Страница:
Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там
назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди
профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз
в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно,
попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей
устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую
книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто
проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами
Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове --
отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повторял
я, как попугай, если речь заходила о "Семи днях в Гималаях" с
каким-нибудь из моих знакомых. Я повторял, даже не разбираясь
почему.
Однако меня настораживало, что в Волгограде была открыта
группа людей, которая использовала "Семь дней в Гималаях" в
качестве своеобразной библии! Может, все-таки там что-то и
есть, но я продолжал попугайничать: "Ну и много же путаницы в
голове у Сидорова!"
Что поделать! Попугайничество тоже становилось одной из
моих черт. Порою это было настолько заметно, настолько явно
выражено, что один из моих собеседников заявил мне:
-- Кого ты перепеваешь?!
Но я не обращал внимания и продолжал свой стремительный
читательский и подражательский бум!..
Я ознакомился с книгой известного французского мистика А.
Дебароля, который тридцать лет ходил по всей Франции, изучал
людей: их ладони и пальцы рук, характеры, черты лиц, строения
черепов и другое, и написал фундаментальный труд "Тайны руки"!
Дебароль "научил" меня, разговаривая с нехорошими людьми или
находясь в обществе таковых, -- зажимай в кулак три пальца:
средний, безымянный и большой. Получались своеобразные рога из
мизинца и указательного пальцев, выпяченных вперед. Мне очень
понравилось это упражнение, и я без особых стеснений
использовал его по мере необходимости, и помогало, и порою еще
как!
Неожиданно я провел параллель между этим упражнением, как
я его называл, "волевое сопротивление", и, как ни странно,
металлистами (орущими "хеви металл!"), ведь они тоже выпячивают
мизинец и указательный пальцы в знак проявления собственной
воли и неподчинения чужой! И я написал стихотворение, увлекшись
металлистами и тяжелым роком, потому что меня занимала их
волевая ограниченность и потому что они, действительно, были
таковой ограничены. Стихотворение звучало так:
Струна к струне, -- страна гитария!
Бежал куда-то Мефистофель...
Пойдешь направо: группа "Ария",
Налево группа "Черный кофе".
Во что еще поверим, втюримся?!
Стальная песня не допета.
Мы так орем, что даже жмурится,
Зигзаги звуков, -- "хеви металл"!
Мы все восторженно рассеяны.
Сидеть на месте заду тесно.
Мы привстаем, но рок уверенно
Сбивает с ног и давит в кресло.
Наш рок машинно-металлический
В концертном зале свищет... Ах!..
Мы перед музой электрической
Все на цепях и в кандалах!
Однажды, когда я после длительного перерыва в очередной
раз встретился во Дворце Здоровья с Корщиковым и с Аней, то
Аня, окинув меня взглядом знатока, и, может быть, просто устав
уже от всевозможных агрессий с моей стороны, а может, в желании
помочь, обратилась к Корщикову:
-- Слушай, Саша, давай-ка его, -- она кивнула в мою
сторону, -- нашего злюку, определим к Ивану. Я думаю, что их
надо познакомить. Как ты на это смотришь?
-- Ну, что ж... Пожалуй, познакомь, -- сказал Корщиков.
Они разговаривали обо мне в моем присутствии так, словно решали
вопрос, куда лучше переставить стол в этой комнате: к окну или
дверям... Но меня это не разозлило, а наоборот: я
предчувствовал интересное!..
-- По-моему, они весьма подходят друг другу, -- определила
Аня.
-- Да, да, -- уже на бегу из комнаты, как-то, будто
прохожий, поддакнул Корщиков и исчез за дверью...
Прошло еще некоторое время, может, недели две...
Зима уже вовсю разыгралась, основательно выбелила все
дороги и тротуары в городе. Прохожие, будто перекуривались в
разговорах, машины словно сторонились друг друга, и надо всем
громадным городом столбом стоял белый свет, отражавшийся от
светоносного снега.
Обжигаясь лицом в этом морозном свете, я пробежал от
трамвайной остановки квартал одноэтажных домиков и поскорее
вошел в суетливое тепло Дворца Здоровья.
Через пару минут мы с Аней снова сидели в ее крохотной
лаборатории психофизиологов и ожидали прихода того самого
Ивана.
Я обидчиво ежился на замечания Ани, к моей натуре еще и
присовокупилась обидчивость, я продолжал язвить и пререкаться.
Пришел Иван и сразу же сел за стол с видом основательным ,
словно он прибыл на прием своих пациентов! А он и действительно
прибыл на прием. Меня и еще какую-то лаборантку в белом
халатике -- я ее видел в первый раз, -- Аня представила Ивану.
Он осмотрел нас внимательно. Из-за стола не вставал, не
суетился. Взгляд его не бегал по нашим лицам, но каждый из нас
постоянно ощущал его на себе.
Иван выглядел довольно молодо, моложе меня. Если бы мне
довелось описать его внешность, то я описал бы ее
приблизительно так: у Ивана были короткие, кудрявые волосы, сам
он роста невысокого, на лице выделялся крупный, с горбинкой
нос, зеленые, малоподвижные глаза, круглый подбородок, довольно
серьезная, подчеркнутая выразительностью линий, решительность
губ.
Аня поведала Ивану об устремлениях и уровне моих желаний и
лаборантки. Так я узнал, что лаборантка, ее звали Надя,
собирается научиться лечить людей.
-- К чему тебе это? -- спросил у лаборантки Иван.
-- Хочу научиться тем самым нести добро... -- робко, с
опущенными глазами пояснила Надя.
-- Лечить нельзя и невозможно! -- сказал он.
-- Почему? -- удивилась все также робко она.
-- Потому что закон сохранения энергии... Сколько ты
выведешь грязи из души человека, которого вылечишь, столько же
ее войдет в тебя или еще куда. Эту грязь сжигать надо, а это не
каждому дано.
-- Так мне не дано? -- печально переспросила Надя.
-- Не знаю, -- отрезал Иван. -- Но болеть ты будешь. Если
тебя устраивает подобная перспектива -- лечи!
-- А ты меня можешь научить, как лечить? -- словно
попросила она.
-- Нет, -- сказал он. -- Я этому не учу.
На этом разговор с лаборанткой в белом халатике был
исчерпан, и она, неохотно поднявшись из кресла, медленно вышла
за дверь лаборатории под всеобщее молчание.
Следующая очередь была моя.
-- Ну, а что ты хочешь? -- обратился ко мне Иван.
Я ничуть не робел перед ним и поэтому заговорил с ним не
спеша и обдуманно:
-- Хочу стать магом, -- заявил я.
Аня улыбнулась, она вообще умела улыбаться с подковыркой,
как мне казалось в последнее время. Она улыбнулась, и это сразу
же разозлило меня! Но усилием воли, коей у меня иногда хватало,
я погасил свое раздражение.
