Страница:
Нелишне заметить, что Наде исполнилось двадцать четыре года, что она хотя и не красавица, но все же с печатью, так сказать, столичности на лице, казалась немножко залетной птицей в окружении более правильных и более, может быть, даже красивых, но все же и более скромных северных лиц.
О происшедшем с Надей начнем рассказывать с того, что в июне через московскую подругу ей удалось достать путевку на юг в санаторий, где отдыхали все большие ученые и писатели, люди пожилые, солидные, с громкими именами. У каждого отдельная комната. В коридоре висят таблички: «Шум мешает работать». Вот так раз. Надя надеялась именно на шум, на веселье, на танцы, на вечера, организованные затейником, с загадками, с разучиванием песен, с играми, рассчитанными на хохот до слез. Не то чтобы она была любительницей всего этого, но очень уж хотелось посмеяться и поскакать на одной ноге после строгого, вдумчивого, как бы вполголоса разговаривающего севера.
Но нет так нет. Зато есть синее теплое море, белые чайки над ним, непривычные тревожные запахи в санаторском саду, особенно ночью, когда кричат цикады и земля, нагретая за день, отдает воздуху запасенное парное тепло.
Соседом по столу у Нади оказался высокий морщинистый старик с седыми клочьями, вылезающими из-под академической шапочки. Либо ему было шестьдесят лет, но он слишком много пережил и увидел, либо ему было семьдесят, но в таком случае он, напротив, хорошо сохранился. Для семидесяти лет он выглядел, можно сказать, молодцом. Кроме того, у старика были пронзительные голубые глаза вне всякого возраста и времени. Взгляд его глаз был как оружие, спрятанное до поры в изящных, щеголеватых, может быть, даже легкомысленно украшенных, может, даже пошловатых ножнах. Снаружи вроде безделушка, которую впору дать вместо игрушки ребенку. Но вдруг мгновение, блеск отточенного клинка, беспощадное жало. Оружие. Мало того что стальное и острое, еще и в опытной твердой руке.
Надя испытала это в первый же день знакомства. Старик представился. Его звали Казимир Францевич. Элегантно расправляясь с поджаркой, собеседник непринужденно расспрашивал Надю о северном ее городке, взглядывал на нее время от времени, усмехался, изображал удивление – обычный застольный разговор. Вдруг все перед Надей покачнулось и поплыло. Ей показалось, что она падает, потому что Казимир Францевич странно передвинулся кверху, чуть ли не к потолку, чуть ли не повис около потолка, и все вокруг синее, голубое, и нет опоры, одна только расплывчатая зыбкая синева.
Через мгновение все вернулось на свои места. Надя сидит на стуле. Казимир Францевич нашлепывает концом ножа гарнир на кусочек мяса. Глаза его опущены в тарелку. Потом он поднял их на Надю, обыкновенные голубые глаза, улыбнулся и тихо сказал:
– Извините меня. Это я виноват. Это ребячество с моей стороны, но я не должен быть легкомысленным, извините.
Вскоре между молодой женщиной и семидесятилетним (все-таки оказалось, что семидесятилетним) стариком установились добрые дружеские отношения. Новые знакомые иногда сидели в качалках в тени развесистого платана, иногда прогуливались по аллеям старинного парка и, уж во всяком случае, трижды в день встречались за столом, говоря друг другу: «Здравствуйте», «Приятного аппетита» и еще раз «Приятного аппетита», если кто-нибудь из них уходил из-за стола раньше другого, загадочное головокружение и еще более того загадочное извинение профессора не выходило из головы у Нади. Но уже на третий день Казимир Францевич решил объяснить. В это время они сидели в удобных плетеных креслах и смотрели в синее море.
– Я, конечно, не должен злоупотреблять своей силой. В сущности, мне даже запрещено. Запрещено, как боксеру, например, запрещается применять кулак. Кулак боксера считается оружием наравне с гирей, железной болванкой или даже ножом. Но что нож и гиря по сравнению с оружием, которым владею я!
Надя посмотрела на профессора даже с испугом.
– Вы слышали что-нибудь о телепатии?
– Н-немного. Кажется, это вроде гипноза.
– Хм, гипноз игрушка, хотя принципиально эти вещи одного порядка, одной сути. Но гипноз – это когда я смотрю вам в глаза и передаю свою волю в непосредственном контакте. А вот если расстояние между нами несколько тысяч километров?
– Вы хотите сказать, что это возможно?
– Странно, почему вы сомневаетесь. Если в вашем распоряжении есть какая-нибудь батарейка и несколько паршивых проволочек, вы способны направить в эфир волну, и где-нибудь в Австралии ее поймают при помощи батарейки и нескольких паршивых проволочек. Но я – человек. Я сам источник энергии.
Тут профессор увлекся, в его рассказе замелькали мудреные выражения: «функциональная направленность», «ионные изменения», «генерация волн», «биотоки мозга», «интрацеллюляры» и даже «перецеллюляры».
Надя наморщила свой лобик, чтобы если не осмыслить, то сделать вид, что старается, и Казимир Францевич спохватился:
– Ну да, я понимаю, что непривычно. Одним словом, я – человек – способен забросить в эфир свою волну, а вы – другой человек – способны поймать ее, как бы далеко вы ни были от меня в это время. Потрясающее своеобразие биосвязи состоит в том, что все, что я вам передам, внушу, вы не будете воспринимать как волю, навязанную извне, но как свое собственное сокровенное желание.
В это время Надя достала из сумочки шоколадный трюфель, медленно развернула его, обдула коричневую пыльцу и откусила.
– Вот-вот, – обрадовался Казимир Францевич, – вы захотели съесть конфету. Чего проще, при чем тут чужая воля? Так знайте же, что это я, я внушил вам желание съесть конфету, это была моя воля, а вы лишь приняли ее за свою. Понимаете, наш организм снабжен всем необходимым для передачи мыслей непосредственно из глаз в глаза без помощи дополнительных колебаний, и не только из глаз в глаза, но и на дальние расстояния. Однако, к сожалению, мы лишены возможности пользоваться аппаратурой. Вроде как в приемник, который вы купили в ГУМе, забыли вставить предохранитель – стеклянную трубочку с волоском. Или еще проще: вы не знаете, что нужно повернуть ручку и включить приемник. И вот приемник молчит, несмотря на то что у него есть все для приема любой волны из эфира. И поделом. Представьте, если бы мы насквозь видели мысли, мечты, помыслы друг друга, а тем более если бы мы могли внушать друг другу все возможные желания и действия, но каждый из нас не подозревал бы, что он действует не по своей воле. Вероятно, мы, человечество, в детском возрасте. А детям не дают в руки спичек, ножей, огнестрельного оружия или ядовитых таблеток. Подрастут, и все у них будет. Мы еще не подросли. Однако некоторые индивидуумы по случайности получили спички раньше времени. Я – из них. – Казимир Францевич откинулся и засмеялся. – Хотите оказаться в Париже?
