Страница:
заметил, как, скрываясь в углу, стоял неподалеку от приоткрытых
дверей в большом фойе Кирилыч и подслушивал разговор кассира с
контролером. Мне было неинтересно, о чем там говорят, и вообще,
ситуация показалась противной, и я нарочно громко кашлянул:
Кирилыча передернуло, и киномеханик поспешил на цыпочках
взбежать на второй этаж к себе в кинопроекционную. Контролерша,
услышав мой кашель, выглянула в малое фойе.
-- Уже уходите, Сергей Александрович?! -- крикнула она как
мужик каким-то сухим голосом.
-- Да. Уже сил нет. Устал! -- отозвался я, замыкая
кабинет.
-- Вот, я говорю, гадина какая! -- выругалась контролерша.
-- Это вы насчет того лоботряса? -- уточнил я.
-- Да. Вот такие же гады и магнитофон сперли. А вам и
отвечать, и волноваться, Сергей Александрович... -- последнюю
фразу о моем волнении и ответственности контролерша проговорила
с ехидством в голосе.
-- До свидания! -- сказал я.
-- До свидания, Сергей Александрович, до свидания... --
поспешила ответить контролерша и широко улыбнулась: зубов у нее
почти не было, но торчало впереди под губами несколько гнилых
пеньков. Улыбка точно испачкала ее лицо. Я уехал из
кинотеатра...
С неба на землю медленно оседал удивительно белый снег. Я
прошагал от остановки троллейбуса до кафе сквозь тяжелые,
крупные хлопья снега. Аня уже сидела за столиком, несмотря на
то, что было еще без пятнадцати шесть. Зимний зал выглядел
хорошо: уютно и просторно, -- людей почти не было. Возле Ани,
на столике, дымилась чашечка густого черного кофе, наполовину
отпитая. Я подошел и присел рядом со своей таинственной
знакомой.
-- Я пришел, -- сказал я.
-- Спасибо, -- медленно проговорила Аня.
-- Ты что-то хочешь мне сообщить? -- осторожно, чтобы не
обидеть, спросил я, ибо почувствовал недоброе: никогда Аня не
встречалась со мною в подобном состоянии.
-- Да, -- сдавленно выдавила из себя Аня. -- Корщиков...
умер.
Мы помолчали... Мое сердце больно шевельнулось: раз,
другой...
-- Как это случилось? -- спросил я.
-- Его тело нашли в Крыму, на берегу горной речки. Сидел
мертвый возле кустарника и улыбался... Эксперты говорят:
искупался, сел и умер от разрыва сердца... Его труп просидел с
улыбкой целый месяц. Мы снова помолчали... Мне стало не по
себе. Корщиков и мне был где-то близким человеком.
-- Ты думаешь... он... ушел? -- тихо спросил я, будто
боялся разбудить Аню, вывести из печали. Я не хотел мешать ей
прислушиваться к грусти...
-- Ушел... -- сказал Аня, и по ее щеке скатилась слеза.
Имя Наташи теплилось у меня на душе каждый день. Вика
продолжала оставаться рядом со мною. Ее сопровождали чувства, а
меня привычка и удовольствие...
Она приближалась ко мне, будто к горизонту. Тянулась и
верила в меня, шла навстречу, а я всегда был под рукой, но
вдали, и я понимал, что Вика когда-то устанет и больше не
сможет идти, а я больше не смогу удаляться: мы остановимся друг
против друга на недосягаемом расстоянии, и если Вика отвернется
от меня или угаснет навсегда, я перестану быть горизонтом и
встречусь с Наташей, я обязательно с нею встречусь тогда!..
И пусть имеют в виду все холостяки на свете, что их
одиночество, их несчастье -- быть половинкою, из-за того, что
где-то, кто-то их видит горизонтом...
И пока холостяки нужны тем, идущим к горизонтам, они,
холостяки, останутся лишь горизонтами, и не сблизиться им ни с
кем и никогда!..
О беспощадные люди, оставленные без взаимной любви, --
перестаньте стремиться к своей любви, забудьте о ней,
отрекитесь от нее, ведь она повязана вами, ведь она, ваша
любовь, ваш любимый, но отринувший вас человек -- весь свой
недолгий век на земле проживет горизонтом, из-за вас!..
Горизонт, хотя и пребывает в широте и просторе, но все же
остается одиноким, остается горизонтом, недосягаемым, остается
холостяком. Пожалейте горизонт! Отпустите его, не идите к нему,
отвернитесь от него!..
Я знал одного человека, который покончил с собой, чтобы
его любимый перестал быть горизонтом...
Но разве могла меня оставить теперь Вика? Она уже
чувствовала себя моею женой. Господи, как же тяжело быть
горизонтом любви...
Но в этом виноват лишь я, я сам! Милая, добрая Вика...
Я становлюсь жестоким, но поверь, это необходимо! Я
ожесточаюсь, я, точнее, холодею ко всему на свете, даже к
своему телу, и могу решиться на многое: теперь. Прости меня,
Вика. Но я вынужден тебя убить.
Пришло время поездки в Москву. И вот, проехав на
троллейбусе, пролетев на самолете, промчавшись на экспрессе и
встретившись в условленном месте в столице с моим другом --
поэтом, я, Вика и друг-поэт Юра Божив сели в одну из
подмосковных электричек. Мы, как и договаривались в письмах,
направлялись в село Радонеж, на родину Сергия Радонежского по
случаю открытия его памятника. До отправления электропоезда
оставалось минут пять, когда голос диктора объявил по вагонной
радиосети: "Уважаемые товарищи! Внимание! Открытие памятника
Сергию Радонежскому в селе Радонеж сегодня не состоится. По
решению исполкома его открытие переносится. День открытия будет
сообщен дополнительно средствами массовой информации!.." Это
объявление прозвучало еще раз.
Вика расстроилась. Еще бы! Целый месяц готовиться к этой
поездке, прожужжать мне уши о том, как это хорошо, что люди к
Вере возвращаются, и вдруг -- переносится! Религиозность Вики
становилась эмоциональной, потому что только истинно верующий
позволит себе поехать за тысячу с лишним километров на святой
обряд. А тем более, что открытие памятника святому вообще
никогда еще не происходило в истории христианства. Такое должно
состояться было впервые...
Мы не вышли из электрички после объявления и несколько
остановок просидели молча, посматривая то друг на друга, то в
окно. Вика обладала женским магнетизмом, будто вокруг нее
образовался какой-то провал пространства, который так и тянуло
заполнить. Конечно, не все мужчины одарены способностью болеть
женщиной! Это как страх высоты: он не у каждого человека!
Только те, кому он знаком, поймут, что такое болеть женщиной,
обладающей магнетизмом...
Да и болезнь ли это -- страх высоты?! когда смотришь вниз
и тебе хочется прыгнуть, это вовсе не потому, что тебе страшно
и ты желаешь поскорее ощутить землю, нет! Напротив, это тебя
увлекает высота, она заставляет лететь, но ты не можешь, у тебя
нет крыльев, и тогда в могучем сопротивлении себе ты делаешь
либо шаг назад, либо жмуришься или за что-нибудь крепко
хватаешься, и так, -- удерживаешь свою нестерпимую страсть.