-- Магом... -- медленно, как бы обдумывая, проговорил
Иван. -- Но это же головастики! -- сказал он. -- Не правда ль,
Ань?
-- Дело в том, что Сергей сам еще не знает, что он хочет,
-- пояснила Аня. -- Ты его, Ваня, возьми к себе, сделай из него
человека.
Вошел Корщиков.
-- А! Вся нечистая сила собралась, -- сказал они
поздаровался за руку с Иваном.
Я насторожился. Фраза "нечистая сила" меня смутила, но,
все-таки, я не придал ей особого внимания, ведь открывалась
перспектива, что мною займутся, а это сильно привлекало!
Где-то через полчаса я и Иван, вместе, шагали по ледяному
тротуару, присыпанному песком, в сторону Центрального рынка.
Конечно же, можно было бы проехать и на трамвае, но нам
необходимо было переговорить. И мы, на скором ходу, весьма
деловито беседовали. Иван оказался неплохим парнем, посоветовал
мне походить позаниматься, как он выразился, "своим телом", к
одному человеку, по фамилии Долланский.
-- Он больше двадцати лет в городе ведет преподавание
своей системы, -- осведомил меня Иван о Долланском, -- он ни о
чем не знает и не догадывается. Мы, -- протянул Иван
многозначительно, -- часто используем Долланского для
восстановления своих людей. Тебе надо укрепить здоровье!
Предстоит нелегкая работа. Впереди много проблем! -- и Иван
черкнул записку, адресованную Долланскому по поводу меня.
Я принял ее с благодарностью. Еще бы! Меня катастрофически
замучили ангины и прочие простуды, силы мои таяли, нервы
находились на пределе. И вообще, я усердно вникал во все, что
говорил мой новый знакомый, человек, который как я понимал с
тайной гордостью, мой учитель...
-- Я потребую от тебя полного послушания! -- неожиданно
заявил мне Иван.
-- И в какой форме это послушание будет выражаться? --
озабоченно поинтересовался я.
-- Делать все, что я буду тебе говорить! Даже если я тебе
прикажу прыгнуть под машину! -- Мы переглянулись. -- Только
безоговорочное послушание! -- прибавил Иван внушительно. Он
словно предупредил меня о дурных последствиях.
Мне это было тяжело принять, да что там принять, я,
конечно же, никогда на свете не прыгну под машину, кто бы мне
это ни посоветовал или ни приказал!
-- Я согласен, -- сказал я Ивану "В крайнем случае, --
опрометчиво подумал я, -- всегда можно будет отойти в
сторону!".
На прощание Иван оставил мне свой домашний телефон.
К Долланскому я направился вместе с Викой. Мы вышли из
автобуса на Комсомольской площади. Как меня предупредили,
занятия являлись неофициальными. Мы устремились отыскивать в
районе частного сектора заветный конспиративный дом. Еще не
было и шести часов, а на улице уже сгущалось и темнело
фиолетовое пространство.
Я твердо шел и курил, я знал, зачем я иду. Вика семенила
рядом, она постоянно поскальзывалась и потому придерживалась за
мою руку.
-- Ой мамочка!.. Ой, Господи!.. Ой, Сережа, держи, держи
меня!.. -- выкрикивала она, и я ловил ее на руки, обласкивал, и
мы снова шли дальше.
В довольно сухом тексте записки, которую написал мне Иван
в качестве сопровождения, содержалась не только рекомендация
Долланскому человека по имени Сергей Истина, но и была, в самом
конце, коротенькая приписка: разрешалось мне взять с собою, для
поддержания компании, одного хорошо знакомого мне человека, и
не более!
Вскоре черные пунктиры ледяных катков, по которым с
разбега прокатывалась Вика, увлекая меня под руку за собою,
привели нас к дому <186>105. Я навалился плечом на деревянную
калитку, и мне удалось сдвинуть ее внутрь. Мы с Викой оказались
в довольно узеньком дворе: в самом конце его желтело
электрическим светом небольшое окошко, оно горело среди
посмуглевшей фиолетовой тишины вечера...
Гуськом, по вытоптанной в снеге, затвердевшей на морозе
тропинке, по одну сторону которой белели высокие сугробы, а по
другую протягивался одноэтажный кирпичный дом, я и Вика прошли
к окошку и заглянули.
За самодельным деревянным столом у окна сидел мужчина лет
пятидесяти, с крупными, пушистыми бровями, крохотными глазками,
совершенно лысый. Он что-то вычерчивал на бумаге, разложенной
перед ним, но он сразу же почувствовал наше с Викой присутствие
за окном, поднял голову от стола и поманил нас рукою, как бы
приглашая войти в сарайчик. Я и Вика вошли.
Мы вежливо поздоровались с хозяином. Насколько я понял,
перед нами сидел Долланский собственной персоной. В сарайчике
оказалось так тесно! У стола находился еще один стул, кроме
того, на котором сидел Долланский. Вика села, а я остался
стоять.
Я протянул записку Долланскому. Он выхватил ее у меня из
рук и, торопясь, развернул.
Электрическая лампочка, висевшая с потолка на скрученном
проводе, чуть повыше его головы, отражалась в его напряженных
глазах, и потому казалось, что зрачки Долланского, словно
воспламененные фитильки, слегка как бы покачивались на
сквозняке...
В сарайчике действительно было не так уже и тепло:
Долланский сидел одетым в фуфайку и валенки поверх зеленого
спортивного зимнего костюма. Хотя, надо признаться, после
мороза под открытым небом я немножко оттаял. Возле Долланского
красновато тлела круглая электрическая плитка. Благодаря ей
здесь было не так холодно, как на улице.
Изредка до моего лица доносились порывы тепла. Тепло будто
клочками витало в сарайчике. Я улавливал очередной клочок
тепла, проплывавший где-нибудь рядом со мною, и окунал в него
лицо. Так я покачивался на месте, выполняя замысловатое
упражнение. Словно эти клочки тепла, как незримые наваждения,
заставляли меня вращаться. Неожиданно я поймал себя на мысли,
что я вроде как покачиваюсь не по своей воле! Внутренне я
волевым усилием остановил свое туловище...
Мои вращения длились несколько секунд или может быть с
минуту, но мне показалось, что протекло гораздо больше времени.
Однако Долланский всего лишь успел прочесть записку.
Он отложил ее в сторону и спокойным и деловым тоном
потребовал от меня мои данные: возраст, болезни, домашний
адрес. Фамилию он переписал аккуратно из записки. Мой формуляр
вскоре оказался заполнен.
-- Она с вами? -- обратился ко мне Долланский и кивнул на
Вику.
-- Да, в записке же указано...
-- Знаю, знаю! -- прервал меня Долланский. И он осмотрел
Вику ласково. Она даже засмущалась немного; глянув на меня,
опустила глаза.
