В это время с поля донеслись крики:
   — Го-го-го!..
   — Это Николка кричит, — сказал Капралов и свистнул в ответ.
   С поля действительно шли Николка и Курка. Булгаков побежал навстречу:
   — Ну, поймали кого?
   Николка промолчал. Курка за него ответил:
   — Убег. Сейчас уже при свете искали. А вы поймали?
   Булгаков рассказал все подробности преследования и поисков. Нйколка Чурасов хрипло выругался:
   — Опять обманули нас, стервецы! Чего же тут сидеть? Идем домой. Ведь беда там…
   Все поднялись с мест и начали затаптывать костры. Вспомнили вдруг о страшном несчастье, которое стряслось над коммуной и о котором забыли в пылу погони.
   Молча пошли по полю.
   Только один Зерцалов остался на месте. Он внимательно присматривался к чему-то на кладбище.
   — Зерцалов! — закричал Николка. — Чего стал? Аль кого видишь?
   — Вижу, — ответил Зерцалов глухо.
   Все вздрогнули. Остановились.
   Николка вернулся к Зерцалову.
   — Где видишь?
   — А вон там, на дереве. — И Зерцалов палкой указал на верхушку.
   Это была большая береза. Голые ветви ее четко выделялись на фоне посветлевшего неба, и было заметно, что верхушка березы по стволу изуродована наростом, словно человек сидел там, прижавшись к дереву, или какой крупный зверь.
   Все вернулись гурьбой к дереву и тут увидели ясно, что на березе, обняв ствол двумя руками, сидит человек. Лицо его было прикрыто шапкой.
   — Слезай, видим! — закричал Зерцалов.
   Фигура не двинулась.
   — Тогда у меня разговор короткий будет, — сказал Николка и начал снимать куртку. — Заберусь наверх и стащу его за ногу.
   — Стой, стой, Николка! — крикнул Капралов. — Нельзя лезть. Дробник у него. Он в поле стрелял.
   — Давайте, ребята, его дымом подкурим, — предложил Козлов. — Соберем хворосту и запалим. От дыма он живо слезет.
   Быстро у подножия березы разложили костер. Сырой хворост разгорелся не скоро, но дал много дыма. Однако дым не шел вверх по стволу. Только нижние ветви были им слегка затронуты. Человек продолжал сидеть на дереве безмолвно и не двигаясь.
   — Надо огонь сильнее поднять! — скомандовал Козлов. — Можжевельнику бы хорошо, ребята.
   Принесли еще хворосту. Огонь начал разгораться. Жарко было стоять рядом.
   В это время человек, сидевший на дереве, бросил что-то вниз, в костер. Потом еще и еще. Ребята сразу не разобрали, в чем дело. Но вдруг в костре негромко лопнул выстрел, и медная гильза патрона со свистом вылетела из огня. Гильза попала в рот Советкину. Тот упал на землю, но сейчас же вскочил и побежал от огня. Изо рта у него текла кровь.
   — Патроны в огне! — крикнул Капралов. — Отходи!
   Все побежали в разные стороны и остановились шагах в сорока от костра. В огне еще несколько раз хлопали выстрелы, и горящие сучки разлетались далеко и дымились между могил. Теперь опасно было подойти к костру, разбросать хворост.
   — Валить березу придется, — сказал Зерцалов. — Кто за пилой пойдет?
   Двое ребят побежали в Чижи за пилой, остальные расселись кругом на могилах. Стало совсем светло, но нельзя было все-таки узнать человека. Лицо его было по-прежнему прикрыто картузом, руки обнимали ствол.
   Огонь под березой потух. Только черная, обожженная кора дерева курилась дегтярным дымом.
   Из Чижей принесли пилу и топоры. Николка Чурасов подбежал к дереву первый. Он начал рубить быстро и со злостью, как будто разил врагов. Подруб шел в дерево наискосок, мелкие щепки летели далеко в стороны.
   — Смотри, Коля, застрелит! — крикнул Чурасов.
