Страница:
Вот что значит вовремя делать прививки от ненужных организму микробов, даже под видом каких-то сережек восемнадцатого века.
В тот день, когда Леонид Ильич гундел из телевизора за борьбу с отдельными недостатками, до Боцмана заявляется Спорщик. Капон клацает своей вставной челюстью так же разборчиво, как Брежнев с трибуны съезда за окончательное построение развитого социализма. Боцман понимает: фармазон хочет за что-то поспорить, причем так крупно, что аж волнуется. Зато сам Ледя Боцман, тогда еще Рыжий, не переживает и терпеливо ждет, когда изо рта Спорщика перестанут вылетать слюни и непонятные звуки, а золотой запас в виде челюсти ляжет на свое родное место.
После того, как Капон опрокинул в себя стакан ледяного вина, его вставная челюсть успокоилась, и он почти внятно предложил Боцману пари на двадцать тысяч. И за что спорил этот одноглазый босяк? Он спорил за то, что у одного подполковника милиции эти самые пресловутые сережки будут висеть у семейных трусах от одесского перрона до самого Киева. А чтобы по дороге те брюлики не растворились от чрезмерного подполковничьего напряжения, с ним у вагоне поедут еще два мента, одетые под инженеров перед тринадцатой зарплатой. И Спорщик мажет на двадцать штук, что эти самые сережки будут украшать семейные трусы подполковника, а Боцман отвечает ему: если они таки да зашиты в таком сейфе, то Капон может начинать экономить слюни для подсчета купюр.
Через пару дней Боцман нагло припирается на вокзал и делает из себя страшный вид, с понтом соскучился за этой мамой русских городов — хоть по шпалам маршируй. И лезет у вагон с билетом на кармане, в белой панаме, как у приезжего придурка. Что там было в вагоне, так это покрыто мраком неизвестности. Потому как, хотя бандита Боцмана уже нет на этом свете, а из его сомнительного пепла возродился фирмач Леонид Александрович, но те двое ребят, которые были вместе с ним, тоже живы-здоровы. Более того — один из них продолжает шнырять по Одессе при виде, словно, кроме него, нас некому вывести до очередного светлого будущего. Короче говоря, до Киева доехали подполковничьи трусы у таком замечательном виде, что их можно было штопать исключительно погонами. Потому как Боцман рассудил: произведениям ювелирного искусства место в ушах прекрасной дамы, а не возле ментовских яиц.
Но самое главное же не это. Самое главное, сережки таки да попали в Киев, хотя наши менты сильно обижались, что на их налет пришелся еще чей-то. И нехай они мотали нервы у всего города, как будто эти поганые сережки — последний актив Страны Советов, но Капон таки получил свои двадцать штук в конспиративной обстановке.
С тех пор и Капон, и Боцман старались не видеться, потому что в нашем мире не всё идет гладко, а склероз случается далеко не с теми людьми, на которых ему бы стоило напасть. И лишь теперь, когда времена изменились, нехай даже люди остались прежними, Капон без особого риска приперся в благотворительный фонд к известному филантропу, обвинить которого в какой-то гадости мог только больной на всю голову, мечтающий поскорее вылечиться на полях орошения.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В тот день, когда Леонид Ильич гундел из телевизора за борьбу с отдельными недостатками, до Боцмана заявляется Спорщик. Капон клацает своей вставной челюстью так же разборчиво, как Брежнев с трибуны съезда за окончательное построение развитого социализма. Боцман понимает: фармазон хочет за что-то поспорить, причем так крупно, что аж волнуется. Зато сам Ледя Боцман, тогда еще Рыжий, не переживает и терпеливо ждет, когда изо рта Спорщика перестанут вылетать слюни и непонятные звуки, а золотой запас в виде челюсти ляжет на свое родное место.
После того, как Капон опрокинул в себя стакан ледяного вина, его вставная челюсть успокоилась, и он почти внятно предложил Боцману пари на двадцать тысяч. И за что спорил этот одноглазый босяк? Он спорил за то, что у одного подполковника милиции эти самые пресловутые сережки будут висеть у семейных трусах от одесского перрона до самого Киева. А чтобы по дороге те брюлики не растворились от чрезмерного подполковничьего напряжения, с ним у вагоне поедут еще два мента, одетые под инженеров перед тринадцатой зарплатой. И Спорщик мажет на двадцать штук, что эти самые сережки будут украшать семейные трусы подполковника, а Боцман отвечает ему: если они таки да зашиты в таком сейфе, то Капон может начинать экономить слюни для подсчета купюр.
Через пару дней Боцман нагло припирается на вокзал и делает из себя страшный вид, с понтом соскучился за этой мамой русских городов — хоть по шпалам маршируй. И лезет у вагон с билетом на кармане, в белой панаме, как у приезжего придурка. Что там было в вагоне, так это покрыто мраком неизвестности. Потому как, хотя бандита Боцмана уже нет на этом свете, а из его сомнительного пепла возродился фирмач Леонид Александрович, но те двое ребят, которые были вместе с ним, тоже живы-здоровы. Более того — один из них продолжает шнырять по Одессе при виде, словно, кроме него, нас некому вывести до очередного светлого будущего. Короче говоря, до Киева доехали подполковничьи трусы у таком замечательном виде, что их можно было штопать исключительно погонами. Потому как Боцман рассудил: произведениям ювелирного искусства место в ушах прекрасной дамы, а не возле ментовских яиц.
Но самое главное же не это. Самое главное, сережки таки да попали в Киев, хотя наши менты сильно обижались, что на их налет пришелся еще чей-то. И нехай они мотали нервы у всего города, как будто эти поганые сережки — последний актив Страны Советов, но Капон таки получил свои двадцать штук в конспиративной обстановке.
С тех пор и Капон, и Боцман старались не видеться, потому что в нашем мире не всё идет гладко, а склероз случается далеко не с теми людьми, на которых ему бы стоило напасть. И лишь теперь, когда времена изменились, нехай даже люди остались прежними, Капон без особого риска приперся в благотворительный фонд к известному филантропу, обвинить которого в какой-то гадости мог только больной на всю голову, мечтающий поскорее вылечиться на полях орошения.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пока Капон утрясал всякие формальности, Майка Пилипчук не изнывала от безделья, хотя ей надоело по два раза на день менять наряды. Заскочивший буквально на пору часов Моргунов приволок ей гигантскую кипу прессы из своего золотоносного мусорника и повысил Майку в должности.