-- Сережа, вы выйдите, пожалуйста, -- сказал Долланский.
-- Нам надо поговорить с дамой наедине. Женские секреты, знаете
ли, должны делиться на двух мужчин сегодня: что-то для мужа, а
что-то и для доктора!
-- Плох тот муж, который не знает всех секретов! -- как-то
неуверенно, но постарался съязвить я, потому что обиделся!
-- Однако плох тот муж, который знает все секреты! --
воскликнул Долланский, уловив мою обиду на лету.
-- Это почему же? -- остановился я у двери возмущенно.
-- Муж, знающий все секреты, перестает быть только мужем!
А доктор, знающий все секреты женщины, перестает быть только
доктором! -- сказал Долланский. Последнюю фразу он протянул
как-то насладительно и разулыбался, и покраснел немножко, и
глянул на Вику... -- Если не трудно, все-таки, подождите нас на
улице, -- заключил он и промокнул свежим носовым платком
испарину на своем морщинистом лбу, что меня немало удивило!
Откуда ей, испарине, взяться в холодном сарайчике?
Я подчинился просьбе, тем более что Вика посмотрела на
меня преданно и доверчиво. Видимо, ей особенно по душе было то,
что она воспринята сегодня моею женою...
Как мне не хотелось, но мне пришлось покинуть сарайчик и
снова оказаться на крутом морозе во дворе. Я встал неподалеку
от окошка. Терпеливо наблюдал, как Вика оживленно беседовала с
Долланским, последний, почувствовав мое присутствие у окна,
протянул свою мясистую руку к нему и задвинул его белой
шторкой! Теперь на ее светлом фоне раскачивались два силуэта,
видневшиеся по пояс. Меня обозлила подобная аудиенция Вики!
Силуэт Долланского почему-то приблизился к Вике: оба силуэта
замысловато перешептывались! Я топтался на месте, не спуская
пристального взгляда с них. Под моими ногами хрустел снег,
словно пенопласт. Какая-то искусственность во всей этой
ситуации поражала меня.
Вдруг я расслышал где-то там, в глубине двора, за
сарайчиком или дальше, что кто-то перешептывался.
Потихонечку я выглянул за угол сарайчика: разглядеть
ничего не удавалось и расслышать тоже! И я решил приблизиться
на несколько шагов к шепоту.
Чтобы не хрустеть, мне приходилось по несколько секунд
погружать каждый ботинок в замерзший снег тропинки. Вскоре я
спрятался в проем между задней стенкой сарайчика и забором
соседнего двора. Шепот оказался еще дальше от меня, за
поворотом забора. Теперь его хорошо было слышно, но, как я
понял, я попал на окончание разговора.
-- Все, я тебе сказал. Он уже пришел, мне пора идти...
-- Хорошо!.. Гы-гы-гы!.. Ой, Остап Моисеевич, минуточку!
Чуть не забыл!..
-- Да, я здесь!
-- Остап Моисеевич, а что я буду за это иметь? Я же могу и
отказаться, ежели... сами понимаете...
-- Ладно. Девочку я тебе обещаю, хорошую! Худенькую!
-- Из сорок пятой. Остап Моисеевич, из сорок пятой!
-- Людку, что ль?
-- Да-а, Остап Моисеевич, Людочку!
-- Ладно, договорились!
-- Остап Моисеевич! -- послышался громкий голос с другого
конца двора; кажется, голос Долланского...
-- Меня зовут заниматься. Адью, Купсик, до завтра! --
отрезал Остап Моисеевич.
-- Адью, Остап Моисеевич, адью! -- ответили ему.
"Купсик?!" -- вспыхнуло у меня в памяти.
Тут произошло невероятное! Огромная птица пролетела пару
кругов надо мною и сарайчиком так низко, что от хлопанья ее
крыльев меня несколько раз обдало морозным ветром. Несмотря на
холод, я пропотел! Ноги у меня подкосились, сердце заклокотало,
будто искало куда спрятаться, и провалилось в живот! Черная
фигура Остапа Моисеевича промелькнула мимо меня; птица унеслась
за соседний забор, и ее мощное расплескивание крыльев стихло. Я
стоял, плечом прислонившись к забору. В памяти еще сверкали
огненные глаза и когти страшной птицы. Где-то во дворе
скрежетнула металлической защелкой дверь...
-- Сережа! -- послышался взволнованный голос Вики.
"Вика, я совсем о ней забыл", -- подумал я, оставаясь на
месте.
-- Сережа! -- уже отчаянно выкрикнула Вика.
-- Я здесь, иду! -- хрипло отозвался я.
Возле сарайчика, пока я шел, вспыхнула кем-то зажженная
лампа под шляпообразным колпаком, и ее свет обнажил пол двора.
Я вышел к сарайчику. Вика бросилась ко мне.
-- Ты что, обиделся? -- первое, что спросила она,
ласкаясь.
-- Здесь кто-нибудь сейчас проходил? -- обнимая Вику и
отвечая на ее ласки, все еще хриплым голосом спросил я. В горле
у меня перехватило и першило.
-- Да. Долланский позвал в спортзал какого-то мужчину.
-- А где Долланский? -- поинтересовался я.
Но на этот вопрос ответила не Вика, а внезапно открывшаяся
дверь в кирпичном доме. Из-за нее выглянул Долланский.
-- Молодые люди! -- крикнул он в нашу сторону. --
Проходите переодеваться, мы скоро начинаем! -- и тут же скрылся
за дверью, захлопнув ее за собою.
-- А что случилось? -- беспокойно спросила меня Вика.
-- Да так! Я подумал: "Не показалось ли мне, что кто-то
прошел мимо меня, там, в глубине двора".
-- А что ты там делал?
-- Ничего. Курил.
-- У тебя так сердце колотится, -- сказал Вика, прижавшись
к моей груди. -- Что-то случилось? А?
-- Скажи, ты что-нибудь слышала?
-- А что я могла слышать?
-- Ну, там, шум какой, хлопанья...
-- Нет. Я ничего не слышала. Я только испугалась, что тебя
нет!.. А ты слышал?
-- Что слышал? -- насторожился я от Викиного вопроса.
-- Ну, ты же сам сказал: шум, хлопанья!
-- Да нет! -- прикинулся я повеселевшим. -- Это я так
спросил, чтобы тебя попугать сейчас.
-- Проказник! В тебе еще много бесового! -- ласково
пожурила меня Вика, потрепав за щеки, и поцеловала в губы...
Переодевшись в специально оборудованных для этого комнатах
в спортивные костюмы, я и Вика вошли в спортзал. Все
присутствующие там люди тоже были одеты в разноцветные
спортивные одежды. Каждый член этого частного зала удобно
располагался на полу на своем утепленном коврике. Мы с Викой
разместились неподалеку от эстрады, с которой, как я понял,
будет вещать свою систему Долланский.
