Смит Мартин Круз. Красная площадь

   — Петер, проверь, пожалуйста, — обратился Шиллер к белокурому мужчине.
   — Не возражаете? — спросил тот Аркадия с вежливостью, с какой обращаются к подозреваемому.
   — Пожалуйста.
   Петер включил настольную лампу. Когда он нагнулся к свету, низ куртки приподнялся, обнажив пистолет в кобуре.
   — Почему Федоров не приехал с вами? — спросил Шиллер Аркадия.
   — Он просит извинить его. Утром у него группа служителей церкви, потом — исполнители народных песен из Минска.
   Петер вернул удостоверение.
   — Не возражаете, если позвоню?
   — Разумеется, нет, — ответил Аркадий.
   Петер стал звонить, а Шиллер не спускал глаз с посетителя. Аркадий поднял глаза. На потолке на небесно-голубом фоне были изображены упитанные херувимы с крошечными крылышками. Стены цвета дрезденской лазури придавали помещению мрачноватый вид. На стенах вперемешку с гравюрами висели написанные маслом портреты банкиров нескольких поколений. Казалось, что этих добрых бюргеров сначала бальзамировали, а потом уже увековечивали на холсте. На полке покоились расположенные по годам тома международных договоров, а под хрустальным колпаком стояли бронзовые часы с вращавшимся вокруг оси маятником. Аркадий заметил черно-белую фотографию с изображением обгоревшего остова здания. В кирпичные стены краями упиралась провалившаяся крыша. На переднем плане среди груды обломков стояла ванна с краном. Рядом — сбившиеся в кучку люди в серой одежде перемещенных лиц.
   — Интересный снимок банка, — заметил он.
   — Это действительно банк, — ответил Шиллер. — Наше здание после войны.
   — Поразительное впечатление.
   — Большинство стран уже оправились от удара, — сухо заметил Шиллер.
   Наконец Петер до кого-то дозвонился.
   — Алло! — он заглянул в письмо. — Федоров у себя? Где его можно найти? Не скажете ли точно когда? Нет-нет, благодарю, — он положил трубку и кивнул Аркадию: — Группы религиозных деятелей и певцов.
   — Федоров занятой человек, — подтвердил Аркадий.
   Шиллер сказал:
   — Ваш Федоров идиот, если он думает, что банк «Бауэрн-Франкония» считает себя обязанным расследовать деятельность немецкого подданного. И только кретин может представить себе, что «Бауэрн-Франкония» пойдет на сделку с советским партнером.
   — Таков уж Федоров, — согласился Аркадий, словно чудачества атташе вошли в легенду. — Меня лишь просили разобраться в этом деле без особой огласки. Насколько я понимаю, банк совсем не обязан помогать.
   Шиллер ответил:
   — У нас нет никакого желания помогать.
   — Я тоже не вижу в этом необходимости, — согласился Аркадий. — Я говорил Федорову, чтобы он информировал министерство и предал дело огласке: привлек Интерпол, передал дело в суд — чем больше гласности, тем лучше. Только так можно защитить репутацию банка.
   — Доброе имя банка можно защитить, попросту вычеркнув его из докладных записок о Бенце, — сказал Шиллер.
   — Правильно, — согласился Аркадий. — Но учитывая сложившееся в Москве положение, никто в консульстве не осмеливается взять на себя такую ответственность.
   — Вы бы взяли? — спросил Шиллер.
   — Взял бы.
   — Дед, хочешь моего совета? — спросил Петер.
   — Разумеется, — ответил Шиллер.
   — Спроси, сколько ему надо, чтобы он оставил банк в покое. Пять тысяч марок? Если он заодно с Федоровым, десять тысяч? Все эти расспросы о «ТрансКоме», Бенце и «Бауэрн-Франконии» для отвода глаз. Я смотрю на него и знаю, что он лжет. Нюхом чую. Это же чистый рэкет, им нужен выкуп. Предлагаю обзвонить другие банки и выяснить, обращались ли к ним Федоров и Ренко со своей историей о совместных предприятиях и расследованиях. Надо немедленно позвонить генеральному консулу, заявить официальный протест, а затем пригласить адвоката. Ну как?
