Страница:
Заповедник ли Вселенная, зверинец ли (тип вольеры), подопытная ли станция наш маленький шарик, на который выпущено пастись множество разных видов живых существ, лаборатория ли, в которой исследуются взаимоотношения между живыми существами, разные там проблемы экологических равновесий и эволюций, – как бы там ни было, но мир наш устроен так, что обязательно в нем кто-нибудь кого-нибудь должен есть.
Если же возьмем более достойную и горделивую версию, что просто наша Земля как бы космический корабль, несущийся во времени и пространстве с миллиардами разнообразных пассажиров на нем, то признаем, что жизнеобеспечение корабля и самообновление жизни продумано гениально, хоть и покажется на первый взгляд, что оно построено на жестокости. Но зато не надо ничего добавлять – ни еды, ни питья: все кормят друг друга, вернее, все кормятся друг другом и все живут, благоденствуют и могут жить и благоденствовать бесконечно долгое время. Конечно, ястреб убивает и ест перепелку, а перепелка жука, но в конечном счете благоденствуют под земным солнцем и ястребы, и перепелки, и жуки, благоденствуют тысячи и тысячи лет.
Где-то я вычитал фразу, что бурундук является главной кормовой базой медведя и росомахи. Точно так же мы знаем, что белка есть основная кормовая база соболя, антилопа – льва, мышь – лисицы, совы, хорька, ласки и горностая, лемминг – песца, тюлень – белого медведя… Лягушка проглатывает насекомых, змея – лягушку, еж пожирает змею, лиса или волк съедают ежа.
Существуют, правда, вегетарианцы, растительноядные. Бобр, например, валит и грызет осиновые деревья. Но ведь и дерево – живой организм, и притом очень сложный, растущий, плодоносящий, стареющий и умирающий, как и все прочие организмы на Земле. Значит, и бобр убивает и съедает тоже.
Я могу ошибиться, ученые найдут, возможно, и другие подобные организмы на Земле, но, на грубый поверхностный взгляд, пчела является каким-то особенным существом на Земле, каким-то выродком, что ли, потому что, оглядевшись вокруг, не вижу другого живого существа, которое бы в такой же степени никого не ело, не приносило бы кому бы то ни было никакого вреда. Сиюсекундного вреда, микровреда. В конечном счете во взаимосвязанной в единый организм природе не приносят вреда ни волк, ни ястреб, ни щука. Но вот пока что видим: заел же лев молодую и трепетную лань, а у нее детеныш беспомощный… Пчела же вроде святого существа среди прочих живых существ. Даже цветам, за счет которых живет, не только не приносит вреда, но является для них высшим благом. Пчела для цветов вроде как любовь, которая снисходит, слетает, посещает в определенное мгновение. Цветы не могут видеть пчелу и осознать ее в конкретных пчелиных формах, но вот снисходит на цветок что-то такое, отчего сладостная дрожь по всему существу и совершается великое, ожидаемое, предчувствуемое, предопределенное, необходимое. Цветок оплодотворен и дает семя, потомство будет жить во времени и пространстве.
А пчеле корысть – нектар да пыльца. Ни одна клетка у растения не повреждена, кожица не прокушена, сок не выпит. Это не огромная чудовищная корова, которая пойдет и слизнет сразу десятки растении под самый корень. Или гусеницы, способные за полдня сожрать листву с целого дуба.
Пчела никого не ест. Ей нужны нектар да пыльца. Ей нужны не жертвы, а только дары. Но зато и сама она одаривает по-царски.
Нектар – это еще не мед. Нектар – это жиденькая, сладенькая, ароматическая водичка. Надо эту водичку выпаривать до определенной густоты, надо привнести в нее собственные ферменты и секреты определенных желез, надо сделать ее стерильной, противостоящей бактериям, не прокисающей, не гниющей, надо превратить ее в мед. Но все же свойства разнообразных цветов, все их целебные особенности отнюдь не выпариваются вместе с водой, а остаются в меду.
Сотворяется чудо-вещество, одна из подлиннейших и вечных ценностей на земле, которую мы запросто разливаем по стеклянным банкам, наклеивая на банки будничные этикетки – «Мед пчелиный».
На базары мед привозят либо в металлических флягах для молока, либо в обычных ведрах. И стоят весы на прилавке, и стоят банки, и лежит деревянная палочка, чтобы при ее помощи пробовать мед, и выставлена цена на бумажке – 5 рублей.
В магазине (если, к примеру, завезли мед) выбирать не из чего. Завезли его одного сорта и вида, в одинаковой расфасовке. Тут берешь не что тебе хотелось бы взять, а что дают. На рынке же, хоть и не ахти как многолюдны и бурливы медовые ряды (обычно пять-шесть торгующих), все же можно походить, попробовать на язык, понюхать, а главное, расспросить. Если даже и пять-шесть торгующих, то у каждого мед свой, разный, из разных – главное – мест.
– Что-то темен очень ваш мед…
– Так это же лесной мед! Кто не понимает – за луговым гоняется, за полевым, а это же – лес! Самая целебная сила. Тут же исключительно почти кипрей да лесная малина. А знаете ли вы, что такое кипрей, иван-чай то есть? Как он зацветает на порубках да погорелых местах лиловым цветом… А малина лесная… по буеракам, настоится лесной силой… Тут и хвоя рядом, и крапива растет.
Не торговец, не пасечник, а поэт какой-то!
– Опять же валерьяновые цветы на лесных полянах, таволга… Но это для разнообразия. Главный состав моего меда – кипрей и лесная малина…
– В каких же лесах?
– Брянский лес. И тепла в меру, и влаги в меру. Самые наши здоровые места.
Можно ли после этого удержаться и не взять хотя бы немного? Кипреи да малина встают перед глазами, еловые шатры да дремучие буераки. Да еще и светлый ручеек – по дну буерака. Уж он-то, ручеек, казалось бы, никакого касательства к меду иметь не может, но покажется тебе, что и он имеет, что вся земная, летняя благодать сосредоточена в меду чудесным образом.
Но подойдешь к другому хозяину меда, и тот, если бы обладал подобным же красноречием, затмил бы предыдущего краснобая.