   — Сразу не застрелил, теперь не застрелит, — откликнулся Николка. — Все патроны вышли у него, должно быть.
   — Пилой надо, — сказал Зерцалов. — Пилой верней.
 
   Двое ребят, Булгаков и один чижовский, начали пилить против подруба. Вдруг Капралов крикнул:
   — Стреляет!
   С дерева грянул выстрел. Дробь крепко звякнула по пиле. Одна дробина попала в руку Булгакова, и он побежал со стоном, зажимая рану ртом. Остальные запрыгали через могилы.
   — Кончать историю надо, — сказал Николка. — Пусть стреляет, а я дерево повалю.
   Он поплевал на руки и взялся за пилу.
   — Ну, ребята, кто со мной на линию?
   После недолгого молчания вышел Козлов:
   — Вместе помрем, Николка. Берись!
   — Стой, стой! — вдруг закричал Курка. — Пусти, Николка, меня. Может, это он станцию поджег? Моя вина, что тогда я его прозевал. Пусти. Я пилить буду. А тебе дела другие найдутся.
   Николка отошел от дерева. Не глядя наверх, Курка и Козлов принялись пилить. Все со страхом и напряжением смотрели на них и на верхушку дерева. Но человек не стрелял.
   Береза была подпилена больше чем наполовину и уже качалась, когда человек начал спускаться.
   — Стой, Козлов! — крикнул Николка, — Спускается.
   Курка и Козлов перестали пилить.
   Человек спускался медленно, как бы нехотя. Ружье ему мешало. Он задержался на минуту на середине дерева и бросил дробовик вниз, стараясь зашибить кого-нибудь прикладом.
   — Мое ружье! — закричал Николка. — Я его Собашникову два года назад продал!
   Но с дерева спускался не Собашников, а сам Пал Палыч Скороходов. Стал на землю, развел руками.
   — Ишь ты!.. — с досадой сказал Капралов. — Значит, на кровати другой кто-то за него дышал…
   Чижовские ребята бросились было бить кулака.
   — Не трожь! — закричал Николка и загородил Скороходова телом. — А то он нам третий удар разыграет. Разговор его теперь нужен. В город с утренним поездом, как наметили…

Джек хочет жить

   Серега Маршев гнал лошадей во весь дух и совсем их запарил, когда подкатил к больнице. Здесь бросил вожжи коням на спину, соскочил с телеги, разбудил сторожа и вместе с ним прошел к докторше. Та еще не спала, читала книгу у лампы. Маршев, сбиваясь и путаясь, рассказал о несчастье в коммуне, а потом громко, по-мужицки заплакал.
   Докторша сейчас же стала собираться в путь, побежала в больницу за марлей и ватой. Серега обещал заехать за ней через десять минут, а сам погнал лошадей на станцию, до которой было с полкилометра. Там он дал в город, прокурору, телеграмму, как наказал ему Николка.
   — В телеграмме сообщал, что члены коммуны «Новая Америка» — Восьмеркин и его жена, — убиты неизвестными преступниками, и просил оказать помощь в розысках. Ночью телеграмма эта была передана в центр. Из нее и узнали о событиях в коммуне редактор и Егор Летний.
   Когда Маршев вернулся к больнице, докторша уже стояла у ворот с сумочкой и большим свертком ваты. Сережа усадил ее в телегу и погнал лошадей обратно. Телега сильно подскакивала на ухабах, и докторша вскрикивала. Но Серега не обращал на это внимания и хлестал лошадей изо всех сил.
   Когда телега остановилась у конторы, от коней валил пар, как зимой. Сергей велел ребятам распрячь лошадей и поводить, а сам с докторшей прошел в комнату Николки, где лежали Джек и Татьяна.
   Докторша осмотрела Татьяну и сказала тихо:
   — С этой кончено.
   Потом подошла к Джеку, попробовала пульс и начала быстро резать блестящими ножницами повязки, которые наложили Чарли и Катька. Она осмотрела раны и заявила, что лучше всего отправить Джека немедленно в больницу: надо сделать операцию.