   Тонкие губы банкира были не способны даже изобразить улыбку. Хотя глаза смотрели молодо, взгляд был твердый. Шиллер разглядывал Аркадия, как мелкую монету.
   — Согласен, — сказал он. — Вероятно, ты никогда в жизни не встречал ничего более похожего на правду. С другой стороны, Петер, ты ни разу не встречал советского банкира. Никаких сомнений, что банк не знает и никоим образом не имеет отношения к утверждениям лица, на которое ссылается советское консульство. Разумеется, мы не считаем себя обязанными чем-либо помогать консульству. Однако…
   Он замолчал, задумавшись. Затем собрался с мыслями и поглядел на Аркадия.
   — Банк не будет участвовать в расследовании, номой внук Петер из чистой любезности к «Бауэрн-Франконии» вызвался помочь вам, на строго доверительной основе, конечно.
   Возмущение, написанное на лице Петера, сменилось на кислое выражение готовности.
   — На неофициальной основе, — сказал Петер.
   — Каким образом вы можете помочь? — спросил Аркадий.
   Петер показал удостоверение, выглядевшее намного элегантнее того, что предъявил Аркадий: настоящая кожа, золотое тиснение, цветная фотография одетого в темно-зеленую куртку и фуражку лейтенанта мюнхенской полиции Шиллера Петера Кристиана. Такой сюрприз превосходил все расчеты Аркадия. Правда, он попал в собственную ловушку, потому что, откажись он от предложения, немцы будут звонить в консульство, пока не доберутся до Федорова.
   — Сочту за честь, — промолвил Аркадий.
   Полицейская машина Петера Шиллера представляла собой бело-зеленую «БМВ» с радиотелефоном под приборной доской. Синяя «мигалка» лежала на заднем сиденье. Петер сидел с пристегнутым ремнем безопасности и всегда сигналил, уступая путь велосипедистам, сошедшим со своей дорожки, или минуя пешеходов, послушно ожидающих, когда загорится зеленый свет, хотя в пределах видимости не было ни одного автомобиля. При этом он, казалось, с радостью переехал бы всякого, кто пошел бы на красный.
   — Держу пари, что радиотелефон включен, — сказал Аркадий.
   — Конечно.
   Вопреки здравому смыслу, Аркадию не хватало смертельной гонки Яака и самоубийственных бросков московских пешеходов. Петер выглядел так, словно для поддержания формы он ежедневно вместо штанги поднимал молодого бычка. Куртка на нем была желтого цвета. Аркадий заметил, что желтый цвет всех оттенков был самым популярным в Мюнхене.
   — Ваш дед хорошо говорит по-русски.
   — На Восточном фронте научился. Был там в плену.
   — У вас тоже неплохой русский.
   — Считаю, что все полицейские должны его знать, — ответил Петер.
   Они ехали в южном направлении, в сторону двух шпилей на Фрауенкирхе в центре города. Петер переключил передачу, чтобы пропустить чистенький, как игрушечка, трамвай. «Чтобы загореть так, как Петер Шиллер, нужно приложить немало усилий, — подумал Аркадий. — Лыжи зимой, плавание летом».
   — Ваш дед сказал, что вы вызвались нам помочь. В чем именно? — спросил он.
   Прежде чем ответить, Петер дважды невозмутимо на него посмотрел.
   — Борис Бенц среди преступников не числится. Фактически мы знаем только, что, согласно данным службы регистрации автомашин, у Бенца светлые волосы, карие глаза, что родился он в 1955 году в Потсдаме и что он не носит очков.
   — Женат?
   — На Маргарите Штейн, советской еврейке. Данные на нее?