Пространство снова покачнулось перед, Надей. Морская синева разломилась на куски, на квадраты, на прямоугольники. Прямоугольники оформились в серые многоэтажные дома, замелькали автомобили, послышалась незнакомая торопливая речь. Потом сквозь дома и суету разноцветной толпы снова проступило синее море. И старик на плетеном стуле, и собственные Надины руки и ноги. И слегка звенело в голове, как после удара или когда проснешься и сразу же резко вскочишь на ноги.
– Вы побывали сейчас на Гревской площади. Не правда ли, занятно? Скажите, какая в Париже погода? Дождь или солнечно, как у нас в Крыму?
– К-как будто пасмурно… Но ведь это просто гипноз? Да? Просто вы мне внушили? Я ведь не была в Париже на самом деле?
– Ну что вы, то, что произошло с вами, сущие пустяки. Хотите, я расскажу вам случай из своей практики? Я жил в Сибири, Ко мне пришла старушка с просьбой рассказать что-нибудь о ее сыне, пропавшем в гражданскую войну. Ушел с белой армией, и больше ничего не известно. А я, значит, в роли гадалки. Карты, кофейная гуща и прочее. Должен узнать, рассказать. Однако обратилась она по адресу. Но мне нужен медиум, посредник. Если хотите, усилитель, мощная антенна. Впрочем, все не то. Технология достаточно сложна, чтобы вы ее сразу поняли. Одним словом, нужен особый человек. Не думайте, что интеллект, не обязательно. Лесоруб, шофер, каменщик. Но особая организация нервной системы. Тоже своего рода ребенок со спичками. Но, конечно, не знает. Я врач. Во время приема больных мне два-три раза попадались такие люди. На счастье старушки, один из них был поблизости.
– Ну и…
– Очень просто. Я посадил его напротив себя, он закрыл глаза, потерял волю. Я забыл сказать, что если обыкновенному гипнотизеру обязательно нужны глаза, то я апеллирую непосредственно к мозговому центру. В надбугровой части промежуточного мозга между верхними холмами четверохолмия существует эпифиз, или шишковидная железа, – небольшое тело красновато-серого цвета конусообразной формы. Назначение шишковидной железы до сих пор остается неразгаданным. Предполагают даже, что это рудиментарный остаток третьего глаза. Но еще йоги точно знали, что эпифиз – орган биоинформации.
Так вот, я обращаюсь непосредственно к мозговому центру. Мой помощник сидит закрыв глаза. Через некоторое время я начинаю задавать ему вопросы или даже приказывать. Он сквозь сон отвечает мне, что он теперь в большом незнакомом городе. «В каком?» – «Я не знаю». – «Подойди к прохожему и узнай». – «Говорят на незнакомом языке». – «Прочитай название улицы». – «Написана не по-нашему». Помощник с закрытыми глазами перерисовывает карандашом название улицы. На бумаге возникает французское слово. Я догадываюсь, что дело происходит в Марселе. Дальше – больше. Он находит человека, знающего по-русски, тот рассказывает ему, что искомый нами Петр Васильевич Брагин, кажется, работает поваром в порту на одном из больших пароходов.
– А они? Что чувствуют они?
– Те, с кем разговаривает мой помощник?
– Да, те, с кем он разговаривает.
– Этого я не знаю. Я думаю, что они чувствуют в это время тревожное беспокойство. Во всяком случае, они вспоминают в это время о своем знакомом Петре Васильевиче, с которым давно не виделись. Вспоминаем же мы ни с того ни с сего своих давно забытых знакомых. И что они работают там-то и там-то, и что надо позвонить, увидеться.
– Ну и…
– Когда старушка написала в Марсель по нужному адресу, сын ответил.
– Красивая сказка.
– Вы невежливы, Надежда Петровна. Я стар для того, чтобы меня подозревать во лжи.
– Но это же мистика!
– Если бы вашему дедушке сказали, что можно видеть и слышать, как поют и танцуют в Лондоне, он воскликнул бы то же самое. Разве не мистика видеть то, что делается за тысячи километров? Однако видим. Через двести лет наш разговор покажется смешным и наивным, а более всего ваше удивление. Представьте даму высшего света времен Екатерины: «Как? Можно по проволочке разговаривать из Петербурга с Москвой? Можно даже и без всякой проволочки? Но это же мистика!»
Все материально, дорогая Надежда Петровна. В основе биологической связи лежат электромагнитные колебания. Ну хорошо. Допустим, в основе ее лежат колебания, природа которых нам пока неизвестна. Нельзя же по отношению ко всему, что нам неизвестно, кричать: «Мистика! Не может быть! Сверхъестественно!» Может быть, существуют вовсе непривычные для нас сферы и формы материи, о которых мы не можем и подозревать. Человеческая мысль, может быть, даже не дерзает взглянуть в этом направлении, потому что это кажется сверхъестественным, нелепым. Есть сказочка про карася. Мудрость, достойная большой поэмы. Высунулся карась из воды, задохнулся – и скорей на дно. «Ну как?» – спрашивают его любознательные собратья. «Никакой жизни там нет», – уверенно и твердо ответил карась. Не так ли подчас и мы?
Профессор пристально посмотрел на Надежду Петровну.
– Знаете что, не согласитесь ли вы принять участие в ряде опытов? Я вижу, что у вас тонко организованная, восприимчивая психика. Весьма. Это было бы важно для науки, для будущего.
– Ну, – улыбнулась Надя, – если вы собираетесь меня посылать то в Марсель, то в Париж, вряд ли, – непривычно и боязно. Кроме того, не люблю быть на побегушках.
– Речь идет о другом, – серьезно возразил профессор. – Вы знаете, сейчас проводятся иные опыты. Все начинается с азов. Так вот – азы. Наверное, вам приходилось слышать или читать в газетах, что, когда американская подводная лодка «Наутилус» плавала в Атлантическом океане в течение шестнадцати дней, беспрерывно проводились опыты по телепатии. В изолированном помещении в лаборатории на берегу безвыходно находился индуктор – студент Дюкского университета Смит. Дважды в день он осуществлял телепатическую передачу, бросая во вселенную ряд зрительных ощущений. Конкретно он передавал группу геометрических фигур: круг, квадрат, крест, звезду и три волнистые линии. Последовательность фигур при передаче каждый раз менялась. На борту «Наутилуса» в это время некто Джонс – морской офицер принимал импульсы индуктора. То есть он в определенный час, в определенную минуту сосредоточивался над листом бумаги и рисовал те же самые геометрические фигуры. Ему, конечно, казалось, что он рисует их по своему желанию и произволу. На самом же деле он принимал сигналы.