– Лес! Хрен ли в нем толку, в лесу-то, сырость да глухомань! Мало ли что – кипрей! А ты вспомни-ка, мил человек, как в июне луга цветут. Ты вспомни-ка желтенькую сурепку на меже поля, василечки во ржи, лазорев цвет, одуванчики во множестве да и все цветы. Солнышко да ветерок продувной, а простору, простору-то сколько вокруг! Опять же речные туманы по ночам луга охлаждают. Перепелки, коростели кричат…
– Зачем коростель? Почему коростель хвалишь? – возразил бы соседний торговец-киргиз, если бы и он был поразговорчивее, чем есть. – Какой сурепка? Какой василек? Наш киргизский горы самый чистый воздух, самый чистый вода, самый чистые цветы. Пыль – нету, бензин-керосин – нету, удобрения химические – нету. Наш киргизский горы – снег, как сахар, лед, как сахар, вода, как лед. Лес рядом, цветы рядом. Цветы ярко цветут – глазам смотреть больно. Самый чистый мед, высокогорный мед. К небу ближе. Небесный мед!
Как все это хорошо и прекрасно! Воистину земная благодать. Но приходится, к великому огорчению, с подозрением принюхиваться и приглядываться к выставленным медам, ибо в числе прочих вечных ценностей – золота, янтаря, драгоценных камней, стихов и даже чувств – дошел черед до хитроумной фальсификации и пчелиного меда.
В той книге, из которой мы так широко выписывали на эти страницы разные сведения о меде, то и дело встречаем тревожные оговорки.
«Наименование «мед» не может носить продукт, полученный при подкормке пчел сахаром или сахарными сиропами».
«Мед, полученный от пчел, подкармливаемых сахарным сиропом, не содержит органических летучих веществ, и поэтому у него нет аромата, присущего цветочному меду».
«Мед, полученный от пчел, подкармливаемых сиропом, фальсифицированным инвентированным сахаром или искусственной глюкозой, виноградом или арбузным медом, желатином и крахмалом, менее сладок, чем цветочный. При фальсификации меда примесями сахарина, дульцина и глицерина, вкус его может быть очень сладким, а реакция щелочной».
«Минеральные вещества в меде способствуют выявлению фальсификации меда обыкновенным сахаром, независимо от того, внесен ли он непосредственно в мед или же пчелы подкармливались сахарным сиропом. В таком меде находятся только следы минеральных веществ, а преобладающим элементом является кремний».
«Ферменты имеют большое значение для определения происхождения, порчи и фальсификации меда».
Итак, значит – фальсификация, а проще – подделка. Я уж в одном месте писал, но повторяю и теперь, как пришлось столкнуться с фальсификацией вина «изабелла». Виноград «изабелла» настолько душист, аромат его настолько своеобразен, что сохраняется даже в больших разбавлениях. Скажем, если получить сто литров чистого виноградного сока, а потом добавить к нему сто, а то и двести литров воды, то получившаяся жидкость все равно будет пахнуть «изабеллой». А сладость восстановить за счет сахара. Или делают еще проще: сольют чистый сок, а в выжимки нальют воды и добавят сахара. Получается так называемая вторая «изабелла». По вкусу можно и не отличить, особенно человеку неопытному. Но, конечно, химический анализ с точки зрения ферментов да микроэлементов сразу бы обнаружил, что перед нами не вечная ценность, а лишь подделка, не золото, а дешевенькая фольга.
Так вот, у тети Даши Соколовой, живущей в Абхазии, я и спросил: у кого из соседей можно с полной надеждой купить настоящую, первую «изабеллу».
– Только за себя могу поручиться, – ответила Дарья Игнатьевна. Потом помолчала и добавила: – Да и то…
Это «да и то» прозвучало очень многозначительно. Значит, как же велик соблазн! Этот эпизод был рассказан мной в одной повести, но у него было хоть и маленькое, но тоже знаменательное продолжение.
Ездил я однажды с большой группой абхазских писателей в Ясную Поляну. В автобусе оказался рядом с поэтом и президентом (то есть, значит, с Председателем Президиума Верховного Совета Абхазии) Багратом Васильевичем Шинкубой. Дорога не близкая, говорили о том о сем. Я и рассказал ему случай с Дарьей Игнатьевной Соколовой.
– Ну, мы-то у себя дома, абхазские писатели… (ну и президент, надо не забывать!) знаем такие места, где можем всегда найти чистую «изабеллу».
– Ну, вы-то конечно! Вы-то у себя дома…
Баграт Васильевич помолчал, усмехнулся краешком рта, посмотрел на меня с промелькнувшим в его темных глазах озорным огоньком, вздохнул глубоко и сказал:
– Да и то…
Изощренность фальсификаторов меда, их, я бы сказал, иезуитство состоит в том, что они подделывают мед не сами (было бы очень просто!), но привлекают к этой операции добросовестнейших, но и наивных в своей добросовестности пчел. Жулики, они заставляют жульничать этих невинных, можно сказать, святых по степени честности тружениц. Желая потом обманывать себе подобных, то есть нас с вами, жулики-пчеловоды обманывают сначала обитателей ульев. А делается это очень и очень просто. Если на пасеке вблизи ульев поставить сахарный сироп, залив водой, допустим, десять килограммов сахара, то очень быстро этот сахар весь будет перетаскан пчелами в ульи и запечатан в соты. Пчелы, конечно, добавят в него немного своих ферментов, облагородят, как могут, может быть, даже смешают с настоящим цветочным медом, и будет их продукция напоминать настоящий мед, так что даже, возможно, и не отличишь (вроде той «изабеллы»), но все равно десять килограммов сахара есть десять килограммов сахара, и заменяет собой эта тупая безликая масса десять килограммов, которые были бы собраны, как помним, в результате 1 500 000 вылетов на разнообразные летние лесные, луговые, приречные, полевые цветы.
А тут еще досужие популяризаторы учат в своих статьях и книгах, что-де можно заставить пчел по нашему желанию производить разные витаминизированные сорта меда, мед с разными вкусовыми и цветовыми оттенками. Нужно только подсовывать пчелам соответствующие сиропы. И будут у вас меда – смородиновый, шиповниковый, лимонный, морковный… Да грызите вы эту морковь в чистом виде или купите соковыжималку, ешьте смородиновое варенье, пейте чай с лимоном, а пчел оставьте в покое! Пусть они делают без ваших выдумок простой, натуральный цветочный, пчелиный мед!
Но научили, выпустили воробья. И вот теперь ходишь по базару, выбираешь мед, а на душе неспокойно. Дело не только в том, что за сахар, подделанный под мед, будешь платить по пять рублей вместо 94 копеек, бог бы уж с ними, с деньгами. Но будешь ведь надеяться, что перед тобой чайная ложка уникальнейшего, чудодейственного, насыщенного разностями целебного вещества, и сейчас проглотишь его, и будет хорошо твоему организму, твоим мозгу и печени, нервам и кровеносным сосудам, легким и сердцу, желудку и щитовидной железе… а оказывается, ешь ты обычный ширпотребовский сахар.