   Пелагея, которая молча стояла у дверей с открытым ртом, начала возражать:
   — Куда его везть? Пусть уж здесь лучше сынок мой помирает.
   Докторша посмотрела на нее строго, и Катька замахала рукой. Пелагея замолчала, вышла в коридор и там неистово заревела.
   — Надо только его очень осторожно доставить, — сказала докторша, вспомнив о своем пути в коммуну, — иначе он в дороге умрет.
   Чарли взялся довезти Джека на машине с полной осторожностью. Через пять минут он уже подал автомобиль к крыльцу. В автомобиле соорудили что-то похожее на кровать и бесчувственного Джека перенесли осторожно на матраце. Машина медленно тронулась. Несколько коммунаров двинулись вслед за автомобилем в больницу.
   Никто не ложился в коммуне спать в эту ночь. Во флигеле бабы причитали у тела Татьяны.
   Чарли ехал медленно и осторожно. Он хорошо знал дорогу, все бугры и выбоины и вел машину плавно, как будто нес Джека на руках. Только в одном месте, у большого дуба, автомобиль сильно качнуло. Джек поднял голову.
   — Чарли! — сказал он по-английски. — Куда это мы едем так медленно, старик?
   — В больницу, — ответил Чарли, не оборачиваясь. — Лежи и молчи.
   — Дай тормоз, старина, я сейчас сойду, — продолжал Джек. — В какую больницу можно ехать сейчас? Надо спасать коммуну, товарищ. Ты подумал о тракторе? Ведь они сожгут его. Скажи Маршеву, чтоб он отвел его к теплице.
   — Лежи и молчи! — крикнул Чарли строго.
   Но Джек снова сделал попытку подняться. Докторша удержала его. Он застонал, заговорил на этот раз по-русски:
   — Горит, Чарли, горит…
   Потом запел английскую песню. Но когда машина остановилась у больницы, он был уже опять без сознания, и его, как мертвого, перенесли в палату на тюфяке.
   Утром Джеку сделали операцию. Одна картечина прошла в сантиметре от сердца и застряла в спине. Раны на руке и ноге были не опасны.
   Операция прошла хорошо, но Джек был очень плох несколько дней. Боялись заражения крови. Особенно тяжело прошла одна ночь. Пульс начал ослабевать, и докторша заявила, что надежд на выздоровление почти нет.
   Коммунары по очереди дежурили в больнице. Чарли просиживал все ночи в приемной и прислушивался к звукам, которые шли из палаты Джека. Николка поехал в город и привез оттуда двух врачей. У постели больного устроили консилиум. Но и консилиум не дал ничего определенного.
   Это были черные дни в коммуне.
   Татьяну похоронили в самом конце сада.
   На похороны собралось много народу из окрестных деревень. Николка произнес большую речь о борьбе с кулаками, о страшной борьбе, которую ведет сейчас страна.
   — Пусть эта смерть протрет глаза тем, кто сомневается, — сказал он в конце. — Кабы все сознательные были, не посмел бы кулак из ружья стрелять.
   Все бабы плакали. Крестьяне и те вытирали глаза картузами. Всем казалось необъяснимым, что именно Татьяна пала от руки кулаков.
   Джек пришел в себя на четвертый день после операции. На этот раз он прежде всего спросил о Татьяне. Докторша ответила ему что-то неопределенное. Джек сейчас же попытался соскочить с постели. Он заявил, что пойдет в коммуну и наведет справки сам. Докторша уложила его с помощью сиделки.
   Джек заволновался, почувствовал страшную слабость, впал в забытье.
   Когда он снова пришел в себя, он увидел, что рядом с его кроватью на табуретке сидит Пелагея. Он не сразу узнал ее. Старуха была в белом халате, в черном платке, и лицо ее сильно изменилось за последние дни.
   — Татьяна жива? — спросил Джек.
   — Похоронили в четверг в саду, — ответила Пелагея просто, по-крестьянски. — Попа не было. Зато народу собралось!..