– И все совпало?
– Более чем в семидесяти случаях из ста. Но ведь даже по телефону, бывает, не расслышишь некоторые слова, приходится переспрашивать. Не забывайте, что между ними было две тысячи километров расстояния, толща морской воды, корпус подводной лодки, всевозможные изолирующие переборки.
– Но если все мы что-нибудь излучаем, если импульсы летают в эфире, почему же мы их не слышим?
– Я уже говорил: не умеем пользоваться приемником. В эфире, например, мечутся радиоволны, самые разнообразные: и музыка, и речи, и сигналы бедствия. Но нужно нажать клавишу, чтобы приемник начал работать, потом нужно при помощи рукоятки поймать волну. Я говорил вам, что в нашем организме поставлены некоторые тормозящие устройства. Знаете ли вы, что люди с так называемой расстроенной психикой утверждают и настаивают, будто они постоянно испытывают на себе действие посторонней воли? Некий голос им приказывает совершить те или иные поступки. Тысячи фактов, подтверждаемых медициной. Что ж, может быть, иногда перегорают предохранители.
Однако мы отвлеклись. Значит, давайте заключим союз в пользу науки и прогресса. На пять сеансов. Сейчас поясню. Когда вы уедете к себе в город, мы с вами осуществим пять сеансов биосвязи. В определенные дни, в определенный час и определенную минуту вы уединитесь (за час до сеанса), сосредоточитесь и в нужное мгновение нарисуете на бумаге то, что я вам в это время пошлю. Сначала это будет простенькая геометрическая фигура: квадрат, треугольник, круг, крест, ромб или даже простая линия. Второй раз сложнее (мы условимся), потом еще сложнее. В конце концов вы напишите целую фразу. Например, «Я вас не люблю», или «Волга впадает в Каспийское море», или что-нибудь в этом роде, я придумаю. Тотчас после сеанса вы запечатаете результат в конверт и пошлете мне. А я вам. Будем сверять наши рисунки и каракули. Вы согласны?
– Конечно, это так интересно и необыкновенно.
– Когда вы выезжаете в свой город?
– Одиннадцатого июля.
– Отлично. Шестнадцатого июля, в последнюю минуту десятого и в первую минуту одиннадцатого часа по московскому времени, у нас будет первый сеанс биосвязи. Только вы уж не подведите меня, любезная Надежда Петровна. Вы умеете держать свое слово?
– Я обещаю вам, Казимир Францевич, что бы ни случилось (если, конечно, буду жива), шестнадцатого в десять часов… Короче говоря, я обещаю.
Мы начали наш рассказ именно с того, что этот самый день, 16 июля, не удивил Надю с утра ничем необыкновенным, хотя она, как только проснулась, подумала о предстоящем опыте. Опыт не выходил у нее из головы ни когда она умывалась, ни когда завтракала, ни по дороге в редакцию. У нее был маленький уютный кабинетик с окном на старинную церквушку. Надя не разглядывала церквушку, как не разглядывают у себя в квартире давно висящую картину, но все же замечала, что немудреный пейзажик успокаивает, если очень устанешь, что он хорош, может быть, именно своей неназойливостью, тем, что нет в нем ничего лишнего. Нужно только смотреть как можно дольше. Она радовалась, что ей не досталось окно другого сотрудника газеты, Миши Кулебякина. У того за окном пыльная бугристая улица и учреждение с вывеской «Леспромхоз».
Зайдя в кабинетик, Надя открыла стол, разложила бумаги, мянут пять по привычке поглядела в окно, чтобы успокоиться с дороги, и принялась за работу. Но все ее мысли были о том, что вот здесь же, за этим столом, сегодня в 10 часов вечера должно произойти чуть ли не чудо. Она примет сигнал из Крыма, зафиксирует его на бумаге. Наверное, все это чепуха. Что ж, тем интереснее проверить этот опыт.
В дверь кабинетика громко постучали, и на пороге появился незнакомый Наде человек. Он шагнул вперед, и в кабинетике сразу же стало тесно. Вместе с тем в нем стало как будто светлее, – может быть, от выгоревших соломенных волос парня, может быть, от его улыбающихся глаз, может быть, от его приветливой и доброй улыбки.
Он был одет по-дорожному, но со вкусом. Просторная мягкая куртка. Случайно ли, нет ли, носки и рубашка одинакового терракотового тона. «Не наш, приезжий», – в первую секунду отметила Надя. Да и держится как-то… и скромно, и свободно. Чаще случается – либо уж не гнутся ни руки, ни ноги, либо уж неприятная развязность, как на шарнирах.
– Здравствуйте, – все еще улыбаясь, заговорил вошедший. Однако не полез с рукой, а выдержанно дождался, когда Надя сама первая решилась протянуть руку. – Я – молодой поэт. Зовут меня Иваном. Мне сказали, что все молодые поэты – ваше ведомство. Значит, я прямо к вам.
– Ну что же… Это правда… А стихи у вас с собой или вы хотите прочитать и получить консультацию? Вы не стесняйтесь, прочитайте какое-нибудь стихотворение, разберемся.
Иван улыбнулся.
– Стихи потом. Я по другому поводу. Собственно, я приезжий. Из Москвы. Скорее даже не приезжий, а проезжий, потому что сегодня же вечером сажусь на пароход и еду дальше по Ледовитому океану. Мне хотелось бы днем хорошенько познакомиться с городом. Старина и прочее. Я думал, если бы вы пожелали помочь. Вы ведь давно уж в этом городе.
– А почему, собственно, я должна играть роль экскурсовода? Есть музей, у него свои сотрудники.
– Все это так. Но очень уж эти сотрудники доскональный народ. Заговорят. Хотелось бы более непринужденно. И потом, лучше, когда тоже литератор. Ваш главный редактор, например, встретил меня более сердечно. Между прочим, именно он посоветовал мне обратиться к вам.
– Простите, вы сказали, что вы московский поэт. Как ваше полное имя?
Наде хотелось уязвить добродушного парня. Мол, что-то не приходилось слышать. Но вместо того она вспыхнула и закраснелась. Имя ей было хорошо знакомо. Она даже написала однажды небольшую рецензию на книгу стихов Ивана Спешнева, она даже знает наизусть два его стихотворения! «Боже мой, а я ему предлагала, чтобы он прочитал стихи, хотела проконсультировать. Боже мой, какой конфуз!»