Теперь Пилипчук была уже не адвокатессой нидерландского пошиба или фирмачкой местного производства, а руководителем куска медицинского центра имени Гиппократа. Кто такой этот самый Гиппократ Майка плохо себе понимала, но тем не менее прониклась ответственностью самостоятельной работы. А Гиппократ — не самое главное, нехай даже Славчик на этом слове так помешался. Основное — результаты совместной трудовой деятельности, постоянно оседающие в гардеробе, холодильнике и под паркетом в прихожей. Тем более, что трудовые навыки роботы с телефоном у Майки уже были.
Моргунов умчался дальше, а Пилипчук, вооружившись фломастером, начала трудолюбиво подчеркивать объявления в газетах. Особое внимание Пилипчук привлекали такие рекламы, которые она сама еще недавно давала.
Ишь, сучки, рассуждала Майка, трудолюбиво вкалывая фломастером, ничего, я вас привлеку к работе на благо общества, ударницы-единоличницы. «Очаровательная леди ищет богатого и щедрого спонсора» — подходит, «Прелестная незакомплексованная девушка сделает реальными ваши самые смелые эротические мечтания за финансовую поддержку» — сойдет. А это чего? «Молодой Скорпион ищет близкого знакомства с состоятельной дамой, позволящей ужалить ее в попу» — пошел вон вместе с бисексуалами, шаровик. Хотя… Подчеркнем. И подумаем.
Пока Майка вкалывала, Капон уже отдыхал. Заявившийся до него Моргунов стал напрягать старика очередными дерзновенными планами.
— Слава, дайте сделать глоток воздуха пожилому человеку, — предмогильным шепотом поведал Спорщик. — Мы завтра подписываем договор и должны хотя бы немножко отдышаться.
— Отдыхать на том свете будем, — успокоил Капона подельник. — Вы уверены, что это был единственный выход? Мы имеем потерять много денег…
— Моргунов, я уже вам говорил: не видите себя, как фраер. Слово Боцмана сильнее любых бумажек при печатях… К тому же, Слава… Если бы мы хотели кинуть фраеров и смыться, так вы, может, были бы и правы. Но это же вам не телефонная станция. Скажу больше. Это даже не афера.
— А что же? — расширил глаза Моргунов.
— Это теперь бизнес, — важно скозал Капон, наблатыкавшийся в разговорах с Боцманом. — С такого дела можно жить до гроба и никуда не рыпаться. Так сейчас поступают многие. Кратковременные куши, вроде «Одесгаза» — для самых ленивых. Или голодных. Но я отъелся, Слава. И вы тоже. А потому вам пора становиться серьезный человек…
— Капон, — не обратил внимание на наглую воспитательную работу Моргунов. — Что вы несете за какой-то договор?
— Слушайте сюда внимательно, Слава. Скажу вам честно — у вас есть мозги под шляпом. Но куда вам до Боцмана… Ой, как он там? Ледя… Ага, Леонид Александрович.
— Капон, кончайте доставать меня фраерскими кликухами. Леонид Александрович — это же надо такое придумать. И после всего вы говорите, что у Боцмана есть голова? Заскок у него есть, его тоже лечить можно…
— Значит так, Моргунов. Или вы меня слушаете внимательно или базара не будет. Боцман, то есть Леонид… чтоб они горели с этими новыми модами… Вы хотели организовать дело, срубить капусту и взять ноги в руки, как всегда? Да?
— А как же иначе? — удивился Моргунов. — Можно подумать, и вы так не думали?
— Мало ли чего я думал? Я до сих пор развиваюсь, как положено живым организмам… Так вот, Слава, Боцман говорит дело. И он прав. Потому мы с вами завтра гуцаем на сходняк… То есть идем подписывать договор.
— Капон, вы просто выводите меня наружу из себя. Что за мансы? Я должен неизвестно чего подписывать, когда всё почти на мази… Ну, если бы у нашей бригады не было золотого запаса, тогда… Не знаю, что вам ударило по мозгам… Вы хоть скажите…
— Так я вам таки да скажу, — изрек Капон, напоминая своим видом президента преуспевающей компании, а не того старика, который недавно облизывал ложку. — Вы тоже не мальчик. Зачем всю жизнь мелькать среди сомнительных дел, когда можно торчать в одном вполне легально, без лишних хипишей от фраеров, тянущих нервы с лягавых? Вы хотите свой Гиппократ? Нате вам Гиппократ. Но не такой, чтоб схватить бабки, дрыснуть с ними в сторону и лежать на дне. А такой, как предложил Боцман.
— Интересно, чем он вам устроил заманухис?
— Полегче, Слава. Вы сами всё поймете. И возьмете команды на себя. Я же вас знаю… Слушайте всеми ушами, чтобы потом ногами дрыгать от радости. Мы становимся этим… подразделением Боцмана… или как там оно? Короче, мы легальная организация при печати, счете в банке, офисе-шмофисе и прочей дребедени. Боцман гарантировал: при правильном поведении дела будем купаться в бабках еще сто двадцать лет. Кстати, Боцман имеет с нас сорок процентов…
— Сорок процентов? Капон, мы же не фраера, мы деловые. Мы отвечаем за свое слово. Но после ваших речей мне уже хочется натянуть Боцмана. Он тащит на себя одеяло так, что я буду сверкать голым задом. И вы тоже. А Майка? Я понимаю, сверкать задом ей удовольствие. Но в определенных условиях. Гораздо не тех, какие придумали вы с Боцманом.
— Слава, вы можете один раз закрыть рот и открыть уши? Я догоняю — это ваша идея, но Боцман превратил ваш туфтовый одноразовый халоймыс в самый настоящий брульянт… Слушайте сюда, Моргунов. И, если после того, что я расскажу, вы встанете на дыбы, как тот осел в седле, так вы просто дол… То есть чересчур отстали от жизни. Вам мало людей с плакатами на улицах? Вы хотите их еще больше расплодить? А Боцман дал воровское слово: козлячие лохи сами будут таскать нам в зубах свою капусту и радоваться. Вы представляете, мы будем дарить людям счастье, и при этом, менты даже не посмотрят в нашу сторону. Так вот. Между нами говоря, я дал сгласие…
— Без моего слова? — взревел Моргунов.