   Джек закрыл глаза, и по лицу его побежали слезы.
   — Яшенька, — зашептала Пелагея горько. — Говорила я тебе, что не рука на помещице жениться. Не послушал ты меня, вот и вышло…
   — Эх!.. При чем здесь помещица, мать?
   — Яшенька, — продолжала Пелагея. — Ведь это она тебя погубила, она. Докторица правлению сказала, что не будешь ты жить.
   — Это мы еще посмотрим, — сказал Джек слабо, но с задором. — А почему ты говоришь, что Татьяна виновата?
   — Так ведь она на сторону Скороходова стала. И меня в грех ввела. Уговорила в Чижи слетать, предупредить Пал Палыча, что коммуна его ночью выселить хочет. Я сдуру пошла, думала, что зла от этого никакого не будет, одно добро. А он, пес, не болен был, а притворялся. Мне виду не подал, все стонал, а ночью пришел с ружьем и начал палить. В городе сознался, что хотел коммуну сжечь, а тебя застрелить. Думал, что это ты его выселить настоял. Во злость-то какая! Никому я об этом не говорила — ни Катьке, никому. Тебе первому сказала, чтоб легче помирать было.
   Пелагея сдвинула платок на лицо и заплакала. Джек лежал с закрытыми глазами, и Пелагея уже думала, что он умер.
   — Так, значит, это старик Скороходов стрелял? — вдруг спросил он, не открывая глаз.
   — Он, враг. Из чурасовского ружья.
   — Один был?
   — Говорит, с Петром. Все на него теперь валит. И станцию, говорит, Петр поджег.
   — А Петра поймали?
   — Убег. И в городе его искали, и в лесу — нигде нетути.
   — А как же артель их теперь?
   — С козловской сливается. Одна артель теперь в Чижах будет — «Правильный путь». А в правлении Козлов, Советкин и Зерцалов председателем.
   Джек задавал вопросы все тише и тише и, наконец, умолк совсем. В это время в коридоре послышались голоса. Фельдшерица не пускала кого-то в палату, говорила, что халатов не хватает.
   Джек встрепенулся.
   — Поди, мать, — сказал он громко, — отдай свой халат, а сама ступай в коммуну и все с глазу на глаз Николке Чурасову расскажи.
   — А мне ничего за это не будет?
   — Увидим.
   Пелагея, громко стуча сапогами, вышла из палаты. Дверь закрылась за ней. Джек с трудом повернул голову и ждал нового посетителя.
   Он не сразу узнал гостя, не ожидал увидеть его. В белом халате, важный и торжественный, в палату вошел Егор Летний. В руках он держал толстую красную книгу в коленкоровом переплете.
   — Такие-то дела, Яша, — сказал Летний, усаживаясь на табуретку. — Горе большое, что и говорить. Но ничего не поделаешь. Трудное дело мы с тобой затеяли, братец, — мир перестроить. Однако, думаю, осилим. — И писатель погладил Джека по голове. — Тебе редактор привет посылает, — продолжал он. — Говорил, что, если нужда в чем есть, газета поможет!
   Джек ответил едва слышно:
   — Нам артезиан в первую очередь нужен. За чистоту пора приниматься.
   — Что ж, артезиан так артезиан. Думаю, что он согласится. А тебе я, по твоему поручению, политграмоту купил. Самую толстую, какая есть. Тут обо всем прочтешь: и о крестовых походах, и об Америке, и о коммунизме.
   — А о коммунах есть?
   — И о коммунах. На всякий вопрос — ответ.
   Джек задумался.
   — Егор Митрофанович, — сказал он немного погодя, сильно волнуясь. — А есть в политграмоте объяснение, почему у нас все так плохо вышло?
   — Это, Яша, и без книжки понятно. Трудно коммуны строить. Надо, чтоб народ поднялся до них, чтоб все условия были. А вот вы построили хозяйство, отгородились от всех проволокой, про жизнь-то окрестную и забыли. Вот и случилось. Предупреждали мы тогда тебя в Москве, да не послушал ты, значит.