– Ну так что же, согласились бы вы подарить проезжему москвичу несколько часов вашего драгоценного времени? Начальство не возражает.
– Я, конечно, могу. Но в смысле пользы… Я, право, не знаю – все эти монастыри, церкви…
– Польза будет. Спасибо, что соглашаетесь. Значит, начнем с Никиты Мученика.
– С какого Никиты? – переспросила Надя.
– Да вон с того, что смотрит на вас через окно ежедневно с девяти до семнадцати.
– Ну вот, а я не знала, что это мученик. – Ей хотелось добавить для каламбура: «Разве уж так мучительно смотреть на меня с девяти до семнадцати?» – но она вовремя спохватилась, что острота получилась бы дешевенькая и пошленькая.
Они пошли по городу. Собственно, показывал и рассказывал больше приезжий, а Надя только хлопала глазками и удивлялась. У Никиты Мученика оказались какие-то необыкновенные кокошники над окнами. В Ризо-положенском монастыре в Успенском соборе прекрасно сохранились фрески, будто бы школы Дионисия. Дионисий же будто бы ни много ни мало – Моцарт русской живописи.
Надя часто ходила мимо монастыря, но ей почему-то больше нравилась высокая причудливая колокольня, нежели простенький, с узкими окнами собор. А оказалось, что колокольня построена сто лет назад и не имеет никакой ценности по сравнению с собором.
Они долго ходили по собору, разглядывая яркую роспись. Иван рассказывал ей разные библейские сюжеты. И то, что казалось раньше цветными пятнами, пробежало бы мимо глаз и сознания, разворачивалось в стройную картину, приобретало смысл. Насмешила их одна фреска. Художник иллюстрировал известное изречение: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата своего, в своем же глазе бревна не зришь». Так и нарисовано было большое сосновое суковатое бревно, как бы торчащее из глаза.
– А это притча о блудном сыне, – толковал Иван. – Самый емкий литературный жанр – притча. Квинтэссенция мудрости. Она приложима к тысячам случаев в жизни во все века, при любом социальном укладе.
Когда ходили по городу, Надя стала вдруг замечать то старинный домик, на который раньше не обращала внимание, то необыкновенные наличники, то необыкновенный фонарь над крыльцом – крупицы красоты, дошедшие из прошлой жизни. Она поймала себя на том, что ей интересно с Иваном, что за эти полдня она узнала о городе больше, чем за предыдущие два года. Да и не в том дело, что узнала, – что-то такое поняла. Как бы появился новый взгляд, который теперь уж останется навсегда. Чувство благодарности к высокому плечистому человеку, уверенно шагающему по деревянным окраинным тротуарам, тепло разлилось в сердце.
Был второй план в их отношениях. Он наметился с самого начала. С одной стороны, они просто идут по улице для того, чтобы подойти вплотную к этому самому Никите Мученику; с другой стороны, Надя немного смущается, а втайне горда и рада, что рядом с ней идет этот видный парень и московский поэт. Хотелось, чтобы встречались знакомые ей люди и видели ее рядом с ним. Она чувствовала в себе постепенное, но уверенное нарастание счастья и радости. Бывало ведь к так, что он рассказывает о каменных кокошниках, и слова его все о кокошниках, а в глазах, смотрящих на нее, то улыбка, то усмешка, то вроде бы дерзость, то вроде бы теплота. Во всяком случае, далекое от кокошников XVII века. Там он помог подняться на приступок, подал ей руку, и тоже что-то произошло в те две секунды, пока ее рука соприкасалась с его рукой, там он поддержал ее под руку, там, когда она обернулась к нему, чтобы спросить, глаза их оказались близко-близко. Он просто посмотрел ей в глаза, и она забыла, что хотела спросить, отвернулась в смущении, и некоторое время они молчали, каждый про себя переживал увиденное в глазах друг у друга. Однажды она перехватила его взгляд – он смотрел на ее губы.
Внешне же все как было: от церкви к старому купеческому дому, от него к монастырю, от монастыря к городскому валу.
Обедать они пришли в ресторан «Север». Иван быстро и умело выбрал из незамысловатого, правда, меню (но ведь тем труднее выбрать) именно то, что больше всего хотелось бы Наде, и это тоже было удивительно, как было поразительно все в этот день.
Иван отодвинул меню, положил свои большие руки на стол и стал спокойно смотреть на лицо Нади.
– Зачем вы смотрите?
– Было бы хуже, если бы я отвернулся. Вы знаете, мне не хочется уезжать сегодня из вашего города. Тем более что мы не успели побывать в музее, а ноги наши гудят. Завтра ведь тоже будет пароход, не правда ли? Вечером мы поедем в Белые Горы. Посмотрим это заповедное место. И вообще… Поедемте со мной к океану. Зеленые волны, розоватое солнце над водой, маленький черненький пароходик.
– Нет, нет, я не могу в Белые Горы. И вообще вечером я должна быть свободна. Я пообещала.
– Ах, вот оно что… Извините.
– Вы не думайте, я обещала очень старому, пожилому человеку, ему за семьдесят… – Тут Надя почувствовала, что получается полная чепуха, и торопливо и сбивчиво рассказала историю с профессором.
– М-да. Ну что же, вы правы. Дело на безделье менять нельзя. Идите и рисуйте свои треугольнички.
Надя умоляюще глядела в глаза Ивану. «Ну что тут страшного, – хотелось ей сказать. – Будет ведь завтра новый вечер, можно поехать в Белые Горы. И послезавтра. Но я не виновата, если пообещала две недели назад».
Но Иван уж помрачнел, и, значит, такой был у Ивана характер, что не умел он сразу переломить себя.
Надя проводила его до пристани. Когда появилась между пароходом и бревенчатым настилом полоска быстротекущей воды, обоим показалось, что делают они не то и что все обстоятельства – мелочь по сравнению с тем, что у них появилось, что нужно бы считать сегодня важным и главным.
Иван помахал рукой, Надя потянулась, привстала на цыпочки, но полоска воды расширялась, а пароход, показав корму, развернулся и бойко зашлепал плицами.
В свой кабинетик Надя пришла задолго до условленного срока. Ей было обидно и горько. Как если бы маленькой девочке, ребенку подарили небывалую, яркую игрушку и она уж протянула ручонки, но все исчезло. Как ни странно, досадовала Надя не на Ивана, который несправедливо обиделся и уехал, не на себя, что не смогла его удержать, а на далекого Казимира Францевича, для которого нужно рисовать эти нелепые треугольнички. Если бы не они, сейчас Надя была бы с Иваном, они поехали бы в Белые Горы. Будь неладен этот старик! «Ну хорошо же, чтобы он ни внушил мне сегодня, возьму и нарисую ему треугольник. Да, назло нарисую просто треугольник, и ничего больше. Вся его телепатия полетит вверх тормашками».
