Страница:
— Белов?! — удивленно воскликнул Аркадий, поднимаясь.
— Аркаша! — раздался голос Белова, густой и гулкий, как из бочки. — Мы ездили к тебе, но не застали дома. Поехали на службу — там тоже нет. Мы просто ехали, а ты вдруг побежал.
Аркадий с трудом узнавал генералов, и все же в этих поседевших и ставших ниже ростом людях он все еще мог разглядеть тех рослых, видных офицеров, которые неизменно следовали за его отцом. Это были доблестные герои обороны Москвы, командующие танковыми соединениями в Бессарабском наступлении, авангард броска на Берлин. Все четверо по праву носили орден Ленина — «за решительные действия, существенно изменившие ход войны». Правда, Шуксин, который постоянно похлопывал по сапогу рукояткой плети, теперь настолько сморщился и сгорбился, что стал не намного выше своих сапог, а Иванов, который всегда претендовал на честь носить полевую сумку отца, согнулся, как обезьяна. Кузнецов же стал кругленьким, как дитя. Зато Гуль превратился в скелет, а от его решительности и свирепости остались лишь лохматые брови да дико торчащие из ушей клочья волос. Несмотря на то, что Аркадий всю жизнь ненавидел этих людей, скорее, презирал (они были к нему жестоки — правда, больше из подхалимажа, чем со зла), теперь он был потрясен их немощью.
Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.
Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как бы докладывая о явке на службу.
— Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.
Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.
— Он должен был быть маршалом, — сказал Иванов.
— Мы были товарищами по оружию, — добавил Шуксин. — Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.
Гуль махнул негнущейся рукой.
— Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.
— Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, — по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.
— Похороны назначены на субботу, — сказал Белов. — Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.
— Мне оно не нужно.
— Я не знаю, что в нем, — Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца — сыну, так сказать.
Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.
— Благодарю, не надо.
Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.
— Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.
Гуль подхватил разговор.
— А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.
— А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? — взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, — подумал Аркадий. — Поднеси спичку — вспыхнут, как масляные тряпки».
— Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! — настойчиво твердил Шуксин.
Белов умоляюще спрашивал:
— Почему?
— Он убийца, — сказал Аркадий.
— То была война.
Гуль спросил:
— Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?
— Я не о войне говорю, — ответил Аркадий.
— Прочти письмо, — умолял Белов.
— Я говорю об убийстве, — повторил Аркадий.
— Аркаша, ну пожалуйста, — по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. — Ради меня… Он собирается прочесть письмо!
Генералы взбодрились и окружили его. «Толкни — рассыплются в пыль», — подумал Аркадий. Кого они видят в нем? Его самого? Его отца? Кого же? Это могло стать моментом торжествующей мести, долгожданного исполнения детской мечты. Но событие было слишком печальным, да и в генералах, как бы гротескно они ни выглядели, в этой последней стадии беззубого старческого слабоумия было так много человеческого. Он взял письмо: на глянцевом конверте стояло его имя, выведенное неровными буквами. Конверт был легким и казался пустым.
— Прочту потом, — сказал Аркадий и пошел прочь.
— Не забудь! На Ваганьковском! — крикнул вдогонку Белов. — В десять утра.
«А может, выбросить? — подумал Аркадий. — Или сжечь?»
— Новый осведомитель? — поинтересовался Аркадий. Он сам вел машину, что всегда было признаком плохого настроения.
— Совсем новый, — утверждал Яак.
— Не Юлия.
— Нет, не Юлия, — подтвердил Яак.
— Взял у нее «Вольво»?
— Возьму. Во всяком случае, это не Юлия, а цыган.
— Цыган?! — Аркадий остановил машину.
— Ты же всегда говорил, что я отношусь к ним с предубеждением, — сказал Яак.
— Когда я думаю о цыганах, то представляю себе поэтов, музыкантов, но уж никак не надежных осведомителей.
— Этот парень, — заметил Яак, — продаст родного брата. Поэтому для меня он — надежный осведомитель.
Мотоцикл Кима был на месте — позади пятиэтажного дома. Темно-синий японский «Судзуки» — произведение искусства на хромированной подставке, объединяющее два цилиндра с двумя колесами. Аркадий и Яак обошли вокруг машины, восхищенно оглядывая ее со всех сторон и мельком бросая взгляды на дом: на верхних этажах — незаконно застекленные балконы; земля усеяна мусором, конечно же, выброшенным из окон, — коробками, пружинами от матрацев, битыми бутылками. Следующий дом стоял в сотне метров. Это был незавершенный участок строительства — расположенные на значительном расстоянии друг от друга жилые коробки с канализационными трубами, лежащими в незасыпанных траншеях, и с пересекающимися, поросшими сорняками бетонными дорожками. Пешеходов не наблюдалось. Небо было затянуто особого рода смогом, представляющим собой смесь из промышленных отходов и безысходности.
Люберцы включали все, чего боялись русские, что должно было быть далеко от центра и не должно было быть в Москве или Ленинграде, что нужно было забыть и не видеть, словно здесь, всего в двадцати километрах от Москвы, начиналась дикая степь. Люберецкое население прямым путем попадало из детсада в профтехучилище, оттуда — на заводской конвейер, а затем — в длинную, до самой могилы, очередь за водкой.
Люберцы, кроме того, были местом, которого так боялись столичные жители: отсюда молодые рабочие ездили электричкой в белокаменную бить ребят из привилегированных семей. Само собой разумеется, люберы выросли в мафию, питавшую особое пристрастие к разгону роковых тусовок и ресторанных компаний.
Яак прокашлялся.
— В подвале, — сказал он.
— В подвале? — меньше всего Аркадию хотелось услышать именно это. — Если мы собираемся лезть в подвал, то нужны пуленепробиваемые жилеты и лампы. Ты их не заказывал?
— Я не знал, что Ким окажется здесь.
— Ты не совсем верил своему надежному осведомителю, так что ли?
— Не хотелось поднимать лишнего шума, — сказал Яак.
