Страница:
***
Вздохнул невольно пра-пра-пращур
И отхлебнул добра и зла.
Его душа, глаза тараща,
Корнями в тело проросла...
Я читал стихи медленно, с таинственными расстановками.
Читал только те стихи, которые хорошо чувствовал наизусть.
Екатерина Васильевна и Зоя Карловна слушали меня,
переглядываясь, притаившись, сидя возле стола, и даже ни разу
не шевельнулись...
Я окончил чтение и тоже притаился... Прошло, может быть, с
полминуты...
-- Как осмысленно вы читаете... -- кротко похвалила меня
Екатерина.
-- Сегодня форточку можно не открывать! -- отозвалась Зоя
Карловна.
-- Это почему же?! -- удивился я.
-- Да вы уже все помещение стихами проветрили!
-- Вот это да! -- улыбнулся я. -- Никогда еще не
задумывался над поэзией с подобной стороны.
Я поднялся со стула, отошел к двери и сказал:
-- Ну мне пора, меня ждут бумажные перегородки службы!
Ничего не поделаешь!
-- Сергей Александрович! -- остановила меня Екатерина,
когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с
ремонтиком я тоже помогу!
-- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. --
Спасибо, Екатерина Васильевна.
Я вышел из библиотеки, а позади послышалось:
-- Зойка!
-- А-а ха-ха!
"Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про
себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе!
Ведь это же -- две ведьмы!"
Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее
вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете!
Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою
даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует:
художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы
являемся частью воображения? А самое главное, где граница между
воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто
же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница
есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире
существует любовь.
Да, именно любовь прорывается через границы наши и
отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ!
Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит
вам: я люблю!
Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил
воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в
каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои
представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления,
свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил
себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на
себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во
всем.
А что же это значит: замкнуть себя на себя самого?
Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию --
эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма --
одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем,
человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в
очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной
легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!"
Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева
матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах,
книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы
вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам
уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже
открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали
эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма
выявляет твой любимый человек...
Чувствую, что назрело множество возражений, не буду
спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире
перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да
здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и
жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?!
Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда,
те влюбленные, которые еще находятся на стадии не
окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой
эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо
по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая
беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ!
Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на
то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека.
То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть
защитник себя! В этом и есть красота гармонии...
Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и
при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать
подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что
ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки
наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее
нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества,
государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу
закон соподчиненности, закон энергетической гармонии.
В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит
человеку!
И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же
приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути.
Первый -- когда ты себя накопил в самом себе путем очень
раздробленным, очень собирательным... Такие люди зачастую всю
свою жизнь пока они еще не испытали прелесть одиночества,
несчастны и печальны, а иногда и сорвиголовы! Второй путь --
когда ты себя накопил в себе самом весьма избирательно, более
конкретно, то есть любил того-то и то-то... Такие люди
становятся одинокими, испытывая постоянно счастье и
спокойствие...
Но жизнь -- она вперемешку! И по природе своей, чаще
всего, оба пути взаимопроникновенны в человеке. В чистом виде
эти пути -- редко встречаются...
Есть еще один путь одиночества -- врожденный... Но это
совершенно другое, иной поворот судьбы. Смолчим о нем. Смолчим
еще о многом. Молчит молчун, закрывши крепко рот. Его молчанье
может пригодиться... Но дважды ценен, трижды ценен тот, кто
говорит, но не проговорится!..
Итак, делать нелюбимое я не стал бы никогда на свете! Я
живу, я тороплюсь разыскать свой эгоизм и даже готов на жертву
ради любимого человека, а значит во имя себя...
А еще я остаюсь пограничником, но, наверное, я очень
добрый пограничник. Я слишком долго не обращал внимание на
перебежчиков, и я привык к этому и не знаю теперь, кто с какой
стороны! Я совсем растерялся от этого, все перепуталось:
реальность воображаема, а воображаемое -- реально!..
-- Сережа! -- Я остановился...
-- Сережа! -- "Слышится ли мне?"
-- Я здесь, родной мой, обернись!..
Я обернулся, обернулся легко и просторно! Обернулся у себя
во дворе, возвращаясь с работы. Обернулся на футбольном поле.
Позади меня стояла -- Наташа!
-- Я долго шла за тобой и молчала, -- сказала она.
-- Я долго шел и не оборачивался, -- ответил я.
-- Я не могу больше идти за тобой, но я не хотела тебе
мешать!
-- А я не в силах продвигаться дальше вперед без тебя,
Наташа!
-- Твоя любовь тяжелеет во мне, и мои шаги все труднее и
труднее... -- сказала она.
Мы стояли друг против друга, словно сошлись в поединке
любви. В поединке, где сбудется победителем -- целое... Я
целовал Наташу.
-- Я уведу тебя туда, где мы не будем нужны друг другу,
родная, -- шептал я, -- уходи от меня, я принесу тебе гибель!
-- Теперь уже ничего не страшно, -- ласкалась Наташа, -- у
нас будет малыш...
-- Так это было на самом деле?! -- восторжествовал я.
-- Я не знаю, но я очень этого хотела!