   — Для начала хватит медицинских данных, данных об уплате налогов, месте работы и о прохождении военной службы.
   — Потсдам находится, вернее, находился в ГДР. Понимаете ли, теперь мы все в одной Германии, но многие восточногерманские документы еще не перевезли в Бонн.
   — А как насчет телефонных разговоров?
   — Тс-с… Законом запрещена запись телефонных разговоров без решения суда. У нас здесь законы строгие.
   — Понятно. Кроме того, есть таможенный контроль. Вы у них не наводили справки?
   — Бенц может быть дома, а может находиться и где-нибудь в Западной Европе. После создания ЕЭС паспортного контроля, по существу, нет.
   — На каких машинах он ездит? — спросил Аркадий.
   Поддаваясь игре, Петер улыбнулся.
   — На его имя зарегистрирован белый «Порш-911».
   — Номерной знак?
   — Не думаю, что я вправе давать более полную информацию.
   — Что тут такого? Позвоните в Потсдам и запросите сведения оттуда.
   — Для частных нужд? Это совершенно недопустимо.
   У обелиска, в отличие от московских кольцевых развязок, машины не мчались с космической скоростью. В Москве, особенно зимой, грузовики и легковые машины громыхали по перекрестку с управляемостью диких быков. Здесь же водители, велосипедисты и пешеходы, казалось, получили распорядок на весь день. Словно дом отдыха размером с город. Петер улыбнулся, будто ему предстояло целый день развлекаться.
   — Много здесь убийств? — спросил Аркадий.
   — В Мюнхене?
   — Да.
   — Бывают пивные убийства.
   — Пивные?
   — Во время осенних праздников бывают порой пьяные стычки. Случается, кого-нибудь убивают.
   — И эти убийства не похожи на водочные?
   — Знаете, что говорят в Германии о преступности? — задал вопрос Петер.
   — Что же?
   — Говорят, что она противоречит закону, — ответил Петер.
   Аркадий узнал деревья Ботанического сада. Как только «БМВ» остановилась у светофора, он вышел, затем вернулся и сунул в карман Петеру листок бумаги.
   — Здесь номер факса в Мюнхене. Узнайте, кому он принадлежит, если это не противозаконно. На другой стороне номер телефона. Позвоните мне по нему в пять.
   — Ваш номер в консульстве?
   — Меня там не будет. Это частный номер. «Моя личная минута в будке», — подумал Аркадий.
   — Ренко! — крикнул Петер Аркадию, когда тот уже был на тротуаре. — Держитесь подальше от банка.
   Аркадий шел не останавливаясь.
   — Ренко! — прокричал Петер вдогонку. — Передайте Федорову, что я сказал.
 
   Аркадий купил мыло и веревку, вернулся в пансионат, выстирал рубашки и белье и повесил сушиться. С нижнего этажа доносились дразнящие запахи сдобренной специями баранины. Есть, однако, не хотелось. Им овладела такая апатия, что он еле двигался. Он постоял у окна, глядя на улицу в сторону стрелочных путей и следя за лениво маневрирующими поездами. Рельсы блестели, как след улитки, — наверное, сразу пятьдесят параллельных линий и столько же стрелок, переводящих локомотив с одной линии на другую. Как легко и незаметно для себя человек движется параллельно той жизни, которую он думал прожить, а потом — спустя годы — прибывает к месту назначения и видит, что оркестр ушел, цветы завяли, любовь осталась в прошлом. Лучше быть дряхлым и сгорбившимся, опирающимся на палочку, чем просто так вот опоздать.