-- А ты бы смогла его узнать? -- спросил я полушепотом у
Вики, голос у меня уже успокоился и выровнялся.
-- Кого? -- удивилась Вика и огляделась по сторонам.
-- Того, которого Долланский позвал в спортзал, там, во
дворе, -- все так же полушепотом пояснил я.
-- А-а, -- поняла Вика. -- Тише, -- сказала она.
-- Почему? -- в свою очередь удивился я.
-- Он рядом с тобою, -- сказала Вика и незаметно повела
глазами в его сторону.
Я оглянулся... Позади меня, на ярко-желтом меховом коврике
сидел мужчина лет сорока -- сорока пяти, на коленях у него
лежал его крупный живот. Мужчина улыбнулся мне, неприятно
оскалившись при этом, словно передразнил меня. Потом он
облизнул свои припухшие губы. Одет он был в черное трико, на
шее повязан короткий голубой шарфик. Мужчина почесал об рукав
свой ноздристый нос и на рукаве осталась влажная полоска. Мне
стало противно, и я отвернулся.
-- Это точно он, ты не ошиблась? -- наклонился я к Вике,
спрашивая.
-- Конечно он! Не сомневайся, -- прожужжала мне Вика прямо
в ухо, и от ее нежных губ у меня по спине пробежали мурашки. --
А зачем он тебе? -- спросила она.
-- Мне кажется, я его где-то мог видеть... -- ответил я
первое, что взбрело мне в голову, и подумал про себя: "Ну и
мерзкая же рожа у этого Остапа Моисеевича! Такой со всякой
заразой может иметь дело!"
На эстраде появился Долланский. Зал шумел негромко, все
переглядывались, ожидая интересный вечер. Заговорил Долланский,
и все разговоры прекратились. Я окинул еще раз взглядом весь
зал -- на ковриках сидели в позах "полулотос" человек двадцать.
Черным пятном промелькнул передо мною Остап Моисеич, он один
среди присутствующих был одет в черное трико.
Поскольку наша группа пришла на свое первое занятие,
Долланский произнес вступительную речь. Интригующе прозвучал
его рассказ о бабуле, шестидесяти лет, что не могла и двух
шагов проделать без скорой помощи, а сейчас принимает позы
лучше, чем дипломированный йог. И все это после занятий по его
системе, системе Долланского! Он ходил по эстраде, важничал и
хвастался, как-то исподволь, не навязчиво.
Потом начались изнурительные упражнения. Долланский сидел
на эстраде на мягком фигурном стуле из дерева и присматривал за
состоянием своих пациентов. Надо отдать ему должное как
учителю! Хотя вся система и звучала по магнитофону, но
присутствие самого Долланского на эстраде в это время оживляло
магнитофонную ленту, и даже не возникала потребность, чтобы
говорил именно он. Правда, изредка Долланский останавливал
движение кассеты, хлопнув клавишей: вставлял реплики, давал
консультации, а некоторые упражнения не доверял магнитофону и
диктовал сам, живьем...
Нагрузка действительно была глубинная, рассчитанная, как
выразился ее автор: "На все тайники души вашей!.."
Я все время старался забыть о существовании позади меня
Остапа Моисеича, о страшной птице во дворе, но, все-таки
присутствие Остапа Моисеича, его взгляда в упор, ощущалось, и
это немало мешало мне сосредоточиваться, особенно поначалу.
Мы с Викой выполняли всевозможные растяжки, укладывали
тело в удивительные позы, постоянно сопровождая все это особой
конструкцией дыхания, с его обязательными задержками.
В общей сложности, занятие длилось четыре часа, из которых
мы очень долгое время не дышали. По словам Долланского, мы
копили молочную кислоту, чтобы организм проглотил ее, -- это и
была генеральная линия его системы...
По окончании упражнений мы с Викой, казалось, изрядно
устали, но когда мы вышли на улицу, то, не знаю, как Вика, но я
почувствовал, как мое тело, словно парус, будто само по себе,
стремительно продвигалось по тротуару, увлекая Вику под руку!
Это торжествовал во мне снова Человек-Ветер.
Куда девался после занятия Остап Моисеич, я не углядел. Я
все-таки забыл о нем! И это было прекрасно! Я забыл даже о
чудовищной птице!.. Забыл, потому что выполнял, учился
выполнять первое наставление Ивана: "Ни к чему не
привязывайся!"
На следующее утро я направился на работу. В свободно
дрейфующем настроении, не обращая внимания на уныло
раскачивающихся пассажиров троллейбуса, я, все еще ощущая
ветреный ореол вокруг себя, привычно вышел на конечной "Лесного
поселка". После вчерашнего выходного дня я чувствовал себя
хорошо. На площади, напротив моего кинотеатра, прямо на
остановке стояла парочка, парень лет двадцати пяти и девочка
лет шестнадцати. По всей вероятности девочка вышла провожать
парня на троллейбус. Оба они были изрядно пьяны. Парень был
одет по-зимнему, а девочка, видимо, жила недалеко, совсем
рядом. На ней были красные полусапожки на голые ноги, белое
короткое платьице и легкая куртка нараспашку. Девочка то и дело
подтягивалась на цыпочках, ухватив парня за шею, жадно целуя
его в губы. Я незаметно для себя приостановился. Многие,
вышедшие из троллейбуса пассажиры, тоже приостановились. Парень
грубо обшаривал груди у девочки. Он залезал обеими руками под
ее платье, и его руки крепко прижимали девочку, а она будто
пыталась слабенько вырваться из его рук.
-- Проститутка! -- выкрикнула и отплюнулась толстая бабка.
-- Надо милицию вызвать, -- начала убеждать толпу солидная
женщина лет пятидесяти.
Все женщины переговаривались и спорили между собою, только
несколько мужчин даже будто одобрительно обменивались улыбками
и короткими репликами.
-- Ну, дает!
-- Да-а!
"Вот она -- расслабленность! -- вначале подумал я. --
Может, это и есть человеко-ветреное состояние? Да нет! Скорее,
его отголосок!" -- рассуждал я про себя. Мне даже захотелось
так же вот, сию минуту, свободно и непринужденно жить, как эти
парень и девочка. Нет. Я не приветствовал их поступок! Скорее,
наоборот: считал его аморальным! Но в сокровенной глубине души,
там, где никого, кроме меня, я был солидарен этому состоянию
легкой ветрености!
Может быть, и в самом деле надо, хотя бы иногда, хотя бы
на мгновение, но срываться с цепи предопределенности? Не для
этой ли цели существовали кулачные бои когда-то?!