Беда в том, что подвалы в Люберцах были не просто подвалами. В них размещались тайные спортзалы — переоборудованные люберецкими парнями котельные и угольные ямы, где проводились запрещенные до недавнего времени частные занятия по борьбе самбо. Аркадию не очень хотелось лазить в одиночестве по этим подвалам, но он осознавал, что на доставку из Москвы специального снаряжения потребуется день.
На скамейке возле дома сидели три старушки, наблюдая за малышами, копошащимися в песочнице, огороженной гнилыми досками. Седые головы и черные пальто делали старушек похожими на ворон.
Яак спросил:
— Помнишь, я говорил о комсомольском клубе, откуда звонили относительно приза, который был у Руди?
— Не очень.
— Говорил ли я, что они продолжают названивать?
— Нашел время вспоминать, — буркнул Аркадий.
— А как насчет моего радио? — спросил Яак.
— Какого еще радио?
— Я его купил, чтобы слушать. А ты забываешь его принести.
— Зайди ко мне и забери.
«Не стоять же весь день у мотоцикла, — подумал Аркадий. — Нас уже давно заметили».
Яак сказал:
— У меня пистолет, так что я иду.
— При появлении постороннего он побежит оттуда. Раз у тебя пистолет, ты останешься и задержишь его здесь.
Аркадий подошел к ступенькам. Женщины глядели на него, как на пришельца из другой галактики. Он попробовал улыбнуться. Нет, улыбки здесь были не в счет. Он бросил взгляд на песочницу. Там никого не было: детишки гонялись за тополиным пухом. Глянул в сторону Яака. Тот сидел на мотоцикле и смотрел на дом.
Аркадий прошел вдоль дома, обнаружив вскоре ступени, ведущие вниз, к железной двери. Дверь была не заперта. За ней было темно, как в преисподней. «Ким! Михаил Ким! Выйди! Поговорить нужно!» — крикнул он.
В ответ глубокое молчание. «Слышно даже, как растут грибы», — подумал Аркадий. Ему не хотелось входить в подвал. «Ким!» — позвал он еще раз. Ощупав вокруг себя стены, Аркадий наткнулся на цепочку. Потянул за нее. Тусклым светом зажглась дюжина лампочек, висящих на проводе, прибитом прямо к балкам, — не столько освещение, сколько ориентиры в темноте. Нагнувшись, Аркадий шагнул вперед, наклонился и оказался как бы в лодке на мелководье.
От пола до потолка было метра полтора, а местами и меньше. Это был лаз в туннель, проложенный поверх открытых труб и вентилей. Над головой скрипела, словно корабль, нижняя часть дома. Он снял с лица паутину и задержал дыхание.
Клаустрофобия — старая спутница такого рода прогулок. Главное — передвигаться от одного крошечного трепещущего огонька к другому. Дышать ровнее. Не думать о давящей на плечи тяжести здания, о низком качестве строительства, о том, что туннель похож на разрушающуюся могилу.
У последней лампочки Аркадий протиснулся сквозь второй лаз и увидел, что стоит на четвереньках в низкой комнате без окон, тщательно оштукатуренной, покрашенной и освещенной люминесцентной лампой. На полу — матрацы, штанги, эспандеры. Самодельные штанги были изготовлены из стальных колес с грубо вырубленными отверстиями под стержень. Эспандерами служили изогнутые ленты листовой стали с проволочными кольцами. В стену было вделано зеркало в полный рост, рядом — фотография Шварценеггера. С потолка на цепи свисала боксерская груша. Резко пахло потом и тальком.
Аркадий поднялся на ноги. Дальше находилась вторая комната со скамьями и гирями на блоках. На матраце были разбросаны книги по бодибилдингу и диете. На одной из скамей кто-то оставил следы грязи и отпечаток резиновой подошвы. Над скамьей к потолку был прикреплен металлический лист. На стене имелся выключатель. Аркадий выключил свет, чтобы не обнаруживать себя, стал на скамейку, приподнял лист и отодвинул его в сторону. Он уже начал было подниматься, как в голову уперся пистолет.
Было довольно темно. Голова Аркадия наполовину находилась над поверхностью пола под лестницей подъезда. Скамья, на которой он недавно стоял, была теперь за тысячу верст от него. Ноги болтались в воздухе. Он разглядел трехколесный велосипед без колес, горы пустых сигаретных пачек и презервативов в углу. Продолжением пистолета оказался Яак.
— Ты меня напугал, — промолвил эстонец, отводя пистолет.
— Неужели? — Аркадий почувствовал неприятную легкость в теле.
Яак вытащил его наверх. Подъезд выходил на улицу, со стороны дома, противоположной той, где они находились вначале. Аркадий прислонился к почтовым ящикам. Здесь, как и везде, они обгорели. Лампочка в подъезде была, разумеется, разбита. «Неудивительно, что убивают», — подумал Аркадий.
Яак стоял в смущении.
— Ты как сквозь землю провалился, и я пошел кругом, чтобы посмотреть, нет ли другого входа. Тут ты как раз и выскочил.
— Больше этого не делай.
Яак сказал:
— Тебе нужно было бы взять пистолет.
— Если бы я его взял, мы бы ухлопали друг друга.
Когда они вышли на улицу, у Аркадия все еще кружилась голова.
— Давай все-таки последим за мотоциклом, — предложил Яак.
Когда они обошли вокруг дома, роскошного мотоцикла Кима там как не бывало.
Милиция отбуксировывала разбитые машины на площадку у Южного порта, расположенную поблизости от металлических прессов и автозаводов Пролетарского района. С машин обдирали все, что еще можно было как-то использовать. В результате оставались одни скелеты, которые, как засохшие цветы, несли в себе что-то от былого достоинства автомобилей. С площадки открывался вид на южную часть Москвы: не Париж, конечно, но все же в ней была своя прелесть — заводские трубы изредка перемежались с блестевшими на солнце куполами церквей.
Вечернее небо еще светилось. Аркадий нашел Полину в дальнем конце площадки. Она орудовала кистью, жестянками с краской и дощечками, расстегнув плащ, — уступка ласковому, теплому вечеру.
