Страница:
Я узнал Ивана Ракова по висящему на груди медальону с портретом жены. Он больше жизни любил свою Ксению. Она заказала у лучшего каменского ювелира платиновый медальон с миниатюрным портретом и оберегом – в надежде, что они охранят ее ненаглядного от смерти и увечья. Я, против здравого смысла, схватил его «птичью» лапку и щупал пульс на тонком сухом запястье, прижимался ухом к впалой груди, пытаясь обнаружить признаки жизни. Тщетно.
Наконец я взял себя в руки и оставил Ракова там, где его настигла смерть. Все кончено. Все решено. Я отомщу. Чего бы и кого бы мне это ни стоило. Найду каждого, кто участвовал, кто содействовал этой бойне, и лично… своими руками… Никому не передоверю. Все сам. Сам!
Не обошлось тут без враждебных нам сибирских генералов. Кто именно замешан – это я узнаю. Буду отвечать на вопросы по порядку. Шаг за шагом. Выстрел за выстрелом. Уверен: найдется много таких, кто захочет мне помочь.
Ефима Копелева, лучшего из нас следопыта, я послал искать следы. На поляну вышли два разведчика и радист. Они приволокли громоздкий черный ящик радиопередатчика, подыскали удобное место. Радист настроился на нужную волну. Я надел наушники и сел к передатчику. И едва услышал шорох эфира, шепот небесных сфер, в тот же миг потерял над собой контроль.
– Шершень! Я – Комар! Как слышишь?! – кричал я в микрофон – боялся, что мне не ответят, что с заслоном тоже покончено.
– Я – Шершень. Слышу тебя хорошо, – ответил Фрол Полупанов сквозь потрескивание помех. – Что там у вас? Я прочитал самозаговор и сказал громко и внятно:
– Слушай приказ: снимайся с позиций и полным ходом давай сюда. – Прикрывать Фролу Полупанову больше некого, а нам без помощи его бойцов мертвых не похоронить. Я перевел дух и довесил четыре пудовых слова: – Лопаты по дороге поищи. – И все стало ясней ясного. «Шершень» буркнул враз охрипшим голосом:
– У тебя саперные лопатки в обозе.
– Понял. Жду. Конец связи.
Я не боялся, что нас или отряд Полупанова атакуют. Чувствовал: на сегодня список потерь исчерпан. Завтра – там может быть все, что угодно.
– Чудовищ доставили по воздуху, а потом забрали с поляны. Думаю, с помощью дирижабля, – доложил вернувшийся вскоре начальник разведки. – Кровеедов было три: взрослые, отелившиеся самки в период кормления. Плюс полсотни хоботников и несколько баюнов. Я нашел клочки шерсти и волоски по меньшей мере от пяти котов. Чтоб они не передрались, кто-то изрядно повозился.
– Ты уверен, что обошлось без черной магии?
– Остаточного излучения нет. Камень не светится. – Ефим Копелев вытащил из кармана талисман-индикатор, заряженный Великими Логиками, протянул на ладони. – Без потери энергии – невозможно…
– Убедил. А теперь найди, пожалуйста, саперные лопатки. И сколько есть тащите сюда. Начнем хоронить.
«Шершень» прибыл на место через полтора часа. Два бронехода шли во главе небольшой колонны и два в хвосте. Она прошла путь безо всяких происшествий. Я уже знал, что движение на бетонке возобновилось. Фрол Полупанов доложил мне, что местные жители опять сновали у изб и копались в огородах. Деревенские мальчишки шумно провожали военных – с обычной завистью и восторгом.
Лица и-чу были мрачны, зубы стиснуты. Без долгих разговоров прибывшие присоединились к нам. А мы не быстро и не медленно, но без остановок резали переплетения корней, копали и оттаскивали в заросли землю, роя братскую могилу. Могилу длиной с большую поляну. Пока не закончим, с места не тронемся. Сейчас самым важным было предать ребят земле.
В какой-то миг я вдруг подумал: спикируй на нас вражий самолет и одной многопудовой бомбой покончи со всеми нами – может, оно бы и к лучшему? Мы не увидим то страшное, что ждет Гильдию впереди. Живым всегда хуже, чем мертвым, – они несут на плечах двойной груз.
Глава восьмая
Глава девятая
Наконец я взял себя в руки и оставил Ракова там, где его настигла смерть. Все кончено. Все решено. Я отомщу. Чего бы и кого бы мне это ни стоило. Найду каждого, кто участвовал, кто содействовал этой бойне, и лично… своими руками… Никому не передоверю. Все сам. Сам!
Не обошлось тут без враждебных нам сибирских генералов. Кто именно замешан – это я узнаю. Буду отвечать на вопросы по порядку. Шаг за шагом. Выстрел за выстрелом. Уверен: найдется много таких, кто захочет мне помочь.
Ефима Копелева, лучшего из нас следопыта, я послал искать следы. На поляну вышли два разведчика и радист. Они приволокли громоздкий черный ящик радиопередатчика, подыскали удобное место. Радист настроился на нужную волну. Я надел наушники и сел к передатчику. И едва услышал шорох эфира, шепот небесных сфер, в тот же миг потерял над собой контроль.
– Шершень! Я – Комар! Как слышишь?! – кричал я в микрофон – боялся, что мне не ответят, что с заслоном тоже покончено.
– Я – Шершень. Слышу тебя хорошо, – ответил Фрол Полупанов сквозь потрескивание помех. – Что там у вас? Я прочитал самозаговор и сказал громко и внятно:
– Слушай приказ: снимайся с позиций и полным ходом давай сюда. – Прикрывать Фролу Полупанову больше некого, а нам без помощи его бойцов мертвых не похоронить. Я перевел дух и довесил четыре пудовых слова: – Лопаты по дороге поищи. – И все стало ясней ясного. «Шершень» буркнул враз охрипшим голосом:
– У тебя саперные лопатки в обозе.
– Понял. Жду. Конец связи.
Я не боялся, что нас или отряд Полупанова атакуют. Чувствовал: на сегодня список потерь исчерпан. Завтра – там может быть все, что угодно.
– Чудовищ доставили по воздуху, а потом забрали с поляны. Думаю, с помощью дирижабля, – доложил вернувшийся вскоре начальник разведки. – Кровеедов было три: взрослые, отелившиеся самки в период кормления. Плюс полсотни хоботников и несколько баюнов. Я нашел клочки шерсти и волоски по меньшей мере от пяти котов. Чтоб они не передрались, кто-то изрядно повозился.
– Ты уверен, что обошлось без черной магии?