Интересное дело: в кинотеатре мы специально собираемся и
смотрим такие эротические сцены! А здесь, на площади, -- этого
делать нельзя! Почему?.. На экране кинотеатра можно, а на
экране жизни -- нельзя?! Где тут разврат: в кинозале или здесь,
назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди
профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз
в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно,
попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей
устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую
книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто
проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами
Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове --
отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повторял
я, как попугай, если речь заходила о "Семи днях в Гималаях" с
каким-нибудь из моих знакомых. Я повторял, даже не разбираясь
почему.
Однако меня настораживало, что в Волгограде была открыта
группа людей, которая использовала "Семь дней в Гималаях" в
качестве своеобразной библии! Может, все-таки там что-то и
есть, но я продолжал попугайничать: "Ну и много же путаницы в
голове у Сидорова!"
Что поделать! Попугайничество тоже становилось одной из
моих черт. Порою это было настолько заметно, настолько явно
выражено, что один из моих собеседников заявил мне:
-- Кого ты перепеваешь?!
Но я не обращал внимания и продолжал свой стремительный
читательский и подражательский бум!..
Я ознакомился с книгой известного французского мистика А.
Дебароля, который тридцать лет ходил по всей Франции, изучал
людей: их ладони и пальцы рук, характеры, черты лиц, строения
черепов и другое, и написал фундаментальный труд "Тайны руки"!
Дебароль "научил" меня, разговаривая с нехорошими людьми или
находясь в обществе таковых, -- зажимай в кулак три пальца:
средний, безымянный и большой. Получались своеобразные рога из
мизинца и указательного пальцев, выпяченных вперед. Мне очень
понравилось это упражнение, и я без особых стеснений
использовал его по мере необходимости, и помогало, и порою еще
как!
Неожиданно я провел параллель между этим упражнением, как
я его называл, "волевое сопротивление", и, как ни странно,
металлистами (орущими "хеви металл!"), ведь они тоже выпячивают
мизинец и указательный пальцы в знак проявления собственной
воли и неподчинения чужой! И я написал стихотворение, увлекшись
металлистами и тяжелым роком, потому что меня занимала их
волевая ограниченность и потому что они, действительно, были
таковой ограничены. Стихотворение звучало так:
Струна к струне, -- страна гитария!
Бежал куда-то Мефистофель...
Пойдешь направо: группа "Ария",
Налево группа "Черный кофе".
Во что еще поверим, втюримся?!
Стальная песня не допета.
Мы так орем, что даже жмурится,
Зигзаги звуков, -- "хеви металл"!
Мы все восторженно рассеяны.
Сидеть на месте заду тесно.
Мы привстаем, но рок уверенно
Сбивает с ног и давит в кресло.
Наш рок машинно-металлический
В концертном зале свищет... Ах!..
Мы перед музой электрической
Все на цепях и в кандалах!
Однажды, когда я после длительного перерыва в очередной
раз встретился во Дворце Здоровья с Корщиковым и с Аней, то
Аня, окинув меня взглядом знатока, и, может быть, просто устав
уже от всевозможных агрессий с моей стороны, а может, в желании
помочь, обратилась к Корщикову:
-- Слушай, Саша, давай-ка его, -- она кивнула в мою
сторону, -- нашего злюку, определим к Ивану. Я думаю, что их
надо познакомить. Как ты на это смотришь?
-- Ну, что ж... Пожалуй, познакомь, -- сказал Корщиков.
Они разговаривали обо мне в моем присутствии так, словно решали
вопрос, куда лучше переставить стол в этой комнате: к окну или
дверям... Но меня это не разозлило, а наоборот: я
предчувствовал интересное!..
-- По-моему, они весьма подходят друг другу, -- определила
Аня.
-- Да, да, -- уже на бегу из комнаты, как-то, будто
прохожий, поддакнул Корщиков и исчез за дверью...
Прошло еще некоторое время, может, недели две...
Зима уже вовсю разыгралась, основательно выбелила все
дороги и тротуары в городе. Прохожие, будто перекуривались в
разговорах, машины словно сторонились друг друга, и надо всем
громадным городом столбом стоял белый свет, отражавшийся от
светоносного снега.
Обжигаясь лицом в этом морозном свете, я пробежал от
трамвайной остановки квартал одноэтажных домиков и поскорее
вошел в суетливое тепло Дворца Здоровья.
Через пару минут мы с Аней снова сидели в ее крохотной
лаборатории психофизиологов и ожидали прихода того самого
Ивана.
Я обидчиво ежился на замечания Ани, к моей натуре еще и
присовокупилась обидчивость, я продолжал язвить и пререкаться.
Пришел Иван и сразу же сел за стол с видом основательным ,
словно он прибыл на прием своих пациентов! А он и действительно
прибыл на прием. Меня и еще какую-то лаборантку в белом
халатике -- я ее видел в первый раз, -- Аня представила Ивану.
Он осмотрел нас внимательно. Из-за стола не вставал, не
суетился. Взгляд его не бегал по нашим лицам, но каждый из нас
постоянно ощущал его на себе.
Иван выглядел довольно молодо, моложе меня. Если бы мне
довелось описать его внешность, то я описал бы ее
приблизительно так: у Ивана были короткие, кудрявые волосы, сам
он роста невысокого, на лице выделялся крупный, с горбинкой
нос, зеленые, малоподвижные глаза, круглый подбородок, довольно
серьезная, подчеркнутая выразительностью линий, решительность
губ.
Аня поведала Ивану об устремлениях и уровне моих желаний и
лаборантки. Так я узнал, что лаборантка, ее звали Надя,
собирается научиться лечить людей.
-- К чему тебе это? -- спросил у лаборантки Иван.
-- Хочу научиться тем самым нести добро... -- робко, с
опущенными глазами пояснила Надя.
-- Лечить нельзя и невозможно! -- сказал он.
-- Почему? -- удивилась все также робко она.
-- Потому что закон сохранения энергии... Сколько ты
выведешь грязи из души человека, которого вылечишь, столько же
ее войдет в тебя или еще куда. Эту грязь сжигать надо, а это не
каждому дано.
-- Так мне не дано? -- печально переспросила Надя.
-- Не знаю, -- отрезал Иван. -- Но болеть ты будешь. Если
тебя устраивает подобная перспектива -- лечи!
-- А ты меня можешь научить, как лечить? -- словно
попросила она.
-- Нет, -- сказал он. -- Я этому не учу.
На этом разговор с лаборанткой в белом халатике был
исчерпан, и она, неохотно поднявшись из кресла, медленно вышла
за дверь лаборатории под всеобщее молчание.
Следующая очередь была моя.
-- Ну, а что ты хочешь? -- обратился ко мне Иван.
Я ничуть не робел перед ним и поэтому заговорил с ним не
спеша и обдуманно:
-- Хочу стать магом, -- заявил я.
Аня улыбнулась, она вообще умела улыбаться с подковыркой,
как мне казалось в последнее время. Она улыбнулась, и это сразу
же разозлило меня! Но усилием воли, коей у меня иногда хватало,
я погасил свое раздражение.