О происшедшем с Надей начнем рассказывать с того, что в июне через московскую подругу ей удалось достать путевку на юг в санаторий, где отдыхали все большие ученые и писатели, люди пожилые, солидные, с громкими именами. У каждого отдельная комната. В коридоре висят таблички: «Шум мешает работать». Вот так раз. Надя надеялась именно на шум, на веселье, на танцы, на вечера, организованные затейником, с загадками, с разучиванием песен, с играми, рассчитанными на хохот до слез. Не то чтобы она была любительницей всего этого, но очень уж хотелось посмеяться и поскакать на одной ноге после строгого, вдумчивого, как бы вполголоса разговаривающего севера.
Но нет так нет. Зато есть синее теплое море, белые чайки над ним, непривычные тревожные запахи в санаторском саду, особенно ночью, когда кричат цикады и земля, нагретая за день, отдает воздуху запасенное парное тепло.
Соседом по столу у Нади оказался высокий морщинистый старик с седыми клочьями, вылезающими из-под академической шапочки. Либо ему было шестьдесят лет, но он слишком много пережил и увидел, либо ему было семьдесят, но в таком случае он, напротив, хорошо сохранился. Для семидесяти лет он выглядел, можно сказать, молодцом. Кроме того, у старика были пронзительные голубые глаза вне всякого возраста и времени. Взгляд его глаз был как оружие, спрятанное до поры в изящных, щеголеватых, может быть, даже легкомысленно украшенных, может, даже пошловатых ножнах. Снаружи вроде безделушка, которую впору дать вместо игрушки ребенку. Но вдруг мгновение, блеск отточенного клинка, беспощадное жало. Оружие. Мало того что стальное и острое, еще и в опытной твердой руке.
Надя испытала это в первый же день знакомства. Старик представился. Его звали Казимир Францевич. Элегантно расправляясь с поджаркой, собеседник непринужденно расспрашивал Надю о северном ее городке, взглядывал на нее время от времени, усмехался, изображал удивление – обычный застольный разговор. Вдруг все перед Надей покачнулось и поплыло. Ей показалось, что она падает, потому что Казимир Францевич странно передвинулся кверху, чуть ли не к потолку, чуть ли не повис около потолка, и все вокруг синее, голубое, и нет опоры, одна только расплывчатая зыбкая синева.
Через мгновение все вернулось на свои места. Надя сидит на стуле. Казимир Францевич нашлепывает концом ножа гарнир на кусочек мяса. Глаза его опущены в тарелку. Потом он поднял их на Надю, обыкновенные голубые глаза, улыбнулся и тихо сказал:
– Извините меня. Это я виноват. Это ребячество с моей стороны, но я не должен быть легкомысленным, извините.
Вскоре между молодой женщиной и семидесятилетним (все-таки оказалось, что семидесятилетним) стариком установились добрые дружеские отношения. Новые знакомые иногда сидели в качалках в тени развесистого платана, иногда прогуливались по аллеям старинного парка и, уж во всяком случае, трижды в день встречались за столом, говоря друг другу: «Здравствуйте», «Приятного аппетита» и еще раз «Приятного аппетита», если кто-нибудь из них уходил из-за стола раньше другого, загадочное головокружение и еще более того загадочное извинение профессора не выходило из головы у Нади. Но уже на третий день Казимир Францевич решил объяснить. В это время они сидели в удобных плетеных креслах и смотрели в синее море.
– Я, конечно, не должен злоупотреблять своей силой. В сущности, мне даже запрещено. Запрещено, как боксеру, например, запрещается применять кулак. Кулак боксера считается оружием наравне с гирей, железной болванкой или даже ножом. Но что нож и гиря по сравнению с оружием, которым владею я!
Надя посмотрела на профессора даже с испугом.
– Вы слышали что-нибудь о телепатии?
– Н-немного. Кажется, это вроде гипноза.
– Хм, гипноз игрушка, хотя принципиально эти вещи одного порядка, одной сути. Но гипноз – это когда я смотрю вам в глаза и передаю свою волю в непосредственном контакте. А вот если расстояние между нами несколько тысяч километров?
– Вы хотите сказать, что это возможно?
– Странно, почему вы сомневаетесь. Если в вашем распоряжении есть какая-нибудь батарейка и несколько паршивых проволочек, вы способны направить в эфир волну, и где-нибудь в Австралии ее поймают при помощи батарейки и нескольких паршивых проволочек. Но я – человек. Я сам источник энергии.
Тут профессор увлекся, в его рассказе замелькали мудреные выражения: «функциональная направленность», «ионные изменения», «генерация волн», «биотоки мозга», «интрацеллюляры» и даже «перецеллюляры».
Надя наморщила свой лобик, чтобы если не осмыслить, то сделать вид, что старается, и Казимир Францевич спохватился:
– Ну да, я понимаю, что непривычно. Одним словом, я – человек – способен забросить в эфир свою волну, а вы – другой человек – способны поймать ее, как бы далеко вы ни были от меня в это время. Потрясающее своеобразие биосвязи состоит в том, что все, что я вам передам, внушу, вы не будете воспринимать как волю, навязанную извне, но как свое собственное сокровенное желание.
В это время Надя достала из сумочки шоколадный трюфель, медленно развернула его, обдула коричневую пыльцу и откусила.
– Вот-вот, – обрадовался Казимир Францевич, – вы захотели съесть конфету. Чего проще, при чем тут чужая воля? Так знайте же, что это я, я внушил вам желание съесть конфету, это была моя воля, а вы лишь приняли ее за свою. Понимаете, наш организм снабжен всем необходимым для передачи мыслей непосредственно из глаз в глаза без помощи дополнительных колебаний, и не только из глаз в глаза, но и на дальние расстояния. Однако, к сожалению, мы лишены возможности пользоваться аппаратурой. Вроде как в приемник, который вы купили в ГУМе, забыли вставить предохранитель – стеклянную трубочку с волоском. Или еще проще: вы не знаете, что нужно повернуть ручку и включить приемник. И вот приемник молчит, несмотря на то что у него есть все для приема любой волны из эфира. И поделом. Представьте, если бы мы насквозь видели мысли, мечты, помыслы друг друга, а тем более если бы мы могли внушать друг другу все возможные желания и действия, но каждый из нас не подозревал бы, что он действует не по своей воле. Вероятно, мы, человечество, в детском возрасте. А детям не дают в руки спичек, ножей, огнестрельного оружия или ядовитых таблеток. Подрастут, и все у них будет. Мы еще не подросли. Однако некоторые индивидуумы по случайности получили спички раньше времени. Я – из них. – Казимир Францевич откинулся и засмеялся. – Хотите оказаться в Париже?
