Соловьев Леонид Васильевич. Очарованный принц

   Послышались возгласы благодарности, восхищения; многие прослезились.
   Он взял клетку, достал из нее воробья, сильно подкинул вверх. Отяжелевший от слишком обильной пищи, воробей чуть не упал на землю, но вовремя подхватился на крылья и взмыл в небесный простор.
   – Полетел в чайхану, к воробьихе, – сказал Ходжа Насреддин. – Оставляю вам этот «алмаз» на память о себе.
   Освобождением воробья он закончил все дела в Чораке, – больше ничто его здесь не удерживало.
   Еще раз поклонившись чоракцам, пожелав им счастливой жизни, удачи в делах, он подошел к стоявшим отдельно Мамеду-Али, Сафару, Саиду и Зульфии:
   – Вы все называли меня Узакбай. Но знайте – это не мое имя, оно ненавистно мне. Я принял его поневоле. Когда будете меня вспоминать – называйте как-нибудь иначе.
   – Как же тебя называть?
   – Подумайте; может быть, догадаетесь.
   Провожать себя он не позволил – ушел один, берегом арыка, за быстрой водой.
   Время как будто остановилось.
   Долго стояли чоракцы в безмолвии, не отрывая глаз от холма, за которым скрылся их странный, навеки памятный гость.
   И вдруг Саид закричал:
   – Я знаю! Я догадался!
   Он, как спросонья, провел по лицу рукой, словно снимал с глаз паутину:
   – Ходжа Насреддин – вот его настоящее имя!
   И сразу всем стало все понятно и ясно. Конечно, Ходжа Насреддин!.. И каждый удивился, что не сообразил этого раньше; каждому показалось, что он догадывался, только не до конца.
   Санд кинулся береговой тропинкой вслед за ушедшим:
   – Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин!
   Ему ответило эхо слабым, призрачным голосом, а Ходжа Насреддин уже не отозвался.

Глава тридцать седьмая

   Благополучно добравшись до Коканда, Агабек рассудил, что продолжать такой дальний путь в одиночку небезопасно, тем более – с деньгами в поясе; разумнее будет присоединиться к попутному каравану. Пришлось ему задержаться в Коканде; за это время как раз подоспел и Ходжа Насреддин.
   Вор встретил его словами:
   – Еще один день, и ты опоздал бы. Завтра в ночь выходит караван в Стамбул, и с ним идет Агабек.
   – Значит, назавтра у нас будет много работы, – сказал Ходжа Насреддин. – Как чувствует себя мой ненаглядный ишак?
   – Он вполне здоров, только скучает. Он полон тоски по тебе.
   – Еще бы, такая разлука! Ничего, завтра мы будем вместе. Значит, Агабек еще не был у Рахимбая, не предлагал ему драгоценностей?
   – Нет, не предлагал. Я слежу за каждым его шагом.
   – Сам аллах помогает нам!
   Они сидели в маленькой чайхане, захудалой и грязной, с кошмами вместо ковров, чугунными кумганами вместо медных, сальными светильниками вместо масляных; приниженно и робко она выглядывала из переулка на главную базарную площадь – как нищенка, случайно попавшая на богатый пир и понимающая, что здесь ей не место. И в самом деле, здесь было ей не место, среди пышных больших чайхан, опоясавших площадь огнями, наполнивших вечерний синий сумрак трубным ревом, визжанием сопелок и грохотом барабанов для заманивания гостей.
   В одной из этих пышных чайхан остановился Агабек, вор указал, в какой именно.
   – Он – визирь, ему и к лицу только богатая чайхана, – отозвался Ходжа Насреддин.