Не хочу тем самым сказать, что все пасечники – жулики и что весь мед на базаре – поддельный мед. Тоже ведь и проверяют его там. Но все же хочется какой-то особенной, стопроцентной гарантии. Что – проверка! Можно, наверное, проверить и разоблачить мед, в котором 80 процентов сахара, а если 15 – 20 процентов? Но все равно ведь нехорошо. Потому и хочется стопроцентной гарантии. Да где же ее, эту гарантию, возьмешь? Самому разве начать пчел разводить? Тогда уж было бы твердо и стопроцентно. Да и то…
И все же мы с моей старшей сестрой Екатериной Алексеевной знали, что у нас гарантия есть, гарантия эта – наше родное село, а в селе – Марюша.
Совсем еще недавно, еще на моей памяти, процветало в Олепине несколько крупных пасек. Опять же крупных в наших масштабах. Сорок домов – село. Церковь посередине. А скажи где-нибудь поюжнее, почерноземистее – будут смеяться. Экое село – сорок домов! Тысяча, две тысячи – похоже будет на село, а сорок – это же хуторишко. Возьмите вон донские станицы. Тоже ведь села по сути, а похожи на города. Несколько тысяч жителей. А у нас в Олепине, когда стали мы мальчишками считать, и всего-то оказалось сто два человека. Деревеньки вокруг и того меньше: по десять – пятнадцать дворов, таковы уж у нас масштабы.
Может быть, на том же Дону, на Кубани, на Украине шумели и гудели пасеки по двести ульев (наверное, шумели), у нас же двадцать пчелиных семей – гигантское пчеловодческое хозяйство, потолок и предел.
Но все же было на сорок домов несколько превосходных пасек. У нашего деда – раз, у дяди Феди Воронина – два, у Егора Михайловича Рыжова – три, у Василия Ивановича Воронина – четыре…
У дяди Феди, помнится, пасека обнесена была высоким, глухим забором. Доски были положены поперек, горизонтально, скорее стена, чем забор. Огораживали они не весь сад, а лишь небольшое пространство, примыкающее ко двору, и было там летом безветренно и жарко, словно бы в другом климате. Забор поднимался не на три ли человеческих роста, во всяком случае, выше вишневых деревьев. Сделано это было для того, по разумению дяди Феди, чтобы пчелы, покидая пасеку и возвращаясь, вынуждены были бы подниматься высоко от земли, не натыкались бы на играющих вокруг ребятишек и вообще на соседей и не жалили бы их понапрасну. Впрочем, забор, пожелтевший, потемневший от времени, тронутый кое-где трухлявинкой, обросший внизу высокими зонтичными и крапивой, прекрасно вписывался в летний деревенский пейзаж и не бросался в глаза.
Были на пасеках омшаники, то есть специальные утепленные, пропитанные запахами воска и пчел избушки. Тут же груды осиновых гнилушек для дымаря, и сам дымарь с холодным запахом дыма, и рамки, и запасные ульи, и вощина, и всякие пчеловодческие принадлежности.
Постепенно все пасеки исчезли. Началось движение людей. Старики умирают, молодежь уезжает в город. Иногда целыми семьями снимались олепинцы с насиженных мест и уезжали во Владимир, в Ставрово, на Собинку. Так уехали Симеоновы, Виктор Воронин, Александр Павлович Кунин, Черновы, Пеньковы… Из окрестных деревенек переезжают к нам, на центральную усадьбу колхоза, новые семьи. Этот процесс, наверное, одинаков везде в нашей нечерноземной полосе. Вся жизнь сосредоточивается на центральной усадьбе колхоза, а деревеньки, входящие в этот колхоз, расточаются, исчезают с лица земли, и места на которых они стояли, запахиваются тяжелыми тракторами, превращаясь в поля.
На центральной усадьбе – своя жизнь. Ползают гусеничные тракторы, буксуют в грязи грузовики, оглушительно верещат мотоциклы и бензопилы, торчат антенны многочисленных телевизоров, бесперебойно работает сельмаг… Надо обладать особым вкусом и пристрастием, чтобы, преодолевая стиль жизни современной центральной усадьбы колхоза, еще и разводить пчел.
И все же одна пчеловодческая ниточка в нашем селе не прервалась, дотянувшись из дальнего далека до наших дней.
Основателем этой пасеки был лет восемьдесят назад Василий Иванович Воронин. Сам он давным-давно умер, но дочь его Марья, которую все у нас зовут Марюша и которой теперь уж тоже не восьмой ли десяток, продолжает держать несколько пчелиных семей.
Вот на ней-то, на Марюше-то, и покоились целую зиму наши надежды на подлинный стопроцентный мед.
Приходилось, приходилось зимой покупать на рынке, и был он как будто неплох, рыночный мед (лесной – кипрей да малина), но все же почему бы не помечтать.
– Вот подожди, – говорил я своей сестре, – поедем летом в Олепино, купим у Марюши свежего, только что собранного…
– Если бы продала, можно бы и на зиму запасти. Без хлопот.
– И без сомнений. Надо и то иметь в виду, что весь он, мед, будет с наших олепинских цветов. Там мы родились, там и выросли. Это тоже что-нибудь значит.
– Кто где родился, там и пригодился, – вторила мне сестра.
В мае по реке зацветают ветлы, этакие золотистые облака среди неприглядной еще природы. С них и возьмут Марюшины пчелы свой первый взяток. С них да еще с лесной ивы в Самойловском лесу и в Журавлихе…
– Ну, до Журавлихи им, пожалуй, не долететь.
– Да там же два километра по прямой! А пчел в округе ни у кого не осталось. Раздолье Марюшиным пчелам – бери где хочешь. Нет, они обязательно полетят в Журавлиху на цветущие ивы. Пойми, в это время не с чего больше брать. Ведь ива цветет, когда у других деревьев и листвы еще нет. Чернота да земля вокруг, а ива золотисто цветет. И как бы мы могли воспользоваться журавлихинскими ивами, их ранним цветением, если бы не Марюшины пчелы?
– А потом липы около церкви зацветут…
– Липы! Липы еще когда? До лип еще земляника зацветет по всем пригоркам да порубкам, вокруг старых сосновых пней. Земля-ника! Ты думаешь, если полезна сама ягода, если полезны в народной медицине земляничные листья, то в цветах земляники ничего полезного нет? Ого! Пчелки, они найдут, они свое дело знают.