-- Магом... -- медленно, как бы обдумывая, проговорил
Иван. -- Но это же головастики! -- сказал он. -- Не правда ль,
Ань?
-- Дело в том, что Сергей сам еще не знает, что он хочет,
-- пояснила Аня. -- Ты его, Ваня, возьми к себе, сделай из него
человека.
Вошел Корщиков.
-- А! Вся нечистая сила собралась, -- сказал они
поздаровался за руку с Иваном.
Я насторожился. Фраза "нечистая сила" меня смутила, но,
все-таки, я не придал ей особого внимания, ведь открывалась
перспектива, что мною займутся, а это сильно привлекало!
Где-то через полчаса я и Иван, вместе, шагали по ледяному
тротуару, присыпанному песком, в сторону Центрального рынка.
Конечно же, можно было бы проехать и на трамвае, но нам
необходимо было переговорить. И мы, на скором ходу, весьма
деловито беседовали. Иван оказался неплохим парнем, посоветовал
мне походить позаниматься, как он выразился, "своим телом", к
одному человеку, по фамилии Долланский.
-- Он больше двадцати лет в городе ведет преподавание
своей системы, -- осведомил меня Иван о Долланском, -- он ни о
чем не знает и не догадывается. Мы, -- протянул Иван
многозначительно, -- часто используем Долланского для
восстановления своих людей. Тебе надо укрепить здоровье!
Предстоит нелегкая работа. Впереди много проблем! -- и Иван
черкнул записку, адресованную Долланскому по поводу меня.
Я принял ее с благодарностью. Еще бы! Меня катастрофически
замучили ангины и прочие простуды, силы мои таяли, нервы
находились на пределе. И вообще, я усердно вникал во все, что
говорил мой новый знакомый, человек, который как я понимал с
тайной гордостью, мой учитель...
-- Я потребую от тебя полного послушания! -- неожиданно
заявил мне Иван.
-- И в какой форме это послушание будет выражаться? --
озабоченно поинтересовался я.
-- Делать все, что я буду тебе говорить! Даже если я тебе
прикажу прыгнуть под машину! -- Мы переглянулись. -- Только
безоговорочное послушание! -- прибавил Иван внушительно. Он
словно предупредил меня о дурных последствиях.
Мне это было тяжело принять, да что там принять, я,
конечно же, никогда на свете не прыгну под машину, кто бы мне
это ни посоветовал или ни приказал!
-- Я согласен, -- сказал я Ивану "В крайнем случае, --
опрометчиво подумал я, -- всегда можно будет отойти в
сторону!".
На прощание Иван оставил мне свой домашний телефон.
К Долланскому я направился вместе с Викой. Мы вышли из
автобуса на Комсомольской площади. Как меня предупредили,
занятия являлись неофициальными. Мы устремились отыскивать в
районе частного сектора заветный конспиративный дом. Еще не
было и шести часов, а на улице уже сгущалось и темнело
фиолетовое пространство.
Я твердо шел и курил, я знал, зачем я иду. Вика семенила
рядом, она постоянно поскальзывалась и потому придерживалась за
мою руку.
-- Ой мамочка!.. Ой, Господи!.. Ой, Сережа, держи, держи
меня!.. -- выкрикивала она, и я ловил ее на руки, обласкивал, и
мы снова шли дальше.
В довольно сухом тексте записки, которую написал мне Иван
в качестве сопровождения, содержалась не только рекомендация
Долланскому человека по имени Сергей Истина, но и была, в самом
конце, коротенькая приписка: разрешалось мне взять с собою, для
поддержания компании, одного хорошо знакомого мне человека, и
не более!
Вскоре черные пунктиры ледяных катков, по которым с
разбега прокатывалась Вика, увлекая меня под руку за собою,
привели нас к дому <186>105. Я навалился плечом на деревянную
калитку, и мне удалось сдвинуть ее внутрь. Мы с Викой оказались
в довольно узеньком дворе: в самом конце его желтело
электрическим светом небольшое окошко, оно горело среди
посмуглевшей фиолетовой тишины вечера...
Гуськом, по вытоптанной в снеге, затвердевшей на морозе
тропинке, по одну сторону которой белели высокие сугробы, а по
другую протягивался одноэтажный кирпичный дом, я и Вика прошли
к окошку и заглянули.
За самодельным деревянным столом у окна сидел мужчина лет
пятидесяти, с крупными, пушистыми бровями, крохотными глазками,
совершенно лысый. Он что-то вычерчивал на бумаге, разложенной
перед ним, но он сразу же почувствовал наше с Викой присутствие
за окном, поднял голову от стола и поманил нас рукою, как бы
приглашая войти в сарайчик. Я и Вика вошли.
Мы вежливо поздоровались с хозяином. Насколько я понял,
перед нами сидел Долланский собственной персоной. В сарайчике
оказалось так тесно! У стола находился еще один стул, кроме
того, на котором сидел Долланский. Вика села, а я остался
стоять.
Я протянул записку Долланскому. Он выхватил ее у меня из
рук и, торопясь, развернул.
Электрическая лампочка, висевшая с потолка на скрученном
проводе, чуть повыше его головы, отражалась в его напряженных
глазах, и потому казалось, что зрачки Долланского, словно
воспламененные фитильки, слегка как бы покачивались на
сквозняке...
В сарайчике действительно было не так уже и тепло:
Долланский сидел одетым в фуфайку и валенки поверх зеленого
спортивного зимнего костюма. Хотя, надо признаться, после
мороза под открытым небом я немножко оттаял. Возле Долланского
красновато тлела круглая электрическая плитка. Благодаря ей
здесь было не так холодно, как на улице.
Изредка до моего лица доносились порывы тепла. Тепло будто
клочками витало в сарайчике. Я улавливал очередной клочок
тепла, проплывавший где-нибудь рядом со мною, и окунал в него
лицо. Так я покачивался на месте, выполняя замысловатое
упражнение. Словно эти клочки тепла, как незримые наваждения,
заставляли меня вращаться. Неожиданно я поймал себя на мысли,
что я вроде как покачиваюсь не по своей воле! Внутренне я
волевым усилием остановил свое туловище...
Мои вращения длились несколько секунд или может быть с
минуту, но мне показалось, что протекло гораздо больше времени.
Однако Долланский всего лишь успел прочесть записку.
Он отложил ее в сторону и спокойным и деловым тоном
потребовал от меня мои данные: возраст, болезни, домашний
адрес. Фамилию он переписал аккуратно из записки. Мой формуляр
вскоре оказался заполнен.
-- Она с вами? -- обратился ко мне Долланский и кивнул на
Вику.
-- Да, в записке же указано...
-- Знаю, знаю! -- прервал меня Долланский. И он осмотрел
Вику ласково. Она даже засмущалась немного; глянув на меня,
опустила глаза.