-- И ты ничего не помнишь? Наташа!
-- Комната, река... Серебристые блики, -- сказала она, --
целый ворох серебристых бликов на потолке!..
На следующий день была суббота, и мы с Викой решили тайком
сходить в церковь. Это она вытащила меня, убедила, девчонка!
-- А вдруг там и правда дежурят доносчики?! --
сопротивлялся я. -- Ты представляешь себе, что будет?
-- Это в тебе уже бес блуждает, -- ужасалась Вика, она все
больше верила в Бога и даже начинала соблюдать посты.
-- Если узнает райком партии -- я пропал!
Меня снимут с работы, -- паниковал я. -- Клеймо навсегда!
-- Значит, судьба, -- убеждала она. -- Господи прости, эти
атеисты! Тебе зачтется...
Видимо, мое детство, воспитанное верой, победило во мне
сомнения, и я согласился. И я видел, как Вика была счастлива...
У нас в городе остался только один собор. С одной стороны
его проходила трамвайная линия, а со всех остальных теснился
Центральный рынок. Страшно представить себе бездуховность
такого огромного города! Это все равно, что закрыть все
библиотеки и оставить лишь одну, которую придется посещать
спешно, тайком. Воистину страшны времена, когда бездуховность
считается нормой! У нас в городе был громадный златоглавый
храм, и его не стало. И теперь, на той светоносной площади, где
он величественно возвышался, поставили крохотный памятник
безликому всаднику на коне... И еще были храмы...
Мы с Викой только входили во двор собора, как на нас
ринулись со всех сторон стоявшие по обе стороны распахнутых
железных ворот бабушки в косынках, женщина с изуродованным
синяками лицом, все они просили милостыню. В кармане у меня
оказалась целая кучка звенящих пятнадцатикопеечных монет (вчера
я не дозвонился по междугородке из автомата). Я все их раздал.
И тут я увидел, как скользнула по паперти и скрылась в
церкви знакомая мне фигура! Я мог спорить с кем угодно, -- она
появилась ниоткуда! Появилась, как святая, которую увидел
только я... "Господи!.. Так это... Это же... Наташа!" --
выкрикнул я про себя.
-- Ты что остановился? -- дернула меня за руку Вика, и я
очнулся от счастливого беспамятства!..
Мое замешательство длилось несколько мгновений, но теперь
я ринулся в церковь, ринулся в нее, потому что туда меня
поманила Наташа, и я почувствовал, что во мне, как в детстве,
вспыхнула и таинственно расцвела вера в Бога.
-- Сережа, -- одернула меня Вика, -- это же неприлично!
-- Что? -- на ходу, едва расслышав ее голос, отозвался я.
-- Неприлично. То ты останавливаешься, то ты бежишь, как
угорелый! Это в тебе все-таки бес резвится!
Я окончательно пришел в себя, и далее мы пошли с Викой
нога в ногу, медленно. У паперти Вика достала из газетки
аккуратно сложенную косынку нежно-голубого цвета и надела ее
себе на голову.
-- Завяжи, -- попросила она меня.
Я завязал косынку, в глазах у Вики царили искорки. Она
давно уже уговаривала меня пойти в храм, и наконец, ее
могущественная мечта сегодня сбывалась...
Вика повернулась к собору лицом, перекрестилась на него и
поклонилась ему. Я забыл обо всем на свете! Где-то в туманном
далеке памяти растаял райком партии и кинотеатр, словно их не
было никогда на свете! И мурашками покрылось мое тело, и сухие,
горячие ручейки растекались по нему, от величия и древности, от
светлого волшебства этого замысловатого движения руки.
Движения, которое пришло ко мне в детстве вместе с тем, как я
научился держать ложку... Я тоже перекрестился.
... Повсюду витал проникновенный запах горящих свечей и
дымный аромат ладана. Людей было много, но дышалось --
нараспашку! Ни малейшей теснинки в душе! Мы купили по три
небольших свечки, аккуратно выстояв длинную очередь.
-- Ты пойди к своему святому, Сергию Радонежскому, его
икона там, -- Вика едва указала рукою, -- слева от алтаря.
Поставь свои свечи и помолись ему, а я буду тебя ждать здесь и
тоже молиться, хорошо?..
-- Да, конечно, -- согласился я. И пошел.
Я свернул за высокую колонну и остановился в двух шагах от
иконы Сергия Радонежского.
Я стоял напротив своего святого, он возвышался надо мною в
золотом квадрате рамы и, как мне показалось, словно выглядывал
куда-то из-за подвешенной перед его святым ликом массивной
лампады. И я улыбнулся этому, но тут же и содрогнулся... Я
понимал, что юмор здесь не уместен, что это результат какой-то
оскверненности моей души, эхо безумно хохочущего мира
бездуховности, там, за изгородью этого храма. Господи, нам уже
не хватает смешного безумия нашей собственной жизни, над
которым мы сами же смеемся, так мы еще и придумываем страшные
картины хохота, мы замкнули свой хохот на придуманный, и
теперь, словно ужаленные змеи не можем уже остановиться и
извиваемся по кругу за своим собственным хвостом!
