Страница:
Аркадий опрокинул ведро воды на голову, грудь и спину. Ожидая прибытия людей по своему вызову, он разжег печь на бойне — благо, картона и угля хватало. Двор теперь был освещен, как цирк, генератором, фонарями, аварийным фургоном, пожарной машиной и двумя судебно-криминалистическими передвижными лабораториями и кишел силуэтами снующих туда-сюда солдат внутренних войск в полном боевом снаряжении. В помещении же бойни кроме Аркадия находился лишь один человек — прокурор города Родионов, который держался в тени у дверей. В колеблющихся отблесках пламени печи тревожно металась тень висевшей на крюке свиньи. Вода разлетелась брызгами у ног Аркадия и стекла по желобам к отверстию в полу.
— Ким и чеченцы, вероятно, работали вместе, — сказал Родионов. — Я думаю, беднягу Пенягина похитили и привезли сюда, а застрелили до или после. Потом убили и сыщика. Согласны?
— Если Ким убивает Яака, это вполне понятно, — ответил Аркадий. — Но зачем кому-то понадобилось брать на себя хлопоты убивать начальника уголовного розыска?
— Вы сами ответили на свой вопрос. Совершенно очевидно, что они хотели устранить такого опасного противника, как Пенягин.
— Это Пенягин-то опасный?
— Пожалуйста, поуважительней, — Родионов глянул на дверь.
Аркадий подошел к колоде, на которой поверх привезенной из прокуратуры одежды лежало полотенце. Рядом были ботинки и пиджак. Та одежда, которую он снял с себя, годилась только для того, чтобы ее сжечь. Он стал вытираться.
— Зачем здесь внутренние войска? Где обычная милиция?
— Не забывайте, — сказал Родионов, — мы не в Москве. Вызвали людей, которые оказались ближе.
— Это точно. Явились они быстро и, судя по их виду, готовы ринуться в бой. Может быть, я чего-то не знаю?
— Все вполне ясно, — ответил Родионов.
— Я бы хотел объединить это с расследованием дела Розена.
— Со всей определенностью скажу вам «нет». Убийство Пенягина — покушение на всю систему правосудия. Я не собираюсь докладывать Центральному Комитету, что мы объединили дело генерала Пенягина с расследованием убийства обычного спекулянта. Даже не верится, что сегодня утром мы с Пенягиным были вместе на похоронах. Представляете, какой это для меня удар?
— Я вас видел.
— А вы что делали на кладбище?
— Хоронил отца.
— Правда? — пробормотал Родионов, будто ожидал менее будничного объяснения. — Соболезную.
Двор был так ослепительно залит светом ламп, что, глядя на него сквозь открытую дверь, можно было подумать, что он весь объят пламенем. Когда «Вольво» стали вытаскивать лебедками из ямы, вода сверкающими струями хлынула из машины.
— Я объединю расследования убийств Розена и Пенягина, — сказал Аркадий, надевая брюки.
Родионов вздохнул, словно его ставили перед необходимостью принять трудное решение:
— Нужно, чтобы кто-нибудь занимался исключительно делом Пенягина. Нужен «свежий» человек, более объективный.
— Кого же вы назначаете? Ведь кто бы это ни был, ему понадобится время, чтобы изучить дело.
— Необязательно.
— Собираетесь привлечь кого-нибудь, совершенно не имеющего отношения к делу?
— Ради вас же самого, — Родионов старался показать расположение к Аркадию. — Начнут говорить, что если бы Ренко отыскал Кима, то Пенягин был бы жив. Начнут винить вас в трагической гибели сыщика и генерала.
— У нас нет доказательств, что Пенягина похитили. Нам известно только то, что он здесь.
Родионов страдальчески поморщился:
— Такие намеки и домыслы рождаются сами по себе. Учтите, вы слишком тесно связаны с этим делом.
Аркадий заправил рубашку в брюки и сунул в ботинки голые ноги.
— Так кому же вы поручаете расследование?
— Молодому человеку, который более энергично возьмется за дело. К тому же он очень хорошо знаком с делом Розена. Так что проблема координации действий совсем отпадает.
— И кто же это?
— Минин.
— Мой Минин?! Крошка Минин?
Родионов заговорил жестче.
— Я уже с ним говорил. Мы повышаем его в звании, так что он будет пользоваться равными с вами полномочиями. Мне кажется, мы совершили ошибку, вернув вас в Москву, слишком расхвалили, слишком многое вам позволили. Будьте осторожнее, не то ушибетесь больнее, чем раньше. Уверен, Минин не только энергично возьмется за дело, но и проведет его более целенаправленно.
— Какую бы глупость ему ни приказали, он разобьется в доску, а выполнит. Он здесь?
— Я просил его не приезжать, пока вы не уедете. Пришлите ему отчет.
— Расследования будут частично совпадать?
— Нет.
Аркадий уже было взял с колоды для рубки мяса пиджак, но положил его обратно.
— Что вы хотите этим сказать?
Отвечая, Родионов осторожно ступал по полу.
— Это критический момент, требующий решительных действий. В лице Пенягина мы не просто потеряли человека, это удар по правоохранительным органам. Все наши усилия — и прокуратуры, и милиции — должны быть подчинены одной цели: найти и арестовать виновников. Мы все должны пойти на жертву.
— Чем же должен пожертвовать я?
Прокурор с сочувствием поглядел на него. «У партии еще остались великие актеры», — подумал Аркадий.
Родионов сказал:
— Минин возьмет на себя и расследование дела Розена. Оно будет частью этого дела, как это предлагали и вы. Я прошу завтра передать ему все досье и доказательства по делу Розена, а также отчет о событиях этой ночи.
— Это дело принадлежит мне.
— Хватит спорить. Вашего сыщика убили. Минин назначен на новую должность. У вас нет группы и нет расследования. Знаете ли, мы, видимо, требовали от вас слишком многого. Вы, должно быть, еще не пришли в себя после похорон отца.
— Пока что нет.
— Отдохните, — сказал Родионов. Передавая Аркадию пиджак, он задел карманом за кафельную стенку. — Боже мой, какая старина! — воскликнул он, когда Аркадий достал наган.
— Фамильная реликвия.
— Не цельтесь в меня, — отшатнулся прокурор.
— Никто и не целится.
— Не угрожайте мне.
— Я вам не угрожаю. Просто удивляюсь: вы с Пенягиным были на кладбище, чтобы почтить… — он постучал пистолетом по голове, вспоминая.