— Вы скажете свое слово. Только дайте додержать речь. По идее, после нее вы меня будете убалтывать поскорее бежать до Боц… Тьфу… Леди Рыжего или… Короче, Слава… Нет, хорошо, что у вас кличка в масть с фраерским именем, не то, что у Боцмана… Значит так. Мы делаем все мансы, за которые говорили. Кроме того, законник уже зашмалил Устав нашего совместного бизнеса. Точно такой, как у других фирм. Очень полезная вещь. Это заметно одним глазом. Мы имеем право не только на медицину. Там есть всё и даже больше. Вы хрен додумаетесь до того, чего мы можем делать. От лечить людей до посылать спутники на космос. Мы имеем шанс лепетутничать пшеницей, фарцевать международным туризмом, толкать недвижимость, чинить железнодорожные вагоны и маклеровать на Северном полюсе. Словом, куда не плюнь — от издания журнала «Вестник с воли» до производства фармазонских товаров фраерского употребления… Слава, нет такого в мире, чего бы мы не имели права. Это вам не дешевый халоймыс, вроде ветеранских подарков… Хотя и на такое мы тоже сможем раскатывать губу официально.
— И за всё это сорок процентов? Не жирно? Мне такой Устав любой голодный за пять минут перепишет, — возбудился Моргунов. — Больше того, я без всяких разрешений и уставов могу шарить в чьих хотите карманах. Правда…
— Вот именно, Слава. Потому весь риск уходит за борт. Боцман дает нам крышу и всё остальное. Вот скажите, Моргунов, вы можете сделать нам лечебный корпус? Нет, не на неделю… На неделю вы умеете. А на всю жизнь? Короче говоря, Боцман будет решать серьезные дела. С такими людьми, до которых у нас ходов нет. Для них наш капитал, набитый в телефонной трубке… Кстати, для нас уже тоже. Потому, если припечет, общак… То есть получим кредиты. На льготных условиях, как работники благотворительности… У нас даже будет бухгалтер. Я сам сказал Боцману — твой бухгалтер, чтоб все шло чинарем. И если кто-то чересчур на нас поедет, так всё порешает тот же Боцман. Ха, сорок процентов! Я б на его месте требовал шестьдесят, а вы, Слава, — так все девяносто. Потому что своей жадностью стали сильно напоминать мне государственную политику.
— Капон, кончайте свои дешевые оскорбления, — решительно сказал Моргунов. — Я не жадный, а бережливый — пусть так. Но сравнивать меня с мелихой… Если еще раз такое скажете, в натуре, так я вам ответного комплимента насыплю. На всю катушку. Неужели нельзя чего-то сказать путного без гадости в сторону партнера? Я всё понял. Давно. И уже согласен.
— Хорошо, — улыбнулся во всю вставную челюсть Капон. — Но… кадровые проблемы лежат на вас. Мы просто эти… Старость, Слава. Как они, Иваны… Бондари…
— Учередители?
— Правильно. Именно учередители. А вот кто будет при самом пиковом случае отвечать своей жопой… Хотя Боцман уверяет, но сами понимаете… Короче, как это называется у фраеров или в вашем страховом агентстве?
— Это называется директор, — с ученым видом ответил Моргунов. — Если вы думаете, что я ни хрена не делал, пока вы бакланили с Боцманом…
— Только отвыкайте от кличек, Слава, — попросил Капон. — Надо говорить культурно. Боцман Александрович… то есть Леонид, мать его туда, сам никак не привыкну.
— Хорошо, что у вас фамилия Капон, — облегченно вздохнул Слава. — При такой фамилии вас и тогда редко кто называл Спорщик. А теперь вы будете даже не Капон.
— Ну, за это мы пообщаемся позже. Так кто у вас директор?
— У нас, Капон. Фамилия директора известна в городе. Это Борщ.
— Так он же малохольный на всю свою голову, — удивился Капон.
— Нам такой и надо. Вы представляете заведение, которым командует пришибленный борец за справедливость? Менты и прочие инспекции станут обходить его десятой дорогой и без боцманских подсказок.
— Намеков, Слава. Или просьб Леонида Александровича.
— Так я и говорю… Или вы имеете против?
— Ну кто же будет против такого золотого решения, Моргунов? Только дефективный на голову, вроде самого Борща.
Теперь Пилипчук была уже не адвокатессой нидерландского пошиба или фирмачкой местного производства, а руководителем куска медицинского центра имени Гиппократа. Кто такой этот самый Гиппократ Майка плохо себе понимала, но тем не менее прониклась ответственностью самостоятельной работы. А Гиппократ — не самое главное, нехай даже Славчик на этом слове так помешался. Основное — результаты совместной трудовой деятельности, постоянно оседающие в гардеробе, холодильнике и под паркетом в прихожей. Тем более, что трудовые навыки роботы с телефоном у Майки уже были.
Моргунов умчался дальше, а Пилипчук, вооружившись фломастером, начала трудолюбиво подчеркивать объявления в газетах. Особое внимание Пилипчук привлекали такие рекламы, которые она сама еще недавно давала.
Ишь, сучки, рассуждала Майка, трудолюбиво вкалывая фломастером, ничего, я вас привлеку к работе на благо общества, ударницы-единоличницы. «Очаровательная леди ищет богатого и щедрого спонсора» — подходит, «Прелестная незакомплексованная девушка сделает реальными ваши самые смелые эротические мечтания за финансовую поддержку» — сойдет. А это чего? «Молодой Скорпион ищет близкого знакомства с состоятельной дамой, позволящей ужалить ее в попу» — пошел вон вместе с бисексуалами, шаровик. Хотя… Подчеркнем. И подумаем.
Пока Майка вкалывала, Капон уже отдыхал. Заявившийся до него Моргунов стал напрягать старика очередными дерзновенными планами.
— Слава, дайте сделать глоток воздуха пожилому человеку, — предмогильным шепотом поведал Спорщик. — Мы завтра подписываем договор и должны хотя бы немножко отдышаться.
— Отдыхать на том свете будем, — успокоил Капона подельник. — Вы уверены, что это был единственный выход? Мы имеем потерять много денег…
— Моргунов, я уже вам говорил: не видите себя, как фраер. Слово Боцмана сильнее любых бумажек при печатях… К тому же, Слава… Если бы мы хотели кинуть фраеров и смыться, так вы, может, были бы и правы. Но это же вам не телефонная станция. Скажу больше. Это даже не афера.