Пространство снова покачнулось перед, Надей. Морская синева разломилась на куски, на квадраты, на прямоугольники. Прямоугольники оформились в серые многоэтажные дома, замелькали автомобили, послышалась незнакомая торопливая речь. Потом сквозь дома и суету разноцветной толпы снова проступило синее море. И старик на плетеном стуле, и собственные Надины руки и ноги. И слегка звенело в голове, как после удара или когда проснешься и сразу же резко вскочишь на ноги.
– Вы побывали сейчас на Гревской площади. Не правда ли, занятно? Скажите, какая в Париже погода? Дождь или солнечно, как у нас в Крыму?
– К-как будто пасмурно… Но ведь это просто гипноз? Да? Просто вы мне внушили? Я ведь не была в Париже на самом деле?
– Ну что вы, то, что произошло с вами, сущие пустяки. Хотите, я расскажу вам случай из своей практики? Я жил в Сибири, Ко мне пришла старушка с просьбой рассказать что-нибудь о ее сыне, пропавшем в гражданскую войну. Ушел с белой армией, и больше ничего не известно. А я, значит, в роли гадалки. Карты, кофейная гуща и прочее. Должен узнать, рассказать. Однако обратилась она по адресу. Но мне нужен медиум, посредник. Если хотите, усилитель, мощная антенна. Впрочем, все не то. Технология достаточно сложна, чтобы вы ее сразу поняли. Одним словом, нужен особый человек. Не думайте, что интеллект, не обязательно. Лесоруб, шофер, каменщик. Но особая организация нервной системы. Тоже своего рода ребенок со спичками. Но, конечно, не знает. Я врач. Во время приема больных мне два-три раза попадались такие люди. На счастье старушки, один из них был поблизости.
– Ну и…
– Очень просто. Я посадил его напротив себя, он закрыл глаза, потерял волю. Я забыл сказать, что если обыкновенному гипнотизеру обязательно нужны глаза, то я апеллирую непосредственно к мозговому центру. В надбугровой части промежуточного мозга между верхними холмами четверохолмия существует эпифиз, или шишковидная железа, – небольшое тело красновато-серого цвета конусообразной формы. Назначение шишковидной железы до сих пор остается неразгаданным. Предполагают даже, что это рудиментарный остаток третьего глаза. Но еще йоги точно знали, что эпифиз – орган биоинформации.
Так вот, я обращаюсь непосредственно к мозговому центру. Мой помощник сидит закрыв глаза. Через некоторое время я начинаю задавать ему вопросы или даже приказывать. Он сквозь сон отвечает мне, что он теперь в большом незнакомом городе. «В каком?» – «Я не знаю». – «Подойди к прохожему и узнай». – «Говорят на незнакомом языке». – «Прочитай название улицы». – «Написана не по-нашему». Помощник с закрытыми глазами перерисовывает карандашом название улицы. На бумаге возникает французское слово. Я догадываюсь, что дело происходит в Марселе. Дальше – больше. Он находит человека, знающего по-русски, тот рассказывает ему, что искомый нами Петр Васильевич Брагин, кажется, работает поваром в порту на одном из больших пароходов.
– А они? Что чувствуют они?
– Те, с кем разговаривает мой помощник?
– Да, те, с кем он разговаривает.
– Этого я не знаю. Я думаю, что они чувствуют в это время тревожное беспокойство. Во всяком случае, они вспоминают в это время о своем знакомом Петре Васильевиче, с которым давно не виделись. Вспоминаем же мы ни с того ни с сего своих давно забытых знакомых. И что они работают там-то и там-то, и что надо позвонить, увидеться.
– Ну и…
– Когда старушка написала в Марсель по нужному адресу, сын ответил.
– Красивая сказка.
– Вы невежливы, Надежда Петровна. Я стар для того, чтобы меня подозревать во лжи.
– Но это же мистика!
– Если бы вашему дедушке сказали, что можно видеть и слышать, как поют и танцуют в Лондоне, он воскликнул бы то же самое. Разве не мистика видеть то, что делается за тысячи километров? Однако видим. Через двести лет наш разговор покажется смешным и наивным, а более всего ваше удивление. Представьте даму высшего света времен Екатерины: «Как? Можно по проволочке разговаривать из Петербурга с Москвой? Можно даже и без всякой проволочки? Но это же мистика!»
Все материально, дорогая Надежда Петровна. В основе биологической связи лежат электромагнитные колебания. Ну хорошо. Допустим, в основе ее лежат колебания, природа которых нам пока неизвестна. Нельзя же по отношению ко всему, что нам неизвестно, кричать: «Мистика! Не может быть! Сверхъестественно!» Может быть, существуют вовсе непривычные для нас сферы и формы материи, о которых мы не можем и подозревать. Человеческая мысль, может быть, даже не дерзает взглянуть в этом направлении, потому что это кажется сверхъестественным, нелепым. Есть сказочка про карася. Мудрость, достойная большой поэмы. Высунулся карась из воды, задохнулся – и скорей на дно. «Ну как?» – спрашивают его любознательные собратья. «Никакой жизни там нет», – уверенно и твердо ответил карась. Не так ли подчас и мы?
Профессор пристально посмотрел на Надежду Петровну.
– Знаете что, не согласитесь ли вы принять участие в ряде опытов? Я вижу, что у вас тонко организованная, восприимчивая психика. Весьма. Это было бы важно для науки, для будущего.
– Ну, – улыбнулась Надя, – если вы собираетесь меня посылать то в Марсель, то в Париж, вряд ли, – непривычно и боязно. Кроме того, не люблю быть на побегушках.
– Речь идет о другом, – серьезно возразил профессор. – Вы знаете, сейчас проводятся иные опыты. Все начинается с азов. Так вот – азы. Наверное, вам приходилось слышать или читать в газетах, что, когда американская подводная лодка «Наутилус» плавала в Атлантическом океане в течение шестнадцати дней, беспрерывно проводились опыты по телепатии. В изолированном помещении в лаборатории на берегу безвыходно находился индуктор – студент Дюкского университета Смит. Дважды в день он осуществлял телепатическую передачу, бросая во вселенную ряд зрительных ощущений. Конкретно он передавал группу геометрических фигур: круг, квадрат, крест, звезду и три волнистые линии. Последовательность фигур при передаче каждый раз менялась. На борту «Наутилуса» в это время некто Джонс – морской офицер принимал импульсы индуктора. То есть он в определенный час, в определенную минуту сосредоточивался над листом бумаги и рисовал те же самые геометрические фигуры. Ему, конечно, казалось, что он рисует их по своему желанию и произволу. На самом же деле он принимал сигналы.
