Соловьев Леонид Васильевич. Очарованный принц

   – Уф! – сказал он, толкая локтем жену. – Какой нехороший сон привиделся мне сейчас: будто бы я, оступившись, упал с лестницы в кормушку с овсом, и меня вместе с моей денежной сумкой сожрал какой-то серый ишак. А потом ишак изверг меня в своем навозе, но уже без сумки – она осталась у него в животе.
   – Молчи, не мешай мне спать, – недовольным голосом отозвалась жена, думая про себя: «Прекрасному Камильбеку, конечно, никогда не снятся такие дурацкие, такие неприличные сны!» Мечтательно улыбаясь, она устремила взгляд на розовевшее в лучах восхода окно, за которым начиналось утро, полное для каждого своих забот – и для нее, и для менялы, и для прекрасного Камильбека.

Глава двенадцатая

   Но самые большие хлопоты и заботы принесло это утро Ходже Насреддину.
   Оставив одноглазого вора в чайхане, он с первыми лучами солнца отправился в дальний конец базара, где торговали старьем. Там по дешевке он купил ветхий потертый коврик, пустую тыкву для воды, старую китайскую книгу, посеребренное зеркальце, связку бус и еще кое-какую мелочь. Затем по берегу Сая он вышел к мосту Отрубленных Голов.
   Этот мост назывался так страшно потому, что здесь в прежние времена обычно выставлялись на высоких шестах головы казненных; теперь, по ханскому повелению, шесты с головами водружались на главной площади, чтобы их видно было из дворца, а мост, сохранив от минувшего только зловещий титул, перешел во владение гадальщиков и предсказателей.
   Их всегда сидело здесь не меньше полусотни – этих мудрых провидцев сокрытых предначертаний судьбы. Наиболее почитаемые и прославленные занимали ниши в каменной ограде моста, другие, еще не достигшие таких высот, расстилали свои коврики возле ниш, третьи, самые младшие, размещались где попало. Перед каждым гадальщиком лежали на коврике различные магические предметы: бобы, крысиные кости, тыквы, наполненные водой из вещего источника Гюль-Кюнар, черепаховые панцири, семена тибетских трав и многое другое, необходимое для проникновения в темные глубины будущего. У некоторых, из числа наиболее ученых, были и книги – толстые, растрепанные, с пожелтевшими от времени страницами, с таинственными знаками, вселявшими в умы непосвященных страх и трепет. А самый главный гадальщик имел даже, по особому дозволению начальства, человеческий череп – предмет жгучей зависти всех остальных, Гадальщики строго делились по отдельным видам гадания: одни занимались только свадьбами и разводами, другие – предстоящими кончинами и проистекающими из них наследствами, третьи – любовными делами, областью четвертых была торговля, пятые избрали для себя путешествия, шестые – болезни… И никто из них не мог пожаловаться на скудость доходов: с утра до вечера на мосту Отрубленных Голов толпился народ, к закату солнца кошельки гадальщиков полновесно разбухали от меди и мелкого серебра.
   Ходжа Насреддин подошел к самой большой нише, которую занимал главный гадальщик – хилый старик, до того высохший и костлявый, что халат торчал на нем какими-то углами, а череп, лежавший на коврике перед ним, казался снятым с его собственных плеч. Смиренно поклонившись, Ходжа Насреддин попросил указать место, где позволено будет ему расстелить коврик.
   – А каким же гаданьем думаешь ты заняться? – сварливо осведомился старик.
   Гадальщики повысунулись из ниш, прислушиваясь к разговору. Их взгляды были недоброжелательны.
   – Еще один! – сказал толстый гадальщик слева.
   – Нас и так собралось на мосту слишком много, – добавил второй, похожий на суслика, с вытянутым вперед лицом, с длинными зубами, торчавшими из-под верхней губы, прихватывая нижнюю.
   – Вчера я не заработал и десяти таньга, – пожаловался третий.
   – И лезут еще новые! Откуда только они берутся! – добавил четвертый.
   Иного приема Ходжа Насреддин и не ждал от гадальщиков, поэтому заранее приготовил умягчительные слова:
   – О мудрые провидцы человеческих судеб, вам нечего бояться моего соперничества. Мое гадание совсем особого рода и не касается ни торговли, ни любовных дел, ни похорон. Я гадаю только на кражи и на розыск похищенного, но зато в своем деле равных себе, скажу не хвалясь, еще не встречал!