— Асояна. Пенягин сменил Асояна, — прокурор двинулся к двери.
— Верно. Я никогда не видел Асояна. Забыл, от чего умер Асоян?
Но прокурор уже вышел во двор.
В самом отделении дежурный офицер пытался утихомирить раздетого по пояс и ослепшего от метилового спирта пьяницу, который все пытался взлететь, взмахивая татуированными руками и как бы дирижируя хором раздававшихся из камер голосов. Проходя мимо, Аркадий, не открывая, показал свое удостоверение. Возможно, и он был странно одет, но в этой компании выглядел вполне пристойно. Наверху, где все двери были обиты серым дерматином, висела доска с фотографиями ветеранов афганской войны. В Ленинской комнате, где собирались для политической и моральной подготовки, на длинных столах, накрыв лица полотенцами, храпели милиционеры.
Ключ Яака подошел к двери, ведущей в застеленную линолеумом комнату со стенами, выкрашенными в желтый цвет. Поскольку «секретный» кабинет в отделении служил нескольким сыщикам, работавшим в разное время, мебель здесь была весьма скромная, а убранство и того скромнее: у окна друг против друга стояли два стола, четыре стула, четыре массивных довоенных сейфа из железных листов; к стене клейкой лентой были прикреплены рекламный плакат с изображением автомобиля, футбольная афиша и плакат, возвещающий о какой-то выставке. Через открытую боковую дверь проникали запахи расположенного рядом туалета.
На столах стояли три телефона — городской, внутренний и прямой, на Петровку. В ящиках столов лежали пачки фотографий давно разыскиваемых лиц, описания угнанных машин и календари десятилетней давности. У ножек столов линолеум был в шрамах от сигарет.
Аркадий сел и закурил. Он всегда считал, что в один прекрасный день Яак удерет в Эстонию, перевоплотится в ярого националиста и будет героически защищать свою неоперившуюся республику. Он считал, что Яак был способен на другую жизнь. Не такую, как эта. Разница между ним и Яаком, живым или мертвым, была не так уж и велика.
Сначала он позвонил к себе на работу.
Ему ответили со второго звонка: «Минин слушает».
Аркадий положил трубку.
Только совсем наивный человек мог задать вопрос, почему Минин не поехал в колхоз «Ленинский путь». Аркадий по опыту знал, что существует два вида расследования: один для того, чтобы собрать сведения, другой, более распространенный, чтобы их скрыть. Второй был намного труднее, потому что здесь требовалось, чтобы кто-то один был на месте преступления, а другой контролировал поступление информации, никуда не выезжая. Как начальнику Аркадия, Родионову надо было находиться в колхозе. Минину же, усердному Минину, получившему повышение по службе, было доверено собрать сведения, свидетельствующие о связи между погибшим мученической смертью генералом Пенягиным и Руди Розеном.
Аркадий вытащил список телефонных номеров, который он обнаружил в партбилете Пенягина. Первый принадлежал Родионову, два других были московские, не известные ему. Он глянул на часы: два часа ночи — время, когда все порядочные граждане должны быть дома. Он снял трубку городского телефона и набрал один из незнакомых номеров.
— Да? — спокойно ответил сонный мужской голос.
— Я звоню насчет Пенягина, — сказал Аркадий.
— Что с ним?
— Он умер.
— Ужасная новость, — голос оставался отчетливым, тихим, еще более спокойным. — Кого-нибудь задержали?
— Нет.
Последовала пауза, затем голос исправил свою ошибку:
— Я хотел сказать: «Как это случилось?».
— Убили. В колхозе.
— С кем я говорю? — безукоризненное произношение само по себе было необычным — словно береза, покрытая заграничным лаком.
— Произошло осложнение, — сказал Аркадий.
— Какое осложнение?
— Сыщик.
— Кто это?
— Разве вы не хотите знать, как он погиб?
На другом конце наступила пауза. Аркадий, казалось, слышал, как напряженно думали на том конце.
— Я знаю, кто это.
Телефон замолк, но Аркадий успел узнать голос Макса Альбова. Пусть они виделись всего час, но это было недавно и в присутствии Пенягина.
Он набрал другой номер, словно рыболов, забрасывающий ночью крючок в темную воду в ожидании, когда же клюнет.
— Алло! — на этот раз была женщина — голос нисколько не сонный, наоборот, старается перекричать телевизор.
— Я звоню насчет Пенягина.
— Секунду!
Ожидая, Аркадий слышал, как какой-то американец рассказывал какую-то скучную историю, перемежаемую взрывами и стрельбой.
— Кто это? — к телефону подошел мужчина.
— Альбов, — ответил Аркадий. Он не то чтобы говорил так же гладко, как журналист, но удачно подражал его интонациям. К тому же ему помогал шум на другом конце провода. — Пенягина нет.
— Зачем ты звонишь?
— Там возникли проблемы, — сказал Аркадий.
— Не придумал ничего хуже, чем позвонить. Удивляюсь: такой тертый мужик — и на тебе! — голос твердый, с юморком и самоуверенностью удачливого руководителя. — Не надо паниковать в середине игры.
— Я беспокоюсь.
Послышался щелчок удачно посланного мяча, взрыв аплодисментов и восторженные крики «банзай!». Теперь Аркадий мог представить картину бара, выкрашенного в цвета «Мальборо», и довольных игроков в гольф. Слышался звон кассового аппарата и — чуть тише — отдаленные позвякивания игральных автоматов. Он мог также представить начинающего уже беспокоиться Борю Губенко, прикрывающего ладонью трубку.
— Что сделано, то сделано, — сказал Боря.
— А как насчет сыщика?
— Кому-кому, а тебе-то известно, что этот разговор не для телефона, — разозлился Боря.
— Что дальше? — спросил Аркадий.
Была глубокая ночь. Из телевизора доносился голос американского диктора Аркадий почти ощущал теплый свет экрана, однообразие международных новостей, которые должны повсюду сопровождать бизнесменов. «Когда-то спасти Россию собирались американцы. Потом собрались спасать Россию немцы. Кто бы на этот раз ни собрался спасать Россию, он не минует Бориного гольф-клуба, — подумал Аркадий. — Японцы всегда уходят последними, обычно говорит он».
— Что будем делать? — повторил Аркадий.