– Но все же липы…
– Еще до лип мята будет цвести около речки. Да вишенье в садах, да яблони, да терновник, да рябины, да тмин, да шиповник, да черемуха, да сирень, да одуванчики по всему приволью…
– Но липы…
– Про липы и говорить нечего. Одна старая липа дает столько же нектара, сколько целый гектар гречихи. А у нас вокруг церкви сколько лип? Сорок штук! И все старые! Помнишь, какой запах на все село, когда они расцветут?
– Да еще ведь около Глафириного дома две старые липы.
– Да, и они. Да еще одна липа около Жиряковых.
– А в Самойловском лесу я знаю, где валерьяна растет, но им туда не добраться.
– Пчелам-то?
– Ну да. Это за буераком, на Василёвской стороне.
– Доберутся… На то они и пчелы, чтобы каждый цветок найти.
– А с ночной фиалки они берут или нет?
– Боюсь, что любка опыляется ночными бабочками. Но с другой стороны, если цветок распустился, а пчела летит мимо…
– Хорошо, если бы и с ночной фиалки они хоть немножко принесли…
Так мечтаем мы зиму, но и когда переберемся в начале мая в село, долго еще приходится мечтать. Еще майское разноцветье должно отцвести, июньское, самое яркое и сочное, самое медовое. А липы зацветут в июле, а медовый спас, когда свежим медом, бывало, разговлялись, – жди до августа. Положим, теперь никто не приурочивает первую выемку меда именно к медовому спасу, но так ведь и само собой, по делу получается, что насчет меда наших пчел раньше августа беспокоить не следует. Значит, остается у нас еще три месяца мечтаний и предвкушений. Увидим пчелу на цветке, и кто-нибудь из нас в шутку уж (вроде своеобразной семейной игры) непременно скажет:
– Марюшина, наверно, пчела. Наш будущий мед понесла домой.
С нами жила в этот год и еще одна моя сестра, Антонида. У нее другая, не мечтательная натура и несколько, я бы сказал, буроватый характер. А мы при ней всё Марюша да Марюша – надоели, наверно.
Однажды, придя из магазина с полной кошелкой (пачка соли, подсолнечное масло, вермишель, селедка, рыбные консервы, случайно заброшенная в наш угол мороженая треска), Антонида объявила нам громким голосом:
– Видела вашу Марюшу в магазине, вместе с ней в очереди стояла.
– Что она брала? – Голос у меня почему-то слегка дрогнул.
– Сахарный песок.
– Много?
Дожидаясь ответа, я уже предчувствовал его и уже искал защитных объяснений Марюшиному поступку. Надвигается сезон варенья. Скоро и вишня поспеет, и малина, и черная смородина. Как же не покупать сахар? И все же не хотелось мне, не хотелось, но Антонида уже приговорила нас недрогнувшим голосом:
– Целую наволочку, восемнадцать килограмм.
Катюша не могла знать моих мыслей, я ничего ведь не сказал вслух, но тотчас послышался Катюшин успокоительный голос:
– Ну и что же особенного? Варенье варить. Теперь все песок берут. И Ксения Петровна вчера пронесла полнаволочки. Что же особенного?
Так-то так. Но само собой получилось, что мы все реже и реже вспоминали про Марюшу, и, когда уезжали осенью в Москву, я не напомнил, и Катюша забыла, так мы и не запаслись на зиму вымечтанным нами Марюшиным медом. И опять я хожу на базар и выспрашиваю у пчеловодов, из каких они мест, да с каких цветов у них мед, да нюхаю, наклонившись над ведром, стараясь вспомнить в эту минуту, как же пах тогда, в детстве, дедушкин мед в липовой кадке. И знаю, что хорошие на базаре продаются меда, но все мне кажется, что дедушкин был душистее. Надо попробовать бы намазать на черный хлеб, да где возьмешь теперь деревенского, кислого, матерью моей Степанидой Ивановной заквашенного, в русской печи испеченного, теплого еще, остывающего под холщовым полотенцем, настоящего черного хлеба!
1977
Немой
Если же возьмем более достойную и горделивую версию, что просто наша Земля как бы космический корабль, несущийся во времени и пространстве с миллиардами разнообразных пассажиров на нем, то признаем, что жизнеобеспечение корабля и самообновление жизни продумано гениально, хоть и покажется на первый взгляд, что оно построено на жестокости. Но зато не надо ничего добавлять – ни еды, ни питья: все кормят друг друга, вернее, все кормятся друг другом и все живут, благоденствуют и могут жить и благоденствовать бесконечно долгое время. Конечно, ястреб убивает и ест перепелку, а перепелка жука, но в конечном счете благоденствуют под земным солнцем и ястребы, и перепелки, и жуки, благоденствуют тысячи и тысячи лет.
Где-то я вычитал фразу, что бурундук является главной кормовой базой медведя и росомахи. Точно так же мы знаем, что белка есть основная кормовая база соболя, антилопа – льва, мышь – лисицы, совы, хорька, ласки и горностая, лемминг – песца, тюлень – белого медведя… Лягушка проглатывает насекомых, змея – лягушку, еж пожирает змею, лиса или волк съедают ежа.
Существуют, правда, вегетарианцы, растительноядные. Бобр, например, валит и грызет осиновые деревья. Но ведь и дерево – живой организм, и притом очень сложный, растущий, плодоносящий, стареющий и умирающий, как и все прочие организмы на Земле. Значит, и бобр убивает и съедает тоже.
Я могу ошибиться, ученые найдут, возможно, и другие подобные организмы на Земле, но, на грубый поверхностный взгляд, пчела является каким-то особенным существом на Земле, каким-то выродком, что ли, потому что, оглядевшись вокруг, не вижу другого живого существа, которое бы в такой же степени никого не ело, не приносило бы кому бы то ни было никакого вреда. Сиюсекундного вреда, микровреда. В конечном счете во взаимосвязанной в единый организм природе не приносят вреда ни волк, ни ястреб, ни щука. Но вот пока что видим: заел же лев молодую и трепетную лань, а у нее детеныш беспомощный… Пчела же вроде святого существа среди прочих живых существ. Даже цветам, за счет которых живет, не только не приносит вреда, но является для них высшим благом. Пчела для цветов вроде как любовь, которая снисходит, слетает, посещает в определенное мгновение. Цветы не могут видеть пчелу и осознать ее в конкретных пчелиных формах, но вот снисходит на цветок что-то такое, отчего сладостная дрожь по всему существу и совершается великое, ожидаемое, предчувствуемое, предопределенное, необходимое. Цветок оплодотворен и дает семя, потомство будет жить во времени и пространстве.
А пчеле корысть – нектар да пыльца. Ни одна клетка у растения не повреждена, кожица не прокушена, сок не выпит. Это не огромная чудовищная корова, которая пойдет и слизнет сразу десятки растении под самый корень. Или гусеницы, способные за полдня сожрать листву с целого дуба.