Вика сидела у окна, я рядом с ней, Юра -- напротив нас. Мы все
втроем мерно покачивались под стук колес, а мне вспоминалось,
как Юра сегодня знакомился с Викой: он поцеловал ей руку...
Вика обладала магнетизмом! Да и сейчас Юрины глаза
светились добродушно будто они смотрели на цветочную поляну, но
и "жульничали" тоже, схватывая образ Вики, отворачивались с ним
к окну. И когда образ девушки таял в них, эти глаза снова
обращались ко мне и будто просили у меня разрешения посмотреть
на Вику...
Я не сомневался, что Юре Вика приглянулась, но у меня уже
не было того тесного чувства в груди, какое испытывал я, стоя
вечером на открытом морозе во дворе у Долланского. Потому что
внутренне я уже был готов убить Вику. Я знал, что это
произойдет в любой момент, как вспышка, и все погаснет...
Да, Юра заболевал страхом высоты и этот страх вызывал в
нем я. И мне захотелось приблизиться к нему, как земля, и не
дать разбиться ему, либо уйти, чтобы он смог лететь...
У меня даже появилась мысль: просто, ничего не говоря,
встать и выйти на первой попавшейся остановке из электрички, но
я одолел себя одним всполохом памяти: Вика была моей! Она
прилегла мне на плечо и нежно улыбнулась Юре.
Я не знал, что со мной творится! Но понимал, что от всего
этого надо отказываться, что все это мои нелепые привязки к
моим же мыслям! Но как? Как суметь, как поступить мне?
-- Ребята, ради Бога -- не обижайтесь! -- неожиданно
сказал Юра. По неловким движениям его рук, которые он потирал,
рассматривал, всовывал в карманы куртки и снова потирал, было
видно, что он испытывает чувство вины за нашу неблизкую
поездку, оказавшуюся теперь напрасной.
-- Ничего страшного, -- успокаивал я его, -- подумаешь,
великое дело, просто прокатимся! Погуляем, правда? -- обратился
я к Вике и слегка притиснул ее к себе за плечо.
-- Конечно! Ну когда мы еще сможем выбраться, чтобы
пройтись пешком по Подмосковью! -- подтвердила мое настроение
Вика, хотя я заметил, что сказал она это с тяжелым
удовольствием. Ее сердце было готово на праздник...
За одну остановку до Абрамцева, на которой мы собирались
выйти, в электричку село множество людей. Вагон оживился,
наполнился дыханием и суетой. Все вошедшие люди взволнованно
переговаривались, хотя, судя по всему, не были из одной,
перезнакомленной компании, но что-то объединяло их, и мы стали
прислушиваться к тому, о чем они говорят. И как же мы были
удивлены тому, что памятник Сергию Радонежскому, еще при вывозе
его из Москвы -- "арестован" и что этот памятник сопровождал
некий Облаухов, и он тоже арестован! И что скульптор памятника
Сергию Радонежскому, Клыков, как и весь народ, ожидавший
открытия, очень расстроен тем, что даже фундамент под памятник
был срочно вырыт этой ночью по решению исполкома и вывезен в
неизвестном направлении! И еще мы узнали совершенно
невероятное: все дороги к селу Радонеж -- перекрыты
милицейскими караулами, и что в селе Радонеж сейчас идет
антисоветский митинг! Туда никого не пускают, но есть шанс!
Надо выйти в Абрамцеве, прошагать километров двадцать: только
так можно пробраться в село Радонеж, минуя заслоны...
И мы, Вика, Юра и я, тут же решили во что бы то ни стало,
но проникнуть на окраину села Радонеж, к собору, где должно
было состояться открытие памятника святому, но не состоялось.
Проникнуть, хотя бы ради солидарности с теми, кто сегодня там
против этой несправедливости. С собою у меня была кинокамера, и
я предвкушал хорошие кадры!
Когда мы подъезжали к Абрамцеву, то действительно увидели
милицейский пост, он стоял в полный рост возле ступенек,
ведущих с платформы к автобусным остановкам. Около молоденьких
ребят в милицейской форме возвышался огромный деревянный щит,
напоминавший страшные кадры оккупации из кинохроники. На нем
размашисто, крупными буквами было написано: "Автобусная линия
до села Радонеж сегодня не работает -- ремонт дороги. Открытие
памятника переносится!" Милиция подозрительно осматривала
каждого прохожего и с недоверием сопроводила и нас своими
бесцеремонными взглядами, когда мы спускались по ступенькам.
Шоссейная дорога и в самом деле оказалась перекопанной.
Яма была совсем свежей. И мы пошли пешком, другой дорогой,
через все Абрамцево.
Но из Абрамцева, как оказалось -- не выпускали никого!
Тогда мы снова вернулись в центр поселка. И тут нам
повезло! Две молоденькие девочки из абрамцевского
художественного училища -- знали дорогу. И мы ринулись за ними,
как за проводниками!
Шли очень быстро: по пригоркам и оврагам, спотыкаясь об
окоченевшие земляные кочки, путаясь ногами в рытвинах с
переплетенными корнями. Снега было мало, он изрядно подтаял от
недавней оттепели. Наша тропа извивалась вдоль какого-то,
казалось, бесконечного забора из колючей проволоки, а за этим
забором располагался бесконечный охраняемый объект. Забор
тянулся возле русла узенькой, замерзшей речки. Изредка за ним
не так далеко от нас возвышались среди голых веток деревьев
деревянные часовые вышки. А иногда нам приходилось перелезать
забор, чтобы преодолеть наиболее трудные участки пути, где
тропа, видимо, подмытая весенними половодьями, отвалилась от
забора в речку.
По льду идти мы не решались, и тогда страх пружинил в
ногах, хотелось побыстрее перелезть обратно,к речке: так и
казалось, что сейчас раздастся автоматная очередь! Но я
сдерживал себя и даже специально притормаживал свой ход и
начинал громче разговаривать, на что Вика отвечала явно с
волнением, и тогда вспоминал, что не я один преодолеваю страх:
страх часовых вышек и колючей проволоки...
Теперь мы шли по жилистой тропе в густо ветвистом лесу.
Деревья и кустарники, опустошенные осенью и обветренные зимой,
казалось, рады были встрече с человеком, и каждая веточка,
зависавшая над тропою, будто тянулась навстречу, чтобы
прикоснуться к нам.
Впереди шагали юные художницы. Они, крупные, спортивно
сложенные, вырвались намного вперед. Я увлекся их напористым
порывом к цели и тоже вышагивал нога в ногу сразу же за ними. Я
и не заметил, как Вика и Юра отстали от нас и опомнился от
забытья только тогда, когда меня где-то издалека, позади,
окликнул протяжно приглушенный голос Вики:
-- Се-ре-жа! -- жалобно позвала Вика.
Я остановился...