   – На кражи? – переспросил главный гадальщик, и вдруг все его кости под халатом заскрипели, затряслись от мелкого смеха. – На кражи, говоришь ты, и на розыск похищенного? Тогда садись в любом месте – все равно ты не заработаешь ни гроша!
   – Ни одного гроша! – подхватили остальные, вторя костяному смеху своего предводителя.
   – С твоим гаданием в нашем городе нечего делать, – закончил старик. – В Коканде воровство изведено с корнем; для тебя лучше было бы уехать куда-нибудь в Герат или Хорезм.
   – Уехать… – опечалился Ходжа Насреддин. – Где возьму я денег на отъезд, если у меня в кармане всего лишь восемь таньга.
   Вздыхая, с угнетенным видом, он отошел в сторону и расстелил на каменных плитах коврик.
   А базар вокруг уже шумел полным голосом: лавки открылись, ряды загудели, площади всколыхнулись. Все больше людей стекалось на мост – купцов, ремесленников, бездетных жен, богатых вдов, жаждущих обрести себе новых мужей, отвергнутых влюбленных и различных молодых бездельников, томящихся в ожидании наследства.
   И закипела дружная работа! Будущее, всегда одетое для нас в покровы непроницаемой тайны, здесь, на мосту, представало взгляду совсем обнаженным; не было такого уголка в его самых сокровенных глубинах, куда бы ни проникали пытливые взоры отважных гадальщиков. Судьба, которую мы называем могучей, неотвратимой, непреодолимой, здесь, на мосту, имела самый жалкий вид и ежедневно подвергалась неслыханным истязаниям; справедливо будет сказать, что здесь она была не полновластной царицей, а несчастной жертвой в руках жестоких допрашивателей, во главе с костлявым стариком – обладателем черепа.
   – Буду ли я счастлива в своем новом браке? – трепетно спрашивала какая-нибудь почтенных лет вдова и замирала в ожидании ответа.
   – Да, будешь счастлива, если на рассвете не влетит в твое окно черный орел, – гласил ответ гадальщика. – Остерегайся также посуды, оскверненной мышами, никогда не пей и не ешь из нее.
   И вдова удалялась, полная смутного страха перед черным орлом, тягостно поразившим ее воображение, и вовсе не думая о каких-то презренных мышах; между тем в них-то именно и крылась угроза ее семейному благополучию, что с готовностью растолковал бы ей гадальщик, если бы она пришла к нему с жалобами на неправильность его предсказаний.
   – Один самаркандец предлагает мне восемнадцать кип шерсти. Будет ли выгодной для меня эта сделка? – спрашивал купец.
   Гадальщик по торговым делам начинал считать крысиные кости, раскидывать бобы, затем с видом сурового глубокомыслия отвечал:
   – Покупай, но следи, чтобы во время уплаты около тебя на сто локтей вокруг не было ни одного плешивца.
   Купец отходил, ломая голову, как избежать ему зловредного влияния плешивцев, распознать которых под чалмами и тюбетейками было не так-то легко на базаре.
   Но первое место среди гадальщиков принадлежало, бесспорно, обладателю черепа. Это был поистине великий, проникновенный мастер своего дела! Как многозначительно поджимал он бескровные губы, с каким сосредоточенным вниманием дул на сухую змеиную шкурку, разглядывал черепаховый панцирь и нюхал из тыквы, наполненной водами вещего источника Гюль-Кюнар, прежде чем коснуться главного своего сокровища – черепа. Но вот приходило время и черепу. Насупив брови, что-то невнятно бормоча, гадальщик тянул к нему руки с нависшими костлявыми пальцами – и вдруг отдергивал, словно обжегшись. Потом снова тянул и снова отдергивал. Наконец брал череп, медленно подносил к своему уху. Перед глазами окованного ужасом доверителя возникали два черепа: один – костяной, второй – обтянутый кожей. Черепа начинали страшную беседу: костяной – шептал, обтянутый кожей слушал… У кого бы хватило после этого духу расплачиваться медью? Рука сама вынимала из кошелька серебро.
   Прошел день, второй, третий. Никто не обращался к Ходже Насреддину за розыском похищенного, ни разу не пришлось ему заглянуть в свою китайскую книгу и понюхать из тыквы.
   По вечерам, когда он сворачивал коврик, гадальщики со всех сторон глумливо кричали:
   – Сегодня он опять не заработал ни гроша!
   – Сколько у тебя еще осталось от восьми таньга, – эй ты, гадальщик на кражи?