— Ваше послание показалось мне срочным, — сказал Аркадий.
— Думаю, что вам стоит посмотреть.
— Что? — Аркадий огляделся.
— Увидите.
У него лопалось терпение.
— Какая тут срочность? Работали и работайте.
— Вы тоже на работе.
— Хорошо, я одержим работой, но в общем живу впустую. Но вам-то разве не хочется сходить с приятелем на танцы или в кино? — Ирина уже начала передачу новостей, и он точно знал, что для него в данный момент представило бы интерес.
Полина намазывала зеленой краской дощечку, лежащую на крыле ЗИЛа без дверей и сидений. Сама она представляла сейчас довольно забавное зрелище. «Ей бы мольберт, — подумал Аркадий, — и немного техники…» Но она просто шлепала краску на дощечку.
Видимо, почувствовав, что он думает о другом, Полина спросила:
— Как ваши с Яаком дела?
— Сей день не принес нам славы, — он посмотрел поверх ее плеча. — Слишком зеленая.
— Вы что, критик?
— Художники так темпераментны. Я хотел сказать: экспансивно щедрозеленая, — он отошел в сторону и стал разглядывать городской пейзаж: темную реку, серые краны и растворяющиеся в белесом мареве заводские трубы. — Что конкретно вы разрисовываете?
— Дерево.
У Полины было четыре разные банки с зеленой краской, помеченные знаками СМ-1, СМ-2, СМ-3 и СМ-4 и поставленные отдельно от четырех банок с красной краской с пометками КН-1, КН-2 и т.д. В каждой банке торчала своя кисть. Зеленая краска издавала отвратительный запах. Он пошарил по карманам, но вспомнил, что оставил Борины пачки «Мальборо» в другом пиджаке. Когда он отыскал «Беломор», Полина погасила спичку.
— Взрывчатые вещества, — сказала она.
— Где?
— Помните, в машине Руди мы обнаружили следы красного натрия и сульфата меди? Как вам известно, они могут входить в состав зажигательной смеси.
— В химии я никогда не был силен.
— Нам было неясно, — продолжала Полина, — почему мы не нашли часового механизма или дистанционного приемного устройства. Я провела кое-какие исследования. Если соединить красный натрий и сульфат меди, то отдельного источника воспламенения не требуется.
Аркадий снова посмотрел на банки у своих ног. КН — красный натрий — красная судовая краска, интенсивно-пунцового цвета с охристым оттенком. СМ — сульфат меди — отвратительное зеленое варево с запахом преисподней. Он убрал спички.
— И не нужен запал?
Полина положила влажную доску на переднее сиденье ЗИЛа и достала другую, с высохшей зеленой краской. Она прикрепила к доске клейкой лентой лист коричневой бумаги.
— Красный натрий и сульфат меди, взятые по отдельности, сравнительно безобидны. Однако при их соединении происходит химическая реакция с выделением тепла и непроизвольным воспламенением.
— Непроизвольным?
— Да. Но не сразу и необязательно. Интересная особенность. Это классическое бинарное оружие: две половины взрывчатого заряда, разделенные мембраной. Я испытываю различные перегородки, такие, как марля, кисея и бумага, на время и эффективность. Я уже разместила крашеные доски в шести машинах.
Полина взяла кисть из банки, помеченной знакомыми знаками КН-4, и жирными мазками начала выкладывать красный натрий на бумагу. Аркадий заметил, что она это делает, как маляр, зигзагом, напоминающим букву «М».
— Если бы они воспламенялись сразу, мы бы уже это увидели, — сказал он.
— Именно так.
— Полина, а не следует ли этим делом заняться милицейским экспертам, у которых есть и бункеры, и защитная одежда, и достаточно длинные кисти?
— У меня получится быстрее и лучше.
Полина работала шустро. Не давая красным каплям упасть в зеленые банки, она меньше чем за минуту полностью выкрасила в красный цвет покрытую бумагой доску.
Аркадий сказал:
— Значит, когда жидкий красный натрий просочится сквозь бумагу и соединится с сульфатом меди, они разогреются и вспыхнут?
— Попросту говоря, да, — Полина достала из плаща блокнот и ручку и быстро записала номера красок и время с точностью до секунды. С покрашенной доской и кистью в руках она побрела вдоль ряда обломков.
Аркадий пошел за ней.
— Я по-прежнему считаю, что тебе куда лучше будет пройтись по парку или посидеть с кем-нибудь за клубничным пломбиром.
Машины на площадке были помятые, ржавые и ободранные. «Волгу», например, так скрутило, что одна ее ось смотрела в небо. В тупоносой «Ниве» руль начисто проткнул переднее сиденье. Они прошли мимо «Лады», у которой блок цилиндров зловеще покоился сзади. Площадку окружали темные корпуса заводов и военных складов. По реке змеей проскользила последняя за этот вечер «Ракета».
Полина положила красную дощечку на тормозную педаль четырехдверного «Москвича» и написала цифру 7 на левой передней дверце. Увидев, что Аркадий приближается к другим шести машинам в конце площадки, она сказала:
— Лучше подождать.
Они сели в «Жигули» без ветрового стекла и колес. Отсюда была хорошо видна вся площадка и другой берег реки.
— Бомба внутри машины, Ким снаружи. Не слишком ли много? — спросил Аркадий.
— Во время убийства эрцгерцога Фердинанда, — ответила Полина, — с которого началась первая мировая война, в разных точках пути его следования находились двадцать семь вооруженных террористов с бомбами.
— Вы изучали политические убийства? Но Руди был всего лишь банкир, а не наследник престола.
— При нынешних нападениях террористов, особенно на западных банкиров, бомба в автомобиле — оружие избранных.
— Вы и это изучали? — приуныл он.
— Я все еще не могу понять, откуда столько крови в машине Руди, — призналась Полина.
— Уверен, что разберетесь. Знаете, в жизни есть много чего, кроме… смерти.
«У Полины черные локоны девушки с картины Мане, — подумал Аркадий. — Ей бы кружевной воротничок и длинную юбку, да сидеть за ажурным столиком, и чтобы на траве играли солнечные блики. А она на пустыре в развалившейся машине рассуждает о мертвецах». Он заметил, что ее глаза следят за ним.