Юные художницы скрылись за поворотом и погнались за тропою
дальше, а я, отмахиваясь от паривших неподвижно перед моим
лицом ветвей, зашагал обратно. Я разыскивал глазами Вику.
Вдруг сердце у меня неожиданно екнуло. Я почувствовал, что
Вика там не одна, -- с Юрой!..
Через несколько секунд Юра и Вика показались вместе...
Юра нес Вику на руках. Нес мою нежность, и она обвивала
его шею мягкими руками. У Вики что-то случилось с ногой! Она
оступилась в одной из ветвистых рытвин. Мы усадили девушку на
широкий пенек.
Я ласкал и уговаривал ее не беспокоиться.
Юра же, имея диплом медучилища, быстренько стащил с
поврежденной ноги сапог, определил небольшой вывих и резко
выправил его. Вика вскрикнула.
-- Ну, вот и все, малышка, -- сказал он и, стоя на коленях
перед нею, посмотрел в глаза девушки: выразительно и покорно.
-- Пусть Сережа не обижается, -- сказала Вика.
И она нагнулась к Юре и мягко поцеловала его щеку.
-- Поцелуй моему спасителю, -- сказала она...
Вскоре мы оказались на автостраде в километре от окраины
села Радонеж. Движения по шоссе почти не было, а многочисленные
толпы людей шли туда и обратно, будто прогуливались по
Садово-Кудринскому тротуару, но хмурые и говорливые. Изрядно
уставшие, мы приближались по этой дороге к селу.
Я на ходу вынул кинокамеру и, приблизив с помощью
трансфокатора место людского волнения, отснял несколько метров
кинопленки.
В конце шоссе, не доезжая до пригорка, на котором
располагался небольшой собор, притормаживали и уже вытянулись
метров на сто вереницей автобусы, видимо, их пригоняли из
Москвы.
На пригорке расхаживали милиционеры не ниже капитана, а
также, сразу узнаваемые по пристальности взгляда и
озабоченности в лицах, агенты в штатском. Людей было много. Они
собирались кучками и разговаривали.
Митинг уже с час как закончился, мы не успели на него, но
зато мы стали бродить от одной кучки к другой, и кое-какие
обрывки митинга дошли и до нас. Эхо митинга теперь угасало,
вновь подходящие дослушивали его как и мы.
Оказывается, памятник "арестован" по причине того, что он
выполнен не из того материала, из которого принято законом
изготавливать и устанавливать памятник в стране. Якобы его
открытие не было согласовано с властями и что его открытие
организовало общество "Память", и что даже духовенство Всея
Руси не поддержало этого мероприятия, и что открытие памятника
обязательно состоится, но позже, по изготовлению такого же, но
из другого материала.
На месте вчерашнего бетонного основания для памятника мы
увидели возвышающуюся в полтора человеческих роста груду
всевозможных цветов, и вся эта махина из цветов была уставлена
свечками, которые горели красными лучиками.
Казалось, что откуда-то с неба, будто из рая, сюда, на
землю, рухнула огромная цветочная люстра и угасал ее
божественный свет. С другой стороны пригорка, там, внизу, возле
рощицы, я увидел группу захвата: человек двести, в специальных
комбинезонах, со щитами, в касках, с дубинками в руках.
Люди наперекор всему начали веселиться, танцевать, петь,
читать стихи. Милиционеры активно призывали в рупоры всех
расходиться. Они вежливо зазывали в автобусы, на которых
гарантировался бесплатный проезд до ближайшей станции
электрички.
Я снова нажал спуск кинокамеры и отснял все происходящее
вокруг.
По моему плечу кто-то похлопал, я повернул голову назад:
капитан милиции, представший во всем своем величии, ростом выше
меня на голову, тихо сказал:
-- Ваши документы, -- и мне стало ясно, что он обратился
ко мне, а не к кому-то другому, хотя сказал он эту фразу
совершенно не глядя мне в глаза, а так, исподволь, чтобы никто
не обратил внимания.
Я полез во внутренний карман куртки, достал свой паспорт и
подал его капитану, а тот взял документ и так же тихо
проговорил:
-- Прошу следовать за мной.
-- За что? -- спросил я. Вика и Юра в это время находились
в стороне, возле одной из гудящих людских кучек и увлеченно
слушали перекрестные разговоры, и я не решился позвать их, дабы
не ввязать в эту ситуацию тоже.
-- Пройдемте со мною, -- непоколебимо подтвердил капитан
мою участь и махнул рукой вдаль. От железного частокола,
невысокого заборчика, что окружал весь храм вокруг, отделились
два здоровенных человека в штатском и направились к нам.
Я понял, что обстановка осложняется, и тут же повиновался,
и покорно пошел в сопровождении капитана навстречу этим парням
и тому, что меня ожидало.
Меня завели за храм. Здесь стояла огромная машина --
радиостанция на колесах, как я понял, когда оказался внутри ее.
Капитан предложил мне сесть, переписал данные моего паспорта
карандашом на какой-то листок бумаги.
-- Ну, давай, -- сказал он.
-- Что? -- недоумевая, спросил я.
-- Засвечивай пленку.
Ничего не говоря, я вскрыл крышку кассетного отделения
кинокамеры, вытащил кассету, размотал всю кинопленку и подал
пустую кассету и скомканный пучок кинопленки капитану. Он взял
это у меня из рук и, морщась, как от заразы, выбросил в корзину
для мусора, стоявшую тут же, возле железного стола, за которым
он сидел.
-- Вы сюда специально приехали? -- спросил он.
Я понял, что говорить правду ему нельзя, ибо я вырвался с
работы всего на два дня, тайком, незаконно, никто из начальства
моего об этом не знал!
Теперь надо было выкручиваться и рассчитывать на судьбу. В
любом случае я попытался, а что будет, то и будет!
-- Нет, -- сказал я.
-- Как попали сюда? -- поинтересовался капитан.
-- Я в гостях у друга в Москве, а об открытии памятника
узнал случайно, на вокзале... -- И... меня отпустили, а я даже
не испугался своего зловещего пребывания, но когда вышел из
машины и сделал несколько шагов от нее, то вслед себя я
услышал:
-- Иногда птицы могут и клевать!
Я обернулся и увидел, как мой капитан скрылся в машине,
захлопнул дверь. "Может, мне и послышалось!" -- подумал я.
Все это произошло настолько быстро, что Вика и Юра даже и
не заметили моего отсутствия. Я подошел к ним, но промолчал о
случившемся.
Побродив по пригорку еще с полчаса и вдоволь наслушавшись
всевозможных разговоров, которые смутно жужжали в моем
сознании, мы спустились вниз к автобусам.
Люди наотрез отказывались ехать в них и наперекор
услужливым приглашениям направлялись в сторону станции пешком.
У Вики побаливала нога, и потому мы вынуждены были
направиться в готовившийся к отправлению автобус. Автобус уже
дернулся на месте, и нам пришлось немного пробежаться.
Но тут произошло неожиданное!