   – Чем он будет ужинать сегодня, этот гадальщик, никогда и нигде не встречавший равных себе?
   Ходжа Насреддин молчал, сохраняя притворно угнетенный вид.
   А на четвертый день весь город потрясла и привела в смятение весть о дерзком воровстве – небывалом, неслыханном даже в стародавние, счастливые для воров времена. Из конюшни толстого менялы были ночью уведены арабские жеребцы, которых он берег и холил для предстоящих весенних скачек.
   Утром весть о краже передавалась из уст в уста боязливым шепотом, в полдень о ней говорили вслух, к вечеру во всех концах базара ударили барабаны и заревели трубы глашатаев, объявлявших о награде в пятьсот таньга каждому, кто укажет след дерзких воров.
   Гадальщики на мосту всполошились. Все взгляды были обращены к Ходже Насреддину:
   – Заработай же скорее эти пятьсот таньга!
   – Возьми их, что же ты медлишь?
   – Он пренебрегает столь мелкой наградой, он ожидает награды в пять тысяч!
   От этого назойливого визга у Ходжи Насреддина тяжелело дыхание, горело сердце.
   Он сдерживал гнев, дожидаясь часа своего торжества.

Глава тринадцатая

   Между тем волнение в городе росло.
   Меняла от сильнейшего расстройства заболел и слег.
   Вельможа, только что закончивший, с большим потрясением духа и не без ущерба для здоровья, ночные беседы с ханом о таинственном побеге пешаверцев, был этим похищением поставлен перед угрозою новых бесед, еще более тягостных. В предчувствии оных вельможа уподобился громоносящей туче (сквозь которую, однако, нет-нет, да и проскальзывала, подобно мгновенному солнечному лучу, затаенная усмешка – дитя глубоко сокрытых мыслей о предстоящих скачках, где теперь его текинцы уже не встретят опасных арабских соперников).
   Ночью хан вызвал вельможу к себе в опочивальню. Беседа была очень короткой, причем слова исходили только от одной стороны, в то время как другая по необходимости ограничивалась лишь поклонами, встопорщиванием усов, закатыванием глаз, воздеванием рук к небу и прочими словозаменительными телодвижениями (без которых, воистину, сыны и дщери человеческие испытывали бы порой непреодолимые трудности в делах служебных, а наипаче – супружеских).
   Вельможа вышел от хана изжелта-зеленый и потребовал к себе немедля всех старших и средних начальников.
   Его беседа с начальниками была еще короче, чем беседа повелителя с ним.
   Старшие и средние начальники, в свою очередь, потребовали к себе младших; там весь разговор состоял из нескольких ругательных слов.
   Что же касается низших, то есть простых шпионов и стражников, то к ним слова уж вовсе не опустились, а только одни зуботычины.
   Давно в Коканде не было такой беспокойной ночи! На площадях, на улицах, в переулках – всюду бряцало и звенело оружие, в холодном свете месяца поблескивали копья, щиты и сабли: стража искала воров. Костры на сторожевых башнях высоко вздымали в тихое небо языки темно-красного смоляного пламени, дымное зарево стояло над городом. Заунывно перекликались дозорные. В темных углах, под мостами, в проломах заборов, на пустырях и кладбищах таились сотни шпионов.
   Старшие и средние начальники, в сопровождении младших и низших, предприняли самоличный обход всех чайхан и караван-сараев. Заходили они и в чайхану, где спал Ходжа Насреддин, подносили к его лицу пылающий факел. Он даже глаз не открыл, хотя и слышал, как потрескивает его борода, и вдыхал запах жженого волоса.
   Одноглазого вора с ним рядом в эту ночь не было.
   Наступившее утро не принесло городу успокоения.
   Около полудня вельможа с многочисленной свитой появился на мосту Отрубленных Голов.
   Его взгляд пылал, усы торчали, голос повергал в трепет.
   Он простер десницу. Из толпы конных стражников выскочили двое – на гнедом жеребце и на сером; крутя нагайкой, свесившись в седле набок, гикая и свистя, первый из них гулко промчался по мосту, обдав гадальщиков горячим ветром и запахом конского пота; второй направил коня вниз, пересек в облаке брызг мелководный Сай, одним прыжком вымахнул на противоположный берег, исчез в боковом переулке.
   Вельможа простер десницу в другую сторону – и туда, звеня щитами, саблями, копьями, толпясь и переругиваясь, устремились пешие стражники.
   После этого вельможа направился к старику – главному гадальщику. Между ними началась тайная беседа.