Пчела никого не ест. Ей нужны нектар да пыльца. Ей нужны не жертвы, а только дары. Но зато и сама она одаривает по-царски.
Нектар – это еще не мед. Нектар – это жиденькая, сладенькая, ароматическая водичка. Надо эту водичку выпаривать до определенной густоты, надо привнести в нее собственные ферменты и секреты определенных желез, надо сделать ее стерильной, противостоящей бактериям, не прокисающей, не гниющей, надо превратить ее в мед. Но все же свойства разнообразных цветов, все их целебные особенности отнюдь не выпариваются вместе с водой, а остаются в меду.
Сотворяется чудо-вещество, одна из подлиннейших и вечных ценностей на земле, которую мы запросто разливаем по стеклянным банкам, наклеивая на банки будничные этикетки – «Мед пчелиный».
На базары мед привозят либо в металлических флягах для молока, либо в обычных ведрах. И стоят весы на прилавке, и стоят банки, и лежит деревянная палочка, чтобы при ее помощи пробовать мед, и выставлена цена на бумажке – 5 рублей.
В магазине (если, к примеру, завезли мед) выбирать не из чего. Завезли его одного сорта и вида, в одинаковой расфасовке. Тут берешь не что тебе хотелось бы взять, а что дают. На рынке же, хоть и не ахти как многолюдны и бурливы медовые ряды (обычно пять-шесть торгующих), все же можно походить, попробовать на язык, понюхать, а главное, расспросить. Если даже и пять-шесть торгующих, то у каждого мед свой, разный, из разных – главное – мест.
– Что-то темен очень ваш мед…
– Так это же лесной мед! Кто не понимает – за луговым гоняется, за полевым, а это же – лес! Самая целебная сила. Тут же исключительно почти кипрей да лесная малина. А знаете ли вы, что такое кипрей, иван-чай то есть? Как он зацветает на порубках да погорелых местах лиловым цветом… А малина лесная… по буеракам, настоится лесной силой… Тут и хвоя рядом, и крапива растет.
Не торговец, не пасечник, а поэт какой-то!
– Опять же валерьяновые цветы на лесных полянах, таволга… Но это для разнообразия. Главный состав моего меда – кипрей и лесная малина…
– В каких же лесах?
– Брянский лес. И тепла в меру, и влаги в меру. Самые наши здоровые места.
Можно ли после этого удержаться и не взять хотя бы немного? Кипреи да малина встают перед глазами, еловые шатры да дремучие буераки. Да еще и светлый ручеек – по дну буерака. Уж он-то, ручеек, казалось бы, никакого касательства к меду иметь не может, но покажется тебе, что и он имеет, что вся земная, летняя благодать сосредоточена в меду чудесным образом.
Но подойдешь к другому хозяину меда, и тот, если бы обладал подобным же красноречием, затмил бы предыдущего краснобая.
– Лес! Хрен ли в нем толку, в лесу-то, сырость да глухомань! Мало ли что – кипрей! А ты вспомни-ка, мил человек, как в июне луга цветут. Ты вспомни-ка желтенькую сурепку на меже поля, василечки во ржи, лазорев цвет, одуванчики во множестве да и все цветы. Солнышко да ветерок продувной, а простору, простору-то сколько вокруг! Опять же речные туманы по ночам луга охлаждают. Перепелки, коростели кричат…
– Зачем коростель? Почему коростель хвалишь? – возразил бы соседний торговец-киргиз, если бы и он был поразговорчивее, чем есть. – Какой сурепка? Какой василек? Наш киргизский горы самый чистый воздух, самый чистый вода, самый чистые цветы. Пыль – нету, бензин-керосин – нету, удобрения химические – нету. Наш киргизский горы – снег, как сахар, лед, как сахар, вода, как лед. Лес рядом, цветы рядом. Цветы ярко цветут – глазам смотреть больно. Самый чистый мед, высокогорный мед. К небу ближе. Небесный мед!
Как все это хорошо и прекрасно! Воистину земная благодать. Но приходится, к великому огорчению, с подозрением принюхиваться и приглядываться к выставленным медам, ибо в числе прочих вечных ценностей – золота, янтаря, драгоценных камней, стихов и даже чувств – дошел черед до хитроумной фальсификации и пчелиного меда.
В той книге, из которой мы так широко выписывали на эти страницы разные сведения о меде, то и дело встречаем тревожные оговорки.
«Наименование «мед» не может носить продукт, полученный при подкормке пчел сахаром или сахарными сиропами».
«Мед, полученный от пчел, подкармливаемых сахарным сиропом, не содержит органических летучих веществ, и поэтому у него нет аромата, присущего цветочному меду».
«Мед, полученный от пчел, подкармливаемых сиропом, фальсифицированным инвентированным сахаром или искусственной глюкозой, виноградом или арбузным медом, желатином и крахмалом, менее сладок, чем цветочный. При фальсификации меда примесями сахарина, дульцина и глицерина, вкус его может быть очень сладким, а реакция щелочной».
«Минеральные вещества в меде способствуют выявлению фальсификации меда обыкновенным сахаром, независимо от того, внесен ли он непосредственно в мед или же пчелы подкармливались сахарным сиропом. В таком меде находятся только следы минеральных веществ, а преобладающим элементом является кремний».
«Ферменты имеют большое значение для определения происхождения, порчи и фальсификации меда».
Итак, значит – фальсификация, а проще – подделка. Я уж в одном месте писал, но повторяю и теперь, как пришлось столкнуться с фальсификацией вина «изабелла». Виноград «изабелла» настолько душист, аромат его настолько своеобразен, что сохраняется даже в больших разбавлениях. Скажем, если получить сто литров чистого виноградного сока, а потом добавить к нему сто, а то и двести литров воды, то получившаяся жидкость все равно будет пахнуть «изабеллой». А сладость восстановить за счет сахара. Или делают еще проще: сольют чистый сок, а в выжимки нальют воды и добавят сахара. Получается так называемая вторая «изабелла». По вкусу можно и не отличить, особенно человеку неопытному. Но, конечно, химический анализ с точки зрения ферментов да микроэлементов сразу бы обнаружил, что перед нами не вечная ценность, а лишь подделка, не золото, а дешевенькая фольга.
Так вот, у тети Даши Соколовой, живущей в Абхазии, я и спросил: у кого из соседей можно с полной надеждой купить настоящую, первую «изабеллу».
– Только за себя могу поручиться, – ответила Дарья Игнатьевна. Потом помолчала и добавила: – Да и то…
Это «да и то» прозвучало очень многозначительно. Значит, как же велик соблазн! Этот эпизод был рассказан мной в одной повести, но у него было хоть и маленькое, но тоже знаменательное продолжение.