— Вам действительно дома нечем заняться? — спросила она.
— Погоди, — сказал Аркадий. Разговор каким-то образом безо всякой логики вновь вернулся в прежнюю колею.
— Вы же сами говорили, — настаивала она.
— Ну, это неважно.
— Вот видите, — не отставала Полина. — Вам можно вести такую жизнь, а меня обязательно нужно критиковать за мой образ жизни, хотя я день и ночь тружусь на вас.
…Первая машина взорвалась с глухим звуком, словно ударила в отсыревший барабан. Белая вспышка смешалась с разлетевшимся на мелкие куски стеклом. Мгновение спустя, когда кристаллики стекла все еще дождем падали вниз, автомобиль охватило пламенем изнутри. Полина пометила в блокноте время вспышки.
Аркадий спросил:
— Значит, там не было ни взрывателя ни запала? Только химические вещества?
— Только то, что вы видели. Хотя растворы имеют разную степень концентрации. У меня есть еще вариант с фосфором и алюминиевым порошком. Но здесь для детонации требуется какой-нибудь взрыватель.
— Ну что ж, выглядело довольно эффектно, — заметил Аркадий.
Он ожидал чего-то вроде произвольного воспламенения, но никак не взрыва такой силы. Огонь уже охватил крышу и переднее сиденье. Приборную доску лизали языки пламени, выделяя темный ядовитый дым. «Как это кому-то еще удается выбраться из горящего автомобиля?» — подумал Аркадий.
— Спасибо, что не дала мне посмотреть поближе, — сказал он вслух.
— Очень рада слышать.
— И прошу прощения за пусть даже косвенный упрек в твой адрес. Ведь только ты одна изо всей группы проявила настоящее умение. Должен сказать, что я просто потрясен.
Пока Полина внимательно разглядывала его, стараясь понять, нет ли тут насмешки, он закурил.
— Будь здесь окно, я бы выкатился от стыда, — добавил он.
Вторая машина вспыхнула, но не взорвалась, как первая. К этому времени Аркадий был уже опытным наблюдателем и улавливал последовательность: ослепительная вспышка, удар воздушной волны, извержение кристалликов стекла и затем последовательное появление светлого пламени и бурого ядовитого дыма. Полина делала пометки в блокноте. У нее были изящные маленькие руки, которые казались еще меньше из-за подвернутых манжет пальто. Она быстро писала аккуратными, как на машинке, буковками.
«Белов говорил о похоронах отца. Что это будет — обычные похороны или кремация? Они могли бы, минуя крематорий, доставить старика сюда для великолепной посмертной прогулки на одной из пылающих колесниц Полины. Ирина сообщила бы об этой новости как еще об одном примере русской жестокости», — подумал Аркадий. Ему пришло на ум, что автомобили вовсе не для русских. Прежде всего, у русских мало дорог, не изуродованных рытвинами и ухабами и не утопающих в грязи. И, что еще важнее, людям, снедаемым водкой и меланхолией, нельзя доверять подобные средства передвижения.
— У вас были другие планы на этот вечер? — спросила Полина.
— Нет.
Пятая и шестая машины взорвались почти одновременно, но горели по-разному — одна превратилась в огненный шар, а другая, уже и без того представлявшая собой выгоревший остов, покрылась языками пламени. До сих пор не появилось ни одной пожарной машины. Эпоха ночных смен давно осталась в прошлом, и в этот час расположенные кругом заводы пустовали, на месте оставались разве что сторожа. Аркадий прикинул, что бы они с Полиной еще успели спалить, прежде чем кто-нибудь обратил бы внимание на зарево.
Перелистывая свои заметки, Полина сказала:
— Я хотела посадить в машины манекены.
— Манекены?
— Да, манекены. Хотела раздобыть и термометры. Но не нашла даже термометров для печей.
— Сейчас все нелегко достать.
— Химическое самовозгорание — процесс неопределенный. Особенно трудно установить время воспламенения.
— У меня такое впечатление, что Киму было бы куда проще прошить Руди очередью из автомата. Хотя я, конечно, в восторге от того, как взрываются машины. Что-то вроде индийского «сатти». Знаете, это когда индийские женщины приносят себя в жертву на погребальных кострах своих мужей? Наше зрелище очень похоже на большой «сатти» на берегу Ганга, если не считать, что мы на берегу Москвы-реки, что сейчас не полдень, а полночь и что мы не позаботились привести с собой вдов. Не позаботились даже принести чучела. В других отношениях все почти так же романтично.
Полина сказала:
— Вряд ли назовешь это аналитическим подходом.
— Аналитическим? Мне не нужен никакой печной термометр. Я и так нюхал Руди. Его пришили.
Полину словно ужалило. Аркадий поразился своей выходке. Что теперь сказать в оправдание? Что устал, расстроен? Что хочется пойти домой и приложить ухо к приемнику?
— Извини, — сказал он. — Мне стыдно.
— Думаю, вам лучше найти другого судмедэксперта, — ответила Полина.
— Думаю, что мне лучше уйти.
Когда он выбирался из машины, взорвался седьмой автомобиль, высоко взметнув фонтаны стекла. Вслед за хлопком взрыва к ногам посыпались, звеня, как колокольчики, кристаллики стекла. «Москвич» полыхал, как работающая на полную мощь домна, из окна с силой вырывалось пламя, жар от которого заставил Аркадия отступить в сторону. Когда загорелось сиденье, пламя перешло в клубы насыщенного ядовитыми веществами багрового дыма. Краска вспучилась. Весь участок, словно горящими угольками, был усеян отражающими огонь кусочками стекла.
Он заметил, что Полина опять что-то записывает. «Из нее бы получился хороший наемный убийца, — подумал он. — К тому же она хороший специалист в своем деле. А я — дурак».
— Аркаша! — раздался голос Белова, густой и гулкий, как из бочки. — Мы ездили к тебе, но не застали дома. Поехали на службу — там тоже нет. Мы просто ехали, а ты вдруг побежал.