   Ходжа Насреддин со своего места не мог ничего услышать, но угадывал каждое слово.
   Речь шла, конечно, о розыске пропавших коней. Старик обещал призвать на помощь все ему подвластные потусторонние силы, в том числе и сокрытые в черепе. Вельможа фыркал, топорщил усы, – он пришел не ради глупых сказок, он требовал дела!
   Старику пришлось обратиться к подвластным ему земным силам. Начался допрос гадальщиков, – кому они гадали вчера и позавчера, не случилось ли им заметить в своих доверителях чего-либо подозрительного, может быть, соприкосновенного дерзкому похищению?
   Все подряд отвечали, что ничего такого не заметили.
   Вельможа гневался, дергал усами. Его напряженный стеклянный взгляд грозил палками, плетьми, изгнанием из города.
   Гадальщики приуныли. Судьба, претерпевшая от них столько унижений, внезапно явилась перед ними в новом могучем облике, чтобы насладиться долгожданной местью; сегодня против нее были бессильны не только бобы и крысиные кости, но даже и череп!
   Очередь отвечать дошла до Ходжи Насреддина.
   Вслед за всеми он повторил, что не видел и не слышал ничего подозрительного.
   Вельможа сердито фыркнул – опять ничего!
   Вдруг из ниши напротив (именно так и думал и рассчитывал Ходжа Насреддин!) послышался чей-то злобно-трусливый, с гнусавым привизгом голос:
   – Но ты ведь говорил, что в гаданиях на розыск похищенного не имеешь равных себе!
   Услышав слово «розыск», вельможа встрепенулся:
   – Почему же ты молчал, гадальщик? – В его стеклянных глазах разгорался огонь. – Отвечай! – Гнев, давно скопившийся в нем, искал выхода. – Я размечу все ваше поганое гнездо, превращу в прах и пепел! – загремел он. – Стража, возьмите его! Возьмите этого гадальщика, этого мошенника, и бейте плетьми до тех пор, пока он не скажет, где находятся украденные кони! Или пусть всенародно признается, что он бесстыдный лжец! Бейте его!
   Стражники сорвали с Ходжи Насреддина халат. Двое побежали под мост – мочить плети. Медлить было опасно, Ходжа Насреддин смиренно обратился к вельможе:
   – Недостойный раб повергает к стопам сиятельного князя униженную мольбу выслушать его. Я действительно гадаю на розыск похищенного и могу найти пропавших коней.
   – Ты можешь найти? Почему же до сих пор не нашел?!
   – О сиятельный князь, мое гадание требует, чтобы потерпевший от воров человек самолично обратился ко мне, иначе оно потеряет силу.
   – Какой срок нужен тебе для розыска?
   – Одна ночь, если потерпевший придет ко мне сегодня до захода солнца.
   Эти слова вызвали среди гадальщиков шепот и движение.
   Лицо костлявого старика, уже предвкушавшего горечь изгнания, осветилось надеждой.
   Вельможа с гневным недоумением смотрел в упор на Ходжу Насреддина:
   – Ты осмеливаешься лгать мне прямо в лицо! Мне, знающему все ваши хитрости и плутни, мне, который терпит вас здесь, на мосту, только ради того, чтобы не держать на жалованье лишних шпионов!
   – В моих словах нет лжи, о сияющий великолепием владыка!
   – Хорошо, увидим! Но если ты солгал, гадальщик, лучше бы тебе не родиться на свет. Позвать сюда менялу Рахимбая!
   – Почтенный Рахимбай болен, – подобострастно напомнил кто-то из толпившихся вокруг вельможи средних начальников.
   – А я не болен? – вспыхнул вельможа. – Я не болен? Уже две ночи не смыкал я глаз, разыскивая этих проклятых коней! Он будет лежать, а я за него отдуваться! Позвать! Принести на носилках!
   Восемь стражников, предводительствуемые двумя средними начальниками и одним старшим, устремились к дому купца…
   Вельможа был роста среднего, даже весьма среднего; возникало несоответствие внешности его высокому и многовластному чину; с целью исправить эту досадную оплошность природы он всегда носил узкие лакированные сапоги на чрезмерно высоких тонких каблуках, благодаря чему прибавлял себе роста и величия. Постукивая каблуками по каменным плитам, он прошелся взад-вперед по мосту, затем остановился, правой рукой царственно оперся на каменную ограду, а левую медленно вознес к своим черным усам и принялся поглаживать и покручивать их. Вокруг все благоговейно безмолвствовало – и гнев его мало-помалу начал остывать.