Только я и Юра посадили Вику в автобус, как двери его со
скрежетом захлопнулись, и автобус тронулся, и поехал, и стал
набирать скорость. Я и Юра бежали за ним метров двести, Вика
металась по автобусу, но он не останавливался, видимо, такова
была установка властей.
В надежде на то, что Вика будет ожидать нас на станции, мы
бегло зашагали вслед удаляющемуся автобусу. По пути мы с Юрой
обменивались короткими фразами, на длинные не хватало дыхания,
надо было спешить! Я видел, как Юра волновался: он постоянно
оглядывался назад в надежде, что следующий транспорт догонит
нас и все-таки подхватит, подвезет до станции...
Я же в абсолютном спокойствии перебирал ногами, как во
сне, и хорошо, что мы стремительно шли, ибо одышка вполне
походила на взволнованность и озабоченность о случившемся, и,
таким образом, я мог скрывать от своего друга мои чувства.
-- Послушай! -- обронил Юра на ходу. Он размашисто шагал,
раскачивая в такт широкими плечами.
-- Что? -- тут же отреагировал я на обращение друга.
-- Вика тебе кто?
-- В смысле? -- спросил я, будто не понимал, в чем дело.
-- Я имею в виду, -- Юра сглотнул воздух, -- невеста?
-- Не знаю...
-- Не понял... -- удивился Юра. -- А кто же знает?
-- Я шучу, -- сказал я.
Мы свернули на обочину и пропустили прошумевшую крутыми
шинами "Волгу".
-- Так все же? -- настаивал Юра на продвижении разговора.
-- Соседка! -- определил я.
Юра замолчал... и уже проплыло справа от нас три-четыре
телеграфных столба, как друг снова обратился ко мне.
-- А Вика... -- задохнулся он от быстрого шага,- сказала,
что вы... поженитесь!..
-- Нет! -- отрезал я.
-- Ты опять шутишь? -- заволновался Юра и в который раз
оглянулся назад в надежде на попутный транспорт.
-- Я серьезно! -- подтвердил я.
-- Поругались? -- поинтересовался Юра, перешагнув большой,
угловатый камень на обочине, о который едва не споткнулся я.
-- Нет! -- сказал я.
-- Разлюбил?
-- Нет! -- снова ответил я отрицательно.
-- Ну, хватит... Сереж...
Я промолчал, но тоже оглянулся назад и продолжал идти, и
думал: "Сколько же слов людьми было обронено на этой дороге!..
И многие слова теперь дремлют под асфальтом автострады...
Наверное где-то здесь же можно прислушаться и услышать
незримо зависшие на века слова Сергия Радонежского, а сейчас
сквозь них проезжают автобусы, проносятся "Волги", шагаем
сейчас и мы!.."
-- Ну, так что? -- опять спросил меня Юра.
-- Это... Долго объяснять! -- сказал я.
-- Ясно... А мне Вика понравилась, -- застенчиво признался
Юра. -- Я женился бы... Не раздумывая! -- сказал он.
-- Ну и женись!.. В чем же дело?! -- определил я.
-- А что... Женился бы! -- подзадорил себя Юра.
-- Она хорошая, -- сказал я и опять обернулся назад:
метрах в ста нас догонял, свирепо рыча, автобус. Мы
остановились и стали усердно махать, сигнализируя руками
шоферу. Через минуту мы уже сидели в полупустом салоне автобуса
и мчались в сторону станции.
-- Откуда ты узнал об открытии памятника? --
поинтересовался я у Юры.
-- В литинституте, ребята подсказали, -- ответил он.
-- Ты что, и в "Памяти" состоишь?
-- Нет, но в группе у нас есть люди оттуда.
Мы помолчали и проехали с полкилометра.
-- Откуда этот отрывок? -- спросил Юра.
-- Какой? -- не понял я.
-- Тот, в твоем письме, -- уточнил Юра.
-- А-а, -- вспомнил я. -- Приедем в Москву, расскажу...
Вику Юра заметил первым: она стояла на обочине шоссе. Мы
разразились криками на весь автобус так, что ошеломили всех
пассажиров! Шофер остановил машину...
Снова мы были все вместе: Юра, Вика и я. Вика очень
радовалась! Она хотела меня поцеловать, но я, глянув на
погрустневшего Юру, игриво увернулся от поцелуя. Вика
рассказала, что она долго протестовала в салоне того, увезшего
ее, автобуса, и в конце концов надоела шоферу, и он высадил ее
на полдороге...
Теперь, уже не спеша, мы пошли к ближайшей станции
электрички, пошли напрямик, через редкий лесок. Юра шел впереди
метрах в десяти по тропе, вымощенной деревянными досками,
выложенной, видимо, жителями неподалеку расположенного поселка.
По всему было видно, что Юра старался не мешать мне
разговаривать с Викой. Он, вероятно, еще надеялся на то, что я
пошутил, и все-таки примечал я, как он нет-нет, да
прислушивается к нам.
-- Смотри! -- театрально воскликнул я для Вики, так, чтобы
и Юра услышал. Он обернулся и глянул на нас.
-- Смотри внимательно на деревья! -- предложил я все так
же громко Вике.
-- А что? -- насторожилась Вика, озираясь вокруг.
-- Ты видишь -- это все женщины! И мужчины! А не деревья!
-- С чего ты взял?! -- удивилась она.
-- Смотри, смотри, внимательнее! Деревья с
одним-единственным стволом -- это мужчины, а деревья, стволы у
которых ветвятся на двое, трое, -- это женщины, они все
закопаны головою в землю, по пояс! Видишь: и две ноги у этих
деревьев-женщин, и кривые полоски -- между ног!.. Что же эти
полоски напоминают, -- разыгрывал я ситуацию. -- Сейчас
вспомню! Минуточку!..
-- Вот дурак! -- весело крикнула на меня Вика и пихнула
меня в плечо с деревянной тропинки.
-- А что, разве я не прав?! -- выкрикнул я, как бы окликая
тем самым Юру и приглашая его в разговор.
-- Да, есть что-то похожее, -- поддержал меня друг. Он на
мгновение оглянулся в мою сторону: я шел неподалеку от
деревянного настила: Вика не пускала меня на него и мне
приходилось перепрыгивать с кочки на кочку, чтобы не угодить в
заснеженные по колено рытвины.
-- Ну ладно, иди по тропе! -- заботливо окрикнула меня
Вика, сжалившись. -- Не хватало, чтобы еще и ты себе ногу
вывихнул! -- Я повиновался.
-- Вот, слушай, -- сказал она, когда я уже снова шел с нею
рядом по деревяшкам. -- Я сейчас вспомнила! Скажи: ты знаешь,
что такое -- бесстрашный, бескорыстный, бесстыдный?! -- она
тоже говорила громко, чтобы слышал и Юра, который шагал теперь
метрах в пяти от нас. -- В общем, что значит все слова,
начинающиеся на "бес"? -- договорила Вика.
-- Нет! -- шутливо ответил я. -- Не знаю!
-- Ну!... Бес же! Бес! -- улыбаясь, вопрошала Вика и как
бы пытаясь подсказать ответ интонацией своего голоса.