– И все совпало?
– Более чем в семидесяти случаях из ста. Но ведь даже по телефону, бывает, не расслышишь некоторые слова, приходится переспрашивать. Не забывайте, что между ними было две тысячи километров расстояния, толща морской воды, корпус подводной лодки, всевозможные изолирующие переборки.
– Но если все мы что-нибудь излучаем, если импульсы летают в эфире, почему же мы их не слышим?
– Я уже говорил: не умеем пользоваться приемником. В эфире, например, мечутся радиоволны, самые разнообразные: и музыка, и речи, и сигналы бедствия. Но нужно нажать клавишу, чтобы приемник начал работать, потом нужно при помощи рукоятки поймать волну. Я говорил вам, что в нашем организме поставлены некоторые тормозящие устройства. Знаете ли вы, что люди с так называемой расстроенной психикой утверждают и настаивают, будто они постоянно испытывают на себе действие посторонней воли? Некий голос им приказывает совершить те или иные поступки. Тысячи фактов, подтверждаемых медициной. Что ж, может быть, иногда перегорают предохранители.
Однако мы отвлеклись. Значит, давайте заключим союз в пользу науки и прогресса. На пять сеансов. Сейчас поясню. Когда вы уедете к себе в город, мы с вами осуществим пять сеансов биосвязи. В определенные дни, в определенный час и определенную минуту вы уединитесь (за час до сеанса), сосредоточитесь и в нужное мгновение нарисуете на бумаге то, что я вам в это время пошлю. Сначала это будет простенькая геометрическая фигура: квадрат, треугольник, круг, крест, ромб или даже простая линия. Второй раз сложнее (мы условимся), потом еще сложнее. В конце концов вы напишите целую фразу. Например, «Я вас не люблю», или «Волга впадает в Каспийское море», или что-нибудь в этом роде, я придумаю. Тотчас после сеанса вы запечатаете результат в конверт и пошлете мне. А я вам. Будем сверять наши рисунки и каракули. Вы согласны?
– Конечно, это так интересно и необыкновенно.
– Когда вы выезжаете в свой город?
– Одиннадцатого июля.
– Отлично. Шестнадцатого июля, в последнюю минуту десятого и в первую минуту одиннадцатого часа по московскому времени, у нас будет первый сеанс биосвязи. Только вы уж не подведите меня, любезная Надежда Петровна. Вы умеете держать свое слово?
– Я обещаю вам, Казимир Францевич, что бы ни случилось (если, конечно, буду жива), шестнадцатого в десять часов… Короче говоря, я обещаю.
Мы начали наш рассказ именно с того, что этот самый день, 16 июля, не удивил Надю с утра ничем необыкновенным, хотя она, как только проснулась, подумала о предстоящем опыте. Опыт не выходил у нее из головы ни когда она умывалась, ни когда завтракала, ни по дороге в редакцию. У нее был маленький уютный кабинетик с окном на старинную церквушку. Надя не разглядывала церквушку, как не разглядывают у себя в квартире давно висящую картину, но все же замечала, что немудреный пейзажик успокаивает, если очень устанешь, что он хорош, может быть, именно своей неназойливостью, тем, что нет в нем ничего лишнего. Нужно только смотреть как можно дольше. Она радовалась, что ей не досталось окно другого сотрудника газеты, Миши Кулебякина. У того за окном пыльная бугристая улица и учреждение с вывеской «Леспромхоз».
Зайдя в кабинетик, Надя открыла стол, разложила бумаги, мянут пять по привычке поглядела в окно, чтобы успокоиться с дороги, и принялась за работу. Но все ее мысли были о том, что вот здесь же, за этим столом, сегодня в 10 часов вечера должно произойти чуть ли не чудо. Она примет сигнал из Крыма, зафиксирует его на бумаге. Наверное, все это чепуха. Что ж, тем интереснее проверить этот опыт.
В дверь кабинетика громко постучали, и на пороге появился незнакомый Наде человек. Он шагнул вперед, и в кабинетике сразу же стало тесно. Вместе с тем в нем стало как будто светлее, – может быть, от выгоревших соломенных волос парня, может быть, от его улыбающихся глаз, может быть, от его приветливой и доброй улыбки.
Он был одет по-дорожному, но со вкусом. Просторная мягкая куртка. Случайно ли, нет ли, носки и рубашка одинакового терракотового тона. «Не наш, приезжий», – в первую секунду отметила Надя. Да и держится как-то… и скромно, и свободно. Чаще случается – либо уж не гнутся ни руки, ни ноги, либо уж неприятная развязность, как на шарнирах.
– Здравствуйте, – все еще улыбаясь, заговорил вошедший. Однако не полез с рукой, а выдержанно дождался, когда Надя сама первая решилась протянуть руку. – Я – молодой поэт. Зовут меня Иваном. Мне сказали, что все молодые поэты – ваше ведомство. Значит, я прямо к вам.
– Ну что же… Это правда… А стихи у вас с собой или вы хотите прочитать и получить консультацию? Вы не стесняйтесь, прочитайте какое-нибудь стихотворение, разберемся.
Иван улыбнулся.
– Стихи потом. Я по другому поводу. Собственно, я приезжий. Из Москвы. Скорее даже не приезжий, а проезжий, потому что сегодня же вечером сажусь на пароход и еду дальше по Ледовитому океану. Мне хотелось бы днем хорошенько познакомиться с городом. Старина и прочее. Я думал, если бы вы пожелали помочь. Вы ведь давно уж в этом городе.
– А почему, собственно, я должна играть роль экскурсовода? Есть музей, у него свои сотрудники.
– Все это так. Но очень уж эти сотрудники доскональный народ. Заговорят. Хотелось бы более непринужденно. И потом, лучше, когда тоже литератор. Ваш главный редактор, например, встретил меня более сердечно. Между прочим, именно он посоветовал мне обратиться к вам.
– Простите, вы сказали, что вы московский поэт. Как ваше полное имя?
Наде хотелось уязвить добродушного парня. Мол, что-то не приходилось слышать. Но вместо того она вспыхнула и закраснелась. Имя ей было хорошо знакомо. Она даже написала однажды небольшую рецензию на книгу стихов Ивана Спешнева, она даже знает наизусть два его стихотворения! «Боже мой, а я ему предлагала, чтобы он прочитал стихи, хотела проконсультировать. Боже мой, какой конфуз!»
– Ну так что же, согласились бы вы подарить проезжему москвичу несколько часов вашего драгоценного времени? Начальство не возражает.