— А что же? — расширил глаза Моргунов.
— Это теперь бизнес, — важно скозал Капон, наблатыкавшийся в разговорах с Боцманом. — С такого дела можно жить до гроба и никуда не рыпаться. Так сейчас поступают многие. Кратковременные куши, вроде «Одесгаза» — для самых ленивых. Или голодных. Но я отъелся, Слава. И вы тоже. А потому вам пора становиться серьезный человек…
— Капон, — не обратил внимание на наглую воспитательную работу Моргунов. — Что вы несете за какой-то договор?
— Слушайте сюда внимательно, Слава. Скажу вам честно — у вас есть мозги под шляпом. Но куда вам до Боцмана… Ой, как он там? Ледя… Ага, Леонид Александрович.
— Капон, кончайте доставать меня фраерскими кликухами. Леонид Александрович — это же надо такое придумать. И после всего вы говорите, что у Боцмана есть голова? Заскок у него есть, его тоже лечить можно…
— Значит так, Моргунов. Или вы меня слушаете внимательно или базара не будет. Боцман, то есть Леонид… чтоб они горели с этими новыми модами… Вы хотели организовать дело, срубить капусту и взять ноги в руки, как всегда? Да?
— А как же иначе? — удивился Моргунов. — Можно подумать, и вы так не думали?
— Мало ли чего я думал? Я до сих пор развиваюсь, как положено живым организмам… Так вот, Слава, Боцман говорит дело. И он прав. Потому мы с вами завтра гуцаем на сходняк… То есть идем подписывать договор.
— Капон, вы просто выводите меня наружу из себя. Что за мансы? Я должен неизвестно чего подписывать, когда всё почти на мази… Ну, если бы у нашей бригады не было золотого запаса, тогда… Не знаю, что вам ударило по мозгам… Вы хоть скажите…
— Так я вам таки да скажу, — изрек Капон, напоминая своим видом президента преуспевающей компании, а не того старика, который недавно облизывал ложку. — Вы тоже не мальчик. Зачем всю жизнь мелькать среди сомнительных дел, когда можно торчать в одном вполне легально, без лишних хипишей от фраеров, тянущих нервы с лягавых? Вы хотите свой Гиппократ? Нате вам Гиппократ. Но не такой, чтоб схватить бабки, дрыснуть с ними в сторону и лежать на дне. А такой, как предложил Боцман.
— Интересно, чем он вам устроил заманухис?
— Полегче, Слава. Вы сами всё поймете. И возьмете команды на себя. Я же вас знаю… Слушайте всеми ушами, чтобы потом ногами дрыгать от радости. Мы становимся этим… подразделением Боцмана… или как там оно? Короче, мы легальная организация при печати, счете в банке, офисе-шмофисе и прочей дребедени. Боцман гарантировал: при правильном поведении дела будем купаться в бабках еще сто двадцать лет. Кстати, Боцман имеет с нас сорок процентов…
— Сорок процентов? Капон, мы же не фраера, мы деловые. Мы отвечаем за свое слово. Но после ваших речей мне уже хочется натянуть Боцмана. Он тащит на себя одеяло так, что я буду сверкать голым задом. И вы тоже. А Майка? Я понимаю, сверкать задом ей удовольствие. Но в определенных условиях. Гораздо не тех, какие придумали вы с Боцманом.
— Слава, вы можете один раз закрыть рот и открыть уши? Я догоняю — это ваша идея, но Боцман превратил ваш туфтовый одноразовый халоймыс в самый настоящий брульянт… Слушайте сюда, Моргунов. И, если после того, что я расскажу, вы встанете на дыбы, как тот осел в седле, так вы просто дол… То есть чересчур отстали от жизни. Вам мало людей с плакатами на улицах? Вы хотите их еще больше расплодить? А Боцман дал воровское слово: козлячие лохи сами будут таскать нам в зубах свою капусту и радоваться. Вы представляете, мы будем дарить людям счастье, и при этом, менты даже не посмотрят в нашу сторону. Так вот. Между нами говоря, я дал сгласие…
— Без моего слова? — взревел Моргунов.
— Вы скажете свое слово. Только дайте додержать речь. По идее, после нее вы меня будете убалтывать поскорее бежать до Боц… Тьфу… Леди Рыжего или… Короче, Слава… Нет, хорошо, что у вас кличка в масть с фраерским именем, не то, что у Боцмана… Значит так. Мы делаем все мансы, за которые говорили. Кроме того, законник уже зашмалил Устав нашего совместного бизнеса. Точно такой, как у других фирм. Очень полезная вещь. Это заметно одним глазом. Мы имеем право не только на медицину. Там есть всё и даже больше. Вы хрен додумаетесь до того, чего мы можем делать. От лечить людей до посылать спутники на космос. Мы имеем шанс лепетутничать пшеницей, фарцевать международным туризмом, толкать недвижимость, чинить железнодорожные вагоны и маклеровать на Северном полюсе. Словом, куда не плюнь — от издания журнала «Вестник с воли» до производства фармазонских товаров фраерского употребления… Слава, нет такого в мире, чего бы мы не имели права. Это вам не дешевый халоймыс, вроде ветеранских подарков… Хотя и на такое мы тоже сможем раскатывать губу официально.
— И за всё это сорок процентов? Не жирно? Мне такой Устав любой голодный за пять минут перепишет, — возбудился Моргунов. — Больше того, я без всяких разрешений и уставов могу шарить в чьих хотите карманах. Правда…
— Вот именно, Слава. Потому весь риск уходит за борт. Боцман дает нам крышу и всё остальное. Вот скажите, Моргунов, вы можете сделать нам лечебный корпус? Нет, не на неделю… На неделю вы умеете. А на всю жизнь? Короче говоря, Боцман будет решать серьезные дела. С такими людьми, до которых у нас ходов нет. Для них наш капитал, набитый в телефонной трубке… Кстати, для нас уже тоже. Потому, если припечет, общак… То есть получим кредиты. На льготных условиях, как работники благотворительности… У нас даже будет бухгалтер. Я сам сказал Боцману — твой бухгалтер, чтоб все шло чинарем. И если кто-то чересчур на нас поедет, так всё порешает тот же Боцман. Ха, сорок процентов! Я б на его месте требовал шестьдесят, а вы, Слава, — так все девяносто. Потому что своей жадностью стали сильно напоминать мне государственную политику.