   В минуты досуга вельможа не был чужд возвышенным раздумьям и даже любил их, как признак своего несомненного духовного превосходства над подвластными. «Не в том ли и состоит главная обязанность начальника, чтобы внушать подвластным страх и трепет? – размышлял он. – Достичь же этого проще всего сечением их всех подряд и без разбора, но непременно сопровождая кару приличествующими назиданиями, без чего она не может возыметь должных благопоследствий». Эти раздумья успокоили вельможу, – он почувствовал себя как бы воспарившим на могучих крыльях начальственной мудрости в надзвездные выси, откуда все казалось мелким, ничтожным, заслуживающим не гнева, но одного лишь презрения; взгляд его, устремленный на костлявого старика, не то чтоб смягчился, но словно обрел некую бесплотность и проходил насквозь, не обжигая и не причиняя ран. «Что же касается действительной вины секомого, – продолжал он расширять круг своих мыслей, – то подобные сомнения вовсе не должны иметь доступа в разум начальника, ибо если даже секомый и не виноват в том деле, за которое наказуется, то уж обязательно виноват в каком-нибудь другом деле!» От этой мысли, от ее глубины и силы, у него даже дух захватило; подниматься выше было некуда, выше начиналась мудрость уже божественная, – он воспарил к самым ее границам, и его мысленному взору как бы открылся океан слепящего, непостижимого света!
   Дом купца находился неподалеку. Через полчаса носилки вернулись.
   Из-под шелковой занавески выполз меняла – желтый, опухший, с нечесаной бородой, испестренной подушечным пухом. Держась за сердце, охая и кряхтя, он поклонился вельможе и сказал слабым, но язвительным голосом:
   – Приветствую сиятельного и многовластного Камильбека! Зачем понадобилось ему поднимать со скорбного одра своего жалкого раба, ничтожество которого таково, что он даже не может найти в этом городе защиты от дерзких воров?
   – Я позвал почтеннейшего Рахимбая как раз по этому поводу – чтобы доказать ему свое усердие в розысках пропавших коней. Я огорчен и обеспокоен как никогда!
   – О чем же так беспокоится сиятельный Камильбек? Ведь теперь его текинские жеребцы обязательно получат первую награду на скачках.
   Это был открытый удар – прямо в лицо. Вельможа побледнел.
   – Горечь утраты и сопряженная с нею болезнь помутили разум достойного Рахимбая, – произнес он с холодным достоинством. – Здесь, перед нами, находится один гадальщик, чрезвычайно искусный, по его словам, который берется разыскать пропавших лошадей.
   – Гадальщик! И ради этого сиятельный князь поднимает меня, больного, с постели! Нет, пусть уж властительный князь гадает сам, а я удалюсь.
   И он повернулся, чтобы уйти.
   Вельможа с холодным достоинством произнес:
   – В городе распоряжаюсь я! Почтеннейший Рахимбай вступит сейчас в переговоры с гадальщиком.
   Он умел внушать повиновение, этот вельможа! Купец хоть и сморщился, но подошел к Ходже Насреддину:
   – Я не верю тебе, гадальщик, и на ломаный грош и говорю с тобою, вынуждаемый к этому властью. У меня из конюшни пропали два чистокровных арабских коня…
   – Один белый, а второй черный, – подсказал Ходжа Насреддин, открывая свою китайскую книгу.
   – Весь город может подтвердить справедливость твоих слов, о проницательнейший из гадальщиков! – съязвил меняла. – Многие любовались моими конями в день их прибытия из Аравии.
   – Белый конь – с маленьким рубцом, не толще шерстяной нитки, под гривой, а черный – с бородавкой в левом ухе величиною с горошину, – спокойно продолжал Ходжа Насреддин.
   Купец опешил.
   Об этих приметах знали только двое: он сам и его доверенный конюх, – больше никто.
   Язвительная усмешка сбежала с его лица:
   – Ты прав, гадальщик! Но как ты проник?
   Встрепенулся и вельможа, придвинулся ближе. Ходжа Насреддин перевернул страницу своей китайской книги.
   – И еще: в хвост белого жеребца вплетена белая заговоренная шелковинка, а в хвост черного – черная.
   Этого уже и доверенный конюх не знал: заговоренные шелковинки купец вплетал в хвосты коням самолично и в глубокой тайне, так как прибегать на скачках к волшебству и заговорам было строжайше воспрещено под страхом тюрьмы.