А мне удалось вырваться сюда ненадолго. Но я к этому
безумному хохоту прикован тяжелой цепью, которая притащилась за
мною к иконе Сергия...
Я подпалил по очереди все три свечи и установил их на
подсвечник под иконой. Встал ближе к иконе и начал взволнованно
молиться и горячо шептать, абсолютно забыв обо всем на свете!
-- Святой Сергий! Не откажи в милости, выслушай скромную
молитву мою... Прости, я столько лет не помнил о тебе! Но я
столько лет не помнил и о себе! А что может человек, не
помнящий о себе, больше того, чем прожигать жизнь свою, ибо
весь мир для него заключается в слове "хочу"! Прости меня,
святой Сергий! Я пришел сегодня сюда к тебе приклониться, и
этот день -- лучезарен для меня! Устала душа моя, переполнилась
тяжким грузом она от греховной жизни. Прости меня, Сергий, и
помоги, если можешь, в дерзких планах моих! Дай мне здоровья, и
силы, и ума для Победы в устремлении моем к Истине, к Богу, для
победы в каждом дне моем над силами зла! Освети и окрести путь
мой, Сергий Радонежский! Предскажи мне Великую Победу в Земных
и Духовных делах моих и наставь на путь истинный!.. Проси за
меня у Господа Бога Иисуса нашего, чтобы даровал он мне
прощение и милость свою, чтобы помог он рабу своему Сергею
Истине...
Я замолчал. У меня навернулись слезы умиления, и я
простоял еще минут пять молча, поглощенный вдумчивым взглядом
Сергия.
Потом я возвратился к Вике.
-- Сегодня Праздник, -- сказала она. -- Пойди, пусть тебя
батюшка святой водою окропит и благословит. Это -- вон там, --
и она кивнула в сторону того места, куда мне предстояло идти.
Я проходил под высокими сводами купола, где простирался
Господь надо всеми верующими, внимая их молитвам.
И вот я остановился поодаль от батюшки. Он стоял во всем
черном, макал веник, скрученный из хвороста, в небольшое ведро
со святою водою и обрызгивал: яблоки, мед, прихожан, их детей,
произнося при этом святые слова. Каждую секунду я порывался
приблизиться к нему, но поток прихожан, как нарочно,
усиливался. Наконец, я уловил свободный миг, промежуток среди
прихожан, и тоже шагнул к батюшке.
-- Окрестите меня, святой отец, окропите святой водою,
благословите на дерзкие дела, -- попросил смиренно я.
-- Какие же дела твои, добрый человек? -- спросил батюшка.
-- Ищу дорогу к Богу, к Истине, хочу поведать о душе
человеческой, открыть ее тайну для всех людей!.. -- сказал я.
Батюшка посмотрел на меня строго, но по-доброму, он
намочил веник покрепче и брызнул на меня, в лицо...
-- Там, где Бог! Там, где Бог! -- сказал он.
Словно в детстве я попал под светлый и теплый дождик!
Множество мелких капелек стекало по моему лицу, и мне было так
хорошо и радостно! Я обернулся и замер... Замер от изумления!..
В десятке метров от меня среди молящихся старушек в белых,
накрахмаленных косыночках, я увидел -- Наташу!.. Она стояла и
тоже усердно молилась, как вдруг подняла голову и наши взгляды
уловили друг друга...
Я очень долго пробирался среди людей к тому месту, где
стояла Наташа. Я с трудом подошел к заветному месту.
-- Молодец! Теперь можно идти домой, -- услышал я возле
себя сияющий голос Вики, а Наташи, ее уже не оказалось...
Я с Викой вышел на улицу. С посеревшего неба срывались
первые хрупкие снежинки, они таяли, буднично таяли в лужицах.
Вика взяла меня под руку, и мы, мимолетно переглядываясь,
зашагали вдвоем к трамвайной остановке. Я чувствовал, как Вика
гордится мною. Я оглянулся в сторону храма...
Хорошо быть ветром! Летишь где угодно, что подвластно силе
твоей -- пронизываешь, преодолеваешь, что не подвластно тебе --
обтекаешь или проходишь стороной, не задумываясь...
Если бы я отвечал на вопрос, в чем различие между
свободным ветром и человеком, то я непременно ответил бы так:
человек может иметь свое мнение, может как-то относиться к
своему продвижению в пространстве, как с помощью мысли, так и
помощью тела. Другими словами: человеку свойственно оценивать,
даже направлять, планировать движения тела и мысли, человеку
свойственно желание самого движения и оценка его -- семь раз
отмерь -- один раз отрежь! Эта пословица -- ошейник для
дураков! Здесь и запрятан секрет глупости человека да и
человека ли?! Но здесь двоякость: может ли человек называться
человеком, если он закомплексован и не свободен, как ветер; и
может ли человек называться человеком, если он свободен, как
ветер, а значит -- бессмыслен?!
Только Человек-Ветер, человек, который совершенно не
оценивает движения мысли и тела! Да здравствует он!
Да, но только не каждому, кто сказал "я", можно давать
оружие! А Человек-Ветер -- это огромное оружие, непревзойденное
на Земле, оно не имеет аналогов на планете!
Именно, Человек-Ветер, а не просто -- ветер, или просто --
человек!