— Капон, кончайте свои дешевые оскорбления, — решительно сказал Моргунов. — Я не жадный, а бережливый — пусть так. Но сравнивать меня с мелихой… Если еще раз такое скажете, в натуре, так я вам ответного комплимента насыплю. На всю катушку. Неужели нельзя чего-то сказать путного без гадости в сторону партнера? Я всё понял. Давно. И уже согласен.
— Хорошо, — улыбнулся во всю вставную челюсть Капон. — Но… кадровые проблемы лежат на вас. Мы просто эти… Старость, Слава. Как они, Иваны… Бондари…
— Учередители?
— Правильно. Именно учередители. А вот кто будет при самом пиковом случае отвечать своей жопой… Хотя Боцман уверяет, но сами понимаете… Короче, как это называется у фраеров или в вашем страховом агентстве?
— Это называется директор, — с ученым видом ответил Моргунов. — Если вы думаете, что я ни хрена не делал, пока вы бакланили с Боцманом…
— Только отвыкайте от кличек, Слава, — попросил Капон. — Надо говорить культурно. Боцман Александрович… то есть Леонид, мать его туда, сам никак не привыкну.
— Хорошо, что у вас фамилия Капон, — облегченно вздохнул Слава. — При такой фамилии вас и тогда редко кто называл Спорщик. А теперь вы будете даже не Капон.
— Ну, за это мы пообщаемся позже. Так кто у вас директор?
— У нас, Капон. Фамилия директора известна в городе. Это Борщ.
— Так он же малохольный на всю свою голову, — удивился Капон.
— Нам такой и надо. Вы представляете заведение, которым командует пришибленный борец за справедливость? Менты и прочие инспекции станут обходить его десятой дорогой и без боцманских подсказок.
— Намеков, Слава. Или просьб Леонида Александровича.
— Так я и говорю… Или вы имеете против?
— Ну кто же будет против такого золотого решения, Моргунов? Только дефективный на голову, вроде самого Борща.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Василий Петрович Борщ по праву считался малоразвитым среди окружающего его мира, так как имел нохыс родиться в Советском Союзе и радоваться такому счастью. В любой другой стране, за исключением братского социалистического лагеря, он, вполне вероятно, проканал бы за нормального человека. Но Васе выпало огромное счастье родиться среди здесь, а потому, когда он еще не выучился самостоятельно слазить с ясельного горшка, уже твердо знал, как ему несказанно повезло. Еще бы, Советский Союз — лучшая страна в мире, а дети так вообще имеют на земле райскую жизнь. Вася один раз даже сильно заплакал, когда ночью ему приснился самый настоящий тихий ужас, что он живет в этой самой проклятущей Америке среди воняющего до невозможности капитализма.
Мама Борщ как могла успокоила ребенка, а именно — закрыла окно, чтобы Васеньку не тревожил запах загнивающего американского империализма, смердящего через океан до того сильно, что на наших советских улицах чересчур и постоянно воняет.
Зато когда ребенок подрос, он, вопреки жизни, продолжал верить в детсадовские сказки. Василий Петрович искренне жалел иностранный пролетариат, от которого, согласно марксистско-ленинской теории, капиталисты скрывают полезные технологические новшества, тормозящие развитие прогресса.
Сам Борщ в это время уже считался рационализатором и начинал двигаться мозгами среди производства: отчего его полезное изобретение никак не помогает стране в движении до коммунизма? Изобретатель Борщ стал письменно подстегивать руководство, вместо того, чтобы устно пригласить его в соавторы. Он начал нервничать многих людей и искать управы на наши маленькие отдельные недостатки. Руководство понимало, до чего может довести подобное новаторство куда лучше Борща, о потому рационализатор очень скоро получил по морде сокращением штатов, хотя и трепыхался характером поперек Конституции.
Борщ подал в суд, требуя справедливости, как учили фильмы на производственную тематику, штамповавшиеся ежегодно в невероятном количестве. Если бы в Советском Союзе все так работали и изобретали, как в этих кино, мы бы точно перегнали кого хочешь и построили коммунистическое общество закрытого типа с ограниченной ответственностью. Особенно если учесть, как в этих фильмах постоянно побеждали отдельные трудности и закоренелых консерваторов молодые передовики и их невесты-рационализаторши при поддержке по-отечески заботливых партийных органов.
Жизнь доказала Васе: она хоть чем-то, но отличается от искусства. Однако Борщ на свою голову почему-то продолжал верить в кино, а не в окружающую его действительность и бродил среди предприятий, обклеенных по периметру рекламами «Требуются!»
Конечно, каждому заводу или фабрике штабелями требовались слесари, фрезеровщики и прочий пролетариат, а также итээровцы. Но стоило Борщу показать свою трудовую книжку, как кадровики исполняли вид, словно вакантное место было свободно еще вчера, а сегодня с утра пораньше его забил какой-то специалист нужного профиля. Хотя к профилю Борща и его пятой графе не подкопался бы даже второй отдел любого производства, слухи за его способности в промышленном секторе распространились быстрее вирусов.
Ни один директор не согласился бы взять рационализатора, который дома что-то выдумывает, а потом, оборзев до бесконечностей, требует это поскорее внедрить на работе. И пьет из руководства кровь, намекая, вы что, отсталые? Мы такой технологией срежем расход сырья! Так между нами, это не директорат, а Вася был не совсем с мозгами Подумаешь, изобретение скумекать, это почти каждый дурак может. Зато требовать у руководства самолично срезать дефицитные фонды, благодаря рационализации при лучшей в мире соцсистеме производства, мог не просто поц, а чересчур больной на всю голову.
За изобретательские способности Борща катилась такая реклама, что в конце концов он с трудом устроился истопником. Тем не менее, Василий Петрович продолжал доказывать свою явную мозговую отсталость, постоянно выдавливая из себя полезные изобретения.
Больше того, Борщ всю дорогу доказывал, насколько у него чересчур закатились в голове шарики за ролики, так как засыпал инстанции письмами про свои полезные изобретения. И даже пытался судиться ни больше, ни меньше, а с советской властью.