   Веял мягкий, бархатистый ветерок; город, истомленный дневным оглушающим зноем, блаженно отдыхал, погружаясь в прохладу и свежесть ночи; было новолуние, месяц только наметился в небе тончайшей изогнутой линией – «бровью ширазской турчанки», как сказал в свое время Хафиз… Ходжа Насреддин всегда любил такие часы больших, многотысячных городов – этот короткий спад бурливой жизни, как будто набирающей сил для нового утреннего прибоя. Он давно постиг тайну жизненной полноты – в противоположностях: в трудах, без которых нет радости отдыха, в опасностях, без которых нет радости победы; вот почему сумеречное затишье, столь ему нестерпимое в сонном Ходженте, здесь, на огромном кипучем базаре, было для него пленительно-прекрасным в своей мимолетности.
   С такою же полнотой души, с благодарственным восхвалением жизни встретил он и многошумное, пестро-цветное утро, вспенившееся толкотней, сутолокой, водоворотом разноплеменных толп, нарастающим ревом, слившим в себе все мыслимые и немыслимые земные звуки. Поднялась пыль и замутила небо, заскрипела на зубах, набилась в ноздри; земля, разогреваясь под солнцем, как будто втягивала в себя длинные светлые тени, сгущая их до полной черноты; изразцы минаретов раскалились, расплавили вокруг себя воздух: еще полчаса – и на базаре нечем стало дышать!
   Тогда в самой пышной, богатой чайхане с подушек восстал Агабек, закончивший утреннее чаепитие:
   – Чайханщик, получи сколько с меня следует за весь постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.
   Он даже заглазно не позволял себе называть ишака иначе, как только почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в каирском дворце, не проговориться как-нибудь нечаянно и не угодить на первых же порах в тайную комнату.
   Ходжа Насреддин и вор, с утра ожидавшие вблизи чайханы выхода Агабека, спрятались за угол.
   Будущий египетский визирь, не заметив их, важно прошествовал мимо, ведя в поводу ишака. Длинноухий, покрытый шерстью являл собою вид самый унылый: морда была опущена к земле, уши болтались, хвост бессильно обвис, кисточка на конце чуть шевелилась.
   – Посмотри на его безутешность, – сказал вор Ходже Насреддину. – Это настоящий преданный друг, многим людям следовало бы у него поучиться.
   Они последовали за Агабеком в толпу, в нестерпимую давку гудящих крытых рядов; здесь воздуха не было, его вытеснил пар, поднимавшийся от земли, щедро увлажненной поливальщиками; тысячи запахов, источаемых кожами, красками, заморскими пряностями, гниющими отбросами, продавцами и покупателями, парящимися в своих халатах, – все это смешивалось и сгущалось до такой немыслимой плотности, что уже прилипало к рукам и лицам наподобие какой-то вязкой жижи… Агабек миновал красильный, сапожный, седельный ряды и вышел к большому базарному арыку. Ходжа Насреддин толкнул вора локтем:
   – Ищет лавку менялы Рахимбая.
   Толстый меняла Рахимбай в этот день еще не имел торгового почина и, зевая, скучал в своей лавке. По его лицу, восстановившему прежнюю округлость, по курчавости расчесанной бороды, по сонно-сытым глазам видно было, что после сундучной бури никакие смуты не возмущали больше его душевного мира. Так оно и было: оскорбленная супруга простила его и снизошла до него, арабские жеребцы в благополучном здравии стояли на конюшне под тройной охраной, ожидая следующих скачек; вельможа – хотя и холодно – отвечал ему на поклоны при встречах; жизнь менялы вошла в прежнюю ровную колею.
   Не предвещало ему никаких особых волнений и сегодняшнее знойное утро; даже наоборот, он подумывал закрыть к обеду лавку и предаться дома сладостному отдыху возле супруги. Напрасные мечтания! Уже гудели, кружились над его беспечной головой вихри новых невзгод.
   Перед лавкой остановился человек весьма степенной наружности, с ишаком в поводу:
   – Да пребудет над тобою слово аллаха, купец, мир тебе! Скажи, не зовут ли тебя Рахимбай?
   – Ты угадал, меня зовут Рахимбай. Какое дело привело тебя, о путник, к моей лавке?