Слышно было, как вновь ударили по мячу. Отскочил ли он от одного из стоящих в цехе деревьев или же, посланный умело, летит далеко, к задней стене из зеленой парусины?
— Кто это? — спросил Боря и повесил трубку.
И оставил Аркадия… ни с чем. Во-первых, Аркадий не записывал разговоры. Во-вторых, что толку из того, если бы и записывал? Он не выудил никаких признаний, ничего такого, чего нельзя было бы объяснить сонным состоянием, шумом, недоразумением, плохой связью. Что из того, что у Пенягина были номера их телефонов? Ведь Альбова представили как одного из друзей милиции, а Борин гольф-клуб охранялся милицией. Что из того, что Альбов и Губенко знакомы? Оба они — общительные жители новой Москвы, не отшельники. Аркадий ничего не мог доказать, кроме того, что Яак попал в колхоз в связи с делом Розена, что его убили и что эстонец найден в одном автомобиле с Пенягиным. Он же, Аркадий, запорол дело Розена, не поймал Кима, а все собранные им улики в данный момент захватил Минин.
Зато, пусть Яака нет в живых, но он был хорошим сыщиком. Аркадий просмотрел все ящики столов, заглянул под них, а потом достал большой ключ Яака. У каждого тайного сыщика был свой сейф — запертое на замок хранилище результатов его работы. Аркадий поочередно пробовал открыть ключом каждый из четырех допотопных сейфов, пытаясь нащупать секретное устройство, пока наконец последний замок не поддался и не распахнулась железная дверь, открывая три полки личной жизни Яака. На нижней полке лежали перевязанные красной ленточкой старые папки — кладовая профессиональной памяти Яака. На верхней полке — личные вещи: фотографии мальчика и мужчины на рыбалке; того же мальчика и мужчины с моделью самолета; подросшего мальчика в военной форме, в котором уже можно узнать Яака, позирующего рядом со счастливой, но с достоинством улыбающейся женщиной. Они стоят на ступеньках дачи. Глаза Яака — на свету, глаза матери — в тени. Снимок солдат, поющих в палатке; Яак тот, что с гитарой. Восьмилетней давности документы о разводе, разорванные на куски и снова склеенные. Любительский снимок Яака с Юлией, тогда еще темноволосой. Тоже разорванный и склеенный. Изображение смазанное: катались на аттракционе.
На средней полке — серая книжечка Уголовного кодекса, набитая размочаленными листами каждодневно поступающих данных; бланки протоколов расследований, обысков, допросов; красный справочник с именами сыщиков Московской области; россыпью патроны к «Макарову» с медными гильзами; оперативное фото Руди; снимок юного Кима из милицейского архива; сделанные Полиной снимки черного рынка и обгоревшего корпуса машины Руди. Кроме того, служебный конверт. Аркадий вскрыл его и обнаружил немецкую видеопленку, которую он давал Яаку, и два проявленных кадра. Значит, Яак получил снимки.
Это были фотографии женщины из пивной. На обратной стороне одной из них Яак написал: «Надежным источником опознана как Рита, эмигрировавшая в Израиль в 1985 году».
Аркадий понял, что источником была Юлия. Если Рита вышла за еврея и уехала, Юлия могла ее помнить.
Израиль? Сочетание белокурых волос, черного свитера и золотой цепочки отпечаталось в его сознании как классический немецкий стиль, полные же сочные губы и очертания скул были явно славянскими. Почему же тогда она оказалась на мюнхенской, а не на иерусалимской пленке? Почему в таком случае Аркадий видел эту женщину в машине Руди и перехватил ее взгляд, который говорил, что он сам и «Жигули» были ей хорошо знакомы? Почему ее губы на видеопленке шептали слова: «Я тебя люблю»?
Второй снимок ничем не отличался от первого. На его обратной стороне Яак написал: «Опознана портье гостиницы „Союз“ как г-жа Бенц. Немка. Прибыла 5.VIII, выехала 8.VIII». Два дня назад.
Гостиница «Союз» не принадлежала к лучшим гостиницам Москвы, но зато была ближе всего к тому месту, где они с Яаком видели ее вместе с Руди.
Зазвонил городской телефон. Он поднял трубку.
— Кто это? — послышался голос Минина.
Аркадий положил трубку и тихо вышел.
Теперь они наверняка уже следят за его квартирой. Аркадий поехал по южной набережной реки, остановил машину и пошел пешком, чтобы стряхнуть сон.
Ночью Москва прекрасна. На днях, когда они с Полиной сидели в кафе, он вспомнил стихотворение Ахматовой:
Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем, и за тебя я пью,
За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб, за то, что Бог не спас.
Полина, романтическая душа, упросила его прочитать еще раз.
Москва была именно таким разоренным домом. Городской пейзаж ночью казался наполовину выгоревшим. И все же уличный фонарь выхватывал вдруг из темноты чугунные ворота, ведущие во двор, где стройные липы окружали лежащего на пьедестале мраморного льва. Другой освещал лазурный, усеянный золотыми звездами купол церкви. Словно все, что не было уродливо, осмеливалось показать себя в Москве только ночью.
Аркадий поразился собственной ожесточенности. Он был готов терпеть окружавшие его подлость и продажность, если бы мог более или менее успешно заниматься своим делом. Его собственная порядочность стала для него раковиной, средством и отвергать и принимать всеобщий хаос. «Не прячься от этого противоречия, точнее, от лжи», — говорил себе Аркадий. Но никуда не денешься, он все же потерял Руди и Яака, даже не напал на след Кима, возможно, навредил Полине. Какая же от него польза? Чего он хочет?
Ему хотелось быть где-то очень далеко. Много лет он терпел, но последнюю неделю, с тех пор как услышал по радио голос Ирины, чувствовал, как безжалостно, секунда за секундой, уходит время.
Если так, то, может быть, он живет не в том городе? Можно ли убежать от самого себя, от того, что связывает тебя с прошлым?