Аркадий с трудом узнавал генералов, и все же в этих поседевших и ставших ниже ростом людях он все еще мог разглядеть тех рослых, видных офицеров, которые неизменно следовали за его отцом. Это были доблестные герои обороны Москвы, командующие танковыми соединениями в Бессарабском наступлении, авангард броска на Берлин. Все четверо по праву носили орден Ленина — «за решительные действия, существенно изменившие ход войны». Правда, Шуксин, который постоянно похлопывал по сапогу рукояткой плети, теперь настолько сморщился и сгорбился, что стал не намного выше своих сапог, а Иванов, который всегда претендовал на честь носить полевую сумку отца, согнулся, как обезьяна. Кузнецов же стал кругленьким, как дитя. Зато Гуль превратился в скелет, а от его решительности и свирепости остались лишь лохматые брови да дико торчащие из ушей клочья волос. Несмотря на то, что Аркадий всю жизнь ненавидел этих людей, скорее, презирал (они были к нему жестоки — правда, больше из подхалимажа, чем со зла), теперь он был потрясен их немощью.
Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.
Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как бы докладывая о явке на службу.
— Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.
Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.
— Он должен был быть маршалом, — сказал Иванов.
— Мы были товарищами по оружию, — добавил Шуксин. — Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.
Гуль махнул негнущейся рукой.
— Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.
— Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, — по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.
— Похороны назначены на субботу, — сказал Белов. — Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.
— Мне оно не нужно.
— Я не знаю, что в нем, — Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца — сыну, так сказать.
Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.
— Благодарю, не надо.
Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.
— Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.
Гуль подхватил разговор.
— А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.
— А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? — взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, — подумал Аркадий. — Поднеси спичку — вспыхнут, как масляные тряпки».
— Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! — настойчиво твердил Шуксин.
Белов умоляюще спрашивал:
— Почему?
— Он убийца, — сказал Аркадий.
— То была война.
Гуль спросил:
— Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?
— Я не о войне говорю, — ответил Аркадий.
— Прочти письмо, — умолял Белов.
— Я говорю об убийстве, — повторил Аркадий.
— Аркаша, ну пожалуйста, — по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. — Ради меня… Он собирается прочесть письмо!
Генералы взбодрились и окружили его. «Толкни — рассыплются в пыль», — подумал Аркадий. Кого они видят в нем? Его самого? Его отца? Кого же? Это могло стать моментом торжествующей мести, долгожданного исполнения детской мечты. Но событие было слишком печальным, да и в генералах, как бы гротескно они ни выглядели, в этой последней стадии беззубого старческого слабоумия было так много человеческого. Он взял письмо: на глянцевом конверте стояло его имя, выведенное неровными буквами. Конверт был легким и казался пустым.
— Прочту потом, — сказал Аркадий и пошел прочь.
— Не забудь! На Ваганьковском! — крикнул вдогонку Белов. — В десять утра.
«А может, выбросить? — подумал Аркадий. — Или сжечь?»
8
Следующий день был последним днем так называемого «расследования по горячим следам», последним днем повышенной готовности в точках въезда и выезда, временем разочарований и споров. Аркадий с Яаком «сгоняли» по ложным следам Кима во все три московских аэропорта, расположенных на значительном расстоянии друг от друга к северу, западу и югу от Москвы. По четвертому сигналу они направились на восток, в тупиковый район, известный под названием Люберцы.— Новый осведомитель? — поинтересовался Аркадий. Он сам вел машину, что всегда было признаком плохого настроения.
— Совсем новый, — утверждал Яак.
— Не Юлия.
— Нет, не Юлия, — подтвердил Яак.
— Взял у нее «Вольво»?
— Возьму. Во всяком случае, это не Юлия, а цыган.
— Цыган?! — Аркадий остановил машину.
— Ты же всегда говорил, что я отношусь к ним с предубеждением, — сказал Яак.
— Когда я думаю о цыганах, то представляю себе поэтов, музыкантов, но уж никак не надежных осведомителей.
— Этот парень, — заметил Яак, — продаст родного брата. Поэтому для меня он — надежный осведомитель.
Мотоцикл Кима был на месте — позади пятиэтажного дома. Темно-синий японский «Судзуки» — произведение искусства на хромированной подставке, объединяющее два цилиндра с двумя колесами. Аркадий и Яак обошли вокруг машины, восхищенно оглядывая ее со всех сторон и мельком бросая взгляды на дом: на верхних этажах — незаконно застекленные балконы; земля усеяна мусором, конечно же, выброшенным из окон, — коробками, пружинами от матрацев, битыми бутылками. Следующий дом стоял в сотне метров. Это был незавершенный участок строительства — расположенные на значительном расстоянии друг от друга жилые коробки с канализационными трубами, лежащими в незасыпанных траншеях, и с пересекающимися, поросшими сорняками бетонными дорожками. Пешеходов не наблюдалось. Небо было затянуто особого рода смогом, представляющим собой смесь из промышленных отходов и безысходности.
Люберцы включали все, чего боялись русские, что должно было быть далеко от центра и не должно было быть в Москве или Ленинграде, что нужно было забыть и не видеть, словно здесь, всего в двадцати километрах от Москвы, начиналась дикая степь. Люберецкое население прямым путем попадало из детсада в профтехучилище, оттуда — на заводской конвейер, а затем — в длинную, до самой могилы, очередь за водкой.
Люберцы, кроме того, были местом, которого так боялись столичные жители: отсюда молодые рабочие ездили электричкой в белокаменную бить ребят из привилегированных семей. Само собой разумеется, люберы выросли в мафию, питавшую особое пристрастие к разгону роковых тусовок и ресторанных компаний.
Яак прокашлялся.
— В подвале, — сказал он.
— В подвале? — меньше всего Аркадию хотелось услышать именно это. — Если мы собираемся лезть в подвал, то нужны пуленепробиваемые жилеты и лампы. Ты их не заказывал?
— Я не знал, что Ким окажется здесь.
— Ты не совсем верил своему надежному осведомителю, так что ли?