   Слова Ходжи Насреддина ошеломили менялу вконец.
   Сиятельный Камильбек тоже не остался равнодушен к этим словам. Его мысли понеслись вскачь. «Однако он, того и гляди, в самом деле найдет! Это вовсе не входит в мои расчеты. Мое дело – проявить наибольшее усердие в поисках, а все дальнейшее от меня уже не зависит; найдутся кони или нет, сие дело аллаха; лучше бы не нашлись, по крайней мере, до скачек… Шайтан подсунул мне этого гадальщика! Но что же делать? Ага, волшебство! Напугать менялу, поймать с поличным, затянуть дознание – тогда его арабы никак уж не попадут на скаковое поле!»
   – Что вы скажете, почтеннейший Рахимбай? – зловещим судейским голосом вопросил он.
   – Я ничего не знаю ни о каких шелковинках, – сбивчиво забормотал купец, переменившись в лице и выдав этим себя с головой. – Быть может, конюхи сами… без моего ведома… Или старый владелец коней… там еще, в Аравии…
   Но здесь он опомнился, сообразив, что коней уже нет и уличить его невозможно.
   – Да все это – ложь! – воскликнул он с притворным негодованием. – Гадальщик лжет, клевещет! Если бы нашлись мои кони!..
   – Завтра найдутся, – прервал Ходжа Насреддин. – Подожди, моя книга говорит еще что-то… Она говорит, что в подкову на передней правой ноге белого жеребца забит в числе прочих гвоздей один золотой, тоже заговоренный. Сверху он прикрыт серой краской, чтобы не отличался от железных. Такой же волшебный гвоздь имеется в подкове черного жеребца… только вот не могу разобрать – на какой ноге.
   – Гм! Волшебные гвозди, заговоренные шелковинки! – усмехнулся вельможа. – По долгу службы я должен начать расследование.
   А купец от крайнего изумления лишился языка; впрочем, замешательство его длилось недолго – выручила многолетняя торговая привычка ко лжи:
   – Не понимаю, о чем он толкует, этот гадальщик. Скорей всего он просто набивает цену. Пусть он скажет прямо, сколько хочет за свое гадание и чем отвечает, если оно окажется ложным?
   Книга его души была понятна Ходже Насреддину до конца, не то что китайская! Теперь купец уже не сомневался, что видит перед собой гадальщика, обладающего несомненным даром ясновидения. Желание вернуть пропажу боролось в нем со зловещим призраком тюрьмы. Заговоренные гвозди, волшебные шелковинки, вельможа, пронюхавший об этом… Кроме гадальщика, никто не может помочь в таком деле.
   – О цене, так же как и обо всем прочем, мы должны говорить с глазу на глаз, только двое, – сказал Ходжа Насреддин, обращая слова к самому жгучему, самому затаенному желанию купца.
   – А втроем нельзя? – обеспокоился вельможа.
   – Нет, нельзя, мое гадание потеряет силу.
   Вельможе пришлось уступить. Он отошел, приказав стражникам расчистить место. Через минуту вокруг Ходжи Насреддина и купца никого не осталось. Главный гадальщик попробовал затаиться в своей нише, но был выброшен оттуда пинками.
   – Мы одни, – сказал купец.
   – Одни, – подтвердил Ходжа Насреддин.
   – Не могу понять, откуда взялись эти гвозди и шелковинки.
   – А вот сейчас узнаем откуда.
   Ходжа Насреддин потянулся к своей китайской книге.
   – Не надо, гадальщик! – поспешно сказал купец. – Это дело вчерашнее, прошлое, а нам надлежит думать…
   – О будущем, о завтрашнем деле, – закончил Ходжа Насреддин.
   – Вот именно! Было бы хорошо, гадальщик, если бы эти кони вернулись ко мне в том виде… в таком виде… как бы это сказать…
   – Без гвоздей и без шелковинок, – я понимаю…
   – Тише, гадальщик! Теперь скажи свою цену.
   – Цена сходная, почтенный купец: десять тысяч таньга.
   – Десять тысяч! Милостивый аллах, да ведь это же половина их стоимости! Кони обошлись мне с перевозкой из Аравии до самого Коканда в двадцать тысяч таньга.
   – Сиятельному Камильбеку ты называл другую цену. Помнишь, там, в лавке, – пятьдесят две тысячи…
   У купца выпучились глаза – всеведение этого удивительного гадальщика заходило, поистине, слишком далеко!
   – Это все твоя книга? – помолчав, боязливым голосом спросил купец.