   – Я слышал о тебе еще по ту сторону гор как о честном купце, вот почему и разыскивал именно тебя среди всех кокандских менял.
   Рахимбай, как всякий отъявленный плут, был весьма ревнив ко мнению людей о себе; обрадованный и польщенный словами Агабека, он сразу к нему расположился душой; впрочем, в соответствии с природным своим плутовством, и самое это расположение ощутил не иначе, как в замысле хитро обжулить, но только на дружеский лад – неслышно и мягко, с оттенком доброжелательства.
   – Не первый ты, о путник, приходишь ко мне с подобными словами, – сказал Рахимбай, самодовольно кряхтя и поглаживая круглый, выпятившийся живот. – Меня, слава аллаху, знают по всей Фергане и далеко за ее пределами как честного человека; надеюсь таковым оставаться и впредь.
   – Добрая слава дороже денег, – вежливо поклонился Агабек.
   Купец не остался в долгу – ответил таким же поклоном:
   – А еще дороже – встреча с достойным и разумным собеседником.
   – Истинная правда! – воскликнул Агабек. – Именно такую встречу послал мне аллах сегодня.
   – Вот слова, порожденные самим благородством, – отозвался купец.
   – Они – лишь зеркало: отразили то, что перед ними, – подхватил Агабек.
   Долго они кланялись друг другу, соперничая во взаимовосхвалениях, превознося друг друга до небес; между тем глазки менялы – истинное зеркало его разума – превратились в узенькие щелочки, шныряли и бегали, ощупывая путника, стараясь проникнуть сквозь ткань его пояса внутрь кошелька.
   Наконец перешли к делу. Рахимбай отсчитал Агабеку горсть звонкого золота – монет на пять меньше, чем следовало бы по сравнительной стоимости динаров и таньга на кокандском базаре; при этом он сокрушенно вздыхал и рассказывал о крайнем вздорожании арабского золота в последнее время, что было, конечно, чистейшим враньем. Агабек – сам не промах в подобном вранье – проницательно усмехался, но в спор не вступал; что были ему эти жалкие пять динаров, если впереди ожидала его дворцовая каирская казна!
   – А теперь, почтеннейший, – прервал он излияния купца, – у меня к тебе еще одно дело. – Он ссыпал динары в круглый кошелек черной кожи, спрятал его и достал из пояса второй кошелек. – Здесь драгоценности – ожерелье, браслеты, кольца. Может быть, купишь?
   – Тише! – Рахимбай высунулся из-за прилавка, взглянул направо, налево: не видно ли где поблизости шпионов или стражников. – Разве ты не слышал, путник, что в Коканде такие сделки воспрещены без предварительного уведомления начальства? Можно пострадать: ты потеряешь драгоценности, я получу тюрьму.
   – Я слышал, но полагаю, что два разумных человека…
   – И честных, – поторопился вставить купец.
   – А главное – осмотрительных, – добавил Агабек. Они закончили разговор ухмылками: слов им больше не понадобилось.
   Рахимбай бросил на прилавок горсть мелкого серебра – для отвода глаз, на случай появления стражи, затем распустил завязки кошелька и отвернул книзу его края, чтобы видеть драгоценности, не извлекая.
   Притаившиеся неподалеку за углом вор и Ходжа Насреддин видели, как менялось, темнело толстое лицо купца и наливалось кровяной злобой, шевелившей волосы в бороде.
   – А скажи, путник, скажи мне: откуда, когда и как попали к тебе эти драгоценности?
   – Почтенный купец, – ответил Агабек, – оставим эти вопросы начальству, без которого решили мы обойтись. Не все ли равно тебе – откуда и как? Твое дело – брать или не брать. Если ты берешь – плати деньги, шесть тысяч.
   – Деньги? – задохнулся купец. – Шесть тысяч! За мои собственные вещи, украденные у меня же!
   Здесь Агабек почуял неладное: уж не думает ли этот купец поймать его на удочку своего плутовства?
   Быстрым движением он схватил кошелек.