– Остаточного излучения нет. Камень не светится. – Ефим Копелев вытащил из кармана талисман-индикатор, заряженный Великими Логиками, протянул на ладони. – Без потери энергии – невозможно…
– Убедил. А теперь найди, пожалуйста, саперные лопатки. И сколько есть тащите сюда. Начнем хоронить.
«Шершень» прибыл на место через полтора часа. Два бронехода шли во главе небольшой колонны и два в хвосте. Она прошла путь безо всяких происшествий. Я уже знал, что движение на бетонке возобновилось. Фрол Полупанов доложил мне, что местные жители опять сновали у изб и копались в огородах. Деревенские мальчишки шумно провожали военных – с обычной завистью и восторгом.
Лица и-чу были мрачны, зубы стиснуты. Без долгих разговоров прибывшие присоединились к нам. А мы не быстро и не медленно, но без остановок резали переплетения корней, копали и оттаскивали в заросли землю, роя братскую могилу. Могилу длиной с большую поляну. Пока не закончим, с места не тронемся. Сейчас самым важным было предать ребят земле.
В какой-то миг я вдруг подумал: спикируй на нас вражий самолет и одной многопудовой бомбой покончи со всеми нами – может, оно бы и к лучшему? Мы не увидим то страшное, что ждет Гильдию впереди. Живым всегда хуже, чем мертвым, – они несут на плечах двойной груз.
Глава восьмая
На пепелище
Мы катили по бетонке, не останавливаясь, всю ночь и большую часть дня. В Кедрин вошли уже под вечер и двинулись прямиком к зданию штаб-квартиры рати. Город встретил нас радостным колокольным звоном. Огромная колонна «пээров» и бронеходов в лязге и грохоте перла по главной улице. И горожанам казалось: тысячи и-чу вернулись с победой. Они еще не знали, что фургоны пусты: люди сидят только в кабинах. Чуть ли не всем моим бойцам пришлось сесть за руль или рычаги машин, чтобы они не достались врагу.
Я ничего не сообщал в Кедрин. Не хотел раньше времени устраивать в городе траур, не хотел и давать козыри врагам: чем позже они узнают, насколько мы ослабели, тем лучше. Ведь не кедринские наши супротивники устроили эту бойню – небось они и не ведают еще о своем счастье.
Воевода Никодим Ершов отправился навстречу колонне на персональном «пээре». Головной бронеход, в котором ехал начальник разведки, затормозил, окутавшись чадным облаком. В облаке потонула и вставшая перед ним легковушка. Ершов вьиез из машины на проезжую часть и, уперев руки в боки, стал ждать меня. Колонна замерла. Копелев связался со мной по рации. Я выскочил из пятого бронехода и побежал в голову.
Воевода раскрыл объятия. Я сбавил шаг, раздумывая на ходу, стоит ли мне в них попадать? Никодим сам устремился навстречу.
– Рад тебя видеть живым и здоровым, Игорь Федорович, – обняв меня, пробасил он. – А что радости нет на твоем лице, это хорошо. Это правильно, – продолжал Воевода, отстранившись и внимательно меня разглядывая. (Я молчал, покусывая нижнюю губу.) – Страшную тяжесть пришлось тебе взвалить на плечи. Теперь ты пишешь историю. Вот только… – Замолк, сдвинул к переносице густые брови. Что-то в моем взгляде его сильно смутило.
Колонна стояла, закупорив Скобелевский бульвар. Бойцы выпрыгивали из кабин на брусчатку, разминали ноги. Прохожие с любопытством смотрели на нас, кто-то подошел, желая расспросить о событиях в Каменске.
– Мы попали в засаду, – наконец вымолвил я. – Почти все кедринцы погибли…
Воевода побледнел, отступил на шаг, странно взмахнув руками, – словно отгребал ими воздух, пытаясь меня отодвинуть.
– Так почему же ты сам жив?! – выкрикнул он. Больше не проронив ни слова, развернулся, залез в свой «пээр» и умчался.
Ему нечего было сказать землякам, чьих сыновей он отправил в Каменск, посулив скорую победу. Я подвел его. Растоптал надежды. Именно я подрубил под корень его авторитет.
Родные и друзья встречали нас цветами. Не победе нашей радовались – над кем победа-то!.. Тому, что живы остались. Отец и мать тоже должны были стоять где-то на центральной площади, в окружении друзей – родителей других молодых и-чу. Они еще не знали о гибели Сельмы. Мне предстояло сказать им. Где бы набраться сил?..
Радость улетучилась в считанные секунды. И вот уже букеты валялись на брусчатке. Площадь Победы кричала, стонала и плакала.
Я долго искал мать и отца среди сотен испуганных, убитых горем лиц. И не находил. Я продирался сквозь толпу, пытался расспрашивать знакомых. Одни заискивающе со мной здоровались, другие смотрели с немым укором, третьи – с ненавистью. Так или иначе, ответа я не добился.
– А Васю?! Васю ты видел?! Среди них?! Своими глазами видел?! А вдруг он был еще жив?! – хватали меня за грудки и трясли, пока не удавалось высвободиться.
Нет, родных на площади не было. Но где же они? Новая тревога вытесняла старые переживания. Задыхаясь, я метался по площади, наконец вырвался из толчеи и стал озираться в поисках машины.
– Игорь! – вдруг прихватили меня за плечо. Я обернулся. Это был мой сосед и однокашник Виктор Черепанов. – Давай за мной. Твой дом горит.
Я дернулся, кажется. В глазах потемнело. Пошатнулся. Он не отпускал. Я глотнул воздуха и через мгновение взял себя в руки. И мы помчались к черному «пээру», знавшему еще моего отца в бытность его кедринским Воеводой. Движок работал на холостых оборотах. Едва мы запрыгнули в салон, водитель нажал на газ, и мотор рванул с места. Нас с Витей вжало в спинку заднего сиденья.
Гул огня, пожирающего бревна, доски и деревянные перекрытия, крики, слившиеся в разъяренный хор, – все это я услышал издалека. Скорее не слышал, а воспринимал всеми органами чувств разом.
Наш дом осадила распаленная толпа. Совсем иная, чем на городской площади. Толпа, пришедшая отомстить. Кто привел сюда этих мирян? Кто их организовал и подготовил? Многие в руках держали смоляные факелы и уже успели пустить их в дело. Где нашли столько факелов? Отвечать на эти вопросы было некому и некогда.
Само гнездо рода Пришвиных пока не пострадало. От стен и крыши валил пар – дом был хорошенько облит водой. Горели деревянный забор, сарай, беседка, оранжерея, кусты и деревья – словом, все, что окружало мое жилище.