Смотрю я, ведь как свободен ветер! Ему дозволено многое, и
дозволено это потому, что он ветер и не более того, потому что
он не оценивает своих движений, не обдумывает их, но здесь,
правда, есть единственное сожаление в адрес ветра, он не
понимает своих движений! Но остановимся на том, что ветру как
таковому -- очень многое дозволено из того, что не дозволено
человеку.
Человек-Ветер, в отличие от ветра, способен понимать,
осознавать сам факт своих движений в пространстве.
Человек-Ветер в отличие от человека способен не желать.
Наше тело -- ветер, а наши мысли комплексуют его! Мы
издаем не законы, а издаем мысли, которые своеобразно
комплексуют наши тела, в государственных масштабах, в рамках
социального строя...
Человек-Ветер созерцает эти законы, живет гармонично, без
стрессов, и, что удивительно, общество само разрешает ему то,
что оно ни за что на свете не разрешило бы рядовому своему
члену, даже законы тают перед силой созерцания. Да здравствует
Человек-Ветер!
В последнее время я жил и метался между ветром и
человеком, и мне было тяжело жить в такой раздвоенности!
Я срывался, обрушивался на что-то, на кого-то всем
существом своим и навлекал на себя кучу неприятностей.
Доходило до абсурда: я начинал избегать на улице своих
знакомых, больше сидеть дома, в одиночестве, или срывался в
оглушительное раздолье.
И так меня швыряло от человека к ветру и от ветра к
человеку... И я даже написал четверостишие:
Люблю я ветра гордые порывы!
Пред Вами расточаюсь в похвале:
Ветра познаний и любви, -- как взрывы!
А кто-то скажет: "Ветер в голове..."
Но зато, когда мне удавалось пусть даже на одну секундочку
ощутить себя Человеком-Ветром, тогда я по-настоящему являлся
портретным властелином окружающего меня мира, именно
портретным, потому что воспринимал я в то счастливое время весь
мир, точно воплотившись в свой фотографический портрет, -- я
осознавал свое тело ожившим, объемным портретом,
передвигающимся в своем фотографическом пространстве! В таком
состоянии происходят удивительные вещи...
Идущий впереди человек обернется, посмотрит на тебя сам не
зная почему, а это ты заставил его обернуться, и даже не
заставил, а просто подумал об этом,
Включишь радио или телевизор, а там звучит та мелодия,
которая тебе нужна, или говорят, показывают именно то, что ты
бы хотел увидеть или услышать сейчас...
Или появляется тот человек, который тебе нужен в настоящее
время... издается тот закон, даже в масштабах государства и
планеты, делается то открытие в науке, что необходимо тебе
сегодня, и опять-таки, не потому, что ты этого захотел, а
потому, что ты об этом просто подумал...
Замечая за собой успехи в области состояния
Человека-Ветра, я на глазах у себя стал изменяться в характере.
Во-первых, меня очень злили состояния, когда я находился вне
Человека-Ветра, а поскольку этих состояний было подавляющее
большинство (да что там большинство, почти все время), я
выглядел весьма строптивым, я сказал бы даже -- агрессивным, но
это уже во-вторых! Об агрессивности -- чуть позже. Итак:
Человек-Ветер всего лишь одно-два мгновения, а потом -- весь
день, два, а то и неделю -- злость в чистом виде!
Господи! Как же это тяжело: знать лучшее, хотя бы иногда
обладать им воочию, а все остальное время спотыкаться среди
дерьма. Правда, я пытался учиться жить с ориентировкой на те
счастливые мгновения, и мне удавалось час, два, а то и
большинство дня, зачастую с остатком на следующий, выдерживать
безмятежную улыбку на лице при натиске грязи! Но это
оказывалось еще и хуже, чем когда я пребывал в злобе своей. И
вот почему: сдерживая злобу, я ее копил, оказывается! И потом
наступали такие невероятные срывы... И я, памятуя это,
отдавался первому позыву злости.
Преобладала злость! Даже окружающие меня люди стали
замечать, что "излишне эмоционален", -- так и записали в моей
характеристике, направленной в райком партии от моего
киноначальства. Даже один мой далекий знакомый литератор
Иванов, как-то после одной из увеселительных вечеринок сказал
мне, когда мы вышли на ночную улицу: "Не пойму, почему ты,
Серега, такой злой, может, потому, что ты -- не женат до сих
пор?!"
Да, некоторые начинали приписывать мою раздражительность
моему холостому образу жизни. Я не пытался их разу беждать. Моя
совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в
постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских
прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало
кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она
подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и
правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня
и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с
Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали
замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки
наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись,
говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные
возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня
начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то
вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит,
бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки
атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу
злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то
приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал
физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли
насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я
изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая
ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно
катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.
Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там
назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди
профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз
в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно,
попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей
устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую
книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто
проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами
Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове --
отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повто-
беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все
больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или
же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным
заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она
подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и
правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня
и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с
Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали
замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки
наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись,
говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные
возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня
начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то
вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит,
бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки
атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу
злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то
приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал
физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли
насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я
изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая
ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно
катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.