дверей в большом фойе Кирилыч и подслушивал разговор кассира с
контролером. Мне было неинтересно, о чем там говорят, и вообще,
ситуация показалась противной, и я нарочно громко кашлянул:
Кирилыча передернуло, и киномеханик поспешил на цыпочках
взбежать на второй этаж к себе в кинопроекционную. Контролерша,
услышав мой кашель, выглянула в малое фойе.
-- Уже уходите, Сергей Александрович?! -- крикнула она как
мужик каким-то сухим голосом.
-- Да. Уже сил нет. Устал! -- отозвался я, замыкая
кабинет.
-- Вот, я говорю, гадина какая! -- выругалась контролерша.
-- Это вы насчет того лоботряса? -- уточнил я.
-- Да. Вот такие же гады и магнитофон сперли. А вам и
отвечать, и волноваться, Сергей Александрович... -- последнюю
фразу о моем волнении и ответственности контролерша проговорила
с ехидством в голосе.
-- До свидания! -- сказал я.
-- До свидания, Сергей Александрович, до свидания... --
поспешила ответить контролерша и широко улыбнулась: зубов у нее
почти не было, но торчало впереди под губами несколько гнилых
пеньков. Улыбка точно испачкала ее лицо. Я уехал из
кинотеатра...
С неба на землю медленно оседал удивительно белый снег. Я
прошагал от остановки троллейбуса до кафе сквозь тяжелые,
крупные хлопья снега. Аня уже сидела за столиком, несмотря на
то, что было еще без пятнадцати шесть. Зимний зал выглядел
хорошо: уютно и просторно, -- людей почти не было. Возле Ани,
на столике, дымилась чашечка густого черного кофе, наполовину
отпитая. Я подошел и присел рядом со своей таинственной
знакомой.
-- Я пришел, -- сказал я.
-- Спасибо, -- медленно проговорила Аня.
-- Ты что-то хочешь мне сообщить? -- осторожно, чтобы не
обидеть, спросил я, ибо почувствовал недоброе: никогда Аня не
встречалась со мною в подобном состоянии.
-- Да, -- сдавленно выдавила из себя Аня. -- Корщиков...
умер.
Мы помолчали... Мое сердце больно шевельнулось: раз,
другой...
-- Как это случилось? -- спросил я.
-- Его тело нашли в Крыму, на берегу горной речки. Сидел
мертвый возле кустарника и улыбался... Эксперты говорят:
искупался, сел и умер от разрыва сердца... Его труп просидел с
улыбкой целый месяц. Мы снова помолчали... Мне стало не по
себе. Корщиков и мне был где-то близким человеком.
-- Ты думаешь... он... ушел? -- тихо спросил я, будто
боялся разбудить Аню, вывести из печали. Я не хотел мешать ей
прислушиваться к грусти...
-- Ушел... -- сказал Аня, и по ее щеке скатилась слеза.
Имя Наташи теплилось у меня на душе каждый день. Вика
продолжала оставаться рядом со мною. Ее сопровождали чувства, а
меня привычка и удовольствие...
Она приближалась ко мне, будто к горизонту. Тянулась и
верила в меня, шла навстречу, а я всегда был под рукой, но
вдали, и я понимал, что Вика когда-то устанет и больше не
сможет идти, а я больше не смогу удаляться: мы остановимся друг
против друга на недосягаемом расстоянии, и если Вика отвернется
от меня или угаснет навсегда, я перестану быть горизонтом и
встречусь с Наташей, я обязательно с нею встречусь тогда!..
И пусть имеют в виду все холостяки на свете, что их
одиночество, их несчастье -- быть половинкою, из-за того, что
где-то, кто-то их видит горизонтом...
И пока холостяки нужны тем, идущим к горизонтам, они,
холостяки, останутся лишь горизонтами, и не сблизиться им ни с
кем и никогда!..
О беспощадные люди, оставленные без взаимной любви, --
перестаньте стремиться к своей любви, забудьте о ней,
отрекитесь от нее, ведь она повязана вами, ведь она, ваша
любовь, ваш любимый, но отринувший вас человек -- весь свой
недолгий век на земле проживет горизонтом, из-за вас!..
Горизонт, хотя и пребывает в широте и просторе, но все же
остается одиноким, остается горизонтом, недосягаемым, остается
холостяком. Пожалейте горизонт! Отпустите его, не идите к нему,
отвернитесь от него!..
Я знал одного человека, который покончил с собой, чтобы
его любимый перестал быть горизонтом...
Но разве могла меня оставить теперь Вика? Она уже
чувствовала себя моею женой. Господи, как же тяжело быть
горизонтом любви...
Но в этом виноват лишь я, я сам! Милая, добрая Вика...
Я становлюсь жестоким, но поверь, это необходимо! Я
ожесточаюсь, я, точнее, холодею ко всему на свете, даже к
своему телу, и могу решиться на многое: теперь. Прости меня,
Вика. Но я вынужден тебя убить.
Пришло время поездки в Москву. И вот, проехав на
троллейбусе, пролетев на самолете, промчавшись на экспрессе и
встретившись в условленном месте в столице с моим другом --
поэтом, я, Вика и друг-поэт Юра Божив сели в одну из
подмосковных электричек. Мы, как и договаривались в письмах,
направлялись в село Радонеж, на родину Сергия Радонежского по
случаю открытия его памятника. До отправления электропоезда
оставалось минут пять, когда голос диктора объявил по вагонной
радиосети: "Уважаемые товарищи! Внимание! Открытие памятника
Сергию Радонежскому в селе Радонеж сегодня не состоится. По
решению исполкома его открытие переносится. День открытия будет
сообщен дополнительно средствами массовой информации!.." Это
объявление прозвучало еще раз.
Вика расстроилась. Еще бы! Целый месяц готовиться к этой
поездке, прожужжать мне уши о том, как это хорошо, что люди к
Вере возвращаются, и вдруг -- переносится! Религиозность Вики
становилась эмоциональной, потому что только истинно верующий
позволит себе поехать за тысячу с лишним километров на святой
обряд. А тем более, что открытие памятника святому вообще
никогда еще не происходило в истории христианства. Такое должно
состояться было впервые...
Мы не вышли из электрички после объявления и несколько
остановок просидели молча, посматривая то друг на друга, то в
окно. Вика обладала женским магнетизмом, будто вокруг нее
образовался какой-то провал пространства, который так и тянуло
заполнить. Конечно, не все мужчины одарены способностью болеть
женщиной! Это как страх высоты: он не у каждого человека!
Только те, кому он знаком, поймут, что такое болеть женщиной,
обладающей магнетизмом...
Да и болезнь ли это -- страх высоты?! когда смотришь вниз
и тебе хочется прыгнуть, это вовсе не потому, что тебе страшно
и ты желаешь поскорее ощутить землю, нет! Напротив, это тебя
увлекает высота, она заставляет лететь, но ты не можешь, у тебя
нет крыльев, и тогда в могучем сопротивлении себе ты делаешь
либо шаг назад, либо жмуришься или за что-нибудь крепко
хватаешься, и так, -- удерживаешь свою нестерпимую страсть.