   Но купец не дремал – скрюченными пальцами вцепился накрепко.
   Оба замерли, разделенные прилавком, но соединенные кошельком. Крепче не соединила бы их даже стальная цепь!
   Они прожигали друг друга взглядами, полными бешеной злобы; глаза у обоих выкатились, округлились и помертвели, залившись белесой мутью, как у разъяренных петухов. Воздух со свистом и хрипом вырывался из их гортаней, перехваченных судорогами.
   При всем этом они должны были соразмерять движения и сдерживать крики, дабы не привлечь внимания стражников.
   – Пусти! – захрипел Агабек.
   – Отдай! – стенанием ответил купец.
   – Мошенник!
   – Презренный вор!
   Последовала короткая схватка – яростная, но тихая, со стороны почти совсем незаметная. Казалось, два почтенных человека доверительно беседуют, склонившись над прилавком; только прислушавшись, по глухой возне, свистящему прерывистому дыханию, подавленным стонам и скрежету зубов можно было догадаться об истине.
   Схватка закончилась вничью.
   Вцепившись в кошелек, трудно и хрипло дыша, оба опять окостенели друг против друга.
   – О потомок шайтана, о смрадный шакал, вот какова твоя честность! Пусти, говорю!
   – Отдай, нечестивец, пожравший падаль своего отца!
   Соперничавшие минуту назад во взаимопревознесениях и похвалах, они теперь осыпали друг друга злобной руганью; так часто бывает с людьми, когда между ними оказывается кошелек.
   – Осквернитель гробниц и мечетей! – стенал купец, исступленно закатывая глаза. – О, советник шайтана в самых черных его делах!
   – Молчи, гнусный прелюбодей, согрешивший вчера с обезьяной! – отвечал Агабек, шумно дыша через нос, ибо ярость холодной судорогой свела его челюсти, сцепив намертво зубы.
   И вдруг – для купца неожиданно – он рванул к себе кошелек с такой неистовой силой, что земля у него под ногами качнулась.
   И ему удалось вырвать – только не кошелек из рук менялы, а самого менялу, повисшего на кошельке, из-за прилавка.
   Но купец успел подогнуть ноги к животу и зацепиться ими за ребро прилавка с внутренней стороны, благодаря чему не вылетел на дорогу, хотя и был уже приподнят над землею.
   Рывок истощил силы Агабека. Пользуясь этим, купец, лежа толстым брюхом на прилавке, начал постепенно затягивать кошелек под себя, как бы медленно заглатывая. Но вместе с кошельком под его брюхо втянулась и окостеневшая рука Агабека – до самого плеча.
   Человек, взглянувший на это все мельком, со стороны, по-прежнему бы ничего не заметил. Но вор и Ходжа Насреддин видели не мельком, а вглубь, проникая в истину каждого движения, каждого звука:
   – Он плюнул Агабеку в глаза!
   – А тот зубами ухватил купца за бороду. Смотри, смотри – вырвал изрядный клок!
   – Теперь отплевывается: волосы липнут к его деснам и языку.
   – Видишь, купец в ответ хотел откусить Агабеку нос!
   – Он промахнулся, лязгнул зубами в воздухе…
   Вора от волнения трясла лихорадка, желтое око светилось.
   – Время, время, Ходжа Насреддин! Что же ты медлишь?
   – Пусть подерутся еще немного.
   Кроме двух дерущихся и двух наблюдающих был здесь еще и пятый, сопричастный этому раздору, – ишак. Точнее сказать – он был здесь главным виновником, первопричиной раздора: с него все началось, из-за него продолжалось, ибо Ходжа Насреддин стравил менялу и Агабека с единственной целью – вернуть себе своего ненаглядного ишака.
   Последний сохранял вполне безучастный вид: морда была по-прежнему опущена к земле, уши болтались, хвост висел безжизненно; только изредка встряхивал он головой – когда Агабек в пылу схватки неосторожно дергал повод.
   Глухая возня за прилавком усиливалась.