При этом Борщ вслух нес какие-то ленинские цитаты насчет справедливости, чем сильно нарывался на экскурсию в психушку по направлению главных санитарных органов страны. Однажды только чудо спасло борца за соблюдение законности от принудительного лечения. Потому что Василий Петрович попал в свидетели и вел себя так, что даже маловеры в его малохольность и то закачали головами: Вася явно не от мира сего, который строят семьдесят лет на страх остальному человечеству. Припарок на мозги, это видно без очков на носу и намеков со стороны уважаемых по должности людей.
В свидетели бывший рационализатор Борщ угодил, имея твердую репутацию склочника, волюнтариста, местами антисоветчика, но пока еще официально здорового на голову человека. Зато после этого случая Борща уже сравнивали с очередным одесским Яником, который имел манеру влезать по ночам до средних школ и играть в актовых залах на пианино с помощью веника.
Как ведут себя нормальные люди, когда на их глазах автомобиль лупит по одному из нас? Они спокойно обсуждают между собой это событие и определяют виноватого еще раньше суда, нехай даже имеют о правилах дорожного движения такое представление, как и о законах квантовой механики. Однако, стоит на месте происшествия появиться ментам, меряющим сантиметром длину тормозного пути и выясняющих, кто пришел сюда раньше основной толпы, нормальные люди тут же делают на себе нейтральные виды и разбегаются во всю прыть отпущенных природой моторесурсов.
Так то нормальные люди. А что делает Борщ? Он вовсе не спешит угнать в сторону и нагло заявляет ментам: я видел своими шнифтами на морде, на какой цвет пер прохожий через дорогу. Конечно, о таких придурках менты только и мечтают. Он, видите ли, видел. Пострадавший в шоке честно признался: откуда я знаю, на какой свет пилил через дорогу? Шел, как всегда привык. Зато Борщ — впереди паровоза справедливости.
Василий Петрович с чувством до конца выполненного гражданского долга катает ментам объяснение и уходит бороться за справедливость в других местах города. Ну и что, может, у него таки да гражданский долг перевешивает все материальные? Или просто человек мало понимает, в какую историю влип. Зато очень скоро менты начинают помогать ему прийти до мысли: если чем и отличается свидетель от подозреваемого, так только тем, что у него не берут подписку о невыезде.
Василий Петрович стал околачиваться под дверью следователя с повестками в зубах, с понтом ему в этой жизни уже ничего не нужно, как постоянно торчать у коридорах ментовской власти. А потом следователь допрашивает свидетеля Борща, постоянно возбуждая у него мысли: может, я такой же гад, как и водитель, хотя сам за это слабо понимаю?
И правильно мыслит. Из следователя сыпятся всякие вопросы, от которых свидетель начинает ехать мозгами, даже если его фамилия Борщ. Кстати, это ваша настоящая фамилия, любопытствует мент, чересчур на кличку смахивает. Ну, ладно, товарищ, не кипятитесь, лучше нарисуйте еще раз схему, где вас тогда стояло среди улицы. А вы шли в то самое время? А почему вы шли именно по этой улице? А вы всегда идете таким маршрутом или в тот день чего-то решили его изменить? Так, хорошо, товарищ Борщ, подпишите, мы потом вас еще вызовем.
И вызывают еще пару раз до того, как адвокат водителя учит клиента окончательно сделать из ментовского помощника поца на всю голову. При этом адвокат хорошо себе понимает: в своих подозрениях за дееспособность свидетеля он где-то околачивается возле истины. Самолично вызваться помогать ментам… С такими манерами поведения нужно постоянно таскать при себе письменное мнение психиатра при круглой печати.
Водитель начинает возбухать следователю: во время дорожно-транспортного происшествия этого очевидца он поблизости в упор не видел и в связи с демократизацией даже нагловато пытается намекнуть — знаем, как вы насобачились в работе со свидетелями. Следователь, может, и пресек бы такие базары, если б не обстоятельства времени, противоречащие друг другу нормативные документы и многочисленные фильмы из американской жизни, где все при отсутствии адвоката набирают воды в рот.
Адвокат напирает на мента с другой стороны: подайте мне свои подозрительные версии у достойном виде. Где справка, что ваш очевидец не родственник пострадавшего? Есть ли свидетельство, что во время аварии он не был пьяным, которому все лампочки светофора горят одним цветом? И вообще, вменяемый ли ваш свидетель?
И хотя мент отмахивается дурацкими правилами дорожного движения, согласно которым водитель виноват, даже когда кто-то рыбкой летит под колеса авто прямо с тротуара, он вызывает свидетеля еще раз и обязывает его принести справку из дурдома…
Через месяц после этих дел Борщ самостоятельно стал подозревать: может, дурдом и ошибся, утверждая, как у него всё здорово с психикой? Василия Петровича регулярно тягали свидетелем в суд, письменно грозя за неявку и сроком по поводу ложных показаний.
И только когда нервы у борца за справедливость не выдержали окончательно, его навечно потеряли как свидетеля, вывезя из зала суда в интересное заведение больничного типа.
Причем в этот суд он нарывался попасть уже после того, как из опасного собственному здоровью свидетеля превратился в относительно свободного человека. Свободного, но явно со сдвигом в мозгах под кроличьей шапкой, оттого как всё случилось зимой.
Именно зимой в городе произошло стихийное бедствие, которое почти невозможно было предугадать: выпал снег. Дороги и тротуары превратились в сплошной каток, на которых ежедневно ломали руки-ноги все, кому не лень. Так умный человек понимает: кого волнует, что он чимчикует по гололеду с риском для жизни? Никого, кроме него самого. И кто будет сражаться с гололедом? Только тот, кому больше не хер делать. Так разве у слуг народа нет более важных забот, чем обращать внимание на всяких глупостев природы в виде снега и поломанных ног?
Даже не чересчур умный, а относительно нормальный человек может и порадовался бы такому делу. Потому что наши тротуары, благодаря льду, стали ровными. До того, как выпал снег, многие всё равно падали из-за качества асфальта, усиленно намекающего своим видом — только вчера улицы перестали бомбить. Вдобавок, влетев в очередную яму или рытвину на тротуаре в теплое время года, любой желающий, падая мордой вниз, имел сильные шансы смягчить удар. Это ли не конкретная забота о населении при хроническом отсутствии уличного освещения? Ну, упал, так зато лицо не разбито. Если можешь, вставай и иди дальше, смахнув с морды собачье говно. И радуйся: всё-таки здорово, когда дерьмо обильно украшает тротуары почти что ковровыми дорожками. Это, несомненно, повышает безопасность граждан при падении на асфальт с сильными намеками за недавнее ковровое бомбометание.