   Джек сделал гримасу.
   — Не в том дело, Егор Митрофанович. Вы еще всего не знаете. Ведь это Татьяна все натворила. Послала Скороходову известие, что мы его выселить хотим. Пожалела его. А он ее первую застрелил, да и меня вот тоже. В меня и целился. Эх, сделал я ошибку, что на помещице женился! А может, и в том виноват, что не сумел ее переделать. — Джек закрыл глаза, потом вдруг тревожно заворочался.
   — Чего ты? — спросил Летний. — Иль тебе чего-нибудь хочется?
   — Жить хочется, Егор Митрофанович. А дышать вот трудно.
   — Будешь жить! — произнес Летний уверенно, как будто он был замечательный врач. — Будешь жить, ручаюсь…
   — Хорошо бы. Только неужели все наши труды напрасны были? Неужели по неправильному пути шли? Неужели «Новая Америка» для строительства социализма не пригодится?
   — Пригодится, Яша. Вот попомни мое слово — пригодится. А пока спи.

«Новая Америка» пригодилась

   Примерно через восемнадцать месяцев, весной 1931 года, в Москву от коммуны «Новая Америка» был командирован Чарльз Ифкин.
   К этому времени Чарли хорошо выучился говорить по-русски, и правление не побоялось дать ему поручения. Кроме того, Чарли должен был побывать в Москве, чтобы оформить свой переход в союзное подданство.
   Остановился Чарли у Егора Летнего, и писатель с большим удовольствием начал водить американца по театрам, музеям и выставкам. В начале апреля Чарли стал уже было собираться домой, как вдруг неожиданно почувствовал себя плохо. У него сильно поднялась температура. Три дня он пролежал в комнате Летнего на диване, а затем его перевезли в больницу. Там выяснилось, что у Чарли воспаление легких в очень серьезной форме. Чарли не поверил в серьезную форму, начал нервничать и сказал по секрету Летнему, что думает бежать из больницы. Писатель запретил ему болтать об этом, написал обстоятельное письмо в коммуну, а закупки Чарли — книги, семена, инструменты — выслал посылкой.
   В письме Летний просил Джека не волновать Чарли известиями из коммуны, но писать все-таки почаще, потому что без писем Чарли изведется.
   Больница, куда попал Чарли, была бесплатная. Американец не переживал тех мук, какие в свое время испытал Джек в американской больнице. Его беспокоило другое. Он знал, что в коммуне с весны будут работать пять тракторов, работать день и ночь, иначе не удастся засеять корм на триста коров, которые стояли теперь в Чижах и «Новой Америке». Должна была производиться пахота и на лошадях, так как поля «Новой Америки» за последний год значительно увеличились. В общей сложности надо было поднять не меньше шестисот гектаров. И вот теперь Чарли, лежа в постели с высокой температурой, видел во сне разные небылицы и просыпался в ужасе. Днем, когда температура падала, он объяснял сиделке, что в СССР мало машин и что пахота в коммуне обязательно сорвется, если из строя выйдет хоть один трактор. Конечно, при коммуне имеется маленькая мастерская, но он, заведующий этой мастерской, дезертировал, а без него ремонт проходит туго. И он смотрел умоляющими глазами на сиделку и просил ее уменьшить ему в листке температуру, чтобы врачи его выписали поскорей.
   Да, Чарли страшно волновался в больнице и вел себя, как мальчишка. Может быть, отчасти поэтому болезнь его протекала так тяжело.
   А из коммуны шли утешительные вести. Джек прислал четыре открытки в больницу, и из этих открыток Чарли узнал, что горевать и волноваться нечего. В последней открытке Джек поздравил приятеля с выздоровлением и не удержался приписать на полях, что в коммуне есть неожиданные и приятные новости. Чарли любил новости, но здесь, в отдалении, известие взволновало его сильнее, чем следует, тем более что подробностей Джек не написал. И Чарли начал с новой силой приставать к доктору с просьбой о выписке из больницы.