Вздохнул невольно пра-пра-пращур
И отхлебнул добра и зла.
Его душа, глаза тараща,
Корнями в тело проросла...
Я читал стихи медленно, с таинственными расстановками.
Читал только те стихи, которые хорошо чувствовал наизусть.
Екатерина Васильевна и Зоя Карловна слушали меня,
переглядываясь, притаившись, сидя возле стола, и даже ни разу
не шевельнулись...
Я окончил чтение и тоже притаился... Прошло, может быть, с
полминуты...
-- Как осмысленно вы читаете... -- кротко похвалила меня
Екатерина.
-- Сегодня форточку можно не открывать! -- отозвалась Зоя
Карловна.
-- Это почему же?! -- удивился я.
-- Да вы уже все помещение стихами проветрили!
-- Вот это да! -- улыбнулся я. -- Никогда еще не
задумывался над поэзией с подобной стороны.
Я поднялся со стула, отошел к двери и сказал:
-- Ну мне пора, меня ждут бумажные перегородки службы!
Ничего не поделаешь!
-- Сергей Александрович! -- остановила меня Екатерина,
когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с
ремонтиком я тоже помогу!
-- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. --
Спасибо, Екатерина Васильевна.
Я вышел из библиотеки, а позади послышалось:
-- Зойка!
-- А-а ха-ха!
"Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про
себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе!
Ведь это же -- две ведьмы!"
Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее
вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете!
Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою
даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует:
художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы
являемся частью воображения? А самое главное, где граница между
воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто
же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница
есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире
существует любовь.
Да, именно любовь прорывается через границы наши и
отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ!
Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит
вам: я люблю!
Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил
воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в
каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои
представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления,
свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил
себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на
себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во
всем.
А что же это значит: замкнуть себя на себя самого?
Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию --
эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма --
одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем,
человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в
очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной
легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!"
Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева
матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах,
книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы
вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам
уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже
открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали
эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма
выявляет твой любимый человек...
Чувствую, что назрело множество возражений, не буду
спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире
перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да
здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и
жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?!
Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда,
те влюбленные, которые еще находятся на стадии не
окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой
эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо
по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая
беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ!
Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на
то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека.
То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть
защитник себя! В этом и есть красота гармонии...
Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и
при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать
подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что
ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки
наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее
нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества,
государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу
закон соподчиненности, закон энергетической гармонии.
В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит
человеку!
И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же
приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути.
Первый -- когда ты себя накопил в самом себе путем очень
раздробленным, очень собирательным... Такие люди зачастую всю
свою жизнь пока они еще не испытали прелесть одиночества,
несчастны и печальны, а иногда и сорвиголовы! Второй путь --
когда ты себя накопил в себе самом весьма избирательно, более
конкретно, то есть любил того-то и то-то... Такие люди
становятся одинокими, испытывая постоянно счастье и
спокойствие...
Но жизнь -- она вперемешку! И по природе своей, чаще
всего, оба пути взаимопроникновенны в человеке. В чистом виде
эти пути -- редко встречаются...
Есть еще один путь одиночества -- врожденный... Но это
совершенно другое, иной поворот судьбы. Смолчим о нем. Смолчим
еще о многом. Молчит молчун, закрывши крепко рот. Его молчанье
может пригодиться... Но дважды ценен, трижды ценен тот, кто
говорит, но не проговорится!..
Итак, делать нелюбимое я не стал бы никогда на свете! Я
живу, я тороплюсь разыскать свой эгоизм и даже готов на жертву
ради любимого человека, а значит во имя себя...
А еще я остаюсь пограничником, но, наверное, я очень
добрый пограничник. Я слишком долго не обращал внимание на
перебежчиков, и я привык к этому и не знаю теперь, кто с какой
стороны! Я совсем растерялся от этого, все перепуталось:
реальность воображаема, а воображаемое -- реально!..
-- Сережа! -- Я остановился...
-- Сережа! -- "Слышится ли мне?"
-- Я здесь, родной мой, обернись!..
Я обернулся, обернулся легко и просторно! Обернулся у себя
во дворе, возвращаясь с работы. Обернулся на футбольном поле.
Позади меня стояла -- Наташа!
-- Я долго шла за тобой и молчала, -- сказала она.
-- Я долго шел и не оборачивался, -- ответил я.
-- Я не могу больше идти за тобой, но я не хотела тебе
мешать!
-- А я не в силах продвигаться дальше вперед без тебя,
Наташа!
-- Твоя любовь тяжелеет во мне, и мои шаги все труднее и
труднее... -- сказала она.
Мы стояли друг против друга, словно сошлись в поединке
любви. В поединке, где сбудется победителем -- целое... Я
целовал Наташу.
-- Я уведу тебя туда, где мы не будем нужны друг другу,
родная, -- шептал я, -- уходи от меня, я принесу тебе гибель!
-- Теперь уже ничего не страшно, -- ласкалась Наташа, -- у
нас будет малыш...
-- Так это было на самом деле?! -- восторжествовал я.
-- Я не знаю, но я очень этого хотела!