Зимой такой шары нет. Да, тротуары, благодаря льду, почти ровные. Зато собачье дерьмо, застывая на морозе, не смягчает удары, а совсем наоборот, напоминает из себя окаменелые изваяния малых форм. Борщ грохнулся как раз на такие. Вдобавок сорвавшаяся с трубы сосулька как нельзя вовремя дорбалызнула его по затылку. Ну и что? Ведь шапка удар смягчила, целым остался, а это — главное. Преодолевай трудности; они у нас всю дорогу, как гололед, временные. Тем более, что тут сомневаться не приходится: природа — не власти, она не надурит. Весной всё растает — и лед на тротуаре, и пудовые сосульки, висящие над головой, и собачье дерьмо под ногами.
Наглый Борщ, вместо того, чтобы вести себя, как остальные, стал кипятиться на морозе, доказывая — он больной на голову от природы, хотя, может, и благодаря вмешательству сосульки в его личную жизнь. Ну, хоть бы ноги поломал, мог бы хипишиться, бежать в больницу, чтобы получить дулей в морду от бесплатной медицины. И еще раз убедиться — в этом мире, кроме разных неприятностей, бесплатными бывают лишь чересчур строгие приговоры на суде.
Мама Борщ как могла успокоила ребенка, а именно — закрыла окно, чтобы Васеньку не тревожил запах загнивающего американского империализма, смердящего через океан до того сильно, что на наших советских улицах чересчур и постоянно воняет.
Зато когда ребенок подрос, он, вопреки жизни, продолжал верить в детсадовские сказки. Василий Петрович искренне жалел иностранный пролетариат, от которого, согласно марксистско-ленинской теории, капиталисты скрывают полезные технологические новшества, тормозящие развитие прогресса.
Сам Борщ в это время уже считался рационализатором и начинал двигаться мозгами среди производства: отчего его полезное изобретение никак не помогает стране в движении до коммунизма? Изобретатель Борщ стал письменно подстегивать руководство, вместо того, чтобы устно пригласить его в соавторы. Он начал нервничать многих людей и искать управы на наши маленькие отдельные недостатки. Руководство понимало, до чего может довести подобное новаторство куда лучше Борща, о потому рационализатор очень скоро получил по морде сокращением штатов, хотя и трепыхался характером поперек Конституции.
Борщ подал в суд, требуя справедливости, как учили фильмы на производственную тематику, штамповавшиеся ежегодно в невероятном количестве. Если бы в Советском Союзе все так работали и изобретали, как в этих кино, мы бы точно перегнали кого хочешь и построили коммунистическое общество закрытого типа с ограниченной ответственностью. Особенно если учесть, как в этих фильмах постоянно побеждали отдельные трудности и закоренелых консерваторов молодые передовики и их невесты-рационализаторши при поддержке по-отечески заботливых партийных органов.
Жизнь доказала Васе: она хоть чем-то, но отличается от искусства. Однако Борщ на свою голову почему-то продолжал верить в кино, а не в окружающую его действительность и бродил среди предприятий, обклеенных по периметру рекламами «Требуются!»
Конечно, каждому заводу или фабрике штабелями требовались слесари, фрезеровщики и прочий пролетариат, а также итээровцы. Но стоило Борщу показать свою трудовую книжку, как кадровики исполняли вид, словно вакантное место было свободно еще вчера, а сегодня с утра пораньше его забил какой-то специалист нужного профиля. Хотя к профилю Борща и его пятой графе не подкопался бы даже второй отдел любого производства, слухи за его способности в промышленном секторе распространились быстрее вирусов.
Ни один директор не согласился бы взять рационализатора, который дома что-то выдумывает, а потом, оборзев до бесконечностей, требует это поскорее внедрить на работе. И пьет из руководства кровь, намекая, вы что, отсталые? Мы такой технологией срежем расход сырья! Так между нами, это не директорат, а Вася был не совсем с мозгами Подумаешь, изобретение скумекать, это почти каждый дурак может. Зато требовать у руководства самолично срезать дефицитные фонды, благодаря рационализации при лучшей в мире соцсистеме производства, мог не просто поц, а чересчур больной на всю голову.
За изобретательские способности Борща катилась такая реклама, что в конце концов он с трудом устроился истопником. Тем не менее, Василий Петрович продолжал доказывать свою явную мозговую отсталость, постоянно выдавливая из себя полезные изобретения.
Больше того, Борщ всю дорогу доказывал, насколько у него чересчур закатились в голове шарики за ролики, так как засыпал инстанции письмами про свои полезные изобретения. И даже пытался судиться ни больше, ни меньше, а с советской властью.
При этом Борщ вслух нес какие-то ленинские цитаты насчет справедливости, чем сильно нарывался на экскурсию в психушку по направлению главных санитарных органов страны. Однажды только чудо спасло борца за соблюдение законности от принудительного лечения. Потому что Василий Петрович попал в свидетели и вел себя так, что даже маловеры в его малохольность и то закачали головами: Вася явно не от мира сего, который строят семьдесят лет на страх остальному человечеству. Припарок на мозги, это видно без очков на носу и намеков со стороны уважаемых по должности людей.
В свидетели бывший рационализатор Борщ угодил, имея твердую репутацию склочника, волюнтариста, местами антисоветчика, но пока еще официально здорового на голову человека. Зато после этого случая Борща уже сравнивали с очередным одесским Яником, который имел манеру влезать по ночам до средних школ и играть в актовых залах на пианино с помощью веника.
Как ведут себя нормальные люди, когда на их глазах автомобиль лупит по одному из нас? Они спокойно обсуждают между собой это событие и определяют виноватого еще раньше суда, нехай даже имеют о правилах дорожного движения такое представление, как и о законах квантовой механики. Однако, стоит на месте происшествия появиться ментам, меряющим сантиметром длину тормозного пути и выясняющих, кто пришел сюда раньше основной толпы, нормальные люди тут же делают на себе нейтральные виды и разбегаются во всю прыть отпущенных природой моторесурсов.