   Он повалился на кровать и сразу же погрузился в тяжелый сон. Ему снилось, что он в локомотиве. Он машинист, обнаженный до пояса, сидящий в кабине с приборами и рукоятками. За окном летит синее небо. На плече — легкая женская рука. Он не поворачивает головы, опасаясь, что ее там не окажется. Они едут по берегу моря. Локомотив идет без рельс, вздымая песок. На волнах вдали играют, отражаясь, солнечные лучи. Прибрежные волны лениво накатываются друг на друга и исчезают в песке. Над волнами носятся прекрасные чайки. Ее ли это рука или только воспоминание о ней? Он радовался тому, что не надо оглядываться и что можно поддерживать движение поезда одним усилием воли. Но колеса со скрежетом останавливаются. Солнце садится. Волны поднимаются черной стеной и уносят с собой дачи, автомашины, милиционеров, генералов, китайские фонарики и праздничные пироги.
   Аркадий в панике открыл глаза. Он лежал в темноте. Поглядел на часы: десять вечера. Он спал десять часов, проспал звонок Петера Шиллера, если только тот звонил.
   Кто-то стучал в дверь. Он поднялся и смахнул с веревки развешенные сушиться рубашки и брюки.
   Он не узнал гостя — грузного американца с торчащими жесткими волосами и выжидательной улыбкой.
   — Помните меня? Я Томми. Прошлой ночью вы были у меня на вечеринке.
   — А, вы были в каске. Верно? Как вы меня разыскали?
   — Узнал у Стаса. Я не отстал от него, пока он мне не сказал, где вас искать. А потом стучал в каждую дверь, пока не нашел вас. Можно поговорить?
   Аркадий впустил его и стал искать рубашку и сигареты.
   Вельветовый пиджак Томми едва сходился на животе. Он вошел на цыпочках, неловко держа руки.
   — Вчера я говорил вам, что изучаю вторую мировую войну — для вас Великую Отечественную. Ваш отец был одним из известнейших советских генералов. Мне бы, естественно, хотелось еще поговорить с вами о нем.
   — Не помню, чтобы мы вообще о нем разговаривали, — Аркадий сел и стал натягивать носки.
   — Вот именно. Дело в том, что я пишу книгу о войне. С позиций советского человека. Не мне говорить вам о жертвах, которые понес ваш народ. Во всяком случае, одна из причин, почему я работаю на Радио «Свобода», — это чтобы собирать информацию. Когда приезжают интересные люди, я с ними беседую. Я слышал, вы скоро уедете из Мюнхена, поэтому и пришел к вам.
   Аркадий занялся поиском ботинок. Он слушал Томми невнимательно.
   — Вы берете у них интервью для станции?
   — Нет, только для себя, для книги. Меня интересует нечто большее, чем военная тактика, — столкновение личностей. Я надеялся поглубже понять личность вашего отца.
   За окном, на пристанционных путях, — созвездие сигнальных огней. Аркадий различал бегающие по товарным вагонам лучи фонарей и слышал тяжелый стук сцепок.
   — Кто вам сказал, что я скоро уезжаю? — спросил он.
   — Говорят.
   — Кто говорит?
   Томми приподнялся на цыпочках.
   — Макс, — прошептал он.
   — Макс Альбов? Вы его хорошо знаете?
   — Макс возглавлял русский отдел. А я работаю в «красных архивах». Мы много лет работали вместе.
   — Что такое «красные архивы»?
   — Самая большая на Западе библиотека с материалами о Советском Союзе. Она находится на Радио «Свобода».
   — Вы дружили с Максом?
   — Хотелось бы думать, что мы все еще друзья, — Томми достал магнитофон. — Для начала я хотел бы остановиться на решении вашего отца остаться у немцев в тылу и вести партизанскую войну.
   Аркадий спросил:
   — Вы знаете Бориса Бенца?
   Томми, откинувшись, ответил:
   — Встречались однажды.
   — Каким образом?
   — Как раз перед отъездом Макса в Москву. Разумеется, никто не знал, что он уезжает. Он был с Бенцем.
   — И с тех пор больше не видели Бенца?
   — Нет. Да и эта встреча была случайной. Мы с Максом не ожидали увидеть друг друга.
   — Вы встречались с Бенцем только раз и тем не менее запомнили его.