Центральный телеграф на улице Горького работал двадцать четыре часа в сутки. В четыре часа утра его главный зал был обычно заполнен телеграфирующими домой индусами, вьетнамцами, арабами, а также советскими гражданами, отчаянно пытающимися связаться с родственниками в Париже, Тель-Авиве и на Брайтон-Бич. Воздух отдавал пеплом, и привкус его оставался на губах. Люди сидели над телеграфными бланками, составляя текст телеграмм. Мужчины комкали забракованные листки, женщины, задумавшись, сидели над взятым у окошка бланком. Сбившись в кружок, сочиняли послания семейные группы — как правило, смуглые, в блестящих косынках. Время от времени в зал заходил кто-либо из охраны: удостовериться, что никто не расположился на скамейке. По другую сторону высокой перегородки молча подавляли раздражение служащие. Они подолгу шепотом обсуждали свои дела по телефону, повернувшись спиной, читали книжки или потихоньку исчезали соснуть хоть чуть-чуть. Их недовольство объяснялось тем, что в эту смену нельзя было побегать по магазинам. Часы на стене показывали время: 4.00 в Москве, 11.00 во Владивостоке, 22.00 в Нью-Йорке.
Аркадий стоял у перегородки, изучая две одинаковые фотографии: одну — русской проститутки, уехавшей в Израиль, другую — хорошо одетой немецкой туристки. Соответствовали ли полученные данные действительности? У Яака, возможно, был ответ.
На обороте телеграфного бланка Аркадий изобразил машину Руди, указал, где примерно находились Ким, Боря Губенко, чеченцы, Яак и он сам. Сбоку добавил имя: Рита Бенц.
На другом бланке написал: «ТрансКом», а рядом — «Ленинградский райком комсомола, Руди, Борис Бенц».
На третьем стояло: «Колхоз „Ленинский путь“. Пенягин, убийца Руди (возможно, чеченцы). Судя по крови, Ким. И конечно, Родионов.
На четвертом: «Мюнхен, Борис Бенц, Рита Бенц». Далее следовал знак икс, спрашивавший Руди, где Красная площадь.
На пятом: «Игральные автоматы. Руди, Ким, „ТрансКом“, Бенц, Боря Губенко».
Фрау Бенц была связующим звеном между черным рынком и Мюнхеном и служила контактом между Руди и Борисом Бенцем. Поскольку у Бори Губенко тоже были игральные автоматы, не входил ли и он в «ТрансКом»? Кому было легче всего познакомить Руди с маловероятными компаньонами из комсомольского спортклуба, как не бывшему футбольному кумиру? А если Губенко был участником «ТрансКома», то, значит, он знал и Бориса Бенца.
Наконец Аркадий нарисовал схему фермы, обозначив дорогу, двор, загоны, скотный двор, сарай, гараж, костер, «Вольво», яму. Он проставил расстояния, указал стрелкой север, потом добавил схему скотного двора, пометив ведро, накрытое марлей с запекшейся кровью.
Он раздумывал о зоомагазине под жильем Кима, о полке с кровью дракона и о крови в машине Руди. В этой связи он вспомнил о Полине. Чтобы позвонить по автомату, нужна была двухкопеечная монета. Он нашел одну в кармане и набрал Полинин домашний телефон.
Голос был низким — спросонья, но она быстро пришла в себя.
— Аркадий Кириллович?
— Яака убили, — сказал он. — Дело передают Минину.
— У вас неприятности?
— Слушай: мы с тобой не друзья; ты всегда с подозрением относилась ко мне; ты видела, что расследование заходит в тупик.
— Другими словами?
— Держись подальше.
— Вы не можете мне этого приказать.
— Я тебя прошу, — прошептал он в трубку. — Пожалуйста.
— Позвоните мне, — помолчав, сказала Полина.
— Когда все образуется.
— Я заберу факс Руди и поставлю на свой номер. Можете оставить весточку.
— Будь осторожна, — он повесил трубку.
Внезапно на него навалилась усталость. Он запихнул бланки в карман с пистолетом и сел, откинувшись на край скамьи. Сомкнув глаза, он тут же задремал. Ему чудилось, что он катится вниз, в темноту, по мокрому глинистому холму, медленно и беззвучно перекатываясь под силой собственной тяжести. У подножия холма — пруд. Кто-то нырнул раньше него, и по воде расходятся круги. Он тоже упал в воду, утонул… и тут же по-настоящему заснул.
Глаза на дряблом небритом лице уставились на него. В руке черный пистолет. Грязные, в мозолях, пальцы трясутся. В другой руке — удостоверение Аркадия… Окончательно проснувшись, он увидел ряды орденских колодок на засаленном пиджаке, безногого мужчину на деревянной тележке. Рядом с тележкой — два обитых резиной чурбачка для рук. На лице выдаются зубы в стальных коронках. Изо рта несет, как из выхлопной трубы. «Не человек, а автомобиль», — подумал Аркадий.
Мужчина сказал:
— Искал бутылку, ничего больше. Не знал, что нарвусь на генерала. Извиняюсь.
Он опасливо вернул Аркадию пистолет — рукояткой вперед. Аркадий забрал свое удостоверение.
Человек колебался.
— Нет лишней монеты? Нет так нет, — он взял чурбачки, готовый удалиться.
Аркадий посмотрел на часы: ровно пять.
— Постой, — сказал он.
Его вдруг осенило. Пока мысль не утратила остроты, он положил в один карман пистолет, в другой — удостоверение и достал схему фермы. На чистом бланке, стараясь припомнить как можно точнее, он изобразил интерьер сарая: дверь, стол, штабеля коробок с видеомагнитофонами и компьютерами, вешалки с одеждой, копировальную машину, домино, номер «Грозненской правды» на столе, молитвенный коврик на полу. На схеме фермы стрелкой обозначил север. Теперь, когда он об этом думал, то вспомнил, что коврик был новенький, не вытертый ни коленями, ни лбом, он лежал по линии восток — запад. А ведь Мекка находилась от Москвы точно на юг.
— Двушка есть? — спросил Аркадий. — За рубль.
Нищий достал из-за пазухи кошелек, порылся и достал монету.
— Еще сделаешь из меня бизнесмена.
— Банкира.
Он звонил с того же телефона, что и Полине.
В кои-то веки он чувствовал, что преимущество на его стороне. Родионов не привык, чтобы его ставили в тупик. Аркадию это было привычно.
Аркадий еще в детстве плавал здесь на лодке. Они с Беловым лавировали меж камышей, распугивая уток и почтительно следуя за лебедями, которые прилетали сюда на лето. Сержант вытаскивал лодку на берег, и сквозь лабиринт переулков и вишневых садов они поднимались в деревню купить свежих сливок и разноцветных леденцов. Солнце неизменно вставало позади церковной колокольни, сплошь усеянной воронами.