-- И ты ничего не помнишь? Наташа!
-- Комната, река... Серебристые блики, -- сказала она, --
целый ворох серебристых бликов на потолке!..
На следующий день была суббота, и мы с Викой решили тайком
сходить в церковь. Это она вытащила меня, убедила, девчонка!
-- А вдруг там и правда дежурят доносчики?! --
сопротивлялся я. -- Ты представляешь себе, что будет?
-- Это в тебе уже бес блуждает, -- ужасалась Вика, она все
больше верила в Бога и даже начинала соблюдать посты.
-- Если узнает райком партии -- я пропал!
Меня снимут с работы, -- паниковал я. -- Клеймо навсегда!
-- Значит, судьба, -- убеждала она. -- Господи прости, эти
атеисты! Тебе зачтется...
Видимо, мое детство, воспитанное верой, победило во мне
сомнения, и я согласился. И я видел, как Вика была счастлива...
У нас в городе остался только один собор. С одной стороны
его проходила трамвайная линия, а со всех остальных теснился
Центральный рынок. Страшно представить себе бездуховность
такого огромного города! Это все равно, что закрыть все
библиотеки и оставить лишь одну, которую придется посещать
спешно, тайком. Воистину страшны времена, когда бездуховность
считается нормой! У нас в городе был громадный златоглавый
храм, и его не стало. И теперь, на той светоносной площади, где
он величественно возвышался, поставили крохотный памятник
безликому всаднику на коне... И еще были храмы...
Мы с Викой только входили во двор собора, как на нас
ринулись со всех сторон стоявшие по обе стороны распахнутых
железных ворот бабушки в косынках, женщина с изуродованным
синяками лицом, все они просили милостыню. В кармане у меня
оказалась целая кучка звенящих пятнадцатикопеечных монет (вчера
я не дозвонился по междугородке из автомата). Я все их раздал.
И тут я увидел, как скользнула по паперти и скрылась в
церкви знакомая мне фигура! Я мог спорить с кем угодно, -- она
появилась ниоткуда! Появилась, как святая, которую увидел
только я... "Господи!.. Так это... Это же... Наташа!" --
выкрикнул я про себя.
-- Ты что остановился? -- дернула меня за руку Вика, и я
очнулся от счастливого беспамятства!..
Мое замешательство длилось несколько мгновений, но теперь
я ринулся в церковь, ринулся в нее, потому что туда меня
поманила Наташа, и я почувствовал, что во мне, как в детстве,
вспыхнула и таинственно расцвела вера в Бога.
-- Сережа, -- одернула меня Вика, -- это же неприлично!
-- Что? -- на ходу, едва расслышав ее голос, отозвался я.
-- Неприлично. То ты останавливаешься, то ты бежишь, как
угорелый! Это в тебе все-таки бес резвится!
Я окончательно пришел в себя, и далее мы пошли с Викой
нога в ногу, медленно. У паперти Вика достала из газетки
аккуратно сложенную косынку нежно-голубого цвета и надела ее
себе на голову.
-- Завяжи, -- попросила она меня.
Я завязал косынку, в глазах у Вики царили искорки. Она
давно уже уговаривала меня пойти в храм, и наконец, ее
могущественная мечта сегодня сбывалась...
Вика повернулась к собору лицом, перекрестилась на него и
поклонилась ему. Я забыл обо всем на свете! Где-то в туманном
далеке памяти растаял райком партии и кинотеатр, словно их не
было никогда на свете! И мурашками покрылось мое тело, и сухие,
горячие ручейки растекались по нему, от величия и древности, от
светлого волшебства этого замысловатого движения руки.
Движения, которое пришло ко мне в детстве вместе с тем, как я
научился держать ложку... Я тоже перекрестился.
... Повсюду витал проникновенный запах горящих свечей и
дымный аромат ладана. Людей было много, но дышалось --
нараспашку! Ни малейшей теснинки в душе! Мы купили по три
небольших свечки, аккуратно выстояв длинную очередь.
-- Ты пойди к своему святому, Сергию Радонежскому, его
икона там, -- Вика едва указала рукою, -- слева от алтаря.
Поставь свои свечи и помолись ему, а я буду тебя ждать здесь и
тоже молиться, хорошо?..
-- Да, конечно, -- согласился я. И пошел.
Я свернул за высокую колонну и остановился в двух шагах от
иконы Сергия Радонежского.
Я стоял напротив своего святого, он возвышался надо мною в
золотом квадрате рамы и, как мне показалось, словно выглядывал
куда-то из-за подвешенной перед его святым ликом массивной
лампады. И я улыбнулся этому, но тут же и содрогнулся... Я
понимал, что юмор здесь не уместен, что это результат какой-то
оскверненности моей души, эхо безумно хохочущего мира
бездуховности, там, за изгородью этого храма. Господи, нам уже
не хватает смешного безумия нашей собственной жизни, над
которым мы сами же смеемся, так мы еще и придумываем страшные
картины хохота, мы замкнули свой хохот на придуманный, и
теперь, словно ужаленные змеи не можем уже остановиться и
извиваемся по кругу за своим собственным хвостом!
А мне удалось вырваться сюда ненадолго. Но я к этому
безумному хохоту прикован тяжелой цепью, которая притащилась за
мною к иконе Сергия...