Вика сидела у окна, я рядом с ней, Юра -- напротив нас. Мы все
втроем мерно покачивались под стук колес, а мне вспоминалось,
как Юра сегодня знакомился с Викой: он поцеловал ей руку...
Вика обладала магнетизмом! Да и сейчас Юрины глаза
светились добродушно будто они смотрели на цветочную поляну, но
и "жульничали" тоже, схватывая образ Вики, отворачивались с ним
к окну. И когда образ девушки таял в них, эти глаза снова
обращались ко мне и будто просили у меня разрешения посмотреть
на Вику...
Я не сомневался, что Юре Вика приглянулась, но у меня уже
не было того тесного чувства в груди, какое испытывал я, стоя
вечером на открытом морозе во дворе у Долланского. Потому что
внутренне я уже был готов убить Вику. Я знал, что это
произойдет в любой момент, как вспышка, и все погаснет...
Да, Юра заболевал страхом высоты и этот страх вызывал в
нем я. И мне захотелось приблизиться к нему, как земля, и не
дать разбиться ему, либо уйти, чтобы он смог лететь...
У меня даже появилась мысль: просто, ничего не говоря,
встать и выйти на первой попавшейся остановке из электрички, но
я одолел себя одним всполохом памяти: Вика была моей! Она
прилегла мне на плечо и нежно улыбнулась Юре.
Я не знал, что со мной творится! Но понимал, что от всего
этого надо отказываться, что все это мои нелепые привязки к
моим же мыслям! Но как? Как суметь, как поступить мне?
-- Ребята, ради Бога -- не обижайтесь! -- неожиданно
сказал Юра. По неловким движениям его рук, которые он потирал,
рассматривал, всовывал в карманы куртки и снова потирал, было
видно, что он испытывает чувство вины за нашу неблизкую
поездку, оказавшуюся теперь напрасной.
-- Ничего страшного, -- успокаивал я его, -- подумаешь,
великое дело, просто прокатимся! Погуляем, правда? -- обратился
я к Вике и слегка притиснул ее к себе за плечо.
-- Конечно! Ну когда мы еще сможем выбраться, чтобы
пройтись пешком по Подмосковью! -- подтвердила мое настроение
Вика, хотя я заметил, что сказал она это с тяжелым
удовольствием. Ее сердце было готово на праздник...
За одну остановку до Абрамцева, на которой мы собирались
выйти, в электричку село множество людей. Вагон оживился,
наполнился дыханием и суетой. Все вошедшие люди взволнованно
переговаривались, хотя, судя по всему, не были из одной,
перезнакомленной компании, но что-то объединяло их, и мы стали
прислушиваться к тому, о чем они говорят. И как же мы были
удивлены тому, что памятник Сергию Радонежскому, еще при вывозе
его из Москвы -- "арестован" и что этот памятник сопровождал
некий Облаухов, и он тоже арестован! И что скульптор памятника
Сергию Радонежскому, Клыков, как и весь народ, ожидавший
открытия, очень расстроен тем, что даже фундамент под памятник
был срочно вырыт этой ночью по решению исполкома и вывезен в
неизвестном направлении! И еще мы узнали совершенно
невероятное: все дороги к селу Радонеж -- перекрыты
милицейскими караулами, и что в селе Радонеж сейчас идет
антисоветский митинг! Туда никого не пускают, но есть шанс!
Надо выйти в Абрамцеве, прошагать километров двадцать: только
так можно пробраться в село Радонеж, минуя заслоны...
И мы, Вика, Юра и я, тут же решили во что бы то ни стало,
но проникнуть на окраину села Радонеж, к собору, где должно
было состояться открытие памятника святому, но не состоялось.
Проникнуть, хотя бы ради солидарности с теми, кто сегодня там
против этой несправедливости. С собою у меня была кинокамера, и
я предвкушал хорошие кадры!
Когда мы подъезжали к Абрамцеву, то действительно увидели
милицейский пост, он стоял в полный рост возле ступенек,
ведущих с платформы к автобусным остановкам. Около молоденьких
ребят в милицейской форме возвышался огромный деревянный щит,
напоминавший страшные кадры оккупации из кинохроники. На нем
размашисто, крупными буквами было написано: "Автобусная линия
до села Радонеж сегодня не работает -- ремонт дороги. Открытие
памятника переносится!" Милиция подозрительно осматривала
каждого прохожего и с недоверием сопроводила и нас своими
бесцеремонными взглядами, когда мы спускались по ступенькам.
Шоссейная дорога и в самом деле оказалась перекопанной.
Яма была совсем свежей. И мы пошли пешком, другой дорогой,
через все Абрамцево.
Но из Абрамцева, как оказалось -- не выпускали никого!
Тогда мы снова вернулись в центр поселка. И тут нам
повезло! Две молоденькие девочки из абрамцевского
художественного училища -- знали дорогу. И мы ринулись за ними,
как за проводниками!
Шли очень быстро: по пригоркам и оврагам, спотыкаясь об
окоченевшие земляные кочки, путаясь ногами в рытвинах с
переплетенными корнями. Снега было мало, он изрядно подтаял от
недавней оттепели. Наша тропа извивалась вдоль какого-то,
казалось, бесконечного забора из колючей проволоки, а за этим
забором располагался бесконечный охраняемый объект. Забор
тянулся возле русла узенькой, замерзшей речки. Изредка за ним
не так далеко от нас возвышались среди голых веток деревьев
деревянные часовые вышки. А иногда нам приходилось перелезать
забор, чтобы преодолеть наиболее трудные участки пути, где
тропа, видимо, подмытая весенними половодьями, отвалилась от
забора в речку.
По льду идти мы не решались, и тогда страх пружинил в
ногах, хотелось побыстрее перелезть обратно,к речке: так и
казалось, что сейчас раздастся автоматная очередь! Но я
сдерживал себя и даже специально притормаживал свой ход и
начинал громче разговаривать, на что Вика отвечала явно с
волнением, и тогда вспоминал, что не я один преодолеваю страх:
страх часовых вышек и колючей проволоки...
Теперь мы шли по жилистой тропе в густо ветвистом лесу.
Деревья и кустарники, опустошенные осенью и обветренные зимой,
казалось, рады были встрече с человеком, и каждая веточка,
зависавшая над тропою, будто тянулась навстречу, чтобы
прикоснуться к нам.
Впереди шагали юные художницы. Они, крупные, спортивно
сложенные, вырвались намного вперед. Я увлекся их напористым
порывом к цели и тоже вышагивал нога в ногу сразу же за ними. Я
и не заметил, как Вика и Юра отстали от нас и опомнился от
забытья только тогда, когда меня где-то издалека, позади,
окликнул протяжно приглушенный голос Вики:
-- Се-ре-жа! -- жалобно позвала Вика.
Я остановился...