Пылало, потрескивая и швыряя ввысь облака искр, мое детство. До сих пор я всегда мог мысленно в него вернуться – стоило мне приехать, пришагать, приползти сюда. В то место, где я появился на свет, где рос, открыл для себя большой мир. И вот теперь мое прошлое безжалостно приканчивали на моих глазах – чтоб и следа не осталось и не за что было зацепиться взглядом, не к чему принюхаться, не к чему прикоснуться.
Я оставил в бронеходе свой «дыродел» и автомат, однако у меня был меч, с которым я не расстаюсь, и маузер в кобуре. Но пока я глядел на ревущее пламя, Черепанов расстегнул на мне портупею, сорвал ее с меня и отскочил. Не отдаст. Ни за что.
Я остался без оружия и потому не мог убивать. Хотя я сумел бы расправиться с десятком-другим мирян и голыми руками. Слава богу, я утратил всякую способность к убийству. Иначе положил бы их всех до одного, всех, кто собрался испепелить мою жизнь.
– Они не успокоятся, пока не сожгут все, – сказал Виктор. Голос у него был мертвый, а смотреть ему в глаза я был не в силах. Он потерял на бетонке своего брата. – Пока не сожгут свой страх.
Я кинулся к дому. Никто не пытался меня остановить, потому что никто не замечал. Люди стеной стояли на пути, сомкнув вокруг нашего участка многослойное, плотно сбитое кольцо. Я ускорился и ужом скользил сквозь толпу, огибая одного поджигателя за другим. Я протискивался сквозь их сомкнутые ряды так быстро, что они не успевали заметить, кто их толкнул, пихнул, отжал. И я пробился. Перескочив через дымящиеся головешки забора, стрелой промчавшись сквозь пылающие кусты, я выскочил к парадной лестнице. Отец тут же окатил меня из ведра ледяной водой.
Он занимался стенами, а два младших брата – Ваня и Коля – забрались на крышу. Горожане швыряли туда смоляные факелы, пучки горящей соломы, бутылки с олифой и бензином. Вся кровля была засыпана осколками стекла. Разбавленные водой бензин и олифа стекали по мокрой черепице, капали с карниза, лились из водосточных труб, образуя лужи у стен.
Вскоре и я, подобно отцу, оказался с ног до головы пропитан этой ядовитой вонючей смесью. Глаза невыносимо щипало, их приходилось то и дело промывать. Того гляди, займется одежда, и тогда ничем не потушишь.
– Почему вы не прогнали их заговором? – первым делом спросил я отца.
– Они уже заговорены, – буркнул он в ответ, и мне стало ясно: мы бессильны.
Пламя тут и там вспыхивало на крыше, когда очередной факел или зажженный пук соломы попадал на не смытую водой горючку. Ваня направлял туда струю из шланга, Коля совковой лопатой сбрасывал вниз «зажигалки». Мы с отцом поливали стены водой, а мама и Вера подносили нам из дома ведра.
Толпа стремилась отомстить нам – отомстить так, чтобы запомнили на всю жизнь. Но она не желала нашей смерти, она ограничилась древним домом Пришвиных. Достаточно было лишить нас «гнезда»…
Мрачнолицые горожане поочередно приближались по дорожке к дому и деловито бросали нам «посылочки», словно участвуя в тягостном, но обязательном ритуале. Подвода привезла новую партию зажигательных средств – коробки с пиротехникой: шутихи, петарды и фейерверки. Сейчас сожжение дома превратится в праздничное действо. Отличные поминки сотням кедринских и-чу.
Мы бессильны и потому позволим дому сгореть. Дотла. Безмолвно обменявшись этой горькой мыслью, мы с отцом побросали ведра. Младшие братья с заминкой, но последовали нашему примеру. Шланг, выпущенный из твердой руки, шипел и вертелся на скате крыши, безуспешно пытаясь отмыть нас от скверны.
А вот мать и сестренка не желали сдаваться и сами плескали воду на стены. Так что их пришлось заговорить.
Надо было вынести из дому самое ценное. Мы не стали глядеть, как занимается крыша, и ринулись внутрь. Документы, семейный архив Пришвиных, карты, логические атрибуты, оружие и конечно же книги. Нашу библиотеку собирали многие поколения моих предков.
Мы взяли столько добра, сколько могли унести на горбу и в руках. Потом вышли на крыльцо и, не оглядываясь, двинулись на толпу. Люди стояли тихо, будто даже не дыша. Они раздались, пропуская нас в город.
Позже мы с отцом сходили на пепелище. Искупительное пламя давным-давно потухло. От дома сохранилась лишь русская печь с высокой трубой, сплавившиеся «голландки» и каменный фундамент со ступенями лестницы. Зрелище было немыслимое. Этого просто не могло случиться с нами, Пришвиными. Как рассеялся дым, заполнивший, казалось, весь мир, пропитавший каждый наш волосок и ворсинку одежды, так и эта тоскливая картина разрушения обязана была исчезнуть, открыв взору все те же стены, крышу, окна, двери, крыльцо и фундамент…
Ни-ког-да. Никогда больше мы сюда не вернемся. Надо начинать новую жизнь, совершенно новую, жизнь без Сельмы… и без нашего «гнезда». Смириться можно со всем на свете. Рано или поздно каждому приходится терять самое главное, самое любимое. А разве мы – не такие, как все?
Сельма приехала в Кедрин в холодильном фургоне, а в дом Никодима Ершова, который приютил нашу семью, Сельму отвезли на черном «пээре». Ее покрывало пропитанное кровью знамя Гильдии. И некогда белое солнце, и белый меч на черном фоне стали кровавыми.
Я не мог находиться в доме Воеводы и отправился в офицерское общежитие кедринской рати. Вернее, меня приволок туда Фрол Полупанов – сам я еле ноги передвигал. Я не мог оставаться с семьей, потому что боялся смотреть в глаза матери. Я не был и на оплакивании моей сестры. И не оттого, что семья увидела в ране мой меч, – Ефим Копелев еще в Каменске обнаружил и тайком его вынул. Просто во мне сломался стержень: жизнь была кончена. После смерти сестры, гибели колонны и сожжения «гнезда» Пришвиных меня уже ничего не волновало, не заботило, не тревожило.
В полубеспамятстве я валялся на заправленной серым солдатским одеялом койке. Перед глазами являлись лица Сергея Платова и Кирилла Корина, посланных мною на смерть, Ивана Ракова, Петруся Голынко и Анвара Сама-това, сожранных кровеедом, Тимура Гарова и Игната Мостового, убитых моей сестрой, лицо Сельмы Пришвиной, чью кровь не смыть мне никогда, Назара Шульгина, лежащего на смертном одре и шепчущего, глядя на меня: «Дурак…» Дорога, усеянная телами ближних и дальних, тянулась за мной, и называлась она – жизненный путь.