— Ким и чеченцы, вероятно, работали вместе, — сказал Родионов. — Я думаю, беднягу Пенягина похитили и привезли сюда, а застрелили до или после. Потом убили и сыщика. Согласны?
— Если Ким убивает Яака, это вполне понятно, — ответил Аркадий. — Но зачем кому-то понадобилось брать на себя хлопоты убивать начальника уголовного розыска?
— Вы сами ответили на свой вопрос. Совершенно очевидно, что они хотели устранить такого опасного противника, как Пенягин.
— Это Пенягин-то опасный?
— Пожалуйста, поуважительней, — Родионов глянул на дверь.
Аркадий подошел к колоде, на которой поверх привезенной из прокуратуры одежды лежало полотенце. Рядом были ботинки и пиджак. Та одежда, которую он снял с себя, годилась только для того, чтобы ее сжечь. Он стал вытираться.
— Зачем здесь внутренние войска? Где обычная милиция?
— Не забывайте, — сказал Родионов, — мы не в Москве. Вызвали людей, которые оказались ближе.
— Это точно. Явились они быстро и, судя по их виду, готовы ринуться в бой. Может быть, я чего-то не знаю?
— Все вполне ясно, — ответил Родионов.
— Я бы хотел объединить это с расследованием дела Розена.
— Со всей определенностью скажу вам «нет». Убийство Пенягина — покушение на всю систему правосудия. Я не собираюсь докладывать Центральному Комитету, что мы объединили дело генерала Пенягина с расследованием убийства обычного спекулянта. Даже не верится, что сегодня утром мы с Пенягиным были вместе на похоронах. Представляете, какой это для меня удар?
— Я вас видел.
— А вы что делали на кладбище?
— Хоронил отца.
— Правда? — пробормотал Родионов, будто ожидал менее будничного объяснения. — Соболезную.
Двор был так ослепительно залит светом ламп, что, глядя на него сквозь открытую дверь, можно было подумать, что он весь объят пламенем. Когда «Вольво» стали вытаскивать лебедками из ямы, вода сверкающими струями хлынула из машины.
— Я объединю расследования убийств Розена и Пенягина, — сказал Аркадий, надевая брюки.
Родионов вздохнул, словно его ставили перед необходимостью принять трудное решение:
— Нужно, чтобы кто-нибудь занимался исключительно делом Пенягина. Нужен «свежий» человек, более объективный.
— Кого же вы назначаете? Ведь кто бы это ни был, ему понадобится время, чтобы изучить дело.
— Необязательно.
— Собираетесь привлечь кого-нибудь, совершенно не имеющего отношения к делу?
— Ради вас же самого, — Родионов старался показать расположение к Аркадию. — Начнут говорить, что если бы Ренко отыскал Кима, то Пенягин был бы жив. Начнут винить вас в трагической гибели сыщика и генерала.
— У нас нет доказательств, что Пенягина похитили. Нам известно только то, что он здесь.
Родионов страдальчески поморщился:
— Такие намеки и домыслы рождаются сами по себе. Учтите, вы слишком тесно связаны с этим делом.
Аркадий заправил рубашку в брюки и сунул в ботинки голые ноги.
— Так кому же вы поручаете расследование?
— Молодому человеку, который более энергично возьмется за дело. К тому же он очень хорошо знаком с делом Розена. Так что проблема координации действий совсем отпадает.
— И кто же это?
— Минин.
— Мой Минин?! Крошка Минин?
Родионов заговорил жестче.
— Я уже с ним говорил. Мы повышаем его в звании, так что он будет пользоваться равными с вами полномочиями. Мне кажется, мы совершили ошибку, вернув вас в Москву, слишком расхвалили, слишком многое вам позволили. Будьте осторожнее, не то ушибетесь больнее, чем раньше. Уверен, Минин не только энергично возьмется за дело, но и проведет его более целенаправленно.
— Какую бы глупость ему ни приказали, он разобьется в доску, а выполнит. Он здесь?
— Я просил его не приезжать, пока вы не уедете. Пришлите ему отчет.
— Расследования будут частично совпадать?
— Нет.
Аркадий уже было взял с колоды для рубки мяса пиджак, но положил его обратно.
— Что вы хотите этим сказать?
Отвечая, Родионов осторожно ступал по полу.
— Это критический момент, требующий решительных действий. В лице Пенягина мы не просто потеряли человека, это удар по правоохранительным органам. Все наши усилия — и прокуратуры, и милиции — должны быть подчинены одной цели: найти и арестовать виновников. Мы все должны пойти на жертву.
— Чем же должен пожертвовать я?
Прокурор с сочувствием поглядел на него. «У партии еще остались великие актеры», — подумал Аркадий.
Родионов сказал:
— Минин возьмет на себя и расследование дела Розена. Оно будет частью этого дела, как это предлагали и вы. Я прошу завтра передать ему все досье и доказательства по делу Розена, а также отчет о событиях этой ночи.
— Это дело принадлежит мне.
— Хватит спорить. Вашего сыщика убили. Минин назначен на новую должность. У вас нет группы и нет расследования. Знаете ли, мы, видимо, требовали от вас слишком многого. Вы, должно быть, еще не пришли в себя после похорон отца.
— Пока что нет.
— Отдохните, — сказал Родионов. Передавая Аркадию пиджак, он задел карманом за кафельную стенку. — Боже мой, какая старина! — воскликнул он, когда Аркадий достал наган.
— Фамильная реликвия.
— Не цельтесь в меня, — отшатнулся прокурор.
— Никто и не целится.
— Не угрожайте мне.
— Я вам не угрожаю. Просто удивляюсь: вы с Пенягиным были на кладбище, чтобы почтить… — он постучал пистолетом по голове, вспоминая.
— Асояна. Пенягин сменил Асояна, — прокурор двинулся к двери.
— Верно. Я никогда не видел Асояна. Забыл, от чего умер Асоян?
Но прокурор уже вышел во двор.