   Дальше медлить было опасно: могла появиться базарная стража.
   Ходжа Насреддин тихонько свистнул.
   Ишак встрепенулся, вытянул морду. Этот свист он узнал бы всегда и везде, сквозь любые гулы и громы. Он услышал в этом коротком свисте и призыв друга, и повеление господина, и голос бога, – ибо Ходжа Насреддин был для него, конечно же, в некоторой степени богом – всемогущим и неизменно благоносящим.
   Свист повторился, и вслед за ним Ходжа Насреддин высунулся из-за угла, явив ишаку свой божественный пресветлый лик.
   Нет слов, чтобы описать волнение, обуявшее длинноухого! Он вновь обрел утраченное божество, мир снова наполнился для него светом и радостью. Он взбрыкнул всеми четырьмя ногами, поднял хвост, заревел и устремился к сиянию, исходившему из-за угла.
   Прочный ременный повод натянулся подобно струне.
   Как раз в это время Агабек, сопя и тужась, пытался вытянуть кошелек из-под брюха менялы. К его тщетным потугам добавился внезапный рывок ишака. «Сам принц помогает мне!» – возомнил Агабек и напряг последние силы. Против такого совместного напора меняла не устоял и волоком был вытащен из лавки на дорогу – конечно, вместе с кошельком, которого он из рук все же не выпустил.
   Здесь уж пришлось ему воззвать к стражникам.
   – Разбой! – не помня себя, завопил он тонким и нестерпимо противным голосом, в котором сочетались гнусным браком злоба и страх. – На помощь! Грабят!..
   Агабеку было еще хуже: в одну сторону его тянул купец, в другую – ишак; сила ишака превзошла, и они – все трое – повлеклись по дороге: впереди, пятясь задом и пригнув голову, длинноухий, за ним – Агабек с наискось растянутыми руками, как бы распятый между ишаком и кошельком, позади, со всклокоченной бородой, испуская вопли, – купец, в лежачем положении, с приподнятой над дорогой лишь верхней частью туловища, в то время как его жирное брюхо и короткие толстые ноги влачились по земле. Вот каким прочным оказался ременный повод яркендской прославленной выделки!
   Нужно было помочь длинноухому. Ходжа Насреддин вторично явил ему из-за угла свой лик. Впав в совершеннейшее исступление, длинноухий взбрыкнул задними ногами, рванулся, мотнул головой – и повод не выдержал, лопнул.
   Купец ткнулся бородою в пыль. Агабек рухнул на него. Они склубились.
   А со всех сторон, гремя щитами, звеня саблями, секирами и копьями, устрашающе гикая и гогоча, уже неслась, мчалась конная и пешая стража.
   Бросив кошелек, дабы не потерять принца, Агабек рванулся к углу, за которым исчез длинноухий. Но стражники ухватили его, нависли, нацеплялись со всех сторон.
   – Прочь! – страшным голосом гремел Агабек. – Прочь, ничтожные! Знаете ли вы, кто перед вами? Перед вами – египетский визирь, слышите ли вы, презренное сиволапое мужичье! Я сотру вас в порошок, в пыль!
   – Он вор! Вор! – кричал купец. – Я докажу! Сиятельный Камильбек видел эти драгоценности. Он узнает!..
   – Пустите! – задыхался Агабек, чувствуя, как вместе с исчезнувшим ишаком уплывает из его рук египетское величье. – Пустите, говорю вам! – Рыча, он вырывался, как разъяренный барс, опутанный сетью. – Прочь! Вы слышите?! Или я вас всех превращу в ишаков!..
   Еще один стражник прыгнул сзади ему на спину и повис, уцепившись за шею.
   Обуянный гневным неистовством, Агабек выхватил из пояса тыквенный кувшинчик с волшебным составом.
   – Лимчезу! Пуцугу! Зомнихоз! – грозно возопил он, брызгая из кувшинчика на стражников. – Каламай, дочилоза, чимоза, суф, кабахас!