Мертвые со мной разговаривали. Не корили, а пытались что-то объяснить, но я их не понимал. Мне казалось только, все они знают что-то, чего не знаю я. И не узнаю никогда. По крайней мере, пока жив… Они спрашивали о чем-то, беззвучно шевеля губами. Я не в силах был им ответить.
Так продолжалось вечность. Потом я не поверил: лишь два часа пролежал на той жесткой койке. И вдруг тяжелая рука легла мне на плечо, затрясла, пытаясь вырвать из цепкого плена мучительных видений. Я сопротивлялся – не хотел возвращаться в реальный мир. Тогда пришелец надавал мне пощечин: хлестких, звонких – с обеих рук, от которых похрустывали мои позвонки и моталась из стороны в сторону голова. Я очнулся. И тут он заплакал.
– Что делать, сынок? Как же теперь? Без Сельмы-то?..
Щеки горели, в голове звон. Я приподнялся на локтях, стукнулся затылком о металлическую спинку койки. Холодная латунь обожгла раскалившуюся голову. Я дернулся и сел на постели. Федор Пришвин сидел на табурете в изголовье кровати, держась за виски, и раскачивался из стороны в сторону.
– Убей меня, – произнес я спокойным, усталым голосом. Отца будто током ударило. – И всем станет легче, – развивал я свою мысль. – Мы сделаем так, будто я сам себя…
Он хотел снова хлестнуть меня по щеке, но я перехватил его руку, сжал изо всех сил. Я глядел на него, седого сгорбленного старика, погрузневшего, придавленного горем, и не мог узнать в нем Федора Пришвина – красавца, богатыря и мудреца, на которого в былые времена заглядывалась половина кедринских женщин.
– Ты… меня… слушай… Я… дело… говорю… – с паузами, чтоб дошло наверняка, произнес я.
– Сам себя кончай, коли приспичило! – выкрикнул он со злостью. – Нечего на других груз валить! – И брезгливо отодвинулся от меня. Справившись с собой, отец добавил глухим, чужим голосом: – Мать-то слегла – едва Сельму увидела. Сознание не теряла, не падала. Ослабла, дотащилась до постели – помощи нашей не приняла – и лежит. Руки едва поднимает и говорит с трудом. Врач сказал: «Нужен полный покой и хороший заговор – добрый, от своих».
Я слушал отца, и желудок мой наполнялся ледяной тяжестью, проваливался и тонул, и я тоже куда-то проваливался. Ма-ма! Господи! Ма-ма!..
– Пошли! – вдруг с прежней властностью произнес Федор Пришвин и поднялся с табурета. – Мать хочет тебя видеть. Убедиться, что ты жив-здоров. Нам не верит. И вот еще что… Она мне шепнула для тебя: «У нас большая беда. Надо быть вместе. Приходи скорей». Понял? А Никошу не бойся – он перебрался на время в штаб-квартиру. Сам перебрался – мы его не просили. Он ведь не сволочь. Психанул просто. Нервы у нас у всех шалят.
И представьте, я спустил ноги с койки, обулся, встал и пошел за отцом.
Я ничего не сообщал в Кедрин. Не хотел раньше времени устраивать в городе траур, не хотел и давать козыри врагам: чем позже они узнают, насколько мы ослабели, тем лучше. Ведь не кедринские наши супротивники устроили эту бойню – небось они и не ведают еще о своем счастье.
Воевода Никодим Ершов отправился навстречу колонне на персональном «пээре». Головной бронеход, в котором ехал начальник разведки, затормозил, окутавшись чадным облаком. В облаке потонула и вставшая перед ним легковушка. Ершов вьиез из машины на проезжую часть и, уперев руки в боки, стал ждать меня. Колонна замерла. Копелев связался со мной по рации. Я выскочил из пятого бронехода и побежал в голову.
Воевода раскрыл объятия. Я сбавил шаг, раздумывая на ходу, стоит ли мне в них попадать? Никодим сам устремился навстречу.
– Рад тебя видеть живым и здоровым, Игорь Федорович, – обняв меня, пробасил он. – А что радости нет на твоем лице, это хорошо. Это правильно, – продолжал Воевода, отстранившись и внимательно меня разглядывая. (Я молчал, покусывая нижнюю губу.) – Страшную тяжесть пришлось тебе взвалить на плечи. Теперь ты пишешь историю. Вот только… – Замолк, сдвинул к переносице густые брови. Что-то в моем взгляде его сильно смутило.
Колонна стояла, закупорив Скобелевский бульвар. Бойцы выпрыгивали из кабин на брусчатку, разминали ноги. Прохожие с любопытством смотрели на нас, кто-то подошел, желая расспросить о событиях в Каменске.
– Мы попали в засаду, – наконец вымолвил я. – Почти все кедринцы погибли…
Воевода побледнел, отступил на шаг, странно взмахнув руками, – словно отгребал ими воздух, пытаясь меня отодвинуть.
– Так почему же ты сам жив?! – выкрикнул он. Больше не проронив ни слова, развернулся, залез в свой «пээр» и умчался.
Ему нечего было сказать землякам, чьих сыновей он отправил в Каменск, посулив скорую победу. Я подвел его. Растоптал надежды. Именно я подрубил под корень его авторитет.
Родные и друзья встречали нас цветами. Не победе нашей радовались – над кем победа-то!.. Тому, что живы остались. Отец и мать тоже должны были стоять где-то на центральной площади, в окружении друзей – родителей других молодых и-чу. Они еще не знали о гибели Сельмы. Мне предстояло сказать им. Где бы набраться сил?..
Радость улетучилась в считанные секунды. И вот уже букеты валялись на брусчатке. Площадь Победы кричала, стонала и плакала.
Я долго искал мать и отца среди сотен испуганных, убитых горем лиц. И не находил. Я продирался сквозь толпу, пытался расспрашивать знакомых. Одни заискивающе со мной здоровались, другие смотрели с немым укором, третьи – с ненавистью. Так или иначе, ответа я не добился.
– А Васю?! Васю ты видел?! Среди них?! Своими глазами видел?! А вдруг он был еще жив?! – хватали меня за грудки и трясли, пока не удавалось высвободиться.
Нет, родных на площади не было. Но где же они? Новая тревога вытесняла старые переживания. Задыхаясь, я метался по площади, наконец вырвался из толчеи и стал озираться в поисках машины.
– Игорь! – вдруг прихватили меня за плечо. Я обернулся. Это был мой сосед и однокашник Виктор Черепанов. – Давай за мной. Твой дом горит.