   — Учитывая обстоятельства, да.
   — Кто там был еще?
   Томми трудно было усидеть на стуле, подол рубашки совсем вылез из-под пиджака.
   — Персонал, клиенты. Никого из них я с тех пор не видел. Может, сейчас неподходящее время для нашей беседы?
   — Самое подходящее. Место, где вы встретились с Бенцем и Максом?
   — «Красная площадь».
   — В Москве?
   — Нет.
   — Значит, в Мюнхене.
   — Это клуб.
   — А сейчас он открыт?
   — Конечно.
   — Покажите мне его, — Аркадий взял пиджак. — Я расскажу вам все о войне, а вы мне о Бенце и Максе.
   Томми сделал решительный вдох.
   — Если бы Макс все еще работал у нас на радио, вы бы не вытянули из меня ни слова…
   — Машина есть?
   — Что-то вроде, — ответил Томми.
 
   Аркадию никогда еще не доводилось ездить на гэдээровском «Трабанте» — бочонке из стекловолокна с килями позади. Два его цилиндра издавали отрывистый треск. Дым валил не только из выхлопной трубы, но и из керосиновой печки, расположенной на полу между ногами. Они ехали со спущенными ветровыми стеклами, потому что задние стекла были закреплены наглухо. Всякий раз, когда их обгоняли другие машины, «Трабант» подпрыгивал в их выхлопной струе.
   — Ну и как? — спросил Томми.
   — Все равно что ехать по шоссе в инвалидной коляске, — ответил Аркадий.
   — Это скорее средство вложения капитала, чем автомобиль, — сказал Томми. — «Траби» — часть истории. Если не считать, что он тихоходный, опасный и загрязняет воздух, это, возможно, самый эффективный образец современной мировой техники. Он дает пятьдесят миль в час и может ехать на метане или дегте, а возможно, и на средстве для ращения волос.
   — Это уже ближе к русскому.
   И действительно: по сравнению с «Трабантом» «Жигули» Аркадия казались роскошной машиной. Даже польский «Фиат» и тот был лучше.
   — Через десять лет за ним будут гоняться коллекционеры, — пообещал Томми.
   Они выехали за город: темная равнина с цепочками огней, обозначавшими шоссейные магистрали. Аркадий повернулся посмотреть, не следует ли кто сзади, и сиденье под ним затрещало.
   — Все немецко-русские отношения — абсолютно немыслимая вещь, — начал Томми. — Исторически немцы всегда двигались на восток, а русские всегда на запад. Добавьте к этому расистские законы нацистов, объявлявших всех славян «недочеловеками», пригодными лишь для того, чтобы быть рабами. С одной стороны Гитлер, с другой — Сталин. Вот вам и война.
   На лице вновь появилась уверенная, дружелюбная улыбка. «Одинокий человек, — подумал Аркадий. — Кто другой поздно ночью отправился бы с русским следователем?» По полосе обгона их нагнала автоцистерна и, засасывая воздух, с ревом промчалась мимо. «Траби» отчаянно затрясло, а Томми засиял от удовольствия.
   — Я близко познакомился с Максом еще до того, как перешел в «красные архивы». Тогда я руководил секцией обзора программ. Я не составлял программы: у меня были сотрудники, которые их готовили. Радио «Свобода» работало строго в соответствии с указаниями. Самые ярые антикоммунисты у нас — это, например, монархисты. Считается, что мы, и это само собой разумеется, проводники демократии, но порой в наши передачи вкрадывается антисемитизм, порой — чуточку сионизма. Для равновесия. Мы также переводим программы, чтобы президент знал, что идет в эфир. Так или иначе, но мне жилось легче, когда Макс был руководителем русского отдела. Он понимал американцев.
   — Почему, на ваш взгляд, он вернулся в Москву?