Я подпалил по очереди все три свечи и установил их на
подсвечник под иконой. Встал ближе к иконе и начал взволнованно
молиться и горячо шептать, абсолютно забыв обо всем на свете!
-- Святой Сергий! Не откажи в милости, выслушай скромную
молитву мою... Прости, я столько лет не помнил о тебе! Но я
столько лет не помнил и о себе! А что может человек, не
помнящий о себе, больше того, чем прожигать жизнь свою, ибо
весь мир для него заключается в слове "хочу"! Прости меня,
святой Сергий! Я пришел сегодня сюда к тебе приклониться, и
этот день -- лучезарен для меня! Устала душа моя, переполнилась
тяжким грузом она от греховной жизни. Прости меня, Сергий, и
помоги, если можешь, в дерзких планах моих! Дай мне здоровья, и
силы, и ума для Победы в устремлении моем к Истине, к Богу, для
победы в каждом дне моем над силами зла! Освети и окрести путь
мой, Сергий Радонежский! Предскажи мне Великую Победу в Земных
и Духовных делах моих и наставь на путь истинный!.. Проси за
меня у Господа Бога Иисуса нашего, чтобы даровал он мне
прощение и милость свою, чтобы помог он рабу своему Сергею
Истине...
Я замолчал. У меня навернулись слезы умиления, и я
простоял еще минут пять молча, поглощенный вдумчивым взглядом
Сергия.
Потом я возвратился к Вике.
-- Сегодня Праздник, -- сказала она. -- Пойди, пусть тебя
батюшка святой водою окропит и благословит. Это -- вон там, --
и она кивнула в сторону того места, куда мне предстояло идти.
Я проходил под высокими сводами купола, где простирался
Господь надо всеми верующими, внимая их молитвам.
И вот я остановился поодаль от батюшки. Он стоял во всем
черном, макал веник, скрученный из хвороста, в небольшое ведро
со святою водою и обрызгивал: яблоки, мед, прихожан, их детей,
произнося при этом святые слова. Каждую секунду я порывался
приблизиться к нему, но поток прихожан, как нарочно,
усиливался. Наконец, я уловил свободный миг, промежуток среди
прихожан, и тоже шагнул к батюшке.
-- Окрестите меня, святой отец, окропите святой водою,
благословите на дерзкие дела, -- попросил смиренно я.
-- Какие же дела твои, добрый человек? -- спросил батюшка.
-- Ищу дорогу к Богу, к Истине, хочу поведать о душе
человеческой, открыть ее тайну для всех людей!.. -- сказал я.
Батюшка посмотрел на меня строго, но по-доброму, он
намочил веник покрепче и брызнул на меня, в лицо...
-- Там, где Бог! Там, где Бог! -- сказал он.
Словно в детстве я попал под светлый и теплый дождик!
Множество мелких капелек стекало по моему лицу, и мне было так
хорошо и радостно! Я обернулся и замер... Замер от изумления!..
В десятке метров от меня среди молящихся старушек в белых,
накрахмаленных косыночках, я увидел -- Наташу!.. Она стояла и
тоже усердно молилась, как вдруг подняла голову и наши взгляды
уловили друг друга...
Я очень долго пробирался среди людей к тому месту, где
стояла Наташа. Я с трудом подошел к заветному месту.
-- Молодец! Теперь можно идти домой, -- услышал я возле
себя сияющий голос Вики, а Наташи, ее уже не оказалось...
Я с Викой вышел на улицу. С посеревшего неба срывались
первые хрупкие снежинки, они таяли, буднично таяли в лужицах.
Вика взяла меня под руку, и мы, мимолетно переглядываясь,
зашагали вдвоем к трамвайной остановке. Я чувствовал, как Вика
гордится мною. Я оглянулся в сторону храма...
Хорошо быть ветром! Летишь где угодно, что подвластно силе
твоей -- пронизываешь, преодолеваешь, что не подвластно тебе --
обтекаешь или проходишь стороной, не задумываясь...
Если бы я отвечал на вопрос, в чем различие между
свободным ветром и человеком, то я непременно ответил бы так:
человек может иметь свое мнение, может как-то относиться к
своему продвижению в пространстве, как с помощью мысли, так и
помощью тела. Другими словами: человеку свойственно оценивать,
даже направлять, планировать движения тела и мысли, человеку
свойственно желание самого движения и оценка его -- семь раз
отмерь -- один раз отрежь! Эта пословица -- ошейник для
дураков! Здесь и запрятан секрет глупости человека да и
человека ли?! Но здесь двоякость: может ли человек называться
человеком, если он закомплексован и не свободен, как ветер; и
может ли человек называться человеком, если он свободен, как
ветер, а значит -- бессмыслен?!
Только Человек-Ветер, человек, который совершенно не
оценивает движения мысли и тела! Да здравствует он!
Да, но только не каждому, кто сказал "я", можно давать
оружие! А Человек-Ветер -- это огромное оружие, непревзойденное
на Земле, оно не имеет аналогов на планете!
Именно, Человек-Ветер, а не просто -- ветер, или просто --
человек!