13
На обратном пути Аркадий остановился у жилого дома близ стадиона «Динамо». Синий свет над дверью отделения милиции, располагавшегося в крайнем подъезде, казался вывеской ночного бара. На улице подвыпивший мужчина и взъерошенная женщина вели «семейную беседу». Он что-то говорил, а она хлестала его по щекам. Он опять что-то говорил — и опять получал по физиономии. При каждом ударе он наклонялся вперед, как бы соглашаясь с нею. Другой пьяный, в хорошей, но перепачканной одежде, ходил кругами, волоча по земле прямую, как костыль, ногу.В самом отделении дежурный офицер пытался утихомирить раздетого по пояс и ослепшего от метилового спирта пьяницу, который все пытался взлететь, взмахивая татуированными руками и как бы дирижируя хором раздававшихся из камер голосов. Проходя мимо, Аркадий, не открывая, показал свое удостоверение. Возможно, и он был странно одет, но в этой компании выглядел вполне пристойно. Наверху, где все двери были обиты серым дерматином, висела доска с фотографиями ветеранов афганской войны. В Ленинской комнате, где собирались для политической и моральной подготовки, на длинных столах, накрыв лица полотенцами, храпели милиционеры.
Ключ Яака подошел к двери, ведущей в застеленную линолеумом комнату со стенами, выкрашенными в желтый цвет. Поскольку «секретный» кабинет в отделении служил нескольким сыщикам, работавшим в разное время, мебель здесь была весьма скромная, а убранство и того скромнее: у окна друг против друга стояли два стола, четыре стула, четыре массивных довоенных сейфа из железных листов; к стене клейкой лентой были прикреплены рекламный плакат с изображением автомобиля, футбольная афиша и плакат, возвещающий о какой-то выставке. Через открытую боковую дверь проникали запахи расположенного рядом туалета.
На столах стояли три телефона — городской, внутренний и прямой, на Петровку. В ящиках столов лежали пачки фотографий давно разыскиваемых лиц, описания угнанных машин и календари десятилетней давности. У ножек столов линолеум был в шрамах от сигарет.
Аркадий сел и закурил. Он всегда считал, что в один прекрасный день Яак удерет в Эстонию, перевоплотится в ярого националиста и будет героически защищать свою неоперившуюся республику. Он считал, что Яак был способен на другую жизнь. Не такую, как эта. Разница между ним и Яаком, живым или мертвым, была не так уж и велика.
Сначала он позвонил к себе на работу.
Ему ответили со второго звонка: «Минин слушает».
Аркадий положил трубку.
Только совсем наивный человек мог задать вопрос, почему Минин не поехал в колхоз «Ленинский путь». Аркадий по опыту знал, что существует два вида расследования: один для того, чтобы собрать сведения, другой, более распространенный, чтобы их скрыть. Второй был намного труднее, потому что здесь требовалось, чтобы кто-то один был на месте преступления, а другой контролировал поступление информации, никуда не выезжая. Как начальнику Аркадия, Родионову надо было находиться в колхозе. Минину же, усердному Минину, получившему повышение по службе, было доверено собрать сведения, свидетельствующие о связи между погибшим мученической смертью генералом Пенягиным и Руди Розеном.
Аркадий вытащил список телефонных номеров, который он обнаружил в партбилете Пенягина. Первый принадлежал Родионову, два других были московские, не известные ему. Он глянул на часы: два часа ночи — время, когда все порядочные граждане должны быть дома. Он снял трубку городского телефона и набрал один из незнакомых номеров.
— Да? — спокойно ответил сонный мужской голос.
— Я звоню насчет Пенягина, — сказал Аркадий.
— Что с ним?
— Он умер.
— Ужасная новость, — голос оставался отчетливым, тихим, еще более спокойным. — Кого-нибудь задержали?
— Нет.
Последовала пауза, затем голос исправил свою ошибку:
— Я хотел сказать: «Как это случилось?».
— Убили. В колхозе.
— С кем я говорю? — безукоризненное произношение само по себе было необычным — словно береза, покрытая заграничным лаком.
— Произошло осложнение, — сказал Аркадий.
— Какое осложнение?
— Сыщик.
— Кто это?
— Разве вы не хотите знать, как он погиб?
На другом конце наступила пауза. Аркадий, казалось, слышал, как напряженно думали на том конце.
— Я знаю, кто это.
Телефон замолк, но Аркадий успел узнать голос Макса Альбова. Пусть они виделись всего час, но это было недавно и в присутствии Пенягина.
Он набрал другой номер, словно рыболов, забрасывающий ночью крючок в темную воду в ожидании, когда же клюнет.
— Алло! — на этот раз была женщина — голос нисколько не сонный, наоборот, старается перекричать телевизор.
— Я звоню насчет Пенягина.
— Секунду!
Ожидая, Аркадий слышал, как какой-то американец рассказывал какую-то скучную историю, перемежаемую взрывами и стрельбой.
— Кто это? — к телефону подошел мужчина.
— Альбов, — ответил Аркадий. Он не то чтобы говорил так же гладко, как журналист, но удачно подражал его интонациям. К тому же ему помогал шум на другом конце провода. — Пенягина нет.
— Зачем ты звонишь?
— Там возникли проблемы, — сказал Аркадий.
— Не придумал ничего хуже, чем позвонить. Удивляюсь: такой тертый мужик — и на тебе! — голос твердый, с юморком и самоуверенностью удачливого руководителя. — Не надо паниковать в середине игры.
— Я беспокоюсь.
Послышался щелчок удачно посланного мяча, взрыв аплодисментов и восторженные крики «банзай!». Теперь Аркадий мог представить картину бара, выкрашенного в цвета «Мальборо», и довольных игроков в гольф. Слышался звон кассового аппарата и — чуть тише — отдаленные позвякивания игральных автоматов. Он мог также представить начинающего уже беспокоиться Борю Губенко, прикрывающего ладонью трубку.
— Что сделано, то сделано, — сказал Боря.
— А как насчет сыщика?
— Кому-кому, а тебе-то известно, что этот разговор не для телефона, — разозлился Боря.
— Что дальше? — спросил Аркадий.
Была глубокая ночь. Из телевизора доносился голос американского диктора Аркадий почти ощущал теплый свет экрана, однообразие международных новостей, которые должны повсюду сопровождать бизнесменов. «Когда-то спасти Россию собирались американцы. Потом собрались спасать Россию немцы. Кто бы на этот раз ни собрался спасать Россию, он не минует Бориного гольф-клуба, — подумал Аркадий. — Японцы всегда уходят последними, обычно говорит он».
— Что будем делать? — повторил Аркадий.
Слышно было, как вновь ударили по мячу. Отскочил ли он от одного из стоящих в цехе деревьев или же, посланный умело, летит далеко, к задней стене из зеленой парусины?
— Кто это? — спросил Боря и повесил трубку.