   — Не знаю. Мы все были просто поражены. Ясно, что, прежде чем вернуться, он должен был связаться с Советами. И те сполна использовали его появление в Москве. Однако никто не пострадал. Если бы такое случилось, вряд ли ему оказали бы на вечеринке такой прием.
   — А как относятся к нему американцы на радио?
   — Начну с того, что директор Гилмартин был очень огорчен Макс всегда ходил у него в любимчиках. Представить, что КГБ проник в «Свободу», было бы страшным ударом. У меня на вечеринке вы познакомились с Майклом Хили. Он заместитель директора. Он разобрал станцию по косточкам в поисках «кротов» — вражеских агентов. Теперь вроде ясно, что Макс вернулся просто делать деньги. Как капиталист. За это его не упрекнешь.
   — Майкл говорил с Бенцем о Максе?
   — Не думаю, чтобы Майкл знал о Бенце. Никто не хочет, чтобы Майкл вмешивался в их личную жизнь. Во всяком случае, все прошло спокойно. Макс появился здесь вновь во всем великолепии, — для большего впечатления Томми добавил: — Он даже побывал на Си-эн-эн.
   Аркадий еще раз оглянулся назад. Кроме затянутого светлой дымкой города, сзади ничего не было.
   Впереди дорога раздваивалась: одна ветка шла на север, к Нюрнбергу, другая — на юг, к Зальцбургу. Томми свернул направо, и, как только они миновали поворот и туннель, Аркадий увидел во тьме нечто вроде розового острова. Он не знал, чего ожидать впереди: то ли кремлевских стен, то ли возвышающихся над автострадой призрачных куполов собора Василия Блаженного. Но чего бы он ни ожидал, он увидел белое оштукатуренное здание, обрамленное красным неоновым светом. Рядом с вывеской «Красная площадь» светился красный квадрат, льющий в небо кровавый свет, а под квадратом более скромным курсивом было написано. «Секс-клуб». Вылезая из «Трабанта», Аркадий подумал, что реальность причудливее любых ожиданий.
 
   Помещение клуба было в такой степени залито красным светом, что трудно было остановить взгляд на чем-нибудь одном. Однако Аркадий все же обратил внимание на женщин в поясах с подвязками, черных чулках, легко сбрасываемых бюстгальтерах и корсетах. Название заведения подчеркивалось медными самоварами на столах и светящимися звездами на стенах.
   — Ну и как? — спросил Томми, снова заправляя рубаху в штаны.
   — Как в последние дни царствования Екатерины Великой, — ответил Аркадий.
   Интересно, до чего запуганно чувствуют себя мужчины в обители проституции. У них деньги, возможность выбора, возможность вообще уйти… А «жрицы любви» — они что? Они их служанки, рабыня, подстилки. Однако превосходство, по крайней мере, до постели, было за слабой стороной. Девушки в нижнем белье, словно кошки, удобно устроились в «креслах любви», вмещающих двоих, бросая на мужчин зазывные взгляды, а те держались так, словно их уже раздели донага. У подковообразного бара стояли американские солдаты. Когда подходила какая-нибудь проститутка, они, робея, заводили игру в обольщение. На ее же лице оставалось выражение вялости и скуки — того и гляди уснет. Аркадия крайне удивило, что девушки были русские. Это было видно по их привычке переговариваться и перешептываться между собой, по бледности кожи, расположению глаз. Он увидел одну в розовых шелках, по-крестьянски широкоплечую — ни дать ни взять прикатила на Запад в одном исподнем из своей деревни. Она болтала со своей более стройной подружкой с огромными армянскими глазами, щеголявшей в черных колготках. Глядя на них, Аркадий не переставал удивляться: чем приезжие русские проститутки отличаются от местных, немецких? Объятиями, покорностью, способностью утешить? Они показывали на него пальцем. Узнали, что он тоже русский. Аркадий подумал, хочется ли ему заняться любовью или, по крайней мере, ее подобием? Или же он стал холоден, как сгоревшая спичка?