Я дернулся, кажется. В глазах потемнело. Пошатнулся. Он не отпускал. Я глотнул воздуха и через мгновение взял себя в руки. И мы помчались к черному «пээру», знавшему еще моего отца в бытность его кедринским Воеводой. Движок работал на холостых оборотах. Едва мы запрыгнули в салон, водитель нажал на газ, и мотор рванул с места. Нас с Витей вжало в спинку заднего сиденья.
Гул огня, пожирающего бревна, доски и деревянные перекрытия, крики, слившиеся в разъяренный хор, – все это я услышал издалека. Скорее не слышал, а воспринимал всеми органами чувств разом.
Наш дом осадила распаленная толпа. Совсем иная, чем на городской площади. Толпа, пришедшая отомстить. Кто привел сюда этих мирян? Кто их организовал и подготовил? Многие в руках держали смоляные факелы и уже успели пустить их в дело. Где нашли столько факелов? Отвечать на эти вопросы было некому и некогда.
Само гнездо рода Пришвиных пока не пострадало. От стен и крыши валил пар – дом был хорошенько облит водой. Горели деревянный забор, сарай, беседка, оранжерея, кусты и деревья – словом, все, что окружало мое жилище.
Пылало, потрескивая и швыряя ввысь облака искр, мое детство. До сих пор я всегда мог мысленно в него вернуться – стоило мне приехать, пришагать, приползти сюда. В то место, где я появился на свет, где рос, открыл для себя большой мир. И вот теперь мое прошлое безжалостно приканчивали на моих глазах – чтоб и следа не осталось и не за что было зацепиться взглядом, не к чему принюхаться, не к чему прикоснуться.
Я оставил в бронеходе свой «дыродел» и автомат, однако у меня был меч, с которым я не расстаюсь, и маузер в кобуре. Но пока я глядел на ревущее пламя, Черепанов расстегнул на мне портупею, сорвал ее с меня и отскочил. Не отдаст. Ни за что.
Я остался без оружия и потому не мог убивать. Хотя я сумел бы расправиться с десятком-другим мирян и голыми руками. Слава богу, я утратил всякую способность к убийству. Иначе положил бы их всех до одного, всех, кто собрался испепелить мою жизнь.
– Они не успокоятся, пока не сожгут все, – сказал Виктор. Голос у него был мертвый, а смотреть ему в глаза я был не в силах. Он потерял на бетонке своего брата. – Пока не сожгут свой страх.
Я кинулся к дому. Никто не пытался меня остановить, потому что никто не замечал. Люди стеной стояли на пути, сомкнув вокруг нашего участка многослойное, плотно сбитое кольцо. Я ускорился и ужом скользил сквозь толпу, огибая одного поджигателя за другим. Я протискивался сквозь их сомкнутые ряды так быстро, что они не успевали заметить, кто их толкнул, пихнул, отжал. И я пробился. Перескочив через дымящиеся головешки забора, стрелой промчавшись сквозь пылающие кусты, я выскочил к парадной лестнице. Отец тут же окатил меня из ведра ледяной водой.
Он занимался стенами, а два младших брата – Ваня и Коля – забрались на крышу. Горожане швыряли туда смоляные факелы, пучки горящей соломы, бутылки с олифой и бензином. Вся кровля была засыпана осколками стекла. Разбавленные водой бензин и олифа стекали по мокрой черепице, капали с карниза, лились из водосточных труб, образуя лужи у стен.
Вскоре и я, подобно отцу, оказался с ног до головы пропитан этой ядовитой вонючей смесью. Глаза невыносимо щипало, их приходилось то и дело промывать. Того гляди, займется одежда, и тогда ничем не потушишь.
– Почему вы не прогнали их заговором? – первым делом спросил я отца.
– Они уже заговорены, – буркнул он в ответ, и мне стало ясно: мы бессильны.
Пламя тут и там вспыхивало на крыше, когда очередной факел или зажженный пук соломы попадал на не смытую водой горючку. Ваня направлял туда струю из шланга, Коля совковой лопатой сбрасывал вниз «зажигалки». Мы с отцом поливали стены водой, а мама и Вера подносили нам из дома ведра.
Толпа стремилась отомстить нам – отомстить так, чтобы запомнили на всю жизнь. Но она не желала нашей смерти, она ограничилась древним домом Пришвиных. Достаточно было лишить нас «гнезда»…
Мрачнолицые горожане поочередно приближались по дорожке к дому и деловито бросали нам «посылочки», словно участвуя в тягостном, но обязательном ритуале. Подвода привезла новую партию зажигательных средств – коробки с пиротехникой: шутихи, петарды и фейерверки. Сейчас сожжение дома превратится в праздничное действо. Отличные поминки сотням кедринских и-чу.
Мы бессильны и потому позволим дому сгореть. Дотла. Безмолвно обменявшись этой горькой мыслью, мы с отцом побросали ведра. Младшие братья с заминкой, но последовали нашему примеру. Шланг, выпущенный из твердой руки, шипел и вертелся на скате крыши, безуспешно пытаясь отмыть нас от скверны.
А вот мать и сестренка не желали сдаваться и сами плескали воду на стены. Так что их пришлось заговорить.
Надо было вынести из дому самое ценное. Мы не стали глядеть, как занимается крыша, и ринулись внутрь. Документы, семейный архив Пришвиных, карты, логические атрибуты, оружие и конечно же книги. Нашу библиотеку собирали многие поколения моих предков.
Мы взяли столько добра, сколько могли унести на горбу и в руках. Потом вышли на крыльцо и, не оглядываясь, двинулись на толпу. Люди стояли тихо, будто даже не дыша. Они раздались, пропуская нас в город.
Позже мы с отцом сходили на пепелище. Искупительное пламя давным-давно потухло. От дома сохранилась лишь русская печь с высокой трубой, сплавившиеся «голландки» и каменный фундамент со ступенями лестницы. Зрелище было немыслимое. Этого просто не могло случиться с нами, Пришвиными. Как рассеялся дым, заполнивший, казалось, весь мир, пропитавший каждый наш волосок и ворсинку одежды, так и эта тоскливая картина разрушения обязана была исчезнуть, открыв взору все те же стены, крышу, окна, двери, крыльцо и фундамент…
Ни-ког-да. Никогда больше мы сюда не вернемся. Надо начинать новую жизнь, совершенно новую, жизнь без Сельмы… и без нашего «гнезда». Смириться можно со всем на свете. Рано или поздно каждому приходится терять самое главное, самое любимое. А разве мы – не такие, как все?
Сельма приехала в Кедрин в холодильном фургоне, а в дом Никодима Ершова, который приютил нашу семью, Сельму отвезли на черном «пээре». Ее покрывало пропитанное кровью знамя Гильдии. И некогда белое солнце, и белый меч на черном фоне стали кровавыми.