— Не хотелось поднимать лишнего шума, — сказал Яак.
Беда в том, что подвалы в Люберцах были не просто подвалами. В них размещались тайные спортзалы — переоборудованные люберецкими парнями котельные и угольные ямы, где проводились запрещенные до недавнего времени частные занятия по борьбе самбо. Аркадию не очень хотелось лазить в одиночестве по этим подвалам, но он осознавал, что на доставку из Москвы специального снаряжения потребуется день.
На скамейке возле дома сидели три старушки, наблюдая за малышами, копошащимися в песочнице, огороженной гнилыми досками. Седые головы и черные пальто делали старушек похожими на ворон.
Яак спросил:
— Помнишь, я говорил о комсомольском клубе, откуда звонили относительно приза, который был у Руди?
— Не очень.
— Говорил ли я, что они продолжают названивать?
— Нашел время вспоминать, — буркнул Аркадий.
— А как насчет моего радио? — спросил Яак.
— Какого еще радио?
— Я его купил, чтобы слушать. А ты забываешь его принести.
— Зайди ко мне и забери.
«Не стоять же весь день у мотоцикла, — подумал Аркадий. — Нас уже давно заметили».
Яак сказал:
— У меня пистолет, так что я иду.
— При появлении постороннего он побежит оттуда. Раз у тебя пистолет, ты останешься и задержишь его здесь.
Аркадий подошел к ступенькам. Женщины глядели на него, как на пришельца из другой галактики. Он попробовал улыбнуться. Нет, улыбки здесь были не в счет. Он бросил взгляд на песочницу. Там никого не было: детишки гонялись за тополиным пухом. Глянул в сторону Яака. Тот сидел на мотоцикле и смотрел на дом.
Аркадий прошел вдоль дома, обнаружив вскоре ступени, ведущие вниз, к железной двери. Дверь была не заперта. За ней было темно, как в преисподней. «Ким! Михаил Ким! Выйди! Поговорить нужно!» — крикнул он.
В ответ глубокое молчание. «Слышно даже, как растут грибы», — подумал Аркадий. Ему не хотелось входить в подвал. «Ким!» — позвал он еще раз. Ощупав вокруг себя стены, Аркадий наткнулся на цепочку. Потянул за нее. Тусклым светом зажглась дюжина лампочек, висящих на проводе, прибитом прямо к балкам, — не столько освещение, сколько ориентиры в темноте. Нагнувшись, Аркадий шагнул вперед, наклонился и оказался как бы в лодке на мелководье.
От пола до потолка было метра полтора, а местами и меньше. Это был лаз в туннель, проложенный поверх открытых труб и вентилей. Над головой скрипела, словно корабль, нижняя часть дома. Он снял с лица паутину и задержал дыхание.
Клаустрофобия — старая спутница такого рода прогулок. Главное — передвигаться от одного крошечного трепещущего огонька к другому. Дышать ровнее. Не думать о давящей на плечи тяжести здания, о низком качестве строительства, о том, что туннель похож на разрушающуюся могилу.
У последней лампочки Аркадий протиснулся сквозь второй лаз и увидел, что стоит на четвереньках в низкой комнате без окон, тщательно оштукатуренной, покрашенной и освещенной люминесцентной лампой. На полу — матрацы, штанги, эспандеры. Самодельные штанги были изготовлены из стальных колес с грубо вырубленными отверстиями под стержень. Эспандерами служили изогнутые ленты листовой стали с проволочными кольцами. В стену было вделано зеркало в полный рост, рядом — фотография Шварценеггера. С потолка на цепи свисала боксерская груша. Резко пахло потом и тальком.
Аркадий поднялся на ноги. Дальше находилась вторая комната со скамьями и гирями на блоках. На матраце были разбросаны книги по бодибилдингу и диете. На одной из скамей кто-то оставил следы грязи и отпечаток резиновой подошвы. Над скамьей к потолку был прикреплен металлический лист. На стене имелся выключатель. Аркадий выключил свет, чтобы не обнаруживать себя, стал на скамейку, приподнял лист и отодвинул его в сторону. Он уже начал было подниматься, как в голову уперся пистолет.
Было довольно темно. Голова Аркадия наполовину находилась над поверхностью пола под лестницей подъезда. Скамья, на которой он недавно стоял, была теперь за тысячу верст от него. Ноги болтались в воздухе. Он разглядел трехколесный велосипед без колес, горы пустых сигаретных пачек и презервативов в углу. Продолжением пистолета оказался Яак.
— Ты меня напугал, — промолвил эстонец, отводя пистолет.
— Неужели? — Аркадий почувствовал неприятную легкость в теле.
Яак вытащил его наверх. Подъезд выходил на улицу, со стороны дома, противоположной той, где они находились вначале. Аркадий прислонился к почтовым ящикам. Здесь, как и везде, они обгорели. Лампочка в подъезде была, разумеется, разбита. «Неудивительно, что убивают», — подумал Аркадий.
Яак стоял в смущении.
— Ты как сквозь землю провалился, и я пошел кругом, чтобы посмотреть, нет ли другого входа. Тут ты как раз и выскочил.
— Больше этого не делай.
Яак сказал:
— Тебе нужно было бы взять пистолет.
— Если бы я его взял, мы бы ухлопали друг друга.
Когда они вышли на улицу, у Аркадия все еще кружилась голова.
— Давай все-таки последим за мотоциклом, — предложил Яак.
Когда они обошли вокруг дома, роскошного мотоцикла Кима там как не бывало.
Милиция отбуксировывала разбитые машины на площадку у Южного порта, расположенную поблизости от металлических прессов и автозаводов Пролетарского района. С машин обдирали все, что еще можно было как-то использовать. В результате оставались одни скелеты, которые, как засохшие цветы, несли в себе что-то от былого достоинства автомобилей. С площадки открывался вид на южную часть Москвы: не Париж, конечно, но все же в ней была своя прелесть — заводские трубы изредка перемежались с блестевшими на солнце куполами церквей.