   Он вернулся к разговору с Томми.
   — Вы говорили, что Макс Альбов вернулся в Мюнхен во всем великолепии.
   Томми добавил:
   — Во всяком случае, мне кажется, что мы теперь уважаем Макса еще больше. Держу пари, у него будет миллион.
   — Откуда? Он говорил?
   — Будет заниматься телевизионной журналистикой.
   — Он упоминал о совместном предприятии?
   — Да, это было что-то связанное с имуществом. Он говорил, что тот, кто не способен делать деньги в Москве, не разглядит и муху на дерьме.
   — Звучит соблазнительно. Может, теперь всем надо ехать в Москву?
   — О том и шла речь.
   Томми не мог оторвать глаз от женщин. От одного их соседства он раскраснелся и вспотел, возбужденно разглаживая рубашку на животе, взлохмачивая волосы толстыми пальцами. Аркадий не разделял его настроя. Любовь — это дуновение ветерка в горах, восход солнца, нирвана; секс — это когда валяются в траве и листьях; секс за деньги — это вообще грязь. Но кто он такой, чтобы судить? Столько времени прошло с тех пор, как он знал секс и любовь! Один считает, что секс за деньги — это грубо и притупляет чувства, другой находит его простым и доступным. Разве у этого другого меньше воображения и больше денег?
   У каждой нации свой тип лица. От татар наследуют узкие, скошенные кверху глаза. От славян — мягкий овал лица, закругленные брови, небольшой рот и белую как снег кожу. У Ирины же были свои, особенные черты. Глаза у нее были посажены шире и глубже, скорее от византийцев, чем от монголов, взгляд был более открытый и в то же время неуловимый. Лицо не совсем овальное, подбородок не такой тяжелый, губы полнее, более резко очерченные. Странно, в Москве он то и дело слышал ее голос. Здесь — молчание.
   Иногда он представлял себе, как они с Ириной жили бы обычной, не такой, как у них сложилась, жизнью. Муж и жена. Жили бы, как все люди, ложились бы спать и просыпались вместе. Возможно, постепенно возненавидели бы друг друга и решили разойтись, но обычным путем, не кромсая жизнь пополам. Без мечты, которая выродилась бы в наваждение…
   Подошли та, что в розовом, и ее подружка и попросили шампанского.
   — Конечно! — казалось, Томми все устраивало.
   Все четверо уселись за столик в углу. Девушку в розовом звали Татьяной, ее подругу в колготках — Мариной. У Татьяны были темные корни волос, собранных в аккуратный светлый «конский хвост», у Марины — черные волосы, прикрывающие синяк на щеке. Томми, играя роль хозяина, представил:
   — Мой приятель Аркадий.
   — Так и знали, что он русский, — отозвалась Татьяна. — У него романтический вид.
   — Бедняки не так уж и романтичны, — ответил Аркадий. — Томми куда романтичнее.
   — Можем позабавиться, — предложил Томми.
   Аркадий наблюдал, как одна из девушек, не спеша, направлялась на очередной поединок, ведя за собой солдата. Оба скрылись за ширмой из стекляруса, отгораживающей задние комнаты.
   — Русские часто бывают? — спросил он.
   — Водители грузовиков, — с гримасой ответила Татьяна. — Обычно у нас международная клиентура.
   — Мне немцы нравятся, — задумчиво заметила Марина. — Они моются.
   — Это важно, — согласился Аркадий.
   Татьяна добавила что-то под столом из плоской фляжки в шампанское и щедро плеснула в остальные три бокала. Водка и здесь подрывала моральные устои. Марина наклонилась над своим стаканом и прошептала: «Мольто импортанте».
   — Мы знаем итальянский, — сказала Татьяна. — Два года ездили по Италии.
   — Работали в балетной труппе «Большой Пикколо», — уточнила Марина.
   — Это еще не значит, что она связана с балетом Большого театра, — прыснула Татьяна.