   Но прошел апрель и половина мая, а доктор все отрицательно покачивал головой и блистал своими золотыми очками при этом. Он убедительно просил Чарли не волноваться и даже приносил ему газеты с сообщениями, что весна в Союзе поздняя в этом году и что пахота тоже запаздывает. Но Чарли возражал на это, что при поздней весне пахоту надо произвести особенно энергично и что каждый человек сейчас дорог деревне.
   Наконец двадцатого мая доктор заявил, что с завтрашнего дня американец может считать себя выздоровевшим.
   Чарли сейчас же позвонил по телефону Егору Летнему, просил его раздобыть билет на завтра и уведомить Джека о высылке лошади.
   Двадцать первого вечером Чарли уехал из Москвы.
   В пути ему пришлось поволноваться еще немного. Трудно было думать о чем-нибудь, кроме пахоты. По обе стороны полотна лошади и машины трудились над полями, сев был в разгаре. И Чарли из окна вагона целыми часами имел возможность видеть, что все-таки к работе он опаздывает.
   Подъезжая к своей станции, Чарли за километр высунулся из окна, чтобы хорошенько рассмотреть знакомые места. Может быть, на дороге он увидит телегу из коммуны? На автомобиль он не рассчитывал. Он знал, какие ужасные дороги бывают весной и, конечно, Джек не станет гонять машину по грязным колдобинам.
   Вот наконец и станция выплывает из-за поворота. Паровоз дает протяжный гудок, и лес отвечает ему в тон гудком послабее. Чарли с чемоданом уже стоит на площадке вагона. Он пытается рассмотреть лошадь коммуны у станции, ведь он отлично знает всех лошадей. Но знакомой подводы не видно. Зато рядом с крестьянскими лошадьми стоит какой-то грузовичок, на нем керосиновые бочки. Что это за грузовичок в здешних местах? Не есть ли это приятная новость, на которую намекал Джек в открытке? И Чарли почувствовал, что после двухмесячного отсутствия он подъезжает к коммуне с бульшим интересом, чем тогда, давно, когда он приехал из Америки.
   Поезд подошел к станции. Много баб в разноцветных платках и сияющий Джек со своими золотыми зубами. Чарли закричал с площадки вагона:
   — Я здесь, Джек! — и прокатил мимо, так как вагон его был первым от паровоза.
   Когда Чарли выскочил на платформу со своим черным чемоданом, Джек уже подбегал к нему. Они обнялись, прослезились.
   — И дернуло тебя заболеть в такую пору, — буркнул Джек и взял чемодан. — Идем скорей!
   — И не говори, — ответил Чарли. — Хворать в пахоту я считаю двойной болезнью. Уж и перемучился я!
   Они быстро прошли по дороге за станцию, и Джек потащил Чарли прямо к грузовичку.
   — Ого! — сказал Чарли. — Так, значит, это наша машина? Я увидел ее еще из вагона. Откуда она, старик?
   — Я расскажу тебе обо всем дурогой, — ответил Джек, усаживаясь за руль.
   Чарли оглядел грузовик со всех сторон и сказал сквозь зубы:
   — Не пойму одного: как ты сумел провести машину и не забрызгать ее грязью? Ведь я представлял себе нашу дорогу сейчас и был убежден, что авто застрянет. А грузовичок, можно сказать, чистехонек.
   — Я же говорю тебе, старик, что у нас много новостей, — ответил Джек с легким раздражением. — Неужели не можешь потерпеть две минуты? Сейчас поедем, и все узнаешь.
   Чарли засмеялся, предвкушая удовольствие, и уселся на подушку сиденья.
   — Что же, новости касаются и дороги от станции до коммуны? — спросил он ехидно.
   — Да, касаются и дороги.
   Джек перевел рычаги. Машина пошла.
   — Ну, рассказывай скорей! — закричал Чарли. — А то я подохну от любопытства.
   — Не знаю даже, с чего начать, — заговорил Джек неуверенно. — Придется, пожалуй, с философии. Ты знаешь, старик, что в Советской стране все находится в движении. Здесь мы не держимся за старое, а наоборот, идем все время вперед и не жалеем вчерашнего дня.