-- Сережа, вы выйдите, пожалуйста, -- сказал Долланский.
-- Нам надо поговорить с дамой наедине. Женские секреты, знаете
ли, должны делиться на двух мужчин сегодня: что-то для мужа, а
что-то и для доктора!
-- Плох тот муж, который не знает всех секретов! -- как-то
неуверенно, но постарался съязвить я, потому что обиделся!
-- Однако плох тот муж, который знает все секреты! --
воскликнул Долланский, уловив мою обиду на лету.
-- Это почему же? -- остановился я у двери возмущенно.
-- Муж, знающий все секреты, перестает быть только мужем!
А доктор, знающий все секреты женщины, перестает быть только
доктором! -- сказал Долланский. Последнюю фразу он протянул
как-то насладительно и разулыбался, и покраснел немножко, и
глянул на Вику... -- Если не трудно, все-таки, подождите нас на
улице, -- заключил он и промокнул свежим носовым платком
испарину на своем морщинистом лбу, что меня немало удивило!
Откуда ей, испарине, взяться в холодном сарайчике?
Я подчинился просьбе, тем более что Вика посмотрела на
меня преданно и доверчиво. Видимо, ей особенно по душе было то,
что она воспринята сегодня моею женою...
Как мне не хотелось, но мне пришлось покинуть сарайчик и
снова оказаться на крутом морозе во дворе. Я встал неподалеку
от окошка. Терпеливо наблюдал, как Вика оживленно беседовала с
Долланским, последний, почувствовав мое присутствие у окна,
протянул свою мясистую руку к нему и задвинул его белой
шторкой! Теперь на ее светлом фоне раскачивались два силуэта,
видневшиеся по пояс. Меня обозлила подобная аудиенция Вики!
Силуэт Долланского почему-то приблизился к Вике: оба силуэта
замысловато перешептывались! Я топтался на месте, не спуская
пристального взгляда с них. Под моими ногами хрустел снег,
словно пенопласт. Какая-то искусственность во всей этой
ситуации поражала меня.
Вдруг я расслышал где-то там, в глубине двора, за
сарайчиком или дальше, что кто-то перешептывался.
Потихонечку я выглянул за угол сарайчика: разглядеть
ничего не удавалось и расслышать тоже! И я решил приблизиться
на несколько шагов к шепоту.
Чтобы не хрустеть, мне приходилось по несколько секунд
погружать каждый ботинок в замерзший снег тропинки. Вскоре я
спрятался в проем между задней стенкой сарайчика и забором
соседнего двора. Шепот оказался еще дальше от меня, за
поворотом забора. Теперь его хорошо было слышно, но, как я
понял, я попал на окончание разговора.
-- Все, я тебе сказал. Он уже пришел, мне пора идти...
-- Хорошо!.. Гы-гы-гы!.. Ой, Остап Моисеевич, минуточку!
Чуть не забыл!..
-- Да, я здесь!
-- Остап Моисеевич, а что я буду за это иметь? Я же могу и
отказаться, ежели... сами понимаете...
-- Ладно. Девочку я тебе обещаю, хорошую! Худенькую!
-- Из сорок пятой. Остап Моисеевич, из сорок пятой!
-- Людку, что ль?
-- Да-а, Остап Моисеевич, Людочку!
-- Ладно, договорились!
-- Остап Моисеевич! -- послышался громкий голос с другого
конца двора; кажется, голос Долланского...
-- Меня зовут заниматься. Адью, Купсик, до завтра! --
отрезал Остап Моисеевич.
-- Адью, Остап Моисеевич, адью! -- ответили ему.
"Купсик?!" -- вспыхнуло у меня в памяти.
Тут произошло невероятное! Огромная птица пролетела пару
кругов надо мною и сарайчиком так низко, что от хлопанья ее
крыльев меня несколько раз обдало морозным ветром. Несмотря на
холод, я пропотел! Ноги у меня подкосились, сердце заклокотало,
будто искало куда спрятаться, и провалилось в живот! Черная
фигура Остапа Моисеевича промелькнула мимо меня; птица унеслась
за соседний забор, и ее мощное расплескивание крыльев стихло. Я
стоял, плечом прислонившись к забору. В памяти еще сверкали
огненные глаза и когти страшной птицы. Где-то во дворе
скрежетнула металлической защелкой дверь...
-- Сережа! -- послышался взволнованный голос Вики.
"Вика, я совсем о ней забыл", -- подумал я, оставаясь на
месте.
-- Сережа! -- уже отчаянно выкрикнула Вика.
-- Я здесь, иду! -- хрипло отозвался я.
Возле сарайчика, пока я шел, вспыхнула кем-то зажженная
лампа под шляпообразным колпаком, и ее свет обнажил пол двора.
Я вышел к сарайчику. Вика бросилась ко мне.
-- Ты что, обиделся? -- первое, что спросила она,
ласкаясь.
-- Здесь кто-нибудь сейчас проходил? -- обнимая Вику и
отвечая на ее ласки, все еще хриплым голосом спросил я. В горле
у меня перехватило и першило.
-- Да. Долланский позвал в спортзал какого-то мужчину.
-- А где Долланский? -- поинтересовался я.
Но на этот вопрос ответила не Вика, а внезапно открывшаяся
дверь в кирпичном доме. Из-за нее выглянул Долланский.
-- Молодые люди! -- крикнул он в нашу сторону. --
Проходите переодеваться, мы скоро начинаем! -- и тут же скрылся
за дверью, захлопнув ее за собою.
-- А что случилось? -- беспокойно спросила меня Вика.
-- Да так! Я подумал: "Не показалось ли мне, что кто-то
прошел мимо меня, там, в глубине двора".
-- А что ты там делал?
-- Ничего. Курил.
-- У тебя так сердце колотится, -- сказал Вика, прижавшись
к моей груди. -- Что-то случилось? А?
-- Скажи, ты что-нибудь слышала?
-- А что я могла слышать?
-- Ну, там, шум какой, хлопанья...
-- Нет. Я ничего не слышала. Я только испугалась, что тебя
нет!.. А ты слышал?
-- Что слышал? -- насторожился я от Викиного вопроса.
-- Ну, ты же сам сказал: шум, хлопанья!
-- Да нет! -- прикинулся я повеселевшим. -- Это я так
спросил, чтобы тебя попугать сейчас.
-- Проказник! В тебе еще много бесового! -- ласково
пожурила меня Вика, потрепав за щеки, и поцеловала в губы...
Переодевшись в специально оборудованных для этого комнатах
в спортивные костюмы, я и Вика вошли в спортзал. Все
присутствующие там люди тоже были одеты в разноцветные
спортивные одежды. Каждый член этого частного зала удобно
располагался на полу на своем утепленном коврике. Мы с Викой
разместились неподалеку от эстрады, с которой, как я понял,
будет вещать свою систему Долланский.
