющий заклинанием времени. Если синхронизируешься с этой пакостью, справиться с ней проще простого. Меч разрубит руканога на куски, которые не смогут сползтись в кучу и срастись снова. Это ведь не гидра.
Заклинание времени знают Великие Логики, но они не доверяют нам, людям действия, ни на грош. Заклинание слишком опасно, чтобы передавать его полевым командирам: искушение собственной неуязвимостью может оказаться слишком велико.
Итак, заклинания я не знал. Нужно придумать что-то другое. Я прочитал самозаговор. Этот древний текст поведал мне Ли Хань, который уловил его в бытность свою мумией. В таком состоянии легко и просто устанавливаются связи с тонким миром, ведь ты уже наполовину – там…
Я встал на четвереньки и показал руканогу желтого глазуна. Земляной руканог пуще смерти боится эту маленькую, но дьявольски ядовитую тварь. Руканога охватывает ужас, и он мгновенно переносится куда-нибудь за тыщу верст, а еще лучше – на противоположный конец Земли.
Самозаговор был силен. Обретя пластичность, я долгих полчаса ощущал, как все вокруг колеблется, словно отражение деревьев в озерной ряби, меняется беспрестанно. Мне казалось, это не я стал пластилином, а внешний мир.
На посту губернского Воеводы волею судеб очутился младший логик Николай Федорович Пришвин. Он встретил нас троих на ступенях парадной лестницы, Блямба изрядно пострадала в недавних боях. То, что не осмелился сделать я, сотворили другие. Здание, в котором закрепились войска, верные фельдмаршалу Улусову, гвардейцы Виссариона Удалого расстреливали прямой наводкой, и в фасаде зияло несколько огромных дыр, заложенных мешками с песком. Выбитые окна были наспех забиты фанерой и досками.
Давненько я не видел своего брата. В первый миг показалось, что он мало изменился: все тот же соломенный блондин, высокий как каланча, стройный, голубоглазый. Правда, кожа потемнела и заморщинилась, под глазами мешки набрякли, на лбу тугие складки пролегли. Так что выглядел он на все сорок, если не на сорок пять. Жизнь изрядно его потрепала.
– Где конвой?! – были мои первые слова – вместо приветствия.
– Конвой погиб, – выдавил из себя Коля. Был он мрачен, нервно покусывал губы. Куда подевалось его прежнее неколебимое спокойствие? – На полпути к вокзалу сварился в «пээре» – как в кастрюле. Асфальт кипел, деревья и трава на газонах вспыхивали от жара. Горячий червец позавтракать задумал – слышал о таком? Отныне простые горожане ему не по вкусу, одна страсть – полакомиться и-чу…