Ездил я однажды с большой группой абхазских писателей в Ясную Поляну. В автобусе оказался рядом с поэтом и президентом (то есть, значит, с Председателем Президиума Верховного Совета Абхазии) Багратом Васильевичем Шинкубой. Дорога не близкая, говорили о том о сем. Я и рассказал ему случай с Дарьей Игнатьевной Соколовой.
– Ну, мы-то у себя дома, абхазские писатели… (ну и президент, надо не забывать!) знаем такие места, где можем всегда найти чистую «изабеллу».
– Ну, вы-то конечно! Вы-то у себя дома…
Баграт Васильевич помолчал, усмехнулся краешком рта, посмотрел на меня с промелькнувшим в его темных глазах озорным огоньком, вздохнул глубоко и сказал:
– Да и то…
Изощренность фальсификаторов меда, их, я бы сказал, иезуитство состоит в том, что они подделывают мед не сами (было бы очень просто!), но привлекают к этой операции добросовестнейших, но и наивных в своей добросовестности пчел. Жулики, они заставляют жульничать этих невинных, можно сказать, святых по степени честности тружениц. Желая потом обманывать себе подобных, то есть нас с вами, жулики-пчеловоды обманывают сначала обитателей ульев. А делается это очень и очень просто. Если на пасеке вблизи ульев поставить сахарный сироп, залив водой, допустим, десять килограммов сахара, то очень быстро этот сахар весь будет перетаскан пчелами в ульи и запечатан в соты. Пчелы, конечно, добавят в него немного своих ферментов, облагородят, как могут, может быть, даже смешают с настоящим цветочным медом, и будет их продукция напоминать настоящий мед, так что даже, возможно, и не отличишь (вроде той «изабеллы»), но все равно десять килограммов сахара есть десять килограммов сахара, и заменяет собой эта тупая безликая масса десять килограммов, которые были бы собраны, как помним, в результате 1 500 000 вылетов на разнообразные летние лесные, луговые, приречные, полевые цветы.
А тут еще досужие популяризаторы учат в своих статьях и книгах, что-де можно заставить пчел по нашему желанию производить разные витаминизированные сорта меда, мед с разными вкусовыми и цветовыми оттенками. Нужно только подсовывать пчелам соответствующие сиропы. И будут у вас меда – смородиновый, шиповниковый, лимонный, морковный… Да грызите вы эту морковь в чистом виде или купите соковыжималку, ешьте смородиновое варенье, пейте чай с лимоном, а пчел оставьте в покое! Пусть они делают без ваших выдумок простой, натуральный цветочный, пчелиный мед!
Но научили, выпустили воробья. И вот теперь ходишь по базару, выбираешь мед, а на душе неспокойно. Дело не только в том, что за сахар, подделанный под мед, будешь платить по пять рублей вместо 94 копеек, бог бы уж с ними, с деньгами. Но будешь ведь надеяться, что перед тобой чайная ложка уникальнейшего, чудодейственного, насыщенного разностями целебного вещества, и сейчас проглотишь его, и будет хорошо твоему организму, твоим мозгу и печени, нервам и кровеносным сосудам, легким и сердцу, желудку и щитовидной железе… а оказывается, ешь ты обычный ширпотребовский сахар.
Не хочу тем самым сказать, что все пасечники – жулики и что весь мед на базаре – поддельный мед. Тоже ведь и проверяют его там. Но все же хочется какой-то особенной, стопроцентной гарантии. Что – проверка! Можно, наверное, проверить и разоблачить мед, в котором 80 процентов сахара, а если 15 – 20 процентов? Но все равно ведь нехорошо. Потому и хочется стопроцентной гарантии. Да где же ее, эту гарантию, возьмешь? Самому разве начать пчел разводить? Тогда уж было бы твердо и стопроцентно. Да и то…
И все же мы с моей старшей сестрой Екатериной Алексеевной знали, что у нас гарантия есть, гарантия эта – наше родное село, а в селе – Марюша.
Совсем еще недавно, еще на моей памяти, процветало в Олепине несколько крупных пасек. Опять же крупных в наших масштабах. Сорок домов – село. Церковь посередине. А скажи где-нибудь поюжнее, почерноземистее – будут смеяться. Экое село – сорок домов! Тысяча, две тысячи – похоже будет на село, а сорок – это же хуторишко. Возьмите вон донские станицы. Тоже ведь села по сути, а похожи на города. Несколько тысяч жителей. А у нас в Олепине, когда стали мы мальчишками считать, и всего-то оказалось сто два человека. Деревеньки вокруг и того меньше: по десять – пятнадцать дворов, таковы уж у нас масштабы.
Может быть, на том же Дону, на Кубани, на Украине шумели и гудели пасеки по двести ульев (наверное, шумели), у нас же двадцать пчелиных семей – гигантское пчеловодческое хозяйство, потолок и предел.
Но все же было на сорок домов несколько превосходных пасек. У нашего деда – раз, у дяди Феди Воронина – два, у Егора Михайловича Рыжова – три, у Василия Ивановича Воронина – четыре…
У дяди Феди, помнится, пасека обнесена была высоким, глухим забором. Доски были положены поперек, горизонтально, скорее стена, чем забор. Огораживали они не весь сад, а лишь небольшое пространство, примыкающее ко двору, и было там летом безветренно и жарко, словно бы в другом климате. Забор поднимался не на три ли человеческих роста, во всяком случае, выше вишневых деревьев. Сделано это было для того, по разумению дяди Феди, чтобы пчелы, покидая пасеку и возвращаясь, вынуждены были бы подниматься высоко от земли, не натыкались бы на играющих вокруг ребятишек и вообще на соседей и не жалили бы их понапрасну. Впрочем, забор, пожелтевший, потемневший от времени, тронутый кое-где трухлявинкой, обросший внизу высокими зонтичными и крапивой, прекрасно вписывался в летний деревенский пейзаж и не бросался в глаза.
Были на пасеках омшаники, то есть специальные утепленные, пропитанные запахами воска и пчел избушки. Тут же груды осиновых гнилушек для дымаря, и сам дымарь с холодным запахом дыма, и рамки, и запасные ульи, и вощина, и всякие пчеловодческие принадлежности.