   – Держи его! Держи! Хватай! Вяжи! Тащи! Не пускай!.. – разноголосо отвечали стражники своими заклинаниями.
   Их заклинания, как и следовало ожидать, оказались неизмеримо могущественнее: через минуту Агабек был повергнут и связан по рукам и ногам.
   Принесли жердь, продели ее под связанные руки и ноги Агабека; два самых дюжих стражника подняли концы жерди на плечи. Агабек – египетский визирь! – закачался в воздухе, брюхом к небу, спиною к земле, вполне уподобившись дикому зверю, несомому с охоты удачливыми охотниками. Его чалма свалилась на дорогу и была сразу подхвачена стражниками, разделившими ее между собой по кусочкам.
   Он плевался, источал пену, проклинал, угрожал – все втуне! Стражники, торжествующе гудя, окружили его плотным кольцом, скрыв от глаз Ходжи Насреддина, и шествие под барабанный бой двинулось в гущу базара, к новому дому службы, где имел свое пребывание сиятельный Камильбек.
   Позади, на подгибающихся ногах, держась за сердце, ковылял меняла под охраной двух стражников. Третий нес кошелек в поднятой руке, у всех на виду: так повелевал закон, дабы, с одной стороны, предотвратить соблазн, с другой же – уберечь стражу от клеветнических нареканий.
   Собравшаяся толпа повалила за стражниками. Дорога перед лавкой опустела. Пыль улеглась. Ходжа Насреддин передал ишака вору: – Ты должен укрыть его в крепком, надежном месте. Потом разыщи вдову и с нею приходи на судилище.

Глава тридцать восьмая

   Перед караульным помещением была просторная площадь, на которой не допускались ни торговля, ни какое иное скопление народа, – кроме вторников, когда сиятельный вельможа самолично творил здесь суд и расправу над изловленными за неделю преступниками.
   Сегодня как раз был вторник. Вельможа в парчовом халате, при новой сабле и при множестве медалей (не без хлопот удалось ему восстановить все это после памятного сундучного злоключения!), восседал под шелковым балдахином на судейском помосте и, шевеля усами, грозно взирал с высоты на толпу, затопившую площадь. Он брезгливо морщился и фыркал, когда ветер с площади опахивал его не слишком благоуханной волной, в которой преобладали два запаха: пота и чесночного перегара. Преступник же Агабек находился внизу, даже еще ниже, чем внизу, – сидел в узкой, напоминавшей колодец яме, откуда торчала только его бритая мясистая голова. Этим воочию для простого народа обозначалось: недосягаемое величие власти, с одной стороны, и беспредельная низость злодейства – с другой. Над ямой стоял стражник с длинной деревянной колотушкой, умягченной на толстом конце тряпьем – для того, чтобы преступник не смел поднимать своего нечестивого взгляда вверх, к сиятельному лику вельможи. Этим пояснялось для простого народа, что созерцание начальства есть уже само по себе великое счастье, которого лишаются недостойные. Агабек уже получил два раза по темени, и теперь, слегка оглушенный, тупо смотрел в землю недвижным, помутившимся взглядом.
   На ступенях широкой пологой лестницы, между вельможей и преступником – дабы слышать обоих, – размещались писцы со своими книгами; сбоку, в двух шагах, стоял купец, наблюдаемый особым стражником.
   Остальные стражники – пешие и конные – двойной цепью отгораживали судилище от напиравшей толпы. Мелькали плети, взблескивали сабли, опускаемые плашмя на головы и плечи любопытных, излишне просунувшихся вперед.
   Ходжа Насреддин с великим трудом протискался к судилищу – и сразу же над ним взвилась плеть, от которой, однако, он сумел увернуться. Немного отступя, он занял место позади какого-то дюжего, рослого бородача; отсюда ему было и видно и слышно, а бородач заслонял его собою от взоров сиятельного вельможи.