И оставил Аркадия… ни с чем. Во-первых, Аркадий не записывал разговоры. Во-вторых, что толку из того, если бы и записывал? Он не выудил никаких признаний, ничего такого, чего нельзя было бы объяснить сонным состоянием, шумом, недоразумением, плохой связью. Что из того, что у Пенягина были номера их телефонов? Ведь Альбова представили как одного из друзей милиции, а Борин гольф-клуб охранялся милицией. Что из того, что Альбов и Губенко знакомы? Оба они — общительные жители новой Москвы, не отшельники. Аркадий ничего не мог доказать, кроме того, что Яак попал в колхоз в связи с делом Розена, что его убили и что эстонец найден в одном автомобиле с Пенягиным. Он же, Аркадий, запорол дело Розена, не поймал Кима, а все собранные им улики в данный момент захватил Минин.
Зато, пусть Яака нет в живых, но он был хорошим сыщиком. Аркадий просмотрел все ящики столов, заглянул под них, а потом достал большой ключ Яака. У каждого тайного сыщика был свой сейф — запертое на замок хранилище результатов его работы. Аркадий поочередно пробовал открыть ключом каждый из четырех допотопных сейфов, пытаясь нащупать секретное устройство, пока наконец последний замок не поддался и не распахнулась железная дверь, открывая три полки личной жизни Яака. На нижней полке лежали перевязанные красной ленточкой старые папки — кладовая профессиональной памяти Яака. На верхней полке — личные вещи: фотографии мальчика и мужчины на рыбалке; того же мальчика и мужчины с моделью самолета; подросшего мальчика в военной форме, в котором уже можно узнать Яака, позирующего рядом со счастливой, но с достоинством улыбающейся женщиной. Они стоят на ступеньках дачи. Глаза Яака — на свету, глаза матери — в тени. Снимок солдат, поющих в палатке; Яак тот, что с гитарой. Восьмилетней давности документы о разводе, разорванные на куски и снова склеенные. Любительский снимок Яака с Юлией, тогда еще темноволосой. Тоже разорванный и склеенный. Изображение смазанное: катались на аттракционе.
На средней полке — серая книжечка Уголовного кодекса, набитая размочаленными листами каждодневно поступающих данных; бланки протоколов расследований, обысков, допросов; красный справочник с именами сыщиков Московской области; россыпью патроны к «Макарову» с медными гильзами; оперативное фото Руди; снимок юного Кима из милицейского архива; сделанные Полиной снимки черного рынка и обгоревшего корпуса машины Руди. Кроме того, служебный конверт. Аркадий вскрыл его и обнаружил немецкую видеопленку, которую он давал Яаку, и два проявленных кадра. Значит, Яак получил снимки.
Это были фотографии женщины из пивной. На обратной стороне одной из них Яак написал: «Надежным источником опознана как Рита, эмигрировавшая в Израиль в 1985 году».
Аркадий понял, что источником была Юлия. Если Рита вышла за еврея и уехала, Юлия могла ее помнить.
Израиль? Сочетание белокурых волос, черного свитера и золотой цепочки отпечаталось в его сознании как классический немецкий стиль, полные же сочные губы и очертания скул были явно славянскими. Почему же тогда она оказалась на мюнхенской, а не на иерусалимской пленке? Почему в таком случае Аркадий видел эту женщину в машине Руди и перехватил ее взгляд, который говорил, что он сам и «Жигули» были ей хорошо знакомы? Почему ее губы на видеопленке шептали слова: «Я тебя люблю»?
Второй снимок ничем не отличался от первого. На его обратной стороне Яак написал: «Опознана портье гостиницы „Союз“ как г-жа Бенц. Немка. Прибыла 5.VIII, выехала 8.VIII». Два дня назад.
Гостиница «Союз» не принадлежала к лучшим гостиницам Москвы, но зато была ближе всего к тому месту, где они с Яаком видели ее вместе с Руди.
Зазвонил городской телефон. Он поднял трубку.
— Кто это? — послышался голос Минина.
Аркадий положил трубку и тихо вышел.
Теперь они наверняка уже следят за его квартирой. Аркадий поехал по южной набережной реки, остановил машину и пошел пешком, чтобы стряхнуть сон.
Ночью Москва прекрасна. На днях, когда они с Полиной сидели в кафе, он вспомнил стихотворение Ахматовой:
Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем, и за тебя я пью,
За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб, за то, что Бог не спас.
Полина, романтическая душа, упросила его прочитать еще раз.
Москва была именно таким разоренным домом. Городской пейзаж ночью казался наполовину выгоревшим. И все же уличный фонарь выхватывал вдруг из темноты чугунные ворота, ведущие во двор, где стройные липы окружали лежащего на пьедестале мраморного льва. Другой освещал лазурный, усеянный золотыми звездами купол церкви. Словно все, что не было уродливо, осмеливалось показать себя в Москве только ночью.
Аркадий поразился собственной ожесточенности. Он был готов терпеть окружавшие его подлость и продажность, если бы мог более или менее успешно заниматься своим делом. Его собственная порядочность стала для него раковиной, средством и отвергать и принимать всеобщий хаос. «Не прячься от этого противоречия, точнее, от лжи», — говорил себе Аркадий. Но никуда не денешься, он все же потерял Руди и Яака, даже не напал на след Кима, возможно, навредил Полине. Какая же от него польза? Чего он хочет?
Ему хотелось быть где-то очень далеко. Много лет он терпел, но последнюю неделю, с тех пор как услышал по радио голос Ирины, чувствовал, как безжалостно, секунда за секундой, уходит время.
Если так, то, может быть, он живет не в том городе? Можно ли убежать от самого себя, от того, что связывает тебя с прошлым?
Центральный телеграф на улице Горького работал двадцать четыре часа в сутки. В четыре часа утра его главный зал был обычно заполнен телеграфирующими домой индусами, вьетнамцами, арабами, а также советскими гражданами, отчаянно пытающимися связаться с родственниками в Париже, Тель-Авиве и на Брайтон-Бич. Воздух отдавал пеплом, и привкус его оставался на губах. Люди сидели над телеграфными бланками, составляя текст телеграмм. Мужчины комкали забракованные листки, женщины, задумавшись, сидели над взятым у окошка бланком. Сбившись в кружок, сочиняли послания семейные группы — как правило, смуглые, в блестящих косынках. Время от времени в зал заходил кто-либо из охраны: удостовериться, что никто не расположился на скамейке. По другую сторону высокой перегородки молча подавляли раздражение служащие. Они подолгу шепотом обсуждали свои дела по телефону, повернувшись спиной, читали книжки или потихоньку исчезали соснуть хоть чуть-чуть. Их недовольство объяснялось тем, что в эту смену нельзя было побегать по магазинам. Часы на стене показывали время: 4.00 в Москве, 11.00 во Владивостоке, 22.00 в Нью-Йорке.