Я не мог находиться в доме Воеводы и отправился в офицерское общежитие кедринской рати. Вернее, меня приволок туда Фрол Полупанов – сам я еле ноги передвигал. Я не мог оставаться с семьей, потому что боялся смотреть в глаза матери. Я не был и на оплакивании моей сестры. И не оттого, что семья увидела в ране мой меч, – Ефим Копелев еще в Каменске обнаружил и тайком его вынул. Просто во мне сломался стержень: жизнь была кончена. После смерти сестры, гибели колонны и сожжения «гнезда» Пришвиных меня уже ничего не волновало, не заботило, не тревожило.
В полубеспамятстве я валялся на заправленной серым солдатским одеялом койке. Перед глазами являлись лица Сергея Платова и Кирилла Корина, посланных мною на смерть, Ивана Ракова, Петруся Голынко и Анвара Сама-това, сожранных кровеедом, Тимура Гарова и Игната Мостового, убитых моей сестрой, лицо Сельмы Пришвиной, чью кровь не смыть мне никогда, Назара Шульгина, лежащего на смертном одре и шепчущего, глядя на меня: «Дурак…» Дорога, усеянная телами ближних и дальних, тянулась за мной, и называлась она – жизненный путь.
Мертвые со мной разговаривали. Не корили, а пытались что-то объяснить, но я их не понимал. Мне казалось только, все они знают что-то, чего не знаю я. И не узнаю никогда. По крайней мере, пока жив… Они спрашивали о чем-то, беззвучно шевеля губами. Я не в силах был им ответить.
Так продолжалось вечность. Потом я не поверил: лишь два часа пролежал на той жесткой койке. И вдруг тяжелая рука легла мне на плечо, затрясла, пытаясь вырвать из цепкого плена мучительных видений. Я сопротивлялся – не хотел возвращаться в реальный мир. Тогда пришелец надавал мне пощечин: хлестких, звонких – с обеих рук, от которых похрустывали мои позвонки и моталась из стороны в сторону голова. Я очнулся. И тут он заплакал.
– Что делать, сынок? Как же теперь? Без Сельмы-то?..
Щеки горели, в голове звон. Я приподнялся на локтях, стукнулся затылком о металлическую спинку койки. Холодная латунь обожгла раскалившуюся голову. Я дернулся и сел на постели. Федор Пришвин сидел на табурете в изголовье кровати, держась за виски, и раскачивался из стороны в сторону.
– Убей меня, – произнес я спокойным, усталым голосом. Отца будто током ударило. – И всем станет легче, – развивал я свою мысль. – Мы сделаем так, будто я сам себя…
Он хотел снова хлестнуть меня по щеке, но я перехватил его руку, сжал изо всех сил. Я глядел на него, седого сгорбленного старика, погрузневшего, придавленного горем, и не мог узнать в нем Федора Пришвина – красавца, богатыря и мудреца, на которого в былые времена заглядывалась половина кедринских женщин.
– Ты… меня… слушай… Я… дело… говорю… – с паузами, чтоб дошло наверняка, произнес я.
– Сам себя кончай, коли приспичило! – выкрикнул он со злостью. – Нечего на других груз валить! – И брезгливо отодвинулся от меня. Справившись с собой, отец добавил глухим, чужим голосом: – Мать-то слегла – едва Сельму увидела. Сознание не теряла, не падала. Ослабла, дотащилась до постели – помощи нашей не приняла – и лежит. Руки едва поднимает и говорит с трудом. Врач сказал: «Нужен полный покой и хороший заговор – добрый, от своих».
Я слушал отца, и желудок мой наполнялся ледяной тяжестью, проваливался и тонул, и я тоже куда-то проваливался. Ма-ма! Господи! Ма-ма!..
– Пошли! – вдруг с прежней властностью произнес Федор Пришвин и поднялся с табурета. – Мать хочет тебя видеть. Убедиться, что ты жив-здоров. Нам не верит. И вот еще что… Она мне шепнула для тебя: «У нас большая беда. Надо быть вместе. Приходи скорей». Понял? А Никошу не бойся – он перебрался на время в штаб-квартиру. Сам перебрался – мы его не просили. Он ведь не сволочь. Психанул просто. Нервы у нас у всех шалят.
И представьте, я спустил ноги с койки, обулся, встал и пошел за отцом.
Глава девятая
По змеиному следу
Мне не дали загрызть себя, меня заставили жить, так как надо было сражаться. Война – она и мертвого из гроба поднимет, поставит в строй, если враг у ворот.
Мирские власти по-прежнему не трогали кедринских и-чу да и прочих сибирских Истребителей Чудовищ. Ни правых, ни виноватых, ни тех, кто остался в стороне. Президент, будучи верховным главнокомандующим, запретил армии вмешиваться в конфликт внутри Гильдии. Тщательно взвесив и препарировав каждый шаг господина Лиоз-нова, каждое выступление, сделанное им за последний год, я пришел к выводу: возможно, Президент не имеет отношения к гибели нашей колонны. Хоть и была она ему как бальзам на душу.
Оставался командующий Каменским округом генерал от кавалерии Петр Сытин. Герой Мировой войны, полный «ермаковский» кавалер, награжденный золотым оружием. Шашку ему лично вручил легендарный фельдмаршал князь Сальский. Беззаветно храбрый и несомненно толковый офицер, принявший первый бой на западной границе, у города Троицка, и дошедший во главе драгунского эскадрона аж до самого Регенсбурга, новой столицы Священной Римской Империи. Было это так давно – в ветхозаветные, идиллические времена Первой республики, – что мало кто теперь верит в правдивость подобных историй. А зря. В прошлом кроются разгадки многих сегодняшних тайн.
В Каменске у меня имелись надежные люди. На следующий день после возвращения в Кедрин, как только пришел в себя, я передал в Каменск радиограмму с кодовой фразой.
Когда тамошние и-чу среди ночи пробрались в генеральский особняк, в супружеской постели они обнаружили два трупа: Петра Семеновича Сытина и его законной жены Глафиры Андреевны, урожденной графини Верховской. Денщик и водитель, ночевавшие на первом этаже, тоже были мертвы. Следы насилия отсутствовали. Все четверо отравились угарным газом – слишком рано закрыли печные заслонки. Дворецкий, кухарки, горничная и швейцар жили во флигеле и потому уцелели.
Тремя часами ранее начальник штаба Каменского военного округа генерал-поручик Валериан Альфреди утонул в собственной ванне в результате сердечного приступа. Доселе на свой «движок» он не жаловался. Начальник оперативного управления округа бригадир Анисим Серафимович умер утром следующего дня, подавившись за завтраком рыбьей костью. Большой был любитель заливного судака.