– Я, конечно, могу. Но в смысле пользы… Я, право, не знаю – все эти монастыри, церкви…
– Польза будет. Спасибо, что соглашаетесь. Значит, начнем с Никиты Мученика.
– С какого Никиты? – переспросила Надя.
– Да вон с того, что смотрит на вас через окно ежедневно с девяти до семнадцати.
– Ну вот, а я не знала, что это мученик. – Ей хотелось добавить для каламбура: «Разве уж так мучительно смотреть на меня с девяти до семнадцати?» – но она вовремя спохватилась, что острота получилась бы дешевенькая и пошленькая.
Они пошли по городу. Собственно, показывал и рассказывал больше приезжий, а Надя только хлопала глазками и удивлялась. У Никиты Мученика оказались какие-то необыкновенные кокошники над окнами. В Ризо-положенском монастыре в Успенском соборе прекрасно сохранились фрески, будто бы школы Дионисия. Дионисий же будто бы ни много ни мало – Моцарт русской живописи.
Надя часто ходила мимо монастыря, но ей почему-то больше нравилась высокая причудливая колокольня, нежели простенький, с узкими окнами собор. А оказалось, что колокольня построена сто лет назад и не имеет никакой ценности по сравнению с собором.
Они долго ходили по собору, разглядывая яркую роспись. Иван рассказывал ей разные библейские сюжеты. И то, что казалось раньше цветными пятнами, пробежало бы мимо глаз и сознания, разворачивалось в стройную картину, приобретало смысл. Насмешила их одна фреска. Художник иллюстрировал известное изречение: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата своего, в своем же глазе бревна не зришь». Так и нарисовано было большое сосновое суковатое бревно, как бы торчащее из глаза.
– А это притча о блудном сыне, – толковал Иван. – Самый емкий литературный жанр – притча. Квинтэссенция мудрости. Она приложима к тысячам случаев в жизни во все века, при любом социальном укладе.
Когда ходили по городу, Надя стала вдруг замечать то старинный домик, на который раньше не обращала внимание, то необыкновенные наличники, то необыкновенный фонарь над крыльцом – крупицы красоты, дошедшие из прошлой жизни. Она поймала себя на том, что ей интересно с Иваном, что за эти полдня она узнала о городе больше, чем за предыдущие два года. Да и не в том дело, что узнала, – что-то такое поняла. Как бы появился новый взгляд, который теперь уж останется навсегда. Чувство благодарности к высокому плечистому человеку, уверенно шагающему по деревянным окраинным тротуарам, тепло разлилось в сердце.
Был второй план в их отношениях. Он наметился с самого начала. С одной стороны, они просто идут по улице для того, чтобы подойти вплотную к этому самому Никите Мученику; с другой стороны, Надя немного смущается, а втайне горда и рада, что рядом с ней идет этот видный парень и московский поэт. Хотелось, чтобы встречались знакомые ей люди и видели ее рядом с ним. Она чувствовала в себе постепенное, но уверенное нарастание счастья и радости. Бывало ведь к так, что он рассказывает о каменных кокошниках, и слова его все о кокошниках, а в глазах, смотрящих на нее, то улыбка, то усмешка, то вроде бы дерзость, то вроде бы теплота. Во всяком случае, далекое от кокошников XVII века. Там он помог подняться на приступок, подал ей руку, и тоже что-то произошло в те две секунды, пока ее рука соприкасалась с его рукой, там он поддержал ее под руку, там, когда она обернулась к нему, чтобы спросить, глаза их оказались близко-близко. Он просто посмотрел ей в глаза, и она забыла, что хотела спросить, отвернулась в смущении, и некоторое время они молчали, каждый про себя переживал увиденное в глазах друг у друга. Однажды она перехватила его взгляд – он смотрел на ее губы.
Внешне же все как было: от церкви к старому купеческому дому, от него к монастырю, от монастыря к городскому валу.
Обедать они пришли в ресторан «Север». Иван быстро и умело выбрал из незамысловатого, правда, меню (но ведь тем труднее выбрать) именно то, что больше всего хотелось бы Наде, и это тоже было удивительно, как было поразительно все в этот день.
Иван отодвинул меню, положил свои большие руки на стол и стал спокойно смотреть на лицо Нади.
– Зачем вы смотрите?
– Было бы хуже, если бы я отвернулся. Вы знаете, мне не хочется уезжать сегодня из вашего города. Тем более что мы не успели побывать в музее, а ноги наши гудят. Завтра ведь тоже будет пароход, не правда ли? Вечером мы поедем в Белые Горы. Посмотрим это заповедное место. И вообще… Поедемте со мной к океану. Зеленые волны, розоватое солнце над водой, маленький черненький пароходик.
– Нет, нет, я не могу в Белые Горы. И вообще вечером я должна быть свободна. Я пообещала.
– Ах, вот оно что… Извините.
– Вы не думайте, я обещала очень старому, пожилому человеку, ему за семьдесят… – Тут Надя почувствовала, что получается полная чепуха, и торопливо и сбивчиво рассказала историю с профессором.
– М-да. Ну что же, вы правы. Дело на безделье менять нельзя. Идите и рисуйте свои треугольнички.
Надя умоляюще глядела в глаза Ивану. «Ну что тут страшного, – хотелось ей сказать. – Будет ведь завтра новый вечер, можно поехать в Белые Горы. И послезавтра. Но я не виновата, если пообещала две недели назад».
Но Иван уж помрачнел, и, значит, такой был у Ивана характер, что не умел он сразу переломить себя.
Надя проводила его до пристани. Когда появилась между пароходом и бревенчатым настилом полоска быстротекущей воды, обоим показалось, что делают они не то и что все обстоятельства – мелочь по сравнению с тем, что у них появилось, что нужно бы считать сегодня важным и главным.
Иван помахал рукой, Надя потянулась, привстала на цыпочки, но полоска воды расширялась, а пароход, показав корму, развернулся и бойко зашлепал плицами.
В свой кабинетик Надя пришла задолго до условленного срока. Ей было обидно и горько. Как если бы маленькой девочке, ребенку подарили небывалую, яркую игрушку и она уж протянула ручонки, но все исчезло. Как ни странно, досадовала Надя не на Ивана, который несправедливо обиделся и уехал, не на себя, что не смогла его удержать, а на далекого Казимира Францевича, для которого нужно рисовать эти нелепые треугольнички. Если бы не они, сейчас Надя была бы с Иваном, они поехали бы в Белые Горы. Будь неладен этот старик! «Ну хорошо же, чтобы он ни внушил мне сегодня, возьму и нарисую ему треугольник. Да, назло нарисую просто треугольник, и ничего больше. Вся его телепатия полетит вверх тормашками».