Постепенно все пасеки исчезли. Началось движение людей. Старики умирают, молодежь уезжает в город. Иногда целыми семьями снимались олепинцы с насиженных мест и уезжали во Владимир, в Ставрово, на Собинку. Так уехали Симеоновы, Виктор Воронин, Александр Павлович Кунин, Черновы, Пеньковы… Из окрестных деревенек переезжают к нам, на центральную усадьбу колхоза, новые семьи. Этот процесс, наверное, одинаков везде в нашей нечерноземной полосе. Вся жизнь сосредоточивается на центральной усадьбе колхоза, а деревеньки, входящие в этот колхоз, расточаются, исчезают с лица земли, и места на которых они стояли, запахиваются тяжелыми тракторами, превращаясь в поля.
На центральной усадьбе – своя жизнь. Ползают гусеничные тракторы, буксуют в грязи грузовики, оглушительно верещат мотоциклы и бензопилы, торчат антенны многочисленных телевизоров, бесперебойно работает сельмаг… Надо обладать особым вкусом и пристрастием, чтобы, преодолевая стиль жизни современной центральной усадьбы колхоза, еще и разводить пчел.
И все же одна пчеловодческая ниточка в нашем селе не прервалась, дотянувшись из дальнего далека до наших дней.
Основателем этой пасеки был лет восемьдесят назад Василий Иванович Воронин. Сам он давным-давно умер, но дочь его Марья, которую все у нас зовут Марюша и которой теперь уж тоже не восьмой ли десяток, продолжает держать несколько пчелиных семей.
Вот на ней-то, на Марюше-то, и покоились целую зиму наши надежды на подлинный стопроцентный мед.
Приходилось, приходилось зимой покупать на рынке, и был он как будто неплох, рыночный мед (лесной – кипрей да малина), но все же почему бы не помечтать.
– Вот подожди, – говорил я своей сестре, – поедем летом в Олепино, купим у Марюши свежего, только что собранного…
– Если бы продала, можно бы и на зиму запасти. Без хлопот.
– И без сомнений. Надо и то иметь в виду, что весь он, мед, будет с наших олепинских цветов. Там мы родились, там и выросли. Это тоже что-нибудь значит.
– Кто где родился, там и пригодился, – вторила мне сестра.
В мае по реке зацветают ветлы, этакие золотистые облака среди неприглядной еще природы. С них и возьмут Марюшины пчелы свой первый взяток. С них да еще с лесной ивы в Самойловском лесу и в Журавлихе…
– Ну, до Журавлихи им, пожалуй, не долететь.
– Да там же два километра по прямой! А пчел в округе ни у кого не осталось. Раздолье Марюшиным пчелам – бери где хочешь. Нет, они обязательно полетят в Журавлиху на цветущие ивы. Пойми, в это время не с чего больше брать. Ведь ива цветет, когда у других деревьев и листвы еще нет. Чернота да земля вокруг, а ива золотисто цветет. И как бы мы могли воспользоваться журавлихинскими ивами, их ранним цветением, если бы не Марюшины пчелы?
– А потом липы около церкви зацветут…
– Липы! Липы еще когда? До лип еще земляника зацветет по всем пригоркам да порубкам, вокруг старых сосновых пней. Земля-ника! Ты думаешь, если полезна сама ягода, если полезны в народной медицине земляничные листья, то в цветах земляники ничего полезного нет? Ого! Пчелки, они найдут, они свое дело знают.
– Но все же липы…
– Еще до лип мята будет цвести около речки. Да вишенье в садах, да яблони, да терновник, да рябины, да тмин, да шиповник, да черемуха, да сирень, да одуванчики по всему приволью…
– Но липы…
– Про липы и говорить нечего. Одна старая липа дает столько же нектара, сколько целый гектар гречихи. А у нас вокруг церкви сколько лип? Сорок штук! И все старые! Помнишь, какой запах на все село, когда они расцветут?
– Да еще ведь около Глафириного дома две старые липы.
– Да, и они. Да еще одна липа около Жиряковых.
– А в Самойловском лесу я знаю, где валерьяна растет, но им туда не добраться.
– Пчелам-то?
– Ну да. Это за буераком, на Василёвской стороне.
– Доберутся… На то они и пчелы, чтобы каждый цветок найти.
– А с ночной фиалки они берут или нет?
– Боюсь, что любка опыляется ночными бабочками. Но с другой стороны, если цветок распустился, а пчела летит мимо…
– Хорошо, если бы и с ночной фиалки они хоть немножко принесли…
Так мечтаем мы зиму, но и когда переберемся в начале мая в село, долго еще приходится мечтать. Еще майское разноцветье должно отцвести, июньское, самое яркое и сочное, самое медовое. А липы зацветут в июле, а медовый спас, когда свежим медом, бывало, разговлялись, – жди до августа. Положим, теперь никто не приурочивает первую выемку меда именно к медовому спасу, но так ведь и само собой, по делу получается, что насчет меда наших пчел раньше августа беспокоить не следует. Значит, остается у нас еще три месяца мечтаний и предвкушений. Увидим пчелу на цветке, и кто-нибудь из нас в шутку уж (вроде своеобразной семейной игры) непременно скажет:
– Марюшина, наверно, пчела. Наш будущий мед понесла домой.
С нами жила в этот год и еще одна моя сестра, Антонида. У нее другая, не мечтательная натура и несколько, я бы сказал, буроватый характер. А мы при ней всё Марюша да Марюша – надоели, наверно.
Однажды, придя из магазина с полной кошелкой (пачка соли, подсолнечное масло, вермишель, селедка, рыбные консервы, случайно заброшенная в наш угол мороженая треска), Антонида объявила нам громким голосом:
– Видела вашу Марюшу в магазине, вместе с ней в очереди стояла.
– Что она брала? – Голос у меня почему-то слегка дрогнул.
– Сахарный песок.
– Много?
Дожидаясь ответа, я уже предчувствовал его и уже искал защитных объяснений Марюшиному поступку. Надвигается сезон варенья. Скоро и вишня поспеет, и малина, и черная смородина. Как же не покупать сахар? И все же не хотелось мне, не хотелось, но Антонида уже приговорила нас недрогнувшим голосом:
– Целую наволочку, восемнадцать килограмм.
Катюша не могла знать моих мыслей, я ничего ведь не сказал вслух, но тотчас послышался Катюшин успокоительный голос:
– Ну и что же особенного? Варенье варить. Теперь все песок берут. И Ксения Петровна вчера пронесла полнаволочки. Что же особенного?