Кто-то спешно обрубал концы. И мне надо было торопиться. «Дирижабли… Дирижабли… – твердил я. – Вот где конец веревочки». И мы взялись за пятую воздушную бригаду – ту самую, чьи аэроплан и планер мне пришлось реквизировать в день штурма Блямбы.
По штатному расписанию бригада имела два дирижабля средней грузоподъемности, предназначенные для переправки понтонов и артиллерийских орудий в труднодоступные районы губернии. При необходимости дирижабли могли перевозить все, что угодно, – хоть слонов из зоопарка.
В тот самый час, когда мои люди выехали брать командира бригады полковника Илью Усенко, этот ас вздумал лично опробовать только что полученный с Верхнекаюмского завода истребитель и поднялся в воздух. Небо было ясное, ветер – три сажени в секунду. Лучше не бывает. Через пять минут боевая машина потеряла управление и врезалась в прожекторную вышку. При ударе о землю аэроплан раскололся и сгорел дотла; от полковника мало что осталось.
Командиры дирижаблей прапорщик Вавилов и подпоручик Гржимайло в это время тянули пивко за стойкой вокзального буфета. У обоих летунов внезапно начались судороги и корчи. Одновременно то же самое пиво кушали дюжины две посетителей, но с ними ничего не приключилось. Перепуганный буфетчик вызвал «скорую помощь». По дороге в больницу офицеры скончались в страшных муках. Как показало вскрытие, смертельное отравление вызвали снетки, купленные Вавиловым на привокзальной площади. Продавец, бородатый мужичок в штопаной поддевке, продав авиаторам снетки, тотчас свернул торговлю и убыл в неизвестном направлении. Старожилы показали, что никогда прежде его не видели.
Экипажи дирижаблей в интересующий нас день были в наряде и никуда не летали. Полетных заданий командиры не получали, однако вылет состоялся. Об этом рассказали моим людям аэродромные техники. После недолгого захвата аэродрома отрядом и-чу там царила сумятица, и никто не обратил особого внимания на шумный спор командира бригады с Вавиловым и Гржимайло, вызванными на службу среди ночи. Усенко даже кричал на них.
Затем они вдвоем забрались по лесенке в гондолу дирижабля под звучным именем «Громобой». Баки летательного аппарата были заправлены лигроином. Техники отвязали причальные концы в шесть часов утра. Приказ готовить дирижабль к полету они получили лично от командира бригады. Вернулся с задания дирижабль спустя четырнадцать часов – уже вечером. Машина была цела и невредима.
А теперь оба командира мертвы. Нас опередили, обставили, нам утерли нос. Однако нам удалось найти и допросить одного очень ценного участника операции, которая носила типичное для армейских учений название «Рассвет». Для этого мне пришлось тайком вернуться в Каменск и лично проводить допрос.
Дело мы имели с покойником. Безлунной ночью разрыли свежую, покрытую еловыми ветками и траурными венками могилу господина Гржимайло. Обвязали веревками и подняли гроб. Тело подпоручика, скрюченное предсмертными судорогами, показалось нам неподъемным, как будто, зашивая после вскрытия, его для верности набили булыжниками – чтоб уж наверняка не выбрался из могилы.
Вчетвером мы потащили его в «пээр», оставленный у кладбищенской ограды. Сторож, заговоренный и обязанный сладко проспать до утра, вдруг пробудился (видно, поднял его кто-то) и вышел из сторожки нам навстречу. Проморгали мы его появление – никак не ожидали от старичка такой прыти. Надвинулся он черной тенью, плеснул в глаза лучом карманного фонарика, рявкнул:
– Эй! Что это вы тут?..
Не договорил, потому что один из моих парней, выпустив из рук мертвеца, скользнул к сторожу за спину и шепнул на ухо последнюю фразу заклинания:
– Сонного зелья вкусил – спи как сурок утомленный!
Старик кулем повалился на холодную траву. Пришлось нести его в сторожку – простудится, того гляди, а то и вовсе помрет от переохлаждения.
Наша конспиративная квартира находилась в городском предместье под именем Мучная Слобода. Мукомолы и другие уважаемые граждане здесь давным-давно перевелись, зато беженцы и переселенцы со всех концов Сибири и сопредельных земель селились в Слободе с превеликим удовольствием. Ныне здесь скорее услышишь поволжское оканье и даже непонятную тюркскую речь, чем иртышские или енисейские говоры.
Труп мы привезли туда на подводе – мотор производит слишком много шума и привлекает к себе внимание. Квартирку посыпали известкой и окна-двери наглухо запечатали, чтобы запах к соседям не пошел. Покойный Гржимайло был раздет, обмыт и водружен на кухонный стол. В левую руку я ему вложил сальную свечу, отлитую в специальной форме, в правую – булыжник, покрытый логическими знаками. Кулаки пришлось туго обмотать бинтом – чтоб не разжимались.
Свеча и булыжник были обязательными атрибутами логического ритуала, который известен каждому и-чу, но подвластен лишь подлинным мастерам. Само действо я описывать не стану – не для слабонервных это. Скажу только: отмываться, отпариваться в баньке нам после пришлось часа два. И настоечкой запивать да с крепким самозаговором назаешку.
Вот что нам удалось выяснить. Кровеедов летуны забрали на хуторе, в степи, близ города Рубцовска. Чудовища уже были погружены в огромные плетеные корзины, выложенные ветошью. А корзины, в свою очередь, помещены в здоровенные прочные сетки со стальными тросами. Оставалось прицепить крюки этих самых тросов к гондоле.
Мирские власти по-прежнему не трогали кедринских и-чу да и прочих сибирских Истребителей Чудовищ. Ни правых, ни виноватых, ни тех, кто остался в стороне. Президент, будучи верховным главнокомандующим, запретил армии вмешиваться в конфликт внутри Гильдии. Тщательно взвесив и препарировав каждый шаг господина Лиоз-нова, каждое выступление, сделанное им за последний год, я пришел к выводу: возможно, Президент не имеет отношения к гибели нашей колонны. Хоть и была она ему как бальзам на душу.
Оставался командующий Каменским округом генерал от кавалерии Петр Сытин. Герой Мировой войны, полный «ермаковский» кавалер, награжденный золотым оружием. Шашку ему лично вручил легендарный фельдмаршал князь Сальский. Беззаветно храбрый и несомненно толковый офицер, принявший первый бой на западной границе, у города Троицка, и дошедший во главе драгунского эскадрона аж до самого Регенсбурга, новой столицы Священной Римской Империи. Было это так давно – в ветхозаветные, идиллические времена Первой республики, – что мало кто теперь верит в правдивость подобных историй. А зря. В прошлом кроются разгадки многих сегодняшних тайн.