Юные художницы скрылись за поворотом и погнались за тропою
дальше, а я, отмахиваясь от паривших неподвижно перед моим
лицом ветвей, зашагал обратно. Я разыскивал глазами Вику.
Вдруг сердце у меня неожиданно екнуло. Я почувствовал, что
Вика там не одна, -- с Юрой!..
Через несколько секунд Юра и Вика показались вместе...
Юра нес Вику на руках. Нес мою нежность, и она обвивала
его шею мягкими руками. У Вики что-то случилось с ногой! Она
оступилась в одной из ветвистых рытвин. Мы усадили девушку на
широкий пенек.
Я ласкал и уговаривал ее не беспокоиться.
Юра же, имея диплом медучилища, быстренько стащил с
поврежденной ноги сапог, определил небольшой вывих и резко
выправил его. Вика вскрикнула.
-- Ну, вот и все, малышка, -- сказал он и, стоя на коленях
перед нею, посмотрел в глаза девушки: выразительно и покорно.
-- Пусть Сережа не обижается, -- сказала Вика.
И она нагнулась к Юре и мягко поцеловала его щеку.
-- Поцелуй моему спасителю, -- сказала она...
Вскоре мы оказались на автостраде в километре от окраины
села Радонеж. Движения по шоссе почти не было, а многочисленные
толпы людей шли туда и обратно, будто прогуливались по
Садово-Кудринскому тротуару, но хмурые и говорливые. Изрядно
уставшие, мы приближались по этой дороге к селу.
Я на ходу вынул кинокамеру и, приблизив с помощью
трансфокатора место людского волнения, отснял несколько метров
кинопленки.
В конце шоссе, не доезжая до пригорка, на котором
располагался небольшой собор, притормаживали и уже вытянулись
метров на сто вереницей автобусы, видимо, их пригоняли из
Москвы.
На пригорке расхаживали милиционеры не ниже капитана, а
также, сразу узнаваемые по пристальности взгляда и
озабоченности в лицах, агенты в штатском. Людей было много. Они
собирались кучками и разговаривали.
Митинг уже с час как закончился, мы не успели на него, но
зато мы стали бродить от одной кучки к другой, и кое-какие
обрывки митинга дошли и до нас. Эхо митинга теперь угасало,
вновь подходящие дослушивали его как и мы.
Оказывается, памятник "арестован" по причине того, что он
выполнен не из того материала, из которого принято законом
изготавливать и устанавливать памятник в стране. Якобы его
открытие не было согласовано с властями и что его открытие
организовало общество "Память", и что даже духовенство Всея
Руси не поддержало этого мероприятия, и что открытие памятника
обязательно состоится, но позже, по изготовлению такого же, но
из другого материала.
На месте вчерашнего бетонного основания для памятника мы
увидели возвышающуюся в полтора человеческих роста груду
всевозможных цветов, и вся эта махина из цветов была уставлена
свечками, которые горели красными лучиками.
Казалось, что откуда-то с неба, будто из рая, сюда, на
землю, рухнула огромная цветочная люстра и угасал ее
божественный свет. С другой стороны пригорка, там, внизу, возле
рощицы, я увидел группу захвата: человек двести, в специальных
комбинезонах, со щитами, в касках, с дубинками в руках.
Люди наперекор всему начали веселиться, танцевать, петь,
читать стихи. Милиционеры активно призывали в рупоры всех
расходиться. Они вежливо зазывали в автобусы, на которых
гарантировался бесплатный проезд до ближайшей станции
электрички.
Я снова нажал спуск кинокамеры и отснял все происходящее
вокруг.
По моему плечу кто-то похлопал, я повернул голову назад:
капитан милиции, представший во всем своем величии, ростом выше
меня на голову, тихо сказал:
-- Ваши документы, -- и мне стало ясно, что он обратился
ко мне, а не к кому-то другому, хотя сказал он эту фразу
совершенно не глядя мне в глаза, а так, исподволь, чтобы никто
не обратил внимания.
Я полез во внутренний карман куртки, достал свой паспорт и
подал его капитану, а тот взял документ и так же тихо
проговорил:
-- Прошу следовать за мной.
-- За что? -- спросил я. Вика и Юра в это время находились
в стороне, возле одной из гудящих людских кучек и увлеченно
слушали перекрестные разговоры, и я не решился позвать их, дабы
не ввязать в эту ситуацию тоже.
-- Пройдемте со мною, -- непоколебимо подтвердил капитан
мою участь и махнул рукой вдаль. От железного частокола,
невысокого заборчика, что окружал весь храм вокруг, отделились
два здоровенных человека в штатском и направились к нам.
Я понял, что обстановка осложняется, и тут же повиновался,
и покорно пошел в сопровождении капитана навстречу этим парням
и тому, что меня ожидало.
Меня завели за храм. Здесь стояла огромная машина --
радиостанция на колесах, как я понял, когда оказался внутри ее.
Капитан предложил мне сесть, переписал данные моего паспорта
карандашом на какой-то листок бумаги.
-- Ну, давай, -- сказал он.
-- Что? -- недоумевая, спросил я.
-- Засвечивай пленку.
Ничего не говоря, я вскрыл крышку кассетного отделения
кинокамеры, вытащил кассету, размотал всю кинопленку и подал
пустую кассету и скомканный пучок кинопленки капитану. Он взял
это у меня из рук и, морщась, как от заразы, выбросил в корзину
для мусора, стоявшую тут же, возле железного стола, за которым
он сидел.
-- Вы сюда специально приехали? -- спросил он.
Я понял, что говорить правду ему нельзя, ибо я вырвался с
работы всего на два дня, тайком, незаконно, никто из начальства
моего об этом не знал!
Теперь надо было выкручиваться и рассчитывать на судьбу. В
любом случае я попытался, а что будет, то и будет!
-- Нет, -- сказал я.
-- Как попали сюда? -- поинтересовался капитан.
-- Я в гостях у друга в Москве, а об открытии памятника
узнал случайно, на вокзале... -- И... меня отпустили, а я даже
не испугался своего зловещего пребывания, но когда вышел из
машины и сделал несколько шагов от нее, то вслед себя я
услышал:
-- Иногда птицы могут и клевать!
Я обернулся и увидел, как мой капитан скрылся в машине,
захлопнул дверь. "Может, мне и послышалось!" -- подумал я.
Все это произошло настолько быстро, что Вика и Юра даже и
не заметили моего отсутствия. Я подошел к ним, но промолчал о
случившемся.
Побродив по пригорку еще с полчаса и вдоволь наслушавшись
всевозможных разговоров, которые смутно жужжали в моем
сознании, мы спустились вниз к автобусам.
Люди наотрез отказывались ехать в них и наперекор
услужливым приглашениям направлялись в сторону станции пешком.
У Вики побаливала нога, и потому мы вынуждены были
направиться в готовившийся к отправлению автобус. Автобус уже
дернулся на месте, и нам пришлось немного пробежаться.
Но тут произошло неожиданное!