   – А теперь объясни, ты, именующий себя Агабеком, сыном Муртаза, – вопросил вельможа, – откуда и как попали эти драгоценности к упомянутому тобою земледельцу Мамеду-Али, от которого ты якобы их получил в уплату за воду? И почему он уплатил тебе драгоценностями, а не просто деньгами?
   – Он беден, – глухо ответил Агабек. – Откуда бы он взял столько денег.
   – Беден? – язвительно усмехнулся вельможа. – Беден, а платит за воду для целого селения? Беден, а расплачивается золотом и самоцветами?.. Запишите! – приказал он писцам. – Запишите эту бесстыдную, но глупую ложь, которая в дальнейшем послужит нам к изобличению преступника!
   – Это не ложь, о сиятельный князь!
   Забывшись, Агабек поднял было голову, но сейчас же получил колотушкой по темени и ткнулся подбородком в обрез ямы, прикусив язык. Удар, хотя и мягкий, привел его в изумление – он долго не мог ничего вымолвить и только смутно мычал, закатив глаза, источая слюну и возя бородой по земле; наконец он вошел опять в разум, и речь вернулась к нему.
   – Это не ложь! – забубнил он себе под ноги в яму, как в бочку. – Упомянутый Мамед-Али действительно беден и не имеет денег; драгоценности же нашел он в своем саду, под корнями яблони, которую окапывал…
   – Умолкни, презренный лжец! – загремел вельможа, встопорщив усы. – В твоих речах нет ни одного слова правды! Нашел под корнями яблони! Что же, ты надеешься уверить нас, что золото и рубины растут в земле, подобно грибам?
   – О блистательный судья, о светоч справедливости, я готов поклясться на Коране!
   – Поклясться на Коране! Ты хочешь увеличить список своих злодеяний еще и кощунством! Запишите, писцы, его ложь – запишите, дабы могли мы перейти к следующему вопросу.
   Писцы записали. Вельможа перешел к следующему вопросу:
   – Если ты, как это явствует из твоих ранее сказанных слов, действительно владел столь доходным озером, то по каким причинам ты покинул его и вознамерился уйти в Египет? Где твое озеро?
   – Я обменял его.
   – Обменял? На что и кому?
   – Я обменял его на египетского наследного принца… То есть на ишака, являющегося в действительности принцем… Я хочу сказать – на принца, имевшего обличье ишака…
   – Что?! – подпрыгнул вельможа. – Повтори!.. Нет, не смей повторять! Как ты осмелился перед нашим лицом сопоставить в своих лживых речах царственную особу и некое недостойное четвероногое?
   – Вот, вот! – подхватил, обрадовавшись, Агабек. – Длинноухое, покрытое шерстью…
   Наконец-то его поняли! Позабыв о колотушке, он глянул вверх. Тяжеловесный удар, упавший на голову ему, сразу лишил его языка и привел к молчанию. Взор его помутился, отражая помутнение разума, и туман беспамятства скрыл от него лик вельможи.
   – Новое преступление! – гремел вельможа. – Он изрыгнул хулу на царственную особу и осмелился на это в присутствии начальственных лиц! Писцы, запишите, – но, разумеется, в иносказательных, пристойных выражениях.
   – Здесь нет никакой хулы! – стонал из ямы несчастный. – Я направился в Египет, дабы принять должность визиря и хранителя дворцовой казны – в награду за возвращение принцу человеческого облика. Превращенный злыми чарами в длинноухого, принц был встречен мною…
   – Молчи, презренный, лживый клеветник, молчи, говорю тебе! – грянул вельможа, восстав в пылу негодования с подушек. – Поистине, уже давно мы не оскверняли нашего взора созерцанием столь злостного и закоренелого преступника! К перечню всех неслыханных злодейств он добавил еще одно – самозванное присвоение высочайшего сана визиря, сана, которого даже мы сами только недавно достигли! Пишите, писцы, всё пишите: первое – кража, второе – бесчинство и буйство, учиненные сегодня на базаре, третье – хула на царственную особу, четвертое – самозванство…