Вечернее небо еще светилось. Аркадий нашел Полину в дальнем конце площадки. Она орудовала кистью, жестянками с краской и дощечками, расстегнув плащ, — уступка ласковому, теплому вечеру.
— Ваше послание показалось мне срочным, — сказал Аркадий.
— Думаю, что вам стоит посмотреть.
— Что? — Аркадий огляделся.
— Увидите.
У него лопалось терпение.
— Какая тут срочность? Работали и работайте.
— Вы тоже на работе.
— Хорошо, я одержим работой, но в общем живу впустую. Но вам-то разве не хочется сходить с приятелем на танцы или в кино? — Ирина уже начала передачу новостей, и он точно знал, что для него в данный момент представило бы интерес.
Полина намазывала зеленой краской дощечку, лежащую на крыле ЗИЛа без дверей и сидений. Сама она представляла сейчас довольно забавное зрелище. «Ей бы мольберт, — подумал Аркадий, — и немного техники…» Но она просто шлепала краску на дощечку.
Видимо, почувствовав, что он думает о другом, Полина спросила:
— Как ваши с Яаком дела?
— Сей день не принес нам славы, — он посмотрел поверх ее плеча. — Слишком зеленая.
— Вы что, критик?
— Художники так темпераментны. Я хотел сказать: экспансивно щедрозеленая, — он отошел в сторону и стал разглядывать городской пейзаж: темную реку, серые краны и растворяющиеся в белесом мареве заводские трубы. — Что конкретно вы разрисовываете?
— Дерево.
У Полины было четыре разные банки с зеленой краской, помеченные знаками СМ-1, СМ-2, СМ-3 и СМ-4 и поставленные отдельно от четырех банок с красной краской с пометками КН-1, КН-2 и т.д. В каждой банке торчала своя кисть. Зеленая краска издавала отвратительный запах. Он пошарил по карманам, но вспомнил, что оставил Борины пачки «Мальборо» в другом пиджаке. Когда он отыскал «Беломор», Полина погасила спичку.
— Взрывчатые вещества, — сказала она.
— Где?
— Помните, в машине Руди мы обнаружили следы красного натрия и сульфата меди? Как вам известно, они могут входить в состав зажигательной смеси.
— В химии я никогда не был силен.
— Нам было неясно, — продолжала Полина, — почему мы не нашли часового механизма или дистанционного приемного устройства. Я провела кое-какие исследования. Если соединить красный натрий и сульфат меди, то отдельного источника воспламенения не требуется.
Аркадий снова посмотрел на банки у своих ног. КН — красный натрий — красная судовая краска, интенсивно-пунцового цвета с охристым оттенком. СМ — сульфат меди — отвратительное зеленое варево с запахом преисподней. Он убрал спички.
— И не нужен запал?
Полина положила влажную доску на переднее сиденье ЗИЛа и достала другую, с высохшей зеленой краской. Она прикрепила к доске клейкой лентой лист коричневой бумаги.
— Красный натрий и сульфат меди, взятые по отдельности, сравнительно безобидны. Однако при их соединении происходит химическая реакция с выделением тепла и непроизвольным воспламенением.
— Непроизвольным?
— Да. Но не сразу и необязательно. Интересная особенность. Это классическое бинарное оружие: две половины взрывчатого заряда, разделенные мембраной. Я испытываю различные перегородки, такие, как марля, кисея и бумага, на время и эффективность. Я уже разместила крашеные доски в шести машинах.
Полина взяла кисть из банки, помеченной знакомыми знаками КН-4, и жирными мазками начала выкладывать красный натрий на бумагу. Аркадий заметил, что она это делает, как маляр, зигзагом, напоминающим букву «М».
— Если бы они воспламенялись сразу, мы бы уже это увидели, — сказал он.
— Именно так.
— Полина, а не следует ли этим делом заняться милицейским экспертам, у которых есть и бункеры, и защитная одежда, и достаточно длинные кисти?
— У меня получится быстрее и лучше.
Полина работала шустро. Не давая красным каплям упасть в зеленые банки, она меньше чем за минуту полностью выкрасила в красный цвет покрытую бумагой доску.
Аркадий сказал:
— Значит, когда жидкий красный натрий просочится сквозь бумагу и соединится с сульфатом меди, они разогреются и вспыхнут?
— Попросту говоря, да, — Полина достала из плаща блокнот и ручку и быстро записала номера красок и время с точностью до секунды. С покрашенной доской и кистью в руках она побрела вдоль ряда обломков.
Аркадий пошел за ней.
— Я по-прежнему считаю, что тебе куда лучше будет пройтись по парку или посидеть с кем-нибудь за клубничным пломбиром.
Машины на площадке были помятые, ржавые и ободранные. «Волгу», например, так скрутило, что одна ее ось смотрела в небо. В тупоносой «Ниве» руль начисто проткнул переднее сиденье. Они прошли мимо «Лады», у которой блок цилиндров зловеще покоился сзади. Площадку окружали темные корпуса заводов и военных складов. По реке змеей проскользила последняя за этот вечер «Ракета».
Полина положила красную дощечку на тормозную педаль четырехдверного «Москвича» и написала цифру 7 на левой передней дверце. Увидев, что Аркадий приближается к другим шести машинам в конце площадки, она сказала:
— Лучше подождать.
Они сели в «Жигули» без ветрового стекла и колес. Отсюда была хорошо видна вся площадка и другой берег реки.
— Бомба внутри машины, Ким снаружи. Не слишком ли много? — спросил Аркадий.
— Во время убийства эрцгерцога Фердинанда, — ответила Полина, — с которого началась первая мировая война, в разных точках пути его следования находились двадцать семь вооруженных террористов с бомбами.
— Вы изучали политические убийства? Но Руди был всего лишь банкир, а не наследник престола.
— При нынешних нападениях террористов, особенно на западных банкиров, бомба в автомобиле — оружие избранных.
— Вы и это изучали? — приуныл он.
— Я все еще не могу понять, откуда столько крови в машине Руди, — призналась Полина.
— Уверен, что разберетесь. Знаете, в жизни есть много чего, кроме… смерти.