Смотрю я, ведь как свободен ветер! Ему дозволено многое, и
дозволено это потому, что он ветер и не более того, потому что
он не оценивает своих движений, не обдумывает их, но здесь,
правда, есть единственное сожаление в адрес ветра, он не
понимает своих движений! Но остановимся на том, что ветру как
таковому -- очень многое дозволено из того, что не дозволено
человеку.
Человек-Ветер, в отличие от ветра, способен понимать,
осознавать сам факт своих движений в пространстве.
Человек-Ветер в отличие от человека способен не желать.
Наше тело -- ветер, а наши мысли комплексуют его! Мы
издаем не законы, а издаем мысли, которые своеобразно
комплексуют наши тела, в государственных масштабах, в рамках
социального строя...
Человек-Ветер созерцает эти законы, живет гармонично, без
стрессов, и, что удивительно, общество само разрешает ему то,
что оно ни за что на свете не разрешило бы рядовому своему
члену, даже законы тают перед силой созерцания. Да здравствует
Человек-Ветер!
В последнее время я жил и метался между ветром и
человеком, и мне было тяжело жить в такой раздвоенности!
Я срывался, обрушивался на что-то, на кого-то всем
существом своим и навлекал на себя кучу неприятностей.
Доходило до абсурда: я начинал избегать на улице своих
знакомых, больше сидеть дома, в одиночестве, или срывался в
оглушительное раздолье.
И так меня швыряло от человека к ветру и от ветра к
человеку... И я даже написал четверостишие:
Люблю я ветра гордые порывы!
Пред Вами расточаюсь в похвале:
Ветра познаний и любви, -- как взрывы!
А кто-то скажет: "Ветер в голове..."
Но зато, когда мне удавалось пусть даже на одну секундочку
ощутить себя Человеком-Ветром, тогда я по-настоящему являлся
портретным властелином окружающего меня мира, именно
портретным, потому что воспринимал я в то счастливое время весь
мир, точно воплотившись в свой фотографический портрет, -- я
осознавал свое тело ожившим, объемным портретом,
передвигающимся в своем фотографическом пространстве! В таком
состоянии происходят удивительные вещи...
Идущий впереди человек обернется, посмотрит на тебя сам не
зная почему, а это ты заставил его обернуться, и даже не
заставил, а просто подумал об этом,
Включишь радио или телевизор, а там звучит та мелодия,
которая тебе нужна, или говорят, показывают именно то, что ты
бы хотел увидеть или услышать сейчас...
Или появляется тот человек, который тебе нужен в настоящее
время... издается тот закон, даже в масштабах государства и
планеты, делается то открытие в науке, что необходимо тебе
сегодня, и опять-таки, не потому, что ты этого захотел, а
потому, что ты об этом просто подумал...
Замечая за собой успехи в области состояния
Человека-Ветра, я на глазах у себя стал изменяться в характере.
Во-первых, меня очень злили состояния, когда я находился вне
Человека-Ветра, а поскольку этих состояний было подавляющее
большинство (да что там большинство, почти все время), я
выглядел весьма строптивым, я сказал бы даже -- агрессивным, но
это уже во-вторых! Об агрессивности -- чуть позже. Итак:
Человек-Ветер всего лишь одно-два мгновения, а потом -- весь
день, два, а то и неделю -- злость в чистом виде!
Господи! Как же это тяжело: знать лучшее, хотя бы иногда
обладать им воочию, а все остальное время спотыкаться среди
дерьма. Правда, я пытался учиться жить с ориентировкой на те
счастливые мгновения, и мне удавалось час, два, а то и
большинство дня, зачастую с остатком на следующий, выдерживать
безмятежную улыбку на лице при натиске грязи! Но это
оказывалось еще и хуже, чем когда я пребывал в злобе своей. И
вот почему: сдерживая злобу, я ее копил, оказывается! И потом
наступали такие невероятные срывы... И я, памятуя это,
отдавался первому позыву злости.
Преобладала злость! Даже окружающие меня люди стали
замечать, что "излишне эмоционален", -- так и записали в моей
характеристике, направленной в райком партии от моего
киноначальства. Даже один мой далекий знакомый литератор
Иванов, как-то после одной из увеселительных вечеринок сказал
мне, когда мы вышли на ночную улицу: "Не пойму, почему ты,
Серега, такой злой, может, потому, что ты -- не женат до сих
пор?!"
Да, некоторые начинали приписывать мою раздражительность
моему холостому образу жизни. Я не пытался их разу беждать. Моя
совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в
постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских
прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало
кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она
подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и
правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня
и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с
Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали
замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки
наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись,
говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные
возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня
начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то
вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит,
бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки
атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу
злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то
приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал
физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли
насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я
изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая
ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно
катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.
Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там
назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди
профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз
в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно,
попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей
устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую
книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто
проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами
Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове --
отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повто-
беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все
больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или
же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным
заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она
подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и
правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня
и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с
Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали
замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки
наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись,
говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные
возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня
начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то
вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит,
бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки
атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу
злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то
приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал
физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли
насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я
изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая
ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно
катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.