В Каменске у меня имелись надежные люди. На следующий день после возвращения в Кедрин, как только пришел в себя, я передал в Каменск радиограмму с кодовой фразой.
Когда тамошние и-чу среди ночи пробрались в генеральский особняк, в супружеской постели они обнаружили два трупа: Петра Семеновича Сытина и его законной жены Глафиры Андреевны, урожденной графини Верховской. Денщик и водитель, ночевавшие на первом этаже, тоже были мертвы. Следы насилия отсутствовали. Все четверо отравились угарным газом – слишком рано закрыли печные заслонки. Дворецкий, кухарки, горничная и швейцар жили во флигеле и потому уцелели.
Тремя часами ранее начальник штаба Каменского военного округа генерал-поручик Валериан Альфреди утонул в собственной ванне в результате сердечного приступа. Доселе на свой «движок» он не жаловался. Начальник оперативного управления округа бригадир Анисим Серафимович умер утром следующего дня, подавившись за завтраком рыбьей костью. Большой был любитель заливного судака.
Кто-то спешно обрубал концы. И мне надо было торопиться. «Дирижабли… Дирижабли… – твердил я. – Вот где конец веревочки». И мы взялись за пятую воздушную бригаду – ту самую, чьи аэроплан и планер мне пришлось реквизировать в день штурма Блямбы.
По штатному расписанию бригада имела два дирижабля средней грузоподъемности, предназначенные для переправки понтонов и артиллерийских орудий в труднодоступные районы губернии. При необходимости дирижабли могли перевозить все, что угодно, – хоть слонов из зоопарка.
В тот самый час, когда мои люди выехали брать командира бригады полковника Илью Усенко, этот ас вздумал лично опробовать только что полученный с Верхнекаюмского завода истребитель и поднялся в воздух. Небо было ясное, ветер – три сажени в секунду. Лучше не бывает. Через пять минут боевая машина потеряла управление и врезалась в прожекторную вышку. При ударе о землю аэроплан раскололся и сгорел дотла; от полковника мало что осталось.
Командиры дирижаблей прапорщик Вавилов и подпоручик Гржимайло в это время тянули пивко за стойкой вокзального буфета. У обоих летунов внезапно начались судороги и корчи. Одновременно то же самое пиво кушали дюжины две посетителей, но с ними ничего не приключилось. Перепуганный буфетчик вызвал «скорую помощь». По дороге в больницу офицеры скончались в страшных муках. Как показало вскрытие, смертельное отравление вызвали снетки, купленные Вавиловым на привокзальной площади. Продавец, бородатый мужичок в штопаной поддевке, продав авиаторам снетки, тотчас свернул торговлю и убыл в неизвестном направлении. Старожилы показали, что никогда прежде его не видели.
Экипажи дирижаблей в интересующий нас день были в наряде и никуда не летали. Полетных заданий командиры не получали, однако вылет состоялся. Об этом рассказали моим людям аэродромные техники. После недолгого захвата аэродрома отрядом и-чу там царила сумятица, и никто не обратил особого внимания на шумный спор командира бригады с Вавиловым и Гржимайло, вызванными на службу среди ночи. Усенко даже кричал на них.
Затем они вдвоем забрались по лесенке в гондолу дирижабля под звучным именем «Громобой». Баки летательного аппарата были заправлены лигроином. Техники отвязали причальные концы в шесть часов утра. Приказ готовить дирижабль к полету они получили лично от командира бригады. Вернулся с задания дирижабль спустя четырнадцать часов – уже вечером. Машина была цела и невредима.
А теперь оба командира мертвы. Нас опередили, обставили, нам утерли нос. Однако нам удалось найти и допросить одного очень ценного участника операции, которая носила типичное для армейских учений название «Рассвет». Для этого мне пришлось тайком вернуться в Каменск и лично проводить допрос.
Дело мы имели с покойником. Безлунной ночью разрыли свежую, покрытую еловыми ветками и траурными венками могилу господина Гржимайло. Обвязали веревками и подняли гроб. Тело подпоручика, скрюченное предсмертными судорогами, показалось нам неподъемным, как будто, зашивая после вскрытия, его для верности набили булыжниками – чтоб уж наверняка не выбрался из могилы.
Вчетвером мы потащили его в «пээр», оставленный у кладбищенской ограды. Сторож, заговоренный и обязанный сладко проспать до утра, вдруг пробудился (видно, поднял его кто-то) и вышел из сторожки нам навстречу. Проморгали мы его появление – никак не ожидали от старичка такой прыти. Надвинулся он черной тенью, плеснул в глаза лучом карманного фонарика, рявкнул:
– Эй! Что это вы тут?..
Не договорил, потому что один из моих парней, выпустив из рук мертвеца, скользнул к сторожу за спину и шепнул на ухо последнюю фразу заклинания:
– Сонного зелья вкусил – спи как сурок утомленный!
Старик кулем повалился на холодную траву. Пришлось нести его в сторожку – простудится, того гляди, а то и вовсе помрет от переохлаждения.
Наша конспиративная квартира находилась в городском предместье под именем Мучная Слобода. Мукомолы и другие уважаемые граждане здесь давным-давно перевелись, зато беженцы и переселенцы со всех концов Сибири и сопредельных земель селились в Слободе с превеликим удовольствием. Ныне здесь скорее услышишь поволжское оканье и даже непонятную тюркскую речь, чем иртышские или енисейские говоры.
Труп мы привезли туда на подводе – мотор производит слишком много шума и привлекает к себе внимание. Квартирку посыпали известкой и окна-двери наглухо запечатали, чтобы запах к соседям не пошел. Покойный Гржимайло был раздет, обмыт и водружен на кухонный стол. В левую руку я ему вложил сальную свечу, отлитую в специальной форме, в правую – булыжник, покрытый логическими знаками. Кулаки пришлось туго обмотать бинтом – чтоб не разжимались.
Свеча и булыжник были обязательными атрибутами логического ритуала, который известен каждому и-чу, но подвластен лишь подлинным мастерам. Само действо я описывать не стану – не для слабонервных это. Скажу только: отмываться, отпариваться в баньке нам после пришлось часа два. И настоечкой запивать да с крепким самозаговором назаешку.
Вот что нам удалось выяснить. Кровеедов летуны забрали на хуторе, в степи, близ города Рубцовска. Чудовища уже были погружены в огромные плетеные корзины, выложенные ветошью. А корзины, в свою очередь, помещены в здоровенные прочные сетки со стальными тросами. Оставалось прицепить крюки этих самых тросов к гондоле.