-- А ты бы смогла его узнать? -- спросил я полушепотом у
Вики, голос у меня уже успокоился и выровнялся.
-- Кого? -- удивилась Вика и огляделась по сторонам.
-- Того, которого Долланский позвал в спортзал, там, во
дворе, -- все так же полушепотом пояснил я.
-- А-а, -- поняла Вика. -- Тише, -- сказала она.
-- Почему? -- в свою очередь удивился я.
-- Он рядом с тобою, -- сказала Вика и незаметно повела
глазами в его сторону.
Я оглянулся... Позади меня, на ярко-желтом меховом коврике
сидел мужчина лет сорока -- сорока пяти, на коленях у него
лежал его крупный живот. Мужчина улыбнулся мне, неприятно
оскалившись при этом, словно передразнил меня. Потом он
облизнул свои припухшие губы. Одет он был в черное трико, на
шее повязан короткий голубой шарфик. Мужчина почесал об рукав
свой ноздристый нос и на рукаве осталась влажная полоска. Мне
стало противно, и я отвернулся.
-- Это точно он, ты не ошиблась? -- наклонился я к Вике,
спрашивая.
-- Конечно он! Не сомневайся, -- прожужжала мне Вика прямо
в ухо, и от ее нежных губ у меня по спине пробежали мурашки. --
А зачем он тебе? -- спросила она.
-- Мне кажется, я его где-то мог видеть... -- ответил я
первое, что взбрело мне в голову, и подумал про себя: "Ну и
мерзкая же рожа у этого Остапа Моисеевича! Такой со всякой
заразой может иметь дело!"
На эстраде появился Долланский. Зал шумел негромко, все
переглядывались, ожидая интересный вечер. Заговорил Долланский,
и все разговоры прекратились. Я окинул еще раз взглядом весь
зал -- на ковриках сидели в позах "полулотос" человек двадцать.
Черным пятном промелькнул передо мною Остап Моисеич, он один
среди присутствующих был одет в черное трико.
Поскольку наша группа пришла на свое первое занятие,
Долланский произнес вступительную речь. Интригующе прозвучал
его рассказ о бабуле, шестидесяти лет, что не могла и двух
шагов проделать без скорой помощи, а сейчас принимает позы
лучше, чем дипломированный йог. И все это после занятий по его
системе, системе Долланского! Он ходил по эстраде, важничал и
хвастался, как-то исподволь, не навязчиво.
Потом начались изнурительные упражнения. Долланский сидел
на эстраде на мягком фигурном стуле из дерева и присматривал за
состоянием своих пациентов. Надо отдать ему должное как
учителю! Хотя вся система и звучала по магнитофону, но
присутствие самого Долланского на эстраде в это время оживляло
магнитофонную ленту, и даже не возникала потребность, чтобы
говорил именно он. Правда, изредка Долланский останавливал
движение кассеты, хлопнув клавишей: вставлял реплики, давал
консультации, а некоторые упражнения не доверял магнитофону и
диктовал сам, живьем...
Нагрузка действительно была глубинная, рассчитанная, как
выразился ее автор: "На все тайники души вашей!.."
Я все время старался забыть о существовании позади меня
Остапа Моисеича, о страшной птице во дворе, но, все-таки
присутствие Остапа Моисеича, его взгляда в упор, ощущалось, и
это немало мешало мне сосредоточиваться, особенно поначалу.
Мы с Викой выполняли всевозможные растяжки, укладывали
тело в удивительные позы, постоянно сопровождая все это особой
конструкцией дыхания, с его обязательными задержками.
В общей сложности, занятие длилось четыре часа, из которых
мы очень долгое время не дышали. По словам Долланского, мы
копили молочную кислоту, чтобы организм проглотил ее, -- это и
была генеральная линия его системы...
По окончании упражнений мы с Викой, казалось, изрядно
устали, но когда мы вышли на улицу, то, не знаю, как Вика, но я
почувствовал, как мое тело, словно парус, будто само по себе,
стремительно продвигалось по тротуару, увлекая Вику под руку!
Это торжествовал во мне снова Человек-Ветер.
Куда девался после занятия Остап Моисеич, я не углядел. Я
все-таки забыл о нем! И это было прекрасно! Я забыл даже о
чудовищной птице!.. Забыл, потому что выполнял, учился
выполнять первое наставление Ивана: "Ни к чему не
привязывайся!"
На следующее утро я направился на работу. В свободно
дрейфующем настроении, не обращая внимания на уныло
раскачивающихся пассажиров троллейбуса, я, все еще ощущая
ветреный ореол вокруг себя, привычно вышел на конечной "Лесного
поселка". После вчерашнего выходного дня я чувствовал себя
хорошо. На площади, напротив моего кинотеатра, прямо на
остановке стояла парочка, парень лет двадцати пяти и девочка
лет шестнадцати. По всей вероятности девочка вышла провожать
парня на троллейбус. Оба они были изрядно пьяны. Парень был
одет по-зимнему, а девочка, видимо, жила недалеко, совсем
рядом. На ней были красные полусапожки на голые ноги, белое
короткое платьице и легкая куртка нараспашку. Девочка то и дело
подтягивалась на цыпочках, ухватив парня за шею, жадно целуя
его в губы. Я незаметно для себя приостановился. Многие,
вышедшие из троллейбуса пассажиры, тоже приостановились. Парень
грубо обшаривал груди у девочки. Он залезал обеими руками под
ее платье, и его руки крепко прижимали девочку, а она будто
пыталась слабенько вырваться из его рук.
-- Проститутка! -- выкрикнула и отплюнулась толстая бабка.
-- Надо милицию вызвать, -- начала убеждать толпу солидная
женщина лет пятидесяти.
Все женщины переговаривались и спорили между собою, только
несколько мужчин даже будто одобрительно обменивались улыбками
и короткими репликами.
-- Ну, дает!
-- Да-а!
"Вот она -- расслабленность! -- вначале подумал я. --
Может, это и есть человеко-ветреное состояние? Да нет! Скорее,
его отголосок!" -- рассуждал я про себя. Мне даже захотелось
так же вот, сию минуту, свободно и непринужденно жить, как эти
парень и девочка. Нет. Я не приветствовал их поступок! Скорее,
наоборот: считал его аморальным! Но в сокровенной глубине души,
там, где никого, кроме меня, я был солидарен этому состоянию
легкой ветрености!
Может быть, и в самом деле надо, хотя бы иногда, хотя бы
на мгновение, но срываться с цепи предопределенности? Не для
этой ли цели существовали кулачные бои когда-то?!
Интересное дело: в кинотеатре мы специально собираемся и
смотрим такие эротические сцены! А здесь, на площади, -- этого
делать нельзя! Почему?.. На экране кинотеатра можно, а на
экране жизни -- нельзя?! Где тут разврат: в кинозале или здесь,