Аркадий стоял у перегородки, изучая две одинаковые фотографии: одну — русской проститутки, уехавшей в Израиль, другую — хорошо одетой немецкой туристки. Соответствовали ли полученные данные действительности? У Яака, возможно, был ответ.
На обороте телеграфного бланка Аркадий изобразил машину Руди, указал, где примерно находились Ким, Боря Губенко, чеченцы, Яак и он сам. Сбоку добавил имя: Рита Бенц.
На другом бланке написал: «ТрансКом», а рядом — «Ленинградский райком комсомола, Руди, Борис Бенц».
На третьем стояло: «Колхоз „Ленинский путь“. Пенягин, убийца Руди (возможно, чеченцы). Судя по крови, Ким. И конечно, Родионов.
На четвертом: «Мюнхен, Борис Бенц, Рита Бенц». Далее следовал знак икс, спрашивавший Руди, где Красная площадь.
На пятом: «Игральные автоматы. Руди, Ким, „ТрансКом“, Бенц, Боря Губенко».
Фрау Бенц была связующим звеном между черным рынком и Мюнхеном и служила контактом между Руди и Борисом Бенцем. Поскольку у Бори Губенко тоже были игральные автоматы, не входил ли и он в «ТрансКом»? Кому было легче всего познакомить Руди с маловероятными компаньонами из комсомольского спортклуба, как не бывшему футбольному кумиру? А если Губенко был участником «ТрансКома», то, значит, он знал и Бориса Бенца.
Наконец Аркадий нарисовал схему фермы, обозначив дорогу, двор, загоны, скотный двор, сарай, гараж, костер, «Вольво», яму. Он проставил расстояния, указал стрелкой север, потом добавил схему скотного двора, пометив ведро, накрытое марлей с запекшейся кровью.
Он раздумывал о зоомагазине под жильем Кима, о полке с кровью дракона и о крови в машине Руди. В этой связи он вспомнил о Полине. Чтобы позвонить по автомату, нужна была двухкопеечная монета. Он нашел одну в кармане и набрал Полинин домашний телефон.
Голос был низким — спросонья, но она быстро пришла в себя.
— Аркадий Кириллович?
— Яака убили, — сказал он. — Дело передают Минину.
— У вас неприятности?
— Слушай: мы с тобой не друзья; ты всегда с подозрением относилась ко мне; ты видела, что расследование заходит в тупик.
— Другими словами?
— Держись подальше.
— Вы не можете мне этого приказать.
— Я тебя прошу, — прошептал он в трубку. — Пожалуйста.
— Позвоните мне, — помолчав, сказала Полина.
— Когда все образуется.
— Я заберу факс Руди и поставлю на свой номер. Можете оставить весточку.
— Будь осторожна, — он повесил трубку.
Внезапно на него навалилась усталость. Он запихнул бланки в карман с пистолетом и сел, откинувшись на край скамьи. Сомкнув глаза, он тут же задремал. Ему чудилось, что он катится вниз, в темноту, по мокрому глинистому холму, медленно и беззвучно перекатываясь под силой собственной тяжести. У подножия холма — пруд. Кто-то нырнул раньше него, и по воде расходятся круги. Он тоже упал в воду, утонул… и тут же по-настоящему заснул.
Глаза на дряблом небритом лице уставились на него. В руке черный пистолет. Грязные, в мозолях, пальцы трясутся. В другой руке — удостоверение Аркадия… Окончательно проснувшись, он увидел ряды орденских колодок на засаленном пиджаке, безногого мужчину на деревянной тележке. Рядом с тележкой — два обитых резиной чурбачка для рук. На лице выдаются зубы в стальных коронках. Изо рта несет, как из выхлопной трубы. «Не человек, а автомобиль», — подумал Аркадий.
Мужчина сказал:
— Искал бутылку, ничего больше. Не знал, что нарвусь на генерала. Извиняюсь.
Он опасливо вернул Аркадию пистолет — рукояткой вперед. Аркадий забрал свое удостоверение.
Человек колебался.
— Нет лишней монеты? Нет так нет, — он взял чурбачки, готовый удалиться.
Аркадий посмотрел на часы: ровно пять.
— Постой, — сказал он.
Его вдруг осенило. Пока мысль не утратила остроты, он положил в один карман пистолет, в другой — удостоверение и достал схему фермы. На чистом бланке, стараясь припомнить как можно точнее, он изобразил интерьер сарая: дверь, стол, штабеля коробок с видеомагнитофонами и компьютерами, вешалки с одеждой, копировальную машину, домино, номер «Грозненской правды» на столе, молитвенный коврик на полу. На схеме фермы стрелкой обозначил север. Теперь, когда он об этом думал, то вспомнил, что коврик был новенький, не вытертый ни коленями, ни лбом, он лежал по линии восток — запад. А ведь Мекка находилась от Москвы точно на юг.
— Двушка есть? — спросил Аркадий. — За рубль.
Нищий достал из-за пазухи кошелек, порылся и достал монету.
— Еще сделаешь из меня бизнесмена.
— Банкира.
Он звонил с того же телефона, что и Полине.
В кои-то веки он чувствовал, что преимущество на его стороне. Родионов не привык, чтобы его ставили в тупик. Аркадию это было привычно.
14
В Вешках, на краю города, Москва-река, казалось, заблудилась в зарослях осоки и тростника, не решаясь покинуть деревню. Неумолчно квакали лягушки, в утренней воде отражались гоняющиеся за насекомыми ласточки, туман обволакивал островки лилий.Аркадий еще в детстве плавал здесь на лодке. Они с Беловым лавировали меж камышей, распугивая уток и почтительно следуя за лебедями, которые прилетали сюда на лето. Сержант вытаскивал лодку на берег, и сквозь лабиринт переулков и вишневых садов они поднимались в деревню купить свежих сливок и разноцветных леденцов. Солнце неизменно вставало позади церковной колокольни, сплошь усеянной воронами.