Только я и Юра посадили Вику в автобус, как двери его со
скрежетом захлопнулись, и автобус тронулся, и поехал, и стал
набирать скорость. Я и Юра бежали за ним метров двести, Вика
металась по автобусу, но он не останавливался, видимо, такова
была установка властей.
В надежде на то, что Вика будет ожидать нас на станции, мы
бегло зашагали вслед удаляющемуся автобусу. По пути мы с Юрой
обменивались короткими фразами, на длинные не хватало дыхания,
надо было спешить! Я видел, как Юра волновался: он постоянно
оглядывался назад в надежде, что следующий транспорт догонит
нас и все-таки подхватит, подвезет до станции...
Я же в абсолютном спокойствии перебирал ногами, как во
сне, и хорошо, что мы стремительно шли, ибо одышка вполне
походила на взволнованность и озабоченность о случившемся, и,
таким образом, я мог скрывать от своего друга мои чувства.
-- Послушай! -- обронил Юра на ходу. Он размашисто шагал,
раскачивая в такт широкими плечами.
-- Что? -- тут же отреагировал я на обращение друга.
-- Вика тебе кто?
-- В смысле? -- спросил я, будто не понимал, в чем дело.
-- Я имею в виду, -- Юра сглотнул воздух, -- невеста?
-- Не знаю...
-- Не понял... -- удивился Юра. -- А кто же знает?
-- Я шучу, -- сказал я.
Мы свернули на обочину и пропустили прошумевшую крутыми
шинами "Волгу".
-- Так все же? -- настаивал Юра на продвижении разговора.
-- Соседка! -- определил я.
Юра замолчал... и уже проплыло справа от нас три-четыре
телеграфных столба, как друг снова обратился ко мне.
-- А Вика... -- задохнулся он от быстрого шага,- сказала,
что вы... поженитесь!..
-- Нет! -- отрезал я.
-- Ты опять шутишь? -- заволновался Юра и в который раз
оглянулся назад в надежде на попутный транспорт.
-- Я серьезно! -- подтвердил я.
-- Поругались? -- поинтересовался Юра, перешагнув большой,
угловатый камень на обочине, о который едва не споткнулся я.
-- Нет! -- сказал я.
-- Разлюбил?
-- Нет! -- снова ответил я отрицательно.
-- Ну, хватит... Сереж...
Я промолчал, но тоже оглянулся назад и продолжал идти, и
думал: "Сколько же слов людьми было обронено на этой дороге!..
И многие слова теперь дремлют под асфальтом автострады...
Наверное где-то здесь же можно прислушаться и услышать
незримо зависшие на века слова Сергия Радонежского, а сейчас
сквозь них проезжают автобусы, проносятся "Волги", шагаем
сейчас и мы!.."
-- Ну, так что? -- опять спросил меня Юра.
-- Это... Долго объяснять! -- сказал я.
-- Ясно... А мне Вика понравилась, -- застенчиво признался
Юра. -- Я женился бы... Не раздумывая! -- сказал он.
-- Ну и женись!.. В чем же дело?! -- определил я.
-- А что... Женился бы! -- подзадорил себя Юра.
-- Она хорошая, -- сказал я и опять обернулся назад:
метрах в ста нас догонял, свирепо рыча, автобус. Мы
остановились и стали усердно махать, сигнализируя руками
шоферу. Через минуту мы уже сидели в полупустом салоне автобуса
и мчались в сторону станции.
-- Откуда ты узнал об открытии памятника? --
поинтересовался я у Юры.
-- В литинституте, ребята подсказали, -- ответил он.
-- Ты что, и в "Памяти" состоишь?
-- Нет, но в группе у нас есть люди оттуда.
Мы помолчали и проехали с полкилометра.
-- Откуда этот отрывок? -- спросил Юра.
-- Какой? -- не понял я.
-- Тот, в твоем письме, -- уточнил Юра.
-- А-а, -- вспомнил я. -- Приедем в Москву, расскажу...
Вику Юра заметил первым: она стояла на обочине шоссе. Мы
разразились криками на весь автобус так, что ошеломили всех
пассажиров! Шофер остановил машину...
Снова мы были все вместе: Юра, Вика и я. Вика очень
радовалась! Она хотела меня поцеловать, но я, глянув на
погрустневшего Юру, игриво увернулся от поцелуя. Вика
рассказала, что она долго протестовала в салоне того, увезшего
ее, автобуса, и в конце концов надоела шоферу, и он высадил ее
на полдороге...
Теперь, уже не спеша, мы пошли к ближайшей станции
электрички, пошли напрямик, через редкий лесок. Юра шел впереди
метрах в десяти по тропе, вымощенной деревянными досками,
выложенной, видимо, жителями неподалеку расположенного поселка.
По всему было видно, что Юра старался не мешать мне
разговаривать с Викой. Он, вероятно, еще надеялся на то, что я
пошутил, и все-таки примечал я, как он нет-нет, да
прислушивается к нам.
-- Смотри! -- театрально воскликнул я для Вики, так, чтобы
и Юра услышал. Он обернулся и глянул на нас.
-- Смотри внимательно на деревья! -- предложил я все так
же громко Вике.
-- А что? -- насторожилась Вика, озираясь вокруг.
-- Ты видишь -- это все женщины! И мужчины! А не деревья!
-- С чего ты взял?! -- удивилась она.
-- Смотри, смотри, внимательнее! Деревья с
одним-единственным стволом -- это мужчины, а деревья, стволы у
которых ветвятся на двое, трое, -- это женщины, они все
закопаны головою в землю, по пояс! Видишь: и две ноги у этих
деревьев-женщин, и кривые полоски -- между ног!.. Что же эти
полоски напоминают, -- разыгрывал я ситуацию. -- Сейчас
вспомню! Минуточку!..
-- Вот дурак! -- весело крикнула на меня Вика и пихнула
меня в плечо с деревянной тропинки.
-- А что, разве я не прав?! -- выкрикнул я, как бы окликая
тем самым Юру и приглашая его в разговор.
-- Да, есть что-то похожее, -- поддержал меня друг. Он на
мгновение оглянулся в мою сторону: я шел неподалеку от
деревянного настила: Вика не пускала меня на него и мне
приходилось перепрыгивать с кочки на кочку, чтобы не угодить в
заснеженные по колено рытвины.
-- Ну ладно, иди по тропе! -- заботливо окрикнула меня
Вика, сжалившись. -- Не хватало, чтобы еще и ты себе ногу
вывихнул! -- Я повиновался.
-- Вот, слушай, -- сказал она, когда я уже снова шел с нею
рядом по деревяшкам. -- Я сейчас вспомнила! Скажи: ты знаешь,
что такое -- бесстрашный, бескорыстный, бесстыдный?! -- она
тоже говорила громко, чтобы слышал и Юра, который шагал теперь
метрах в пяти от нас. -- В общем, что значит все слова,
начинающиеся на "бес"? -- договорила Вика.
-- Нет! -- шутливо ответил я. -- Не знаю!
-- Ну!... Бес же! Бес! -- улыбаясь, вопрошала Вика и как
бы пытаясь подсказать ответ интонацией своего голоса.