Так то нормальные люди. А что делает Борщ? Он вовсе не спешит угнать в сторону и нагло заявляет ментам: я видел своими шнифтами на морде, на какой цвет пер прохожий через дорогу. Конечно, о таких придурках менты только и мечтают. Он, видите ли, видел. Пострадавший в шоке честно признался: откуда я знаю, на какой свет пилил через дорогу? Шел, как всегда привык. Зато Борщ — впереди паровоза справедливости.
Василий Петрович с чувством до конца выполненного гражданского долга катает ментам объяснение и уходит бороться за справедливость в других местах города. Ну и что, может, у него таки да гражданский долг перевешивает все материальные? Или просто человек мало понимает, в какую историю влип. Зато очень скоро менты начинают помогать ему прийти до мысли: если чем и отличается свидетель от подозреваемого, так только тем, что у него не берут подписку о невыезде.
Василий Петрович стал околачиваться под дверью следователя с повестками в зубах, с понтом ему в этой жизни уже ничего не нужно, как постоянно торчать у коридорах ментовской власти. А потом следователь допрашивает свидетеля Борща, постоянно возбуждая у него мысли: может, я такой же гад, как и водитель, хотя сам за это слабо понимаю?
И правильно мыслит. Из следователя сыпятся всякие вопросы, от которых свидетель начинает ехать мозгами, даже если его фамилия Борщ. Кстати, это ваша настоящая фамилия, любопытствует мент, чересчур на кличку смахивает. Ну, ладно, товарищ, не кипятитесь, лучше нарисуйте еще раз схему, где вас тогда стояло среди улицы. А вы шли в то самое время? А почему вы шли именно по этой улице? А вы всегда идете таким маршрутом или в тот день чего-то решили его изменить? Так, хорошо, товарищ Борщ, подпишите, мы потом вас еще вызовем.
И вызывают еще пару раз до того, как адвокат водителя учит клиента окончательно сделать из ментовского помощника поца на всю голову. При этом адвокат хорошо себе понимает: в своих подозрениях за дееспособность свидетеля он где-то околачивается возле истины. Самолично вызваться помогать ментам… С такими манерами поведения нужно постоянно таскать при себе письменное мнение психиатра при круглой печати.
Водитель начинает возбухать следователю: во время дорожно-транспортного происшествия этого очевидца он поблизости в упор не видел и в связи с демократизацией даже нагловато пытается намекнуть — знаем, как вы насобачились в работе со свидетелями. Следователь, может, и пресек бы такие базары, если б не обстоятельства времени, противоречащие друг другу нормативные документы и многочисленные фильмы из американской жизни, где все при отсутствии адвоката набирают воды в рот.
Адвокат напирает на мента с другой стороны: подайте мне свои подозрительные версии у достойном виде. Где справка, что ваш очевидец не родственник пострадавшего? Есть ли свидетельство, что во время аварии он не был пьяным, которому все лампочки светофора горят одним цветом? И вообще, вменяемый ли ваш свидетель?
И хотя мент отмахивается дурацкими правилами дорожного движения, согласно которым водитель виноват, даже когда кто-то рыбкой летит под колеса авто прямо с тротуара, он вызывает свидетеля еще раз и обязывает его принести справку из дурдома…
Через месяц после этих дел Борщ самостоятельно стал подозревать: может, дурдом и ошибся, утверждая, как у него всё здорово с психикой? Василия Петровича регулярно тягали свидетелем в суд, письменно грозя за неявку и сроком по поводу ложных показаний.
И только когда нервы у борца за справедливость не выдержали окончательно, его навечно потеряли как свидетеля, вывезя из зала суда в интересное заведение больничного типа.
Причем в этот суд он нарывался попасть уже после того, как из опасного собственному здоровью свидетеля превратился в относительно свободного человека. Свободного, но явно со сдвигом в мозгах под кроличьей шапкой, оттого как всё случилось зимой.
Именно зимой в городе произошло стихийное бедствие, которое почти невозможно было предугадать: выпал снег. Дороги и тротуары превратились в сплошной каток, на которых ежедневно ломали руки-ноги все, кому не лень. Так умный человек понимает: кого волнует, что он чимчикует по гололеду с риском для жизни? Никого, кроме него самого. И кто будет сражаться с гололедом? Только тот, кому больше не хер делать. Так разве у слуг народа нет более важных забот, чем обращать внимание на всяких глупостев природы в виде снега и поломанных ног?
Даже не чересчур умный, а относительно нормальный человек может и порадовался бы такому делу. Потому что наши тротуары, благодаря льду, стали ровными. До того, как выпал снег, многие всё равно падали из-за качества асфальта, усиленно намекающего своим видом — только вчера улицы перестали бомбить. Вдобавок, влетев в очередную яму или рытвину на тротуаре в теплое время года, любой желающий, падая мордой вниз, имел сильные шансы смягчить удар. Это ли не конкретная забота о населении при хроническом отсутствии уличного освещения? Ну, упал, так зато лицо не разбито. Если можешь, вставай и иди дальше, смахнув с морды собачье говно. И радуйся: всё-таки здорово, когда дерьмо обильно украшает тротуары почти что ковровыми дорожками. Это, несомненно, повышает безопасность граждан при падении на асфальт с сильными намеками за недавнее ковровое бомбометание.
Зимой такой шары нет. Да, тротуары, благодаря льду, почти ровные. Зато собачье дерьмо, застывая на морозе, не смягчает удары, а совсем наоборот, напоминает из себя окаменелые изваяния малых форм. Борщ грохнулся как раз на такие. Вдобавок сорвавшаяся с трубы сосулька как нельзя вовремя дорбалызнула его по затылку. Ну и что? Ведь шапка удар смягчила, целым остался, а это — главное. Преодолевай трудности; они у нас всю дорогу, как гололед, временные. Тем более, что тут сомневаться не приходится: природа — не власти, она не надурит. Весной всё растает — и лед на тротуаре, и пудовые сосульки, висящие над головой, и собачье дерьмо под ногами.
Наглый Борщ, вместо того, чтобы вести себя, как остальные, стал кипятиться на морозе, доказывая — он больной на голову от природы, хотя, может, и благодаря вмешательству сосульки в его личную жизнь. Ну, хоть бы ноги поломал, мог бы хипишиться, бежать в больницу, чтобы получить дулей в морду от бесплатной медицины. И еще раз убедиться — в этом мире, кроме разных неприятностей, бесплатными бывают лишь чересчур строгие приговоры на суде.