   — Да, я это знаю. Без изменения остаются только дороги, — вставил Чарли.
   Он сказал эту фразу и сейчас же замолчал. Наклонился из окна над дорогой и начал рассматривать ее с большим вниманием. В ровном ходе автомобиля он почувствовал что-то новое. Уж он ли не знал здесь каждого поворота и выбоины!
   — Кажется, я ошибся немного насчет дороги, — наконец сказал он смущенно. — Что-то тут делали без меня и по дорожной части. Подсыпали щебнем да, кажется, прошлись и трамбовкой. Вот о каком сюрпризе писал ты мне, старик! Ну, да говори же, Джек, в чем дело?
   — Ну, ремонтировали мы немного дорогу, и все, — ответил Джек деланно равнодушным тоном. — Без этого нельзя было обойтись. Ведь движение-то увеличилось раз в десять.
   — Ну уж и в десять? — неуверенно усомнился Чарли. — Чего бы ему увеличиваться в десять раз?
   — У нас произошли большие изменения в организации хозяйства, Чарли. Все колхозы в окрестностях решили соединиться для пахоты. Образовалось и много новых за эту весну. Середняки здорово расшевелились. Ну, ты сам понимаешь, это отразилось и на движении.
   — Ясное дело. И мы, конечно, вошли?
   — Ну да.
   — И большой клок земли получился в общей сложности?
   — Порядочный. Если считать на американские меры, то около сорока…
   Машину сильно качнуло в этот момент. Джек оглянулся:
   — Ишь ты, выбоина!
   — Чего около сорока, старик? — закричал Чарли.
   — Около сорока тысяч акров, хотел я сказать.
   Чарли неопределенно хмыкнул:
   — Да… ничего себе хозяйство! И в Америке не много таких. Но, между нами говоря, дружище, я не приветствую этого соединения. Ведь с ума сойти можно, прежде чем осилишь посев на таком кусочке. Конечно, попробовать следует, но, прямо говорю, трудное дело. Телефонов нет, дороги неважные. Я думаю, не родился еще человек, который мог бы к сроку закончить сев на таком куске при наших условиях.
   Джек промолчал.
   — А верно, — продолжал Чарли, — кто же будет председателем такого огромного объединения?
   — Да, собственно, предложили мне, — ответил Джек тихо, как будто стесняясь.
   — Ну, и ты, конечно, отказался?
   — И не подумал!
   Чарли крякнул.
   — В таком случае я предсказываю, что ты сядешь в грандиозную калошу. Как же ты, умная голова, думаешь справиться с этим делом?
   — А сколько нас человек работает, Чарли? Ты позабыл? Я и на тебя рассчитываю.
   — Я-то, конечно, помогу. Вот приеду, побреюсь и стану на работу. Только, сказать по совести, что такое я один, когда хозяйство величиной чуть ли не с Панамскую республику? Это не наша покойная ферма в коровий носочек. Лошади-то фуражом обеспечены?
   — Средне.
   — Я так и думал. Теперь позволь задать тебе нескромный вопрос, старик. Ведь с осени под зябь пахали здесь мало. Сколько же вы осилили новой пахоты на сегодняшнее число?
   — Вчера к вечеру было восемьдесят процентов.
   — Как же это вы сумели?
   — А ты подумай хорошенько.
   — Неужели вам удалось раздобыть немножко машин, Джек? — спросил Чарли очень робко.
   — Ну конечно.
   — Подцепили десяток тракторов?
   — Нет, с десятком тут не управишься.
   — Что же, два десятка?
   — Не угадал.
   — Полсотни! — закричал Чарли с восторгом.
   — Поднимай выше. Если считать с нашими, то будет шестьдесят пять.
   — Брось!
   — А вот представь себе.
   В эту минуту они въехали во двор коммуны, и Чарли увидел перед собой не старый, знакомый двор, а что-то совершенно новое, словно они ошиблись адресом.