Так-то так. Но само собой получилось, что мы все реже и реже вспоминали про Марюшу, и, когда уезжали осенью в Москву, я не напомнил, и Катюша забыла, так мы и не запаслись на зиму вымечтанным нами Марюшиным медом. И опять я хожу на базар и выспрашиваю у пчеловодов, из каких они мест, да с каких цветов у них мед, да нюхаю, наклонившись над ведром, стараясь вспомнить в эту минуту, как же пах тогда, в детстве, дедушкин мед в липовой кадке. И знаю, что хорошие на базаре продаются меда, но все мне кажется, что дедушкин был душистее. Надо попробовать бы намазать на черный хлеб, да где возьмешь теперь деревенского, кислого, матерью моей Степанидой Ивановной заквашенного, в русской печи испеченного, теплого еще, остывающего под холщовым полотенцем, настоящего черного хлеба!
1977
Немой
Теперь получилось у нас в селе (как и в других селах) два стада. Одно стадо – колхозное, однородное. Оно состоит из одних только взрослых коров одной породы (во всяком случае, одной масти) и содержится в большом коровнике за пределами села.
На строительство этого коровника разобрали в свое время церковную ограду, но кирпича, как помнится, все равно не хватило, возили из области.
Раньше, если посмотришь вдоль села, вдоль зеленой и чистой его луговины, видишь за околицей сначала ржаное поле, то нежно-зеленое, то золотистое, а дальше – над полем – синюю зубчатую полоску леса. Теперь пейзаж изменился. Зеленая луговина превратилась в черное земляное месиво, постоянно размешиваемое тракторами и машинами, а за этим месивом мы видим коровник, загородивший собой весь далекий и просторный пейзаж.
Коровник живет там, за селом, отдельной жизнью, вовсе не касающейся жизни и быта сельских жителей. Правда, слышно три раза в день, как свиристит доильная установка. Особенно громко она свиристит, если ветер дует со стороны коровника. В такие дни наносит тем же ветерком на все село определенные ароматы. В остальном, когда выгоняют коров на пастбище, когда их пригоняют или, может быть, совсем не пасут, а держат в коровнике, – у жителей села нет к этому никакого касательства. Да если и захочешь, трудно увидеть тамошний распорядок. Коров ведь гоняют не через село, а прямо за коровником, полями, и пасут где-нибудь в отдалении.
Другое дело – сельское стадо. Во-первых, оно вовсе не однородно. Коровы разновозрастны и разномастны. Есть белые, пестрые, черные, красные. Есть молодые телки, бычки. Как подлесок в лесу, так в стаде овцы с ягнятами, а то и козы. Во-вторых, выгон стада ранним утром и пригон его вечером для села пусть ежедневное, но все же событие. На рассвете раздается хлопанье пастушьего кнута, свист или какой-нибудь крик пастуха, и бабы, распахнув ворота, выгоняют скотину, которая, зная уже, в какую сторону ей идти, постепенно присоединяясь одна к другой, собирается в стадо. Вечером тоже все ждут, когда пригонят скотину. Надо сразу загнать овец в хлев, подоить коров, напоить их. Только тогда день можно считать закончившимся, можно спокойно усесться перед телевизором и смотреть, что там «кажут».
Утренний выгон стада и вечерний его пригон всегда были как бы двумя точками в отсчете времени и во временном определении того или иного события.
«Встал я, значит, со скотиной и пошел в лес», «Проснулся я еще до скотины, лежу и думаю…», «Уж скотину пригнали, а ребятишек все нет, не заплутались ли где…», «Вот погоди, скотину пригонят, тогда и чаю попьем» – такие и подобные им фразы были самыми обычными в разговоре. Но и то правда, что скотину выгоняли и пригоняли в строго определенное время. Это время передвигалось, если бы проверять его по часам, потому что день сначала прибывает, потом быстро как-то опять идет на убыль («День-то какой стал: бывало, в этот час скотину еще не пригнали, а теперь уж совсем темно»), однако относительно солнечного восхода и захода скотину выгоняли и пригоняли, можно сказать, в одно и то же время.
На строительство этого коровника разобрали в свое время церковную ограду, но кирпича, как помнится, все равно не хватило, возили из области.
Раньше, если посмотришь вдоль села, вдоль зеленой и чистой его луговины, видишь за околицей сначала ржаное поле, то нежно-зеленое, то золотистое, а дальше – над полем – синюю зубчатую полоску леса. Теперь пейзаж изменился. Зеленая луговина превратилась в черное земляное месиво, постоянно размешиваемое тракторами и машинами, а за этим месивом мы видим коровник, загородивший собой весь далекий и просторный пейзаж.
Коровник живет там, за селом, отдельной жизнью, вовсе не касающейся жизни и быта сельских жителей. Правда, слышно три раза в день, как свиристит доильная установка. Особенно громко она свиристит, если ветер дует со стороны коровника. В такие дни наносит тем же ветерком на все село определенные ароматы. В остальном, когда выгоняют коров на пастбище, когда их пригоняют или, может быть, совсем не пасут, а держат в коровнике, – у жителей села нет к этому никакого касательства. Да если и захочешь, трудно увидеть тамошний распорядок. Коров ведь гоняют не через село, а прямо за коровником, полями, и пасут где-нибудь в отдалении.
Другое дело – сельское стадо. Во-первых, оно вовсе не однородно. Коровы разновозрастны и разномастны. Есть белые, пестрые, черные, красные. Есть молодые телки, бычки. Как подлесок в лесу, так в стаде овцы с ягнятами, а то и козы. Во-вторых, выгон стада ранним утром и пригон его вечером для села пусть ежедневное, но все же событие. На рассвете раздается хлопанье пастушьего кнута, свист или какой-нибудь крик пастуха, и бабы, распахнув ворота, выгоняют скотину, которая, зная уже, в какую сторону ей идти, постепенно присоединяясь одна к другой, собирается в стадо. Вечером тоже все ждут, когда пригонят скотину. Надо сразу загнать овец в хлев, подоить коров, напоить их. Только тогда день можно считать закончившимся, можно спокойно усесться перед телевизором и смотреть, что там «кажут».
Утренний выгон стада и вечерний его пригон всегда были как бы двумя точками в отсчете времени и во временном определении того или иного события.
«Встал я, значит, со скотиной и пошел в лес», «Проснулся я еще до скотины, лежу и думаю…», «Уж скотину пригнали, а ребятишек все нет, не заплутались ли где…», «Вот погоди, скотину пригонят, тогда и чаю попьем» – такие и подобные им фразы были самыми обычными в разговоре. Но и то правда, что скотину выгоняли и пригоняли в строго определенное время. Это время передвигалось, если бы проверять его по часам, потому что день сначала прибывает, потом быстро как-то опять идет на убыль («День-то какой стал: бывало, в этот час скотину еще не пригнали, а теперь уж совсем темно»), однако относительно солнечного восхода и захода скотину выгоняли и пригоняли, можно сказать, в одно и то же время.