«У Полины черные локоны девушки с картины Мане, — подумал Аркадий. — Ей бы кружевной воротничок и длинную юбку, да сидеть за ажурным столиком, и чтобы на траве играли солнечные блики. А она на пустыре в развалившейся машине рассуждает о мертвецах». Он заметил, что ее глаза следят за ним.
— Вам действительно дома нечем заняться? — спросила она.
— Погоди, — сказал Аркадий. Разговор каким-то образом безо всякой логики вновь вернулся в прежнюю колею.
— Вы же сами говорили, — настаивала она.
— Ну, это неважно.
— Вот видите, — не отставала Полина. — Вам можно вести такую жизнь, а меня обязательно нужно критиковать за мой образ жизни, хотя я день и ночь тружусь на вас.
…Первая машина взорвалась с глухим звуком, словно ударила в отсыревший барабан. Белая вспышка смешалась с разлетевшимся на мелкие куски стеклом. Мгновение спустя, когда кристаллики стекла все еще дождем падали вниз, автомобиль охватило пламенем изнутри. Полина пометила в блокноте время вспышки.
Аркадий спросил:
— Значит, там не было ни взрывателя ни запала? Только химические вещества?
— Только то, что вы видели. Хотя растворы имеют разную степень концентрации. У меня есть еще вариант с фосфором и алюминиевым порошком. Но здесь для детонации требуется какой-нибудь взрыватель.
— Ну что ж, выглядело довольно эффектно, — заметил Аркадий.
Он ожидал чего-то вроде произвольного воспламенения, но никак не взрыва такой силы. Огонь уже охватил крышу и переднее сиденье. Приборную доску лизали языки пламени, выделяя темный ядовитый дым. «Как это кому-то еще удается выбраться из горящего автомобиля?» — подумал Аркадий.
— Спасибо, что не дала мне посмотреть поближе, — сказал он вслух.
— Очень рада слышать.
— И прошу прощения за пусть даже косвенный упрек в твой адрес. Ведь только ты одна изо всей группы проявила настоящее умение. Должен сказать, что я просто потрясен.
Пока Полина внимательно разглядывала его, стараясь понять, нет ли тут насмешки, он закурил.
— Будь здесь окно, я бы выкатился от стыда, — добавил он.
Вторая машина вспыхнула, но не взорвалась, как первая. К этому времени Аркадий был уже опытным наблюдателем и улавливал последовательность: ослепительная вспышка, удар воздушной волны, извержение кристалликов стекла и затем последовательное появление светлого пламени и бурого ядовитого дыма. Полина делала пометки в блокноте. У нее были изящные маленькие руки, которые казались еще меньше из-за подвернутых манжет пальто. Она быстро писала аккуратными, как на машинке, буковками.
«Белов говорил о похоронах отца. Что это будет — обычные похороны или кремация? Они могли бы, минуя крематорий, доставить старика сюда для великолепной посмертной прогулки на одной из пылающих колесниц Полины. Ирина сообщила бы об этой новости как еще об одном примере русской жестокости», — подумал Аркадий. Ему пришло на ум, что автомобили вовсе не для русских. Прежде всего, у русских мало дорог, не изуродованных рытвинами и ухабами и не утопающих в грязи. И, что еще важнее, людям, снедаемым водкой и меланхолией, нельзя доверять подобные средства передвижения.
— У вас были другие планы на этот вечер? — спросила Полина.
— Нет.
Пятая и шестая машины взорвались почти одновременно, но горели по-разному — одна превратилась в огненный шар, а другая, уже и без того представлявшая собой выгоревший остов, покрылась языками пламени. До сих пор не появилось ни одной пожарной машины. Эпоха ночных смен давно осталась в прошлом, и в этот час расположенные кругом заводы пустовали, на месте оставались разве что сторожа. Аркадий прикинул, что бы они с Полиной еще успели спалить, прежде чем кто-нибудь обратил бы внимание на зарево.
Перелистывая свои заметки, Полина сказала:
— Я хотела посадить в машины манекены.
— Манекены?
— Да, манекены. Хотела раздобыть и термометры. Но не нашла даже термометров для печей.
— Сейчас все нелегко достать.
— Химическое самовозгорание — процесс неопределенный. Особенно трудно установить время воспламенения.
— У меня такое впечатление, что Киму было бы куда проще прошить Руди очередью из автомата. Хотя я, конечно, в восторге от того, как взрываются машины. Что-то вроде индийского «сатти». Знаете, это когда индийские женщины приносят себя в жертву на погребальных кострах своих мужей? Наше зрелище очень похоже на большой «сатти» на берегу Ганга, если не считать, что мы на берегу Москвы-реки, что сейчас не полдень, а полночь и что мы не позаботились привести с собой вдов. Не позаботились даже принести чучела. В других отношениях все почти так же романтично.
Полина сказала:
— Вряд ли назовешь это аналитическим подходом.
— Аналитическим? Мне не нужен никакой печной термометр. Я и так нюхал Руди. Его пришили.
Полину словно ужалило. Аркадий поразился своей выходке. Что теперь сказать в оправдание? Что устал, расстроен? Что хочется пойти домой и приложить ухо к приемнику?
— Извини, — сказал он. — Мне стыдно.
— Думаю, вам лучше найти другого судмедэксперта, — ответила Полина.
— Думаю, что мне лучше уйти.
Когда он выбирался из машины, взорвался седьмой автомобиль, высоко взметнув фонтаны стекла. Вслед за хлопком взрыва к ногам посыпались, звеня, как колокольчики, кристаллики стекла. «Москвич» полыхал, как работающая на полную мощь домна, из окна с силой вырывалось пламя, жар от которого заставил Аркадия отступить в сторону. Когда загорелось сиденье, пламя перешло в клубы насыщенного ядовитыми веществами багрового дыма. Краска вспучилась. Весь участок, словно горящими угольками, был усеян отражающими огонь кусочками стекла.
Он заметил, что Полина опять что-то записывает. «Из нее бы получился хороший наемный убийца, — подумал он. — К тому же она хороший специалист